Текст книги "Два процента от Бога. Роман-сказка"

– А чьё же? – усмехнулся Егоров, убирая документ в карман пиджака.

– Не знаю, только…

– Что, только?

– Только не Ваше оно.

– Чьё тогда?

– Дайте ещё раз взглянуть.

– Пожалуйста, – Егоров охотно достал документ и передал его Аникееву.

– Странно, – задумчиво произнёс Аникеев, перечитывая документ. – Откуда оно у Вас?

– Как откуда? – удивился Егоров. – Моё оно, всегда, сколько себя помню, при мне было.

– Простите, но в деле сказано, что взяли Вас при странных обстоятельствах… Так?

– Точно, при странных обстоятельствах меня взяли.

– Ну вот. Что взяли на основании улик… Так?

– Всё верно, гражданин Аникеев, на основании улик взяли.

– Но мне про алиби никто ничего не говорил, – жаловался Аникеев.

– Ну это уж я не виноват, – разводил руками Егоров.

– Свинство какое-то, – недоумевал Аникеев. – Получается я Вас отпустить должен?

– Не то, чтобы я оказывал давление, но отпустить – это было бы хорошо.

– Но улики, – воскликнул Аникеев. – но странные обстоятельства…

– Но алиби… – отвечал ему Егоров.

– Да-да, спасибо, что напомнили, алиби, конечно, я помню. – растерянно говорил Аникеев. – Но куда мне улики-то деть? С уликами-то как мне быть?

– Давайте ещё раз посмотрим все Ваши улики, – предложил Егоров. – Давайте?

– Давайте, – согласился Аникеев, готовый сейчас на что угодно, лишь бы этот кошмар поскорее закончился.

– Давайте. Только внимательно, ничего не упуская.

– Да-да, конечно, ничего не упуская.

– Ну, где они? – спросил Егоров.

– Вот первая.

– Ерунда.

– Согласен. А вторая? Вторая вроде бы ничего? А? Нет? Как Вам вторая?

– Глупость, разве сами не видите, – пожал плечами Егоров.

– Допустим, – согласился Аникеев. – Но третья? Третья улика… Вам уже не отвертеться.

– Помилуйте. Она столь мала, что говорить о ней серьёзно даже стыдно.

– Что значит мала?

– То и значит, что незначительна.

– Хорошо, – и здесь согласился Аникеев. – Третья действительно мала. Но четвёртая? Или и здесь Вы скажите, что незначительна?

– Нет, не скажу. Четвёртая действительно имеет вес, – признал Егоров.

– Ага, что я Вам говорил.

– Но по ней можно полгорода привлечь. Вы не находите?

– Честно говоря…

– Да вот хоть Вас взять, – перебил его Егоров. – Четвёртая улика больше, кстати, против Вас свидетельствует, чем против меня, или кого бы то ни было вообще.

– Хорошо это у Вас получается.

– Что?

– Фокусы эти Ваши с уликами.

– Не понимаю.

– Всё Вы понимаете, – махнул рукой Аникеев. – Про пятую Вы скажете, что она добыта нечестным способом, так?

– Нет, не так.

– А как?

– Нечестным способом добыты три улики: шестая, седьмая и восьмая, а пятая…

– Что, что пятая?

– Про пятую ничего не скажу.

– То есть как ничего?

– Да вот так, ничего и всё. Можете делать с ней всё, что Вам заблагорассудится.

– Что мне делать с ней? – в ужасе воскликнул Аникеев. – Вы, что? Издеваетесь?

– Можно я пойду. Устал я что-то.

– Увести.

Аникеева вызвал начальник следственного отдела. Он грустно сообщил Аникееву, что если он, то есть Аникеев, не завершит успешно дело Егорова и рецидивист окажется на свободе, то Аникеева ждёт суровое наказание, вплоть до понижение в чине и должности.

Ночь Аникеев не спал. Он думал. Чем больше думал, тем больше приходил к мысли, что не справиться ему с этим делом. И только одно обстоятельство успокаивало его, повышало ему настроение и придавало уверенности – факт тупости Егорова. Не мог Аникеев согласиться с тем, что тупой Егоров сможет справиться с ним.

В камере Егорова тоже было неспокойно. Всё-таки канун Нового года. Наряжали ёлку, всю ночь сочиняли поздравительные открытки. Утро подкралось незаметно. Принесли завтрак. Ели молча, разве что изредка кто-либо попросит передать хлеб или налить вина. Егоров позавтракал, потом его повели на допрос.

– Я думал о нашем вчерашнем разговоре, Егоров…

– И что?

– Предлагаю Вам во всём признаться.

– Вы это серьёзно предлагаете?

– Не понял вопроса.

– Предлагаете серьёзно или так, думаете, что я не соглашусь и тогда Вы меня уже… ну Вы понимаете?

– Поймите, Егоров, Вы совершили преступление и Вы должны ответить за него, ответить тем, что, во-первых, признаться, а во-вторых, понести наказание.

– Почему я должен это сделать?

– Что почему? – не понял Аникеев. – Почему признаться?

– Вот именно. Почему я должен признаться и понести наказание?

– Да потому хотя бы, чтобы меня не понизили в должности и чина майора не лишили.

– Так, всё, с меня хватит, я требую адвоката, – спокойно произнёс Егоров.

– Чего Вы требуете? – ужаснулся Аникеев.

– Требую, чтобы мне дали бесплатного адвоката.

– Вы что, Егоров, – тупой? – тихо спросил Аникеев.

– Вы сами – тупой. – ответил Егоров.

– Это Вы сами – тупой, мне про Вас всё хорошо известно, – криво улыбаясь, сказал Аникеев.

– И я про Вас наслышан, будьте покойны, – парировал Егоров.

– Что это Вы слышали про меня? – интересовался Аникеев.

– То и слышал, что Вы – самый тупой следователь.

– Вот значит как?

– Да, так и значит.

– Адвоката захотел?

– Именно, адвоката.

– Будет тебе адвокат, скотина неблагодарная, я его ещё форелью кормил.

– Спасибо за форель, но адвокат – дело другое.

– Уведите.

Был в городе один адвокат. Нет надобности говорить об его профессиональных качествах, наверное, читатель и так поймёт, о чём, собственно, речь идёт, вернее об отсутствии чего идёт речь. Смирнов – его фамилия, а зовут Аркадием Львовичем. За двадцать лет у Смирнова ни одного выигранного дела. Смирнову и поручили защищать Егорова.

Уже на следующий день обвиняемый Егоров, следователь Аникеев и адвокат Смирнов обедали втроём в кабинете Аникеева. На обед была уха, печёный бараний бок с капустой, был ещё жареный карп, но его ели мало, а пили все красное вино.

– Вы, Арнольд Игоревич, – обращался адвокат к следователю, – напрасно кипятитесь. Дались Вам эти улики. Как маленький, честное слово.

– Да помилуйте, Аркадий Львович, – нервно отвечал следователь. – Как без улик-то. Сами посудите. Судья, прокурор, а если ещё и присяжные! Как без улик-то.

Егоров в разговор умных людей не встревал, ел капусту с бараниной, часто запивая красным вином, принюхиваясь к карпу, тыкал его вилкой, но пугался его вида и не ел его, и слушал внимательно, о чём говорили адвокат со следователем.

– Арнольд Игоревич, мне ли Вас учить, – говорил адвокат. – Какие улики? Можно подумать другого основания не найдут.

– Как другого основания? – удивлялся следователь. – Вы про что это?

– Да просто, – отвечал адвокат.

– Поясните, – требовал Аникеев.

– Всё проще пареной репы, – учил адвокат. – Важен сам процесс. Судья, подсудимый, адвокат, прокурор, плюс ещё, может быть, и присяжные. Вдумайтесь только. Каков сам механизм. Секретари пишут, зрители ахают, родственники стонут, свидетели теряются, перерывы, отложенные заседания, отводы и самоотводы, а Вы говорите.

– Чего я говорю? – не понял Аникеев.

– Здесь спектакль целый! – отвечал адвокат. – Зрителей будет полон зал. Хотите людям спектакль испортить?

– Так ведь нет улик, но есть алиби, – недоумевал Аникеев.

– Улики, алиби, прочая муть – скука. Есть один непреложный факт.

– Какой?

– Совершено преступление.

– Ну и что? – удивлялся следователь.

– А то, – отвечал адвокат. – Преступление либо должно быть раскрыто и наказано, либо раскрыто и не наказано, либо не раскрыто и не наказано, либо, что самое интересное, не раскрыто и наказано. Этого требует логика жизни. Ни следователь, ни судья, ни прокурор, ни адвокат, ни тем более присяжные, не могут влиять на процесс раскрытия и не раскрытия, наказания и не наказания.

– Кто-же тогда влияет? – спрашивал Аникеев.

– Всё вместе, – отвечал адвокат. – Он, подсудимый, значит, Вам говорит, что не совершал преступления, и я Вам говорю то же, а Вы утверждаете, что совершал, и прокурор утверждает то же самое, – это и есть процесс.

– Господи, до чего же Вы глупый человек, адвокат! – тихо воскликнул Аникеев.

– Да ладно Вам, – отмахнулся адвокат. – Завтра суд, там и встретимся.

Пять лет назад по делу о взятках проходил помощник прокурора Соловьёв. Соловьёв сумел уйти от несправедливого наказания, но с тех пор ему поручали только самые тупые дела. Что касается судьи, то у нас все судьи – тупые, исключений нет. Если бы адвокат не добился того, чтобы дело велось в присутствии присяжных заседателей, то и смотреть было бы нечего.

Да, чуть не забыл. В тот день все нормальные люди нашего города уехали, кто в Турцию, кто в Грецию. Остались одни дебилы. Среди них и набрали присяжных.

Зал суда был временно закрыт на ремонт. Решили заседание вести у прокурора на даче. У прокурора есть дача, недалеко от города, туда и поехала вся эта весёлая компания.

Весь ход событий достаточно хорошо освещался в центральной прессе. Заседание суда было открытым. Разрешено было присутствовать на заседании журналистам. Приехал, правда, только один журналист, сами понимаете какой.

В городе кое-кто даже ставки делал на результат.

Заседание продолжалось не более пяти часов. Много было выпито вина и водки, много было съедено жареного мяса. Сожгли соседскую баню, после чего плясали на пепелище, прокурор спел гимн городу, адвокат немного подпортил праздник тем, что перебрал с вином и уснул. Судья, правда, был на высоте и учёл мнения сторон, выслушал пожелания, не взирая на недостойное поведение некоторых присяжных, устроивших драку в саду у прокурора, и принял, как ему казалось, самое правильное решение: Егоров был признан виновным.

Плакали все. Плакал проснувшийся адвокат, плакали присяжные заседатели, Аникеев плакал от счастья, что его не попрут с должности и не лишат чина майора. Судья тоже плакал, не известно правда почему. Громче всех, конечно, плакал сам Егоров. Не то его расстроило, что признали его виновным, тем более, что он действительно был виновен, а то, что он оказался тупее Аникеева.

Спросите: а сколько дали Егорову? Дали по полной программе. Так сказать по совокупности и поглощению более строгим менее строгого получил наш Егоров. Приговорили бедолагу к пяти минутам принудительной езды на самокате без помощи рук с пятидесяти метровой горы, без шлема, без налокотников и без наколенников, с завязанными глазами. Одним словом – звери, что с них ещё взять. Хорошо ещё, что условно и с отсрочкой наказания.

Вот такой, господа, случай. Вернёмся в наше время. Напомню Вам, что мы находимся в Верховном Суде сектора 19—21, на слушании по делу Гарри Олд.

49

Зал суда. Кроме судьи, прокурора, адвоката и обвиняемого, в зале никого не было. Первым взял слово прокурор.

– Гарри Олд, Вы обвиняетесь по двадцати статьям уголовного закона сектора 19—21. Самое серьёзное преступление, совершенное Вами, – это подделка документов Верховной Канцелярии и подписи Ивана Иваныча. Но речь сейчас не об этом, – громко и чётко произносил свою речь генеральный прокурор сектора. – Есть другое преступление, которое Вы совершили, но которое не имеет отражение в уголовном кодексе, а потому никак не наказуемо. Но Ваша совесть всегда будет напоминать Вам о том чудовищном преступлении, что совершено Вами. Я говорю об искалеченных судьбах отправленных Вами людей на Землю вне очереди. Среди них выдающиеся политики, талантливые писатели, художники и скульпторы.

Сколько замечательных матерей и отцов Вы обрекли на незаслуженные муки внеочередного рождения. Я не говорю уже о тех, кто попал к нам с боевых полей, и их было немало за весь наш период. А скольким людям Вы просто не дали родиться, заставив их, таким образом, ждать неизвестно сколько и неизвестно чего. Более того, многие из них вообще теперь не хотят на Землю, так как напуганы всем происходящим.

Чем, скажите на милость, перед Вами провинились врачи? А что Вам сделали простые люди: рабочие, крестьяне и фермеры, творческая и научная интеллигенция? Но более всего обидно, что наш сектор потерял весь философский состав в полном объёме. Вы представляете себе, какие умы мы потеряли, благодаря Вам и Вашим забавам? Да, забавам! – настаивал прокурор. – Простите, но других слов, характеризующих Ваше поведение, я не нахожу. Весь цвет, всё лучшее, что было в философии за весь период существования Земли, – всё это было в нашем секторе. Мы гордились этим, нам было нескучно, нам было кого слушать, нам было с кем спорить и всё это Вы уничтожили в одно мгновение. Сектор наш опустел. Здесь более никого нет. Остались только те, кто был слишком пьян, чтобы добраться до пункта отправки, да мы, служители закона, чудом, чудом спасшиеся от Вашего кошмара.

Не знаю, что можно сказать в Ваше оправдание, не знаю, что скажет Ваш адвокат, не знаю, что скажете Вы сами, но я настаиваю на применении к Вам высшей меры наказания – сто внеочередных отправок на Землю подряд.

Зал загудел бы, будь он не пуст, но в зале никого не было, кроме вышеперечисленных. Наказание действительно было суровым. По крайней мере, такого ещё ни к кому применено не было. Более того, во многих других секторах уже давно были отменены внеочередные отправки, как наказание, но в нашем секторе – ещё нет.

Далее слово было предоставлено свидетелю со стороны обвинения. Его специально пригласили с Земли, буквально на пару часов, для дачи показаний. После чего его были вынуждены опять туда отправить.

– Скажите, свидетель, – спросил прокурор, – когда Вы умерли в последний раз и оказались здесь, о чём Вы мечтали? И помешало ли Вам нынешнее внеочередное рождение осуществить здесь все Ваши мечты?

50

– Не то меня огорчило, что я умер, – начал свою речь свидетель со стороны обвинения. – В конце концов, это рано или поздно всё равно случилось бы. Не то меня огорчило. А то огорчило меня, что остались кое-какие вопросы, ответы на которые я так и не получил. Я имею в виду ответы на те вопросы, что возникали у меня в процессе жизни моей. Да и не у меня одного. Жил, всё думал, что рано или поздно, а ответ будет дан. Но – нет. Умер я. Умер, а ответов так и не получил. Остался в итоге только с одними вопросами, коих, как сами понимаете, накопилось к концу жизни превеликое число. Тут вот кто-то из вас, может, и скажет, дескать, чего ж ты, баранья башка, в школе-то делал? Что делал? – свидетель криво усмехнулся. – Делал то, что и другие делали до меня и делают после. И школа здесь не при чём. Я не об этих вопросах говорю. Какие в школе, могут быть вопросы? Я говорю о вопросах иного рода, иного, если так можно выразиться, порядка. А вы говорите – школа.

Здесь свидетель прервался и попросил чего-нибудь поесть. Судья послал его подальше и приказал продолжать, пригрозив убить его, если он ещё чего-нибудь подобное выкинет.

– Не у Фёдора Михайловича, – заметил прокурор.

Свидетель вздохнул и продолжил:

– Я ж когда жил-то, мне ж всё интересно было, – продолжал свидетель со стороны обвинения. – Но более всего меня интересовал один только вопрос. Собственно, только один вопрос и требовал ответа, а все остальные я бы и сам как-нибудь додумал бы. Мне ж главное-то на основной вопрос ответ получить. Очень для меня это важно было тогда, тогда, когда я жил ещё. А сейчас, что уж. Ну помер, а дальше-то как? Одно дело, если Иван Иваныч есть, а другое – если его нет. Если Он есть, стало быть и я вроде как – не жук навозный. А коли нет его, то что выходит. Выходит, что и не то, что там жук навозный, а сам навоз и есть. Во как получается-то. Сейчас-то чего говорить. Уже поздно. Помер уже.

Помер я в аккурат на первое мая. Вокруг праздник, люди толпами по проспектам маршируют, песни поют, танцуют, а меня в гроб осиновый положили и на кладбище свезли. Ну не меня, конечно, а то, что осталось от меня, после того как я помер. И хоть день-то праздничный, однако на кладбище этого что-то незаметно. И как назло ещё и дождь пошёл. Гроб осиновый так прямо в яму сырую и опустили, землицей сверху присыпали и с тем разошлись. А за ними и я. Чего мне у могилы-то сидеть. Всё одно – более уже ничего не высидишь. Правда они, те, кто провожал меня в путь последний, пошли в одну сторону, а я – аккурат в противоположную. Они, значит, – налево и два квартала вперёд до трамвайной остановки, а я, значит, – направо и не пойми куда. Другое дело, что заблудиться и здесь сложно, потому как таких, как я, горемык, пруд пруди и тянутся все в одном направлении. Направление это, видимо, задано было задолго до нас, а потому и шли мы, и с пути нужного не сбивались. Так вот, как бараны, стадом и плелись.

И вот напасть-то. Путь не так чтобы уж и близким был. Если быть совсем точным, так и был он, путь тот, можно сказать, что и без краю, и без начала, и без конца. Одним словом – вечный. По-другому и не скажешь. Идём мы, значит, идём, идём, а куда идём и не знает никто. Но все, однако, идут. И вдруг подмечаю я, что вовсе и не идёт никто. Мне-то дурню сперва казалось, что и долго оно всё длится, а гляжу, что – нет, что вовсе и не длится. Да и пути-то, собственно, никакого нет, а так – одно предположение. И мы все и не идём, и не стоим. Тогда-то я и понял, что, в общем-то, всё, пришли. Далее и не то, что идти некуда, а и вовсе нет ничего. Одним словом – добрались. Как долго, как скоро? Кто его знает. Вроде как и ничего долгого и не было. А пролетело всё, как миг один. Только что почитай родился, как уже гроб осиновый в лужу, да Царство Ивана Иваныча. Вроде и не жил.

Стал я тогда припоминать всё, что знал об Иване Иваныче и его ближайшем окружении. Понять хотел, каким образом себя вести теперь. Одно меня смущало, что-то не видать вокруг ближайших сподвижников ни правых, ни левых, ни самого Ивана Иваныч. А только вонь кругом страшная, да суета. Ну, думаю, никак в ад прямёхонько угодил. Иначе, откуда вони взяться, да суете.

Стал я осматриваться кругом. Честно скажу, пытался увидеть котлы, что над кострами, а в них – грешников. Это у меня, наверное, на нервной почве сознание помутилось. И всё от необразованности моей. Я же институт только два курса посещал. Так вот на средневековье и закончил своё образование. Оттуда у меня и остались, наверное, котлы над кострами. Нету, оказывается, у Ивана Иваныча никаких котлов и не было никогда. И вонь вскоре прекратилась, даже напротив, стало всё так приятно пахнуть, суета исчезла, воцарились благодать и спокойствие. Ну, думаю, слава Ивану Иванычу, пронесло. Не настолько, видать, грешен, чтобы в аду котлы мылить.

А кругом благодать: птицы красоты невиданной щебечут, реки горные журчат, чайки шумят под звук прибоя и кит горбатый поёт. Да так поёт странно, что на мысли сомнительные наводит. Вы не слышали, как поёт горбатый кит? Это, я вам скажу, ещё та тема. Он будто издевается над вами. Он, кит, значит, будто бы что просит у вас или что предлагает. Только делает всё с ехидцей. Нет доверия ему. Лично я киту горбатому не доверился бы, потому как его песня во мне большие сомнения породила. Однако, думаю, чего это вдруг кит и вдруг здесь. Ещё и чайки под прибой. К тому же и птицы. И всё вместе. Неспроста, думаю, всё это. И так оно и было. Вдруг разом всё смолкло и на моём пути возник Он.

В сиянии славы, в ореоле славы, в блеске славы стоял он. Высокий, суровый, не вызывающий никакого сомнения в себе и своих возможностях. Он стоял и смотрел в меня. Так смотрел, что мне стало щекотно. Чего это он, подумал я, там увидел. На всякий случай, я тоже посмотрел в себя. Ничего особенного я там не углядел. Нет, конечно, ни о каком блеске, а уж тем более славе, и речи нет. Более того, всё даже очень темно и невразумительно, что касаемо того, что можно увидеть во мне. Но всё это, друзья мои, согласитесь не повод делать скоропалительные выводы и прочее. А он – нет. Стоит передо мной и смотрит в меня.

И ладно бы если ещё знать, кто он. Так ведь нет же, зараза, встал тебе на пути так, что ни пройти, ни проехать и смотрит. Я не выдержал и сказал ему, мол, отойди, чем стоять и пялиться, лучше, наверное, делом каким заняться. Или, спрашиваю его, дел никаких нет?

Отошёл тогда в сторону он. Понял, видать, с кем связался. Он отошёл, а я дальше стал двигаться. Да, именно двигаться. Потому как иначе этот способ соотнесения себя с иным здесь не назовёшь. Двигаюсь дальше. Ищу место получше. Понимаю, что в принципе хорошо везде, везде одинаково, а всё одно и из одинакового хочется чего получше выбрать. И как говорится, кто ищет, тот всегда находит. Это у меня тоже, видать, со второго курса, с средневекового периода в сознании закрепилось.

В общем, гляжу – моё место. Я его сразу распознал. Не скажу как, а только верьте на слово, что как только увидел, так сразу и понял, что вот оно, моё, на века вечные и никуда я отсюда далее не сдвинусь, и никто меня отсюда далее не сдвинет.

Дом – в три этажа, крыт крышей зелёною, сам из брёвнышек оцилиндрованных, а невдалеке банька семь на восемь, да с пятью отделениями, двумя парными, а главное, что всё вроде как на холме, а с холма спускаешься и река, а кругом красотища, чуть правее через поле – лесок, а за ним – просторы бескрайние и закат. Чуть не задохнулся я тогда от восторга. А после, как отошёл, задумался. Чего ж это я, думаю, почитай семьдесят девять годочков изводил себя, не пойми зачем и ради чего, когда здесь такое. Знал бы, что ожидает меня после жизни той проклятущей, так и не держался бы за неё так, как делал это будучи живым.

А ведь держался я за неё. Держался обеими ручками за неё проклятущую. Цеплялся, упирался, не хотел помирать. Во дурак, ну дурак, ну как ещё себя сам назовёшь, когда вот тебе тут и домик в три этажа, и речка, и лесок. А тут ещё чудо! Ко всему этому, друзья мои, и к баньке, и к домику, и к речке, добавилась ещё и ОНА. О таком и мечтать не смел. Вот уж воистину, как её увидел, так и бухнулся на колени, да лбом – об пол дощатый, и поверил, вот вам истинный крест, что поверил в Ивана Иваныча и возблагодарил.

Лет семь пролетели, как один день. Опомниться не успел. Да и как тут опомнишься, когда благодать-то такая. Почитай, сейчас только и почувствовал себя счастливым-то человеком. Друзей заимел. Да-а. Я же там и друзей заимел. Ну-у. Что ты. Знали бы вы, что за люди-то милые. А как же. Всё, как положено. Да и других-то, по правде если, там и быть-то не могло, рядом со мной, значит. Вот как всё устроено. Лучше и не придумаешь.

Стали в гости ходить друг к дружке, на рыбалку вместе, в баньку, а там и стол накрыт. Всё, как положено. Тут тебе и водочка, и селёдочка соли малой, капустка квашеная да картошечка своя, колбаска домашняя, мясо своё, сальце, грибочки солёные да маринованные, а как же… Она у меня не только как женщина, а и хозяйственная, поди поищи другую такую. У нас и курочки, и уточки. Трёх поросят держим. Коровка третьего дня отелилась. А как же. Всё, как у людей, всё, как положено. Но это только летом, да весной-осенью покуда погоды хорошие. А так мы – в городе. Да-а. В городе.

Квартира у нас напротив храма Ивана Иванычу. Восемь комнат, кухня, мебель, кошки, прислуга, лифт. В общем, всё, как надо. А пока мы, значит, зимуем, то у нас там двое за хозяйством наблюдают. Двоих тут нанял за харч на зиму. За домом посмотреть, за скотиной походить. Они и рады. Им и то за счастье. Они вроде как из наиболее, чем я, грешных, а потому им и в радость-то при скотине, да за харч. Всё лучше, чем котлы мылить. Тьфу, прости Иван Иваныч, дались мне эти котлы.

И вот раз, сидим на даче моей с гостями, беседу ведём, говорим о грибах, ягодах, рыбалку планируем на утро, пьём, закусываем, как вдруг – стук в дверь. Кого, думаю, нелёгкая на ночь глядя притащила. Жене своей говорю, мол, глянь поди, а ежели чего, то из автомата пальни, чтобы не повадно было, или собак спусти. Забыл сказать. У меня же какие собаки! Три кобеля; волкодавы; бошки, что вёдра по десять литров, сами злые, пасти раззявят, и самому жутко. Я их в чулане держу, на голоде, чтобы злее были. Зайцев мы с ними травим. Любо дорого посмотреть.

Взяла жена автомат со стены. Магазин проверила, затвор передернула, пошла к дверям. Гости мои хоть и пьяны были, однако попритихли. Сидят, глаза красные выпучили и смотрят, а сами пистолеты в карманах нащупывают, между прочим. Чуют, что не с добром стук тот.

Она и спросить-то толком не успела, как дверь с петель слетела да в противоположную стену вылетела, да с такой силой вдарила, что стёкла все в доме повылетали, да посуда со шкафов попадала.

Трое вошли. Друганы мои и пистолеты достать не успели, как их тут же с автоматов положили те двое, что первыми были. Я руки кверху. Сижу. Жду, чего дальше будет. Со страху-то сразу и не разобрал, кто пришёл-то. Те двое, что первыми вошли, да с автоматами были, разошлись в разные стороны и дорогу третьему освободили. Гляжу, мама дорогая. А это Он. Сам. Иван Иваныч наш дорогой и всеми почитаемый.

Садится Иван Иваныч, локтями на стол опирается, бороду на кулак и смотрит. Я ж только пальцами беспомощно шевелю, а сказать-то ничего и не могу. Страх меня тогда разобрал. Те двое, что с ним, с автоматами, чуть сзади него устроились и тоже – локти на стол, а бороды на кулаки. То – ближайшие сподвижники были его. Аркадий и Вениамин. Хорошие ребята. Мы после, когда оно всё в прошлое ушло, долго смеялись, вспоминая случившееся, хотя тогда мне было явно не до смеху.

Иван Иваныч, видя моё замешательство, дабы разрядить обстановку, а может, по какой иной причине, взял стакан, что было сил дунул туда зачем-то и наполнил его водкой по самый край. После одним махом всё это влил в себя, зажмурился на мгновение, выдохнул не спеша, да капустой квашеной закусил. Гляжу, глаза его покраснели, заблестели, подобрел лицом. Следом за ним и сподвижники его по стакану махнули, той же капустой закусили и вроде как тоже подобрели. Аркадий взял гитару со стены и стал тихо перебирать струны, мурлыча себе под нос мотив грустный. Вениамин автомат решил почистить. Прямо не сходя с места, разобрал его, разложил на столе по частям, достал платок носовой с кармана и весь ушёл в свою работу.

Пока те гитарой баловались да автомат чистили, мы, стало быть, с Иваном Иванычем-то и побеседовали. Как позже выяснилось, ему там настучали про меня, что вопросы у меня к нему имелись. А у него, как выяснилось, быть такого не может, если кому из вновь прибывших на вопросы его ответа не дадут. Он спросил, мол, что за вопрос у тебя ко мне. А я говорю, что особого-то и нет ничего, а так только один, мол, вопросик и есть всего-то.

– Ну спрашивай, коли есть что, – разрешил Иван Иваныч.

Не сразу я спросить-то решился. Мало ли, думаю. Вдруг чего поймёт не так. Расхлёбывай потом. Однако, поняв, что может оно и к лучшему, и что, скорее всего, так оно и должно быть, спросил.

– Одно меня интересует, – спросил я. – Как оно всё произошло?

– Что именно? – уточнил он.

– Человек, положим, как произошёл? – сузил я объём своего вопроса через увеличение его содержания.

– В каком смысле? – не совсем, видать, Иван Иваныч сообразил, чего я спрашиваю.

– В смысле – от обезьяны? – решил я не крутить более вокруг да около.

– Почему вдруг от обезьяны? – испугался Он. – Какой ещё такой обезьяны? – спрашивал Он, а сам при этом почему-то пугливо оглядывался по сторонам, как будто боялся, что нас кто услышит.

– А от кого? – мне было ясно, что с обезьяной здесь что-то не совсем то, а то стал бы он так озираться по сторонам.

– Да почему от обезьяны-то? – всё никак не мог остановиться Иван Иваныч.

И далась ему эта обезьяна. В самом деле. Ну спросил и спросил. Чего драматизировать-то. Да – так «да», а нет – так «нет». Скажи прямо и дело с концом. Нет, будет здесь ваньку валять и комедии разыгрывать.

– Ну от обезьяны, потому что похож человек на неё, – говорил я не столько для оправдания своего, сколько пытался просто сменить тему и перейти к чему-либо более конкретному.

– Как так. Что значит похож? – не унимался Иван Иваныч. – На кого похож? На обезьянку?

– Вроде как на обезьяну, – уже неуверенно пояснял я.

– Чем же он похож-то на неё? Вроде и общего-то нет ничего? – как-то грустно сказал Иван Иваныч и с надеждой поглядел сперва на меня, потом на сподвижников своих, вероятно, в них ища поддержку, а потом снова на меня.

– Почем нет ничего общего? Внешне даже очень много чего общего, – здесь я уже перешёл на более уверенный тон, потому как почувствовал, что если и не в точку попал, то уж на верный путь вышел. – Да и в повадках сходство наблюдается.

– Ты, брат, сколько лет учился, прежде чем именно в меня-то поверил? – спросил Иван Иваныч.

– Одиннадцать классов, плюс два – в институте. Дошёл до средневековья. Философия – служанка богословия. Инквизиция. Савонарола, – говорил я, при этом вспоминая школу, институт и прочее, что можно было соотнести с обучением, но более мне ничего в голову не лезло. Я и про Савонаролу-то не пойми зачем и для чего вставил.

– При чём здесь это, – оборвал Он меня раздраженный, по-видимому, именно Савонаролой. – Я в толк не возьму. Почему от обезьянки-то должен человек быть?

– Так, а как иначе-то, – пытался я втолковать ему. – Я, может, и в тебя-то поверил только потому, что Савонарола и его бог мне противны стали.

– И нет других вариантов? – пытал Он.

– Ну есть там, один ещё, – сказал я, вспомнив средневековье.

– Какой, если не секрет? – обрадовался было Он.

– Ну что, дескать, Ты его создал, – сказал я и смело хотел взглянуть ему прямо в глаза, но не взглянул, а посмотрел на сподвижников его, которые уже к тому времени изрядно напились и чуть ли не падали с табуреток, на которых сидели. Аркадий к тому времени уже окончательно расстроил гитару и тщетно, вот уже как минут тридцать, пытался вернуть ей прежнее стройное звучание, а Гавриил никак не мог сообразить, что за детали остались после того, как он собрал автомат после чистки.

– Ну это понятно, – продолжил Иван Иваныч нашу с ним беседу. – А других вариантов нет. Ну так, чтобы и обезьянки не было, и меня к тому не причислять?

– Как же можно? Если без обезьяны, то как же без Тебя? Раз – не обезьяна, то Ты, а коли – не Ты, то, выходит, что обезьяна.

Я честно вам скажу, я действительно не понимаю, как можно и без него, и без обезьяны. И это не то, что я там придуриваюсь или ещё чего в этом роде. Просто вот такое оно моё понимание проблемы. Либо то, либо это. Но Иван Иваныч искренно хотел мне помочь, а потому и спрашивал:

– Погоди ты со мной, – говорил Он. – Мне логику твою понять охота. Обезьянка-то как получилась?

– Как получилась? Просто. Она, это, развивалась и получилась, – я пытался не столько ему что-то там объяснить про обезьяну и развитие, а скорее показать, что хоть что-то соображаю в этом вопросе.

– Что она делала? – спросил Он меня, как-то уж явно намекая интонацией на странность моего ответа.

– Она развивалась, – как на экзамене отвечал я. – Она сперва развилась до обезьяны, а после развилась в человека, – к тому времени я уже весь взмок от волнения.