Текст книги "Два процента от Бога. Роман-сказка"

Часть третья
Духи

1

Оставалось три дня до отправки на Землю. Гарри был у себя дома не один. К нему в гости пришёл Соломон, неизвестно каким чудом избежавший внеочередной отправки. Гарри лежал на тахте, много курил и вспоминал своё прошлое. Соломон сидел за маленьким столом на кухне и пил водку, которую закусывал сушёными абрикосами.

– М-да, чего только не было, – громко говорил Гарри, так чтобы его слышал Соломон. – Помню даже, как однажды я взял свою душу, засунул её в рюкзак и пошёл к Фёдору Михайловичу её продавать.

– И что Фёдор Михайлович? – орал с кухни Соломон.

– Фёдор Михайлович грустно как-то поглядел на меня тогда, тяжело вздохнул и попросил показать товар, – орал с тахты Гарри. – Я достал свою душу из рюкзака, встряхнул ею от пыли и протянул к осмотру. Он взял её двумя пальцами, боясь испачкаться, поднёс к носу и долго обнюхивал. Покачав головой и что-то бурча себе под нос, он положил её на свой письменный стол, и, надев очки с толстыми стёклами, стал осматривать. Фёдор Михайлович был тогда очень близорук, а потому носил очки с толстыми линзами. Внимательно осмотрев мою душу, он отрицательно покачал головой и сказал, что такого добра у него навалом.

– Странно, – сказал я, – Вы же даже ценой не поинтересовались.

Фёдор Михайлович с интересом посмотрел в мою сторону, потом снова посмотрел на мою душу, потом опять на меня и спросил меня о цене.

– Сорок тысяч долларов США было бы нормально, – скромно ответил я.

– Сколько? – удивился Фёдор Михайлович.

– Сорок тысяч.

– За вот это? – спросил он, подымая со стола мою душу и показывая её мне.

– Чего ты её мне показываешь? – грубо ответил я. – Что я… не видел её что ли?

– Пошёл вон, скотина? – спокойно сказал Фёдор Михайлович.

– Ага! Как же! Разбежался! – смело отвечал я ему, полагая, что терять мне нечего.

– То есть? – опешил он от моей наглости. – Это как понимать? Это что значит «разбежался»?

– То и значит, что никуда я не пойду до тех пор, пока ты мне не дашь сорок тысяч.

– Сорок тысяч чего я тебе не дам? – спросил он.

– Долларов. Долларов. Долларов! Чего ещё, – не то визжал, не то орал я. – Сорок тысяч долларов США пока ты мне не дашь, я никуда не пойду.

– Ты что… спятил? – удивился Фёдор Михайлович. – Во-первых, у меня и денег таких нет. А во-вторых, – Фёдор Михайлович задумался, – тут и деньги не при чём. Я тебе сказал, что мне твоя душа даром не нужна. Можешь ты это понять. Да-ро-м.

– Либо ты мне сейчас даёшь сорок тысяч, либо… – во мне всё кипело от бешенства.

– И что? – поинтересовался Фёдор Михайлович. – Что тогда?

– Всё! – нервно воскликнул я. – Моё терпение лопнуло. Я тебя предупредил!

После этих моих слов Фёдор Михайлович рассмеялся. Смеялся он долго. Смеялся он до того заразительно, что я с трудом удерживался, чтобы самому не засмеяться. В конце концов я не выдержал и последние минут десять мы смеялись уже вдвоём. Первым прекратил смех Фёдор Михайлович.

– Ну ладно, – сказал Фёдор Михайлович. – Хорошего помаленьку. Полагаю, что мы всё с Вами выяснили и Вы наконец покинете меня. Честное слово, мне было очень приятно с Вами познакомиться, Вы действительно интересный человек, но, к сожалению, ничем не могу помочь. Приди Вы пораньше, ну хотя бы лет так на пятьсот, может, чего и вышло бы. А сегодня… Увы… Не смею задерживать. Дел, знаете ли, много.

– Хорошо, а если за двадцать тысяч? – снизил я цену.

– Вы славный и очень, очень милый человек, но… – было видно, что Фёдор Михайлович искренно мне сочувствует. – Поймите! Задаром не возьму!

– Почему? – спросил я.

– Хотя бы потому, – ответил он, – что класть некуда. Да Вы сами поглядите.

Дьявол показал мне чулан, где в огромном количестве размещались купленные им ранее души.

– Ну? Убедились? – уже ласково и с какой-то грустью в голосе, сказал Сатана.

Да. Здесь было чем полюбоваться. Я понял, что опоздал. Там было всё и гораздо более качественное, чем предлагалось мною. Я осознал, что предложенное мною даже даром было ему не нужно.

– Как всё это грустно, – заметил я.

– Ещё как, – поддержал меня он. – Ещё как грустно. А Вы думаете, почему я такой грустный последнее время? А главное, что всё это никуда не пристроишь более. Вы меня понимаете?

– Я понимаю, – отречёно произнёс я.

– Знали бы Вы, какие деньги я платил за них, – задумчиво произнёс Фёдор Михайлович, вспоминая те далёкие дни. – На что-то ведь надеялся. Тоже ведь думал получить с этого какую-то прибыль. И вот что вышло…

Но его проблемы меня в тот момент волновали меньше всего. Необходимо было решать свои.

– Ну, не смею более задерживать, – поторапливал меня Фёдор Михайлович, желая, чтобы я проваливал куда подальше и чем скорее, тем лучше, и не мешал ему смотреть телевизор.

– И куда мне теперь? – спрашивал я скорее у себя самого, чем у него.

– С этим? – спросил Фёдор Михайлович меня, показывая на мою душу.

– С этим, – ответил я и тоже посмотрел на свою душу, в надежде увидеть там хоть что-то обнадёживающее.

– Не знаю, – честно признался Фёдор Михайлович. – Но мне Вас искренне жаль. Вот верите? Никого так жаль не было, как Вас. Не знаю, что и посоветовать. А что если Вы к Ивану Иванычу сходите?

– Вы это серьёзно? – спросил я.

Идея пойти к Ивану Иванычу мне в голову не приходила. Да и не верил я тогда в Ивана Иваныча.

– Но ведь для этого мне необходимо поверить в него? – сказал я.

– Почему нет? – удивлялся Фёдор Михайлович. – В конце концов Вас это ни к чему не обязывает. Я бы на Вашем месте рискнул.

– Вы думаете? – спросил я, опять обращаясь скорее к себе самому, нежели к нему.

– Определённо, – отвечал он. – Ведь вам нужны деньги?

– Я попробую, – согласился я с его предложением. Хотя, конечно, я прекрасно понимал, что он готов предложить мне что угодно, лишь бы я поскорее свалил от него.

– Всего Вам наилучшего, – говорил мне Фёдор Михайлович, подталкивая меня к выходу.

– До свидания, – отвечал я ему, упираясь и не желая уходить.

– Душу свою забыли, – заметил он по пути. – И прощайте.

По пути я поднял с полу свою душу, снова засунул её в рюкзак и попёрся к Ивану Иванычу в которого, если честно, я уже немного верил.

Иван Иваныч принял меня лучше. Дал чаю стакан, с сахаром и лимоном, и разрешил есть пряники, коих было килограммов семь навалено в огромный зелёный таз. Глубокий пластмассовый таз стоял в центре огромного стола. Я с большим трудом дотягивался до него. Пряники были старые, жёсткие. Я макал их в чай и только так мог есть.

– Тебе чего надо? – спросил Иван Иваныч.

– Душу вот принёс… – ответил я.

– Душу принёс? – удивился Иван Иваныч. – Это интересно. А почём?

– Восемьдесят тысяч, – уверенно ответил я.

– Долларов США? – поинтересовался Иван Иваныч.

– Их.

– Недорого. Пожалуй, что и возьму. А чего продаёшь?

– Да просто жить более так не могу, – ответил я.

– Понятно. С экзистенциальной точки зрения я тебя понимаю. Жить… Это да… Жить действительно так более нельзя. Это ты прав. А хватит восьмидесяти-то?

– Хватит. Я уже всё подсчитал.

– Ну… Раз ты всё уже подсчитал.

С этими словами Иван Иваныч достал из кармана пачку денег и стал отсчитывать мне восемьдесят тысяч. Считал он медленно, тщательно отслюнивая каждую купюру и осматривая её. В конце концов он отсчитал ровно восемьдесят тысяч.

– Если не передумал, то давай душу, бери деньги, – сказал Иван Иваныч.

Я достал душу из рюкзака и протянул её Ивану Иванычу. В этот раз я решил её не трясти. Мало-ли что. Иван Иваныч даже не взглянул на неё, а велел бросить её в чулан, что был в коридоре, сразу при входе. Так я и сделал. Забрал деньги и пошёл домой радовать жену и её маму.

По пути я решил зайти к Фёдору Михайловичу и похвастаться удачной сделкой. Фёдор Михайлович долго глядел на меня, прежде чем снова впустил в свой дом. Да и впустил только тогда, когда я клятвенно ему пообещал, что ничего ему продавать не собираюсь.

– Ну, – спросил он, садясь в глубокое кресло, закуривая, – чего припёрся?

– Продал я душу-то.

– Поздравляю. И что дальше? – Видно было по нему, что моё сообщение его особо не потрясло.

– Ничего. Просто решил тебе сказать, что ты за сорок не взял, а он за восемьдесят купил, – сказал я, полагая, что это должно было произвести на него хоть какое-то впечатление. Однако сильного впечатления на него моё сообщение не произвело.

– Да хоть за сто восемьдесят, – только и сказал Фёдор Михайлович. – Мне-то что в том. Мне-то она даром не нужна.

– Это как так? Ему, значит, за восемьдесят тысяч долларов США нормально, а тебе, значит, и даром не нужна? – удивился я.

– Вот так и значит, – сказал Фёдор Михайлович, гася в пепельнице окурок уже пятой папиросы, которую успел скурить с того времени, как сел в кресло, и прикуривая шестую. – И оставь меня. Устал я от тебя, честное слово. Ну продал и продал. Чего тебе ещё-то надо?

– Ничего мне не надо, – ответил я. – Однако, странно всё это.

Я вышел от Фёдора Михайловича и не спеша пошёл к своему дому. По дороге я всё думал о том, что со мною произошло. Всё это казалось мне несколько странным. Не скажу, что жизнь моя после этого стала лучше. Однако, тогда более мне продать уже было нечего, а потому оставалось только терпеть и ждать своего конца.

– Когда же это было? – вспоминал Гарри. – Нет, уже и не вспомнить. Может, в пошлое воплощение, а может в позапрошлое?

2

Гарри встал с тахты и пошёл к Соломону на кухню пить чай. Соломон, в свою очередь, пошёл в комнату, лёг на тахту и закурил. На кухне Гарри опять стал думать о своём далёком прошлом. Ему нравилось вспоминать. Нравилось, что память была в состоянии вспомнить абсолютно любой эпизод из его полного, почти что в миллиард лет, существования.

Гарри вспомнил, как на одном из этапов своей жизни он сидел дома: один, голодный, необразованный, сорока двух лет. Гарри вспоминал и громко сообщал обо всём, что вспоминал, Соломону, который с интересом слушал рассказы Гарри, куря лёжа на тахте.

– Где денег взять? – думал я тогда. – Денег совсем нет. Мне уже еды не на что купить. Позвонить разве что брату и у него попросить? Нет-нет. И звонить нечего. Брат денег не даст, ему его жена не разрешит. Позвоню лучше матери, мать точно даст. Хотя и мать не даст, мать же померла восемь лет назад. Где же взять денег? А где я раньше брал? Где раньше я брал деньги? Вот зараза. И не вспомню, где раньше деньги брал. У меня же были деньги? Или нет? Может, у меня их и не было никогда? Но такого быть не может. Ведь были у меня деньги… Точно были… Я же помню! Или всё же не было у меня денег? Надо подумать… С чего начать думать? Начну с того, что делал вчера. А что я делал вчера? Вчера я спал. Если я вчера спал, значит деньги мне были не нужны. А позавчера? Что я делал позавчера? Позавчера я тоже спал. И до этого я спал. Выходит, что я спал три дня? Да, именно так и выходит. Если я спал, значит мне деньги были не нужны? Ну да. Всё верно. Зачем мне деньги, если я спал.

Уже хорошо. Уже что-то припоминаю. Так. Теперь надо вспомнить, почему я спал три дня. А почему три? Я уже месяц сплю. Точно, месяц. Сегодня первое января, а я начал спать первого декабря, поэтому и месяц. Теперь вспоминаем, почему я сплю уже месяц? Так потому и сплю, что денег нет. Ведь когда я сплю, то деньги мне не нужны. Так может ещё поспать? Нет, спать я больше не хочу. Надо еды купить. Надо купить каши гречневой. Каша гречневая вкусная, когда её со сливочным маслом сделаешь. Интересно, а сколько сейчас каша гречневая стоит? А сколько она раньше стоила? Не помню. А почему я сижу в темноте? А потому, что свет выключен, а на улице темно. Интересно, сейчас ночь или утро, или вечер? Ночь скорее всего. Я всегда ночью просыпаюсь.

А холодно-то как. Чего так холодно? Так батареи не топят. Чего их не топят? Холодно ведь. Зимой надо батареи топить, иначе холодно. А может они не топят, потому что думают, что меня здесь нет? Подумали, что месяц меня уже не видно, и перестали топить. Точно. Надо будет сказать кому-нибудь, чтобы стали топить, а то холодно. А кому сказать? Не знаю. Холодно-то как и есть хочется. Каши бы гречневой, да чтобы горячей, да с маслом сливочным, как было бы хорошо, а?

Да, каша гречневая – это хорошо. Помню, мама кашу гречневую варила, как это было здорово, как вкусно. Но померла мама-то. Чего она померла-то? Так от старости и померла. Ей же сколько тогда было-то? Восемьдесят? Не помню. Да, где-то, наверное, восемьдесят.

А чего я спал-то месяц? Так потому и спал, чтобы есть не хотелось. Точно. Я же уже месяц назад есть захотел. Помню, пошёл на кухню, кашу хотел сварить гречневую, а крупа кончилась. Может, ещё поспать? Когда человек спит, то есть ему не надо. Я где-то читал, что человек может три месяца не есть, при условии, что он спит и пьёт. А где я это читал? Да и читал ли я это? Может, это я сам придумал?

Да и не хочу я ещё два месяца спать… Хотя… А почему и не поспать ещё пару месяцев? Проснёшься, уже весна… Ну весна и что? Что с того, что весна, у меня деньги появятся? Месяц спать – это ещё куда ни шло. Но три… Слишком, пожалуй, будет.

Блин. Чего я мучаюсь. Надо у жены спросить. А где моя жена? Может, её дома нет? Точно, нет её дома. Жена моя, наверное, на работу пошла. Как на работу пошла? А детей на кого оставила? А на меня и оставила. Хотя, нет. Детей вроде тоже дома нет. Выходит, что я один дома? Что делать, когда ты один дома? А что я всегда делаю, когда дома один? Стихи пишу я, когда дома один. Ну иди и пиши. Что-то не пишется. От голода, наверное. Пойду на улицу, погуляю.

Холодно-то как на улице. Конечно будет холодно, когда я без шапки, в драных носках, в тапках, в спортивных штанах и свитере. А снегу-то сколько? Что это? Неужели кошелёк валяется? Точно… кошелёк. Гляди-ка: кожаный, коричневый… Наверное, пустой? Сейчас посмотрим… Нет, не пустой. Восемнадцать тысяч рублями и семь тысяч долларами. Можно сходить в универсам, купить еды. Хорошо, что универсамы теперь и по ночам работают.

А где у нас здесь универсам? Да вон же он. Вижу. Давненько я не был в универсаме. Здесь тепло, светло, уютно и вкусно пахнет горелым жиром. Вот бы здесь поспать. Да! Поспать в универсаме – это хорошо. Только сперва поесть надо. А хорошо было бы жить в универсаме? Нет, серьёзно; поел и спи, проснулся и опять – поешь и спать.

Куплю я побольше гречи. Куплю двадцать килограммов гречи и масла пачек восемь. Надолго хватит. Слушай, тяжело-то как. Много, пожалуй, я каши взял. Надо было кассиршу послушать и взять поменьше. Масло ещё тут. Ладно, зато надолго хватит.

Вот и квартира, вот и кухня. Сейчас сварю стакан гречи. Может, два стакана гречи сварить? Сварю два стакана гречневой крупы. Поем. Что не съем, то в холодильник спрячу, потом разогрею на сливочном масле. Как вкусно-то, а?

У-уу. Ка-а-ша. Гречневая. Много получилось каши. Целая кастрюля каши. Горячая. Душистая. Надо масла туда побольше сливочного. Положу-ка я пол пачки масла сливочного туда. Вкуснатища-а-а…

Всё. Наелся. И всё съел. Надо чаю попить. Крепкий чай с сахаром да после каши гречневой. Вещь. А где-же у меня чай? Чай-то я и не купил. Нет у меня чая. И сахара нет. Попью воды сырой. Водичка! Холодненькая! Из-под крана. Как в детстве! Тоже вещь. Теперь можно и стихи сочинять. Чего-то не сочиняется на полный желудок. На пустой не сочиняется и на полный тоже не сочиняется. Обидно. Может, тогда поспать? Или почитать? Так я уже всё прочитал. Тогда спать.

Гарри вспоминал, как он тогда разделся и лёг спать и как его разбудил шум, что раздавался с лестничной площадки. Он вышел из квартиры. На площадке увидел, как несколько человек били кого-то бейсбольными битами. Когда все успокоились, он втащил бедолагу в свою квартиру, перевязал ему голову и положил на свою кровать.

3

Соломон дослушал Гарри, встал и прошёл на кухню.

– Гарри, – спросил Соломон, – а ты был когда-нибудь в Мире Грёз и Сбывшихся Желаний?

– Нет, – ответил Гарри, – всё как-то недосуг было.

– Я бы на твоём месте рискнул, – сказал Соломон.

– А сам ты был там? – поинтересовался Гарри.

– Мне смелости не хватает, – честно признался Соломон, – вот если бы ты побывал там, да после ещё и сумел бы вернуться оттуда и рассказал всё, что видел, то я ещё, может, и подумал бы.

– Я слышал, что оттуда уже не возвращаются, – сказал Гарри.

– Были случаи, что и возвращались, – ответил Соломон, – хотя, если честно, то я с такими не встречался. Что-то мне подсказывает, что ты сможешь вернуться.

– Ты уверен? – спросил Гарри.

– Если честно, то нет, – ответил Соломон.

– Можно успеть, – подумал Гарри. – Можно успеть. Ещё три дня и можно многое успеть.

Главное, что хотел успеть Гарри, так это попасть в Мир Грёз и Сбывшихся Желаний в течение этих трёх дней. Это единственный Мир, в который Гарри так и не смог пока попасть. Сложно, конечно. Ведь надо не просто успеть попасть туда, но и вернуться. И всё это надо успеть в течение трёх дней, до отправки его на Землю.

Гарри помчался на пункт распределения по мирам. Через час он уже был в Мире Грёз и Сбывшихся Желаний.

4

Когда ближайший правый сподвижник Ивана Иваныча Аркадий прознал о выходке Гарри, впал в ярость. Он вызвал к себе все ответственные чины Верховного Мира Ивана Иваныча, как ближние так и дальние, и часа три крыл их отборным матом. После половину из них отправил на Землю, а вторую – понизил в должностях. Тут же им был отдан приказ: в срочном порядке командировать в Мир Грёз своего человека, лучше всего писателя, который будет следить за всем, что там будет происходить. Внешняя Верховная Разведка уже оповестила, что Гарри находится в Мире Грёз под именем Свен и что у него есть жена Луара и это всё, что пока удалось установить.

5

Верховный Мир пребывал в сильнейшем возбуждении. Предстоящий отъезд Ивана Иваныча и его свиты на Землю взбудоражил все сектора. Все хотели принять хоть какое-то участие в планируемом мероприятии. Слались запросы в вышестоящие органы с просьбой привлечь к экспедиции, сотни тысяч резюме ежедневно принимала Верховная Канцелярия по трудоустройству. Особое оживление шло в экспериментальной лаборатории по управлению неудачниками и в службе дальнейшего распределения.

Меня, придворного писателя восьмой категории, известного почти во всех положительных секторах; меня, кого сам Иван Иваныч неоднократно и внимательно выслушивал; меня, Лекса, допрашивал какой-то рядовой сотрудник СДР (службы дальнейшего распределения).

– Скажите, – говорил он спокойно и твёрдо, – как так получилось, что Вы умерли раньше срока?

– Наверное, потому что я курил много? – отвечал я то, что первое приходило мне в голову. (Вы понимаете, что моё задание было секретным и я не имел права раскрывать его никому, а уж тем более службе дальнейшего распределения, куда меня прислали, как только что умершего досрочно. Я не придавал особого значения данной процедуре, полагая её простой формальностью.)

– Подумаешь, курил, – он явно не был удовлетворён моим ответом. – Тоже мне, причина. Никто не говорит о Вашем долгожительстве, но тридцать пять лет… Согласитесь, это мало. Итак… Может, Вы всё-таки подумаете?

– Чего мне думать? – спрашивал я.

– Вы поймите, – убеждал он меня, – Вам было отведено как минимум шестьдесят лет, а Вы умерли в тридцать пять.

– Ну и что? – ответил я. – Подумаешь! Тоже мне, горе какое!

– Вас это не удивляет?

– Я не думал… (Действительно я не думал о том, почему умер так рано. Меня эта проблема мало интересовала. Жизнь тогда была мне не интересна и я не испытывал особого сожаления по поводу её скоротечного окончания.)

– Поэтому я и прошу Вас подумать… Понимаете? Попробуйте сосредоточиться, – просил меня он.

– Я попробую, конечно, – без особого энтузиазма отвечал я. – Вот только…

– Что? – искренно поинтересовался он.

– Не уверен, что у меня получится.

– Надо, милый мой, надо, чтобы у Вас получилось, – он вроде как упрашивал, вроде как уговаривал меня на то, чтобы у меня всё получилось. Складывалось такое впечатление, что от этого зависит не моё, а его будущее. – Надо Вам понять, что мы здесь не от праздного любопытства интересуемся. Нам необходимо точно причину знать. Понимаете? Знать причину, чтобы по возможности предотвращать подобные случаи. Понимаете?

– Я постараюсь.

– Уж постарайтесь. Огромная будет Вам за то благодарность от нас. А то, что время потратите, не беспокоит пусть Вас. Со временем мы уж как-нибудь разберёмся и по возможности, конечно, компенсируем потери.

– Потери меня мало волнуют, – резко заявил ему я. Я действительно не претендовал тогда ни на какую компенсацию, а уж тем более на компенсацию во времени. Это первое. А второе, я совершенно не понимал, о чём это он говорит, когда говорит о компенсации.

– Не скажите, – ласково отвечал он. – Это сейчас Вы такой… добрый. Вот погодите, побудете здесь чуть дольше, тогда узнаете… – он говорил спокойно и всё, что говорил, записывал.

– Что, простите, узнаю? – поинтересовался я. Тогда он впервые посмотрел на меня если и не серьёзно, то с любопытством.

– Узнаете что? – уточнил он мой вопрос. – Да всё, что надо, то и узнаете, – ответил он и записал всё это.

– И о компенсации? – серьёзно спросил я, стараясь сдерживаться и не рассмеяться.

– Уж о ней-то в первую очередь, – отвечал он. Мне кажется, что он заметил тогда всю несерьёзность моего отношения к нему и к его работе, только видом своим старался этого не показывать, а спокойно задавал мне вопросы и также спокойно отвечал на мои.

– Ну хорошо, коли так, – заметил я.

– Давайте всё же вернёмся к тому, с чего начали, – предложил он.

– Давайте.

– Итак, Вы умерли на тридцать шестом году жизни…

– Всё верно. Умер.

– Почему?

– Сердце не выдержало.

Он поднялся со стула и подошёл к окну. Минут тридцать он смотрел в окно и молчал. После вернулся на своё место и продолжил наш разговор:

– Вы, по-видимому, всё-таки, до конца так и не поняли сути моего вопроса. Я не спрашиваю Вас о состоянии Ваших внутренних органов и их способности справляться с той или иной нагрузкой.

– Наверное, да, – согласился я. – Наверное, я не так что-то понял. Вы не могли бы уточнить свой вопрос.

– Что значит «уточнить»?

– Ну спросите как-нибудь иначе?

– Как иначе?

– Ну не знаю, как. Ну как-нибудь иначе. Сформулируйте свой вопрос иначе, что ли, – говорил я, вспоминая различные логические модуляции, позволявшие иначе формулировать одни и те же мысли.

Он снова встал. Какое-то время, минут пятнадцать, он просто стоял. По нему было видно, что он о чём-то напряжённо думает. Потом он сел. Посмотрев на меня, он опять встал и подошёл к окну. Я понял, что в моём распоряжении есть ещё минут тридцать. Я успел сходить в столовую на первом этаже, выпить там стакан кофе с молоком и съесть пирожок с жареной капустой. Когда через двадцать пять минут я вернулся в его кабинет, он всё ещё стоял у окна. Минут через десять он вернулся на своё место и мы продолжили.

– Хорошо. Спросим по-другому. Почему Вы не умерли на шестьдесят втором году своей жизни, а предпочли умереть на тридцать шестом?

После такой формулировки я действительно призадумался. Честно говоря, я не ожидал, что вопрос будет поставлен именно так. Агент по приёму внимательно смотрел на меня и с готовностью ждал мой ответ на свой вопрос. Он был так добр со мной, что мне не хотелось его огорчать. Тем более, что теперь я чувствовал себя прекрасно и мне хотелось всем делать только добро. Я был счастлив, и я хотел видеть вокруг себя только счастливых. И уж если мне не хотелось огорчать его, то я решил, что правильно будет с моей стороны, прежде чем отвечать, сперва обдумывать каждый свой ответ.

– Можно мне подумать? – спросил я.

– Подумать? – искренно удивлён был моим вопросом специалист по приёму. Ему действительно было чему удивиться. За те восемь веков, что он пребывал на этом посту, его никто о подобном не просил. Всё это было странно, однако он разрешил мне подумать. При всём при этом он настаивал, чтобы я думал недолго, а иначе ему будет неинтересно. Я думал недолго. Прошло без малого лет семьсот, прежде чем мы продолжили нашу беседу.

– Итак. Вижу, что Вы наконец-то созрели. Нет? – радостно спросил он, видя меня вновь, после столь продолжительной разлуки.

– Созрел, Ваше Сиятельство, – отвечал ему я.

– Ну-с, я слушаю Вас.

– Не могли бы Вы напомнить вопрос.

– Лекс! Что у Вас с памятью? – риторически удивился он. – Вы ли это?

– На всякий случай, – ответил я, – напомните. А? Чтобы после не было каких-либо недоразумений. Для Вашей же пользы, – сказал я и записал всё сказанное в блокнот.

После моих слов о его пользе и видя, что я записываю свои же вопросы, он как-то странно посмотрел на меня и что-то пометил в своём большом зелёном альбоме. Я подумал, что сейчас он, наверное, направится к окну и уже подумал было о буфете, о кофе и пирожках с капустой, но я ошибся.

– Нет, конечно, – после небольшой паузы ответил он, – о чём речь, я напомню. Вопрос прост. Почему умерли так рано?

– По-моему, в прошлый раз, Вы как-то иначе ставили вопрос? Нет? – спросил я.

Он опять внимательно посмотрел на меня и опять что-то пометил в своём зелёном альбоме. А я снова подумал о том, что он пойдёт к окну, но он снова обманул мои ожидания своим сравнительно быстрым ответом.

– Верно помните, – ответил он. – Сформулировал тогда я иначе. А Вы, я вижу, не так просты, как хотите казаться.

Я не стал отвечать ему. Боялся испортить впечатление. Он хитро посмотрел на меня и, как мне показалось, даже слегка ухмыльнулся.

– Ладно, – уверенно произнёс он, придя к какому-то решению, – спросим иначе. Почему умерли не на шестьдесят первом году жизни, а на тридцать шестом? – он говорил тихо.

– Мне показалось, что тридцать шесть будет вполне достаточно.

– Вам так показалось?

– Показалось.

– Это не ответ, – сказал он. – Тем более, что тогда Вам ещё ничего подобного казаться не могло. Вы понимаете? Это сейчас Вы можете говорить о том, что Вам показалось, но только не тогда. Уйти добровольно, раньше положенного срока, есть серьёзное нарушение. И Вы знаете, что за подобные нарушения следуют серьёзные наказания.

– Протестую, – я вскочил и направился было к окну, но он схватил меня за воротник и посадил на место. – Мне прекрасно известно, что за самоубийство наказывают, но я не кончал жизнь самоубийством. И прошу мои слова занести в протокол, – потребовал я на полном серьёзе.

Он на полном серьёзе всё мною сказанное запротоколировал. После чего ласково посмотрел на меня сказал:

– Тогда уточните, что Вы имеете в виду под понятием «показалось»? – сказал он.

– Наверное, Вы меня не так поняли, – оправдывался я, как мог, ища новые пути к оправданию.

– Наверное, Вы не так выразились, – помогал он мне находить новые пути.

– Возможно, я выразился не так! – уверенно воскликнул я. – Однако, это не даёт Вам повода обвинять меня в преступлении, – с этими словами я встал.

– Помилуйте, – спокойно ответил он, – Вас никто не обвиняет… пока. Пока что Вас только спрашивают. Но, видимо, разговор у нас с Вами не получится. Вероятно, мне придётся передать Вас службе дознания.

После его слов о службе дознания я непроизвольно сел.

– Подождите, я всё скажу, – предложил я ему.

– Надеюсь, – усмехнулся он.

От его усмешки у меня на душе заскребли кошки.

– Я признаю, что действительно ушёл из жизни раньше положенного срока.

– Умерли! – многозначительно и как-то уж слишком торжественно поправил он. – Умерли, а не ушли из жизни. Согласитесь, что это совсем разные слова, с совсем разными значениями.

– Согласен, – согласился я. – Я умер раньше положенного срока.

– Уже лучше. Продолжайте…

– Неужели Вам этого недостаточно? – удивился я. И моё удивление, как мне казалось, было достаточно убедительным и искренним.

– Мне? – не менее искренно и не менее убедительно удивился он. – При чём здесь я? Мне Вы, простите, конечно, за прямоту и резкость, абсолютно безразличны. А Вы… Вы уж извините, конечно, но… Это не мне, а Вам надо.

– Вот верите, – воскликнул я, вскакивая с места, – честно Вам заявляю, что мне это не надо.

– Мне вызвать службу дознания? – опять предложил он.

– Нет, – ответил я и сел. – Всё понял. Уж и пошутить нельзя.

– Продолжайте. Я внимательно Вас слушаю.

– Я умер раньше срока, потому что сознательно вредил своему существованию. Но я со своей стороны требую компенсации за потерянное с Вами время.

– Конечно, конечно. О чём речь. Компенсация. В каком виде желаете получить?

– Сухим пайком можно?

– Вы – шутник, – заметил он. – Но… почему нет? Сухим, так сухим.

Мне отвесили двадцать пять килограммов сухарей ржаных, восемь килограммов пересоленных чипсов, дали большую кастрюлю с варёной фасолью, флягу пересоленного томатного сока и отослали в Мир Грёз и Сбывшихся Желаний сильным ударом правой ногой под зад.

6

Но, уверяю Вас, так было надо и Вы скоро поймёте, почему. Одно могу Вам сейчас сказать, что мне до зарезу нужно было туда попасть, а потому я и вёл себя таким образом, когда разговаривал с офицером по приёму и распределению. На моём примере, Вы можете представить то, как в большинстве своём отвечают на вопросы те, кто прибыл сюда раньше положенного срока. Здесь их называют «досрочниками».

Скажите ещё, что среди Ваших знакомых нет досрочников. Досрочники были и будут вечно. Они перерождаются с надеждой на что-то большее, но, не получая то, на что надеются, досрочно уходят из жизни. Что далеко ходить, наведите справки в центральном аппарате распределения новых воплощений. Там целая очередь из досрочников: стоят, сплетничают, надеются. Зря только физическое пространство занимают.

Послушайте их разговоры, здесь есть чему подивиться. Эти люди все как один несчастные. И дети у них несчастливые родятся. Не верите? Думаете, я сгущаю краски? Считаете меня пессимистом? А я Вам вот что скажу, я пессимист только по отношению к досрочникам, а по отношению к другим людям я, напротив, очень даже оптимистично настроен.

Пока я следовал по заданному мне направлению, аппарат распределения работал на полную катушку. Очередь нескончаемым потоком не спеша двигалась мимо главного направляющего, рыжего офицера службы распределения. Офицер был высокого роста, в зелёной футболке и коричневых шароварах, с голубыми глазами, чёрной бородой и без усов. На футболке был изображён в профиль второй ближайший левый сподвижник Ивана Иваныча, Игнат.

– Бросьте, не собираюсь я быть вентилятором. Мало мне того что ли, что я позапрошлый раз чернильницей был? – жаловался молодой человек приятной наружности.

К сожалению, жизнь свою он прожил хуже некуда. Пил, курил, не работал, жил на то, что люди подадут или жена принесёт. Нарожал кучу детей и всем обеспечил убогое существование. Умер рано, ещё и пятидесяти не исполнилось.

– Не вентилятором, а при вентиляторе! – уточнил главный направляющий. – Вы будете духом, так сказать, вентилятора, в благополучной семье и не долго. Всего год. Потом перегорите и всё. За это время Вы многому сможете научиться и многое понять. После духа вентилятора у Вас появляется шанс на кактус в Никарагуа, – пытался утешить его главный направляющий.