Текст книги "Постник Евстратий: Мозаика святости"

Дым над городом

Волк нараспев, как былину, рассказывал:

«Дым стлался над городом, черный, смердящий: несло смрадом сгоревших домов, тел мертвецов, что были не погребены. Некому плакать, некому вой подымать по брату и сыну, мужу и матери: Боняк город жёг!

Что Киев? Киев стоит. Да, разорили-сожгли поганые Берестов! Уж, чай, и лето прошло, и зима, а город оголтаться никак не могёт: пепелища на каждом шагу».

«А храмы, как, Десятинная?»

«Ты уж прости, брат-хозяин, я ведь по храмам-церквам не ходок. Десятинной не видел, наверно, сожгли половцы лютые вашу церковь. Люди бают, ни храмов, ни монастырского побытья под Киевом не найдешь. Ни тебе княжьих хоромов, ни теремов боярина или дружины, но везде шум топоров, ветер стружку по городу носит, строится Киев. Люд прибывает с волынской земли да черниговской. С Севера едут, идут, Киеву строиться надо, а местных людишек мало осталось.

Боняк лютовал: монастырские домы, что вы лаврою кличете, сжег до пепла-пожарища, людей да монахов, что оборону держали, всех умертвил. Добычу везли, аж возы скрипели: оклады икон, кресты серебра, древние книги. Да мало ли скарба на возах лежало! Местные плачут, бают про многие гибели да погибели киевлян.

Ещё люди толкуют, много таких по рынкам-базарам в одних рубищах кусок хлеба, как подаяние просят. Дал я одному такому хлебца кусочек, да конину вяленую на костре, так старик аж заплакал, вцепился в меня. Ну, я и привел его к огневищу нашему, сели вечерять. Старичина всё плакал, да приговор говорил. Хочешь, тебе расскажу?»

Хозяин часто-частенько закивал головой.

Волк продолжал, а в хате темнело, свет от лампадки освещал только угол, где грозные образа византийских икон взирали печально и беспристрастно. Тень от лампады упала на гостя, увеличивая его облик до странных размеров. Хозяин как-то и оробел.

Бабы сидели, ни живы, ни мертвы, боясь обронить хоть словечко, хоть звук: гостюшки голос глухой завораживал, намертво пригвоздив к доскам полатей.

Гость продолжал:

«Так вот, старик все печалился, что трое князей Бога Господа прогневили. Давно или недавно, а было такое, что собрались князь Изяслав, велик-князь наш Киевский, Ярославич, да Ярославичи же Святослав из Чернигова да Всеволод Переяславский в поход против половцев. Что им там вздумалось против нехристя Боняка дружины вести, я почём знаю?

Только пришли они к Антонию, что в печерах обетовал под Киевом-градом с двадцатью братьями во Христе. Пришли благословения поискать. А тот заплакал при встрече да отговаривал их: «Из-за ваших грехов и вы побеждены нечистыми будете, да в бегство уйдёте от неверных поганых! Воинов хоть пожалейте! Много потонет в реке, много в полон заберут, многие от меча упадут на сыру мать-землицу, там и останутся. Не ходите на Альту-реку, не ходите!»

Выслушали братья старца старого, пожали плечами, да долго не думали, уж больно Боняк был богатен и знатен, много добра воевал. Значит, было чем поживиться! А предлоги искать, далеко что ходить? Поход на неверных без старческого благословенья? Да что молодым, чья кровь горяча, слушать старого иссохшего старца, что годами из келии не выползал? Затворил себя в печерах, что над рекою руками иноками вырыты да с ходами по ним, сидит там, вещует.

Так или нет, думали горе-князья, нам неведомо, только разбил их Боняк на Альте реке. Сбылось предсказание старца сухого, старца святого. Его помышлением да трудами монастырский братии выстроили церковь Печерскую, что летов так десять тому освятили, ну да, при князе Всеволоде Ярославиче же было это.

Ну и что же, как быть простому то люду, раз князья наши Господа Бога прогневили, тому и открылась Русь этим поганым, беззащитная, ровно как малое дитятко.

Топчут половцы землюшку руськую, земли словянские много годков!

Вот и теперь пришел Боняк шелудивый на Русь прошлым летом, пожёг всё, пожёг, ни детушек, ни церквей не жалел, не помиловал. Церковь Печерскую тоже пожёг, монахов бил не щадя, да не жалуя. Говорят только, сам я не видел, что человек пятьдесят, иноков вроде да челяди на послушании в полон загребли. А ты, милок, откелева будешь?», – стал расспрашивать меня старичина.

Я ему рассказал, что буду с херсонесской земли, с Корсуни тёплой, что на море Русском (Черное море) стоит.

Старик покивал, покивал головою и продолжил:

«Слушай, милок, так, может, боярыню встретишь мою где на рынке? Еленою окрестили, Еленой, запомнишь? Красивая, баская (красивая) будет, спокойная да тверда. Может, враг басурманский не продал еще христианку, посмотришь?»

Я обещал, так вот завтра начну искать ту Елену. Может, и правда, на Корсунь попала, раз половцы терем сожгли, а её, люди видели, брали в полон лютые половцы. Может, жива?

А еще старик говорил, что вроде что половцы тех иноков да прислугу на Корсунь вели, на рынок богатый, невольников много ведут…»

Хозяин двора аж встрепенулся:

«Как так, монахов? На Корсунь? Сюда? Не видел, не знаю, но завтра же спозаранку пойду, попытаю (пытать-спрашивать), как так братию продавать? Не слыханно дело, не божье иноков продавать!»

Волк отмахнулся:

«То, брат, твое дело. Я в дела ваши христианские лазить не лезу, батюшка мой да и матушка тоже Сварогу да Ладе кланялись, жертвы каждый раз принося. Да я и от отца-батюшки недалече ушел, хотя ваши греки-хозяева Херсонеса нас не больно и жалуют. Вас, вот, христиан любят… Ну ладно, я не больно и жалуюсь.

А вот что народы словенские да русинские на Корсуни стонут да плачут на рынке неволи, сам, брат, печалюсь. Сколько жиды предлагали обратную дорогу оплачивать да дружину покорную одалживать, дескать, полонников приводи. Я, что, жидовин какой или князюшка лютый, что своих до полону вести? Нет, брат, куны да гривны мои честно заработаны, потом да солью посыпаны. Энтот то раз сам едва живот (живот-жизнь) свой сберег, на силу отбились. Напали в ночи, поди знай, тать то лихой, половецкая погань или жидовин старается? На личины глядеть недосуг, мы отбились ватагой да и айда по Днепрову-реке на Корсунь родную»…

Нечаянное сватовство

Давно Волк так долго речами не толковал, не баял про наболевшее. Да чистота, аромат домашних харчей, внимание радушного привечальника душу оттаивали, как будто сосульки по марту-по березню с талых крыш слезинками капают, капают, пока в легкий парок от жаркого солнышка не растаивают. Так и душа Волка, матерого мужика парочком оттаивала, отходили ледышки брони с заиндевелого сердышка.

Только собрался продолжить, как рот и захлопнул: из-за пряденой занавесочки четыре глаза-гляделки слезинками капали, да два носика хлюпали. То Лютка да нянька, осторожность забыв, из-за занавесочки посунулись. Лютка, та более смелая, чай, хозяйская дочь, наполовину круглого тела бочоночком выставилась.

Гость то и обмер! Чистые-чистые девичьи очи, круглое белое личико (местные барышни быстро хватали местный загар, а тут личико белое, как на родимой сторонушке) да синь-синева мягких теплых очей, казавшихся больше из-за омытых слезами, как солнышка лучик в сердце вошли.

Этот столп солнечного проминя-лучика в душу по всем сосулькам да льдинкам ударил, аж застыл мужик, слова не вымолвит.

Шульга понял по-своему. Цыкнул на доченьку да няньку её: эка какие нравушки вольные! Боролся Шульга, как-никак христианин, с волью язычнической, особенно дома. Да толку мало было, наверно.

Вон, выставились дурищи на гостевы речи, оно и понятно, самому интересно, сам был готов до ноченьки слушать. А дочка – шалишь! Должна приучаться скромности да послушности, а не так вот, в домашнем, чуть не в исподнем. на гостя напрашиваться.

И то. Домотканая рубашонка (как назло, Лютка давеча, как впопыхах натянула рубаху, так в ней перед гостюшкой и выперлась) хозяйке славы не придавала: дескать, дочка родная в исподнем по дому шастает.

Тут и мать тихо ахнула: дошло.

А Лютке всё нипочем, только ланиты заалели, даже вымолвить гостю успела:

«Как там, далее, было? И что в Киеве-граде, сильно безлюдно?»

Искренность девичья, розовы щеки, синие очи растопили совсем лужицы ледяные в сердце волчином: Волк влюбился мгновенно, просто сразу так – бряк, как по темечку обухом топора или кувалдою саданули. Разве видел он старенькую рубашонку? Видел только серденько доброе, чистоту неподдельную девичью да характер отцовский, упрямый.

Если бы ночь на двор тихой сапой не наступала, не ушел со двора.

Наконец понял гость, что пора и честь знать.

Договорился с Шульгой на ранок (утро) походить-порасспрашивать про Елену-боярыню да про иноков про Печерских, с тем и ушел.

Долго в ту ночь Шульгу сон не брал, все ворочался: разбередил его гость, расшевелил мужика. Да и то, жил себе припеваючи, самой большой заботой было заплот (забор) починить да дочку-девку пристроить.

А тут ровесник мужик в его же лета где только не побывал, страстей натерпелся, досыта, вдоволь. Ни покоя, ни сытости, вот где настоящая жизнь! От мысли про Волка мысль перекинулась на доченьку милую, эвон, как Волк на Лютку глазел.

Аж вздрогнул, как супружница в ухо прошелестела, как дунула: «Знать, ничего не поделать, судьба!»

Отгукнулся: «Про что ты, а? Глядь, разбудила!»

«Да куда там тебя разбудила. Вон как ворочаешься, в полатях дырку скоро провернешь. Я про Лютку баю тебе. Судьба, ей, наверно, с Волком связаться». И запела в который уж раз:

«Девка на выданье, в самом соку. На игрища не пускаешь (передразнила муженька): «игрища те бесовские, гульбища язычненские». А куда ей ходить? А, куда? На рынок, так назад сама вся упаришься, пока девку-то доведешь. Да и глаза там несытые русов рыжих достанут: кинут себе на корабль, да и айда, по синему морю. Мало, чай, девок так пропадало? Увидят голову непокрытую да косыньки, лентой подвязанные, девичьи, и вперед, хуже поганых, несыти рыжие. Что ей, век теперь в гриднице куковать? Ведь не горбата, не кульбата (хромая) какая! Личиком ладненькая, а добрая то какая! Ну и что, что толста, как опара ржаная, не всем уж красными девками быть. А слова худого про дочку кто скажет? Вон, Еремевна да нянька, даром что только прибились, а уж Люткою не нахвалятся, за дочку считают…»

Шульга промолчал.

Утренняя трапеза была короткой, от вчерашнего дня псы на заднем дворе дочавкивали рыбьи хребты, коты с задранными хвостами подгребали лапками остатки барабульки да кефали, а для людей Великий пост продолжался. Лютка с матерью давно пообвыкли: раз отец объявляет пост, значит, пост. Не особо вдаваясь в привычки отца, терпеливо хотя бы в еде соблюдали привычки Шульги.

Мать с отцом только переглянулись, увидев, как дочка выходит к утренней пище: что, значит, кончилась привычка спать до полудня?

Не успели и взвару испить, как Волк на пороге:

«Хлеб-соль Вашему дому…», – а сам на Лютку очами зырк да зырк. Лютка только светлела, да щеки пылали. Да Еремеевна от девки ну ни на шаг.

Старухи аж поругались, вернее, нянька бурчала на строгую Еремеевну: «Девка в самом соку. Пусть погутарит с хорошим-то человеком. Эка невидаль, девке со сторонним потолковать. Я в её-то лета на гульбищах-кострищах такое выделывала! Пока замуж не взяли – свобода. Эх, было что вспомнить!»

Еремеевна с досады даже толкнула товарку свою: «Не по-христиански-то было, бесов тешить. Умолкни, в христианском доме живем!»

Нянька вмиг успокоилась: «Ну как же, ну как же, я всё понимаю». И уползла за занавеску, тихо ворча про девичью красоту незайманную да нравы суровые: – «Видано дело, сами ночь да полночь по церквам выстаивают, чуть не к обеду домой ворочась, не едят ничего, вишь, постятся, так и чадо родное к тому приучать? Похудеет девка-то красная, хвори занапакостят, что тогда, а? Из века в век жили, Ладе да Лелю костры разжигали, Даждьбогу клялись, веночки плели, пояса распускали. Так нет, веру Христову им подавай..»

Хозяйка молчала. Что тут и думать: может, согласна с нянькой была или нет, только не прерывала нянькин скулеж, не перечила.

Еремеевна только вздохнула: «Ох, грех, искушение!» Да зашептала молитвы, часто кланяясь образам.

И только псы наслаждались, сыто играя с запорошенными пылью рыбьими головами, да коты на заплоте свесили лапы, дробненько постукивая ободранными хвостами по пыльному ракушняку, притворно зажмурив сытые глазки.

Шульга девке баловаться не дал: шапку на уши, да со двора с гостем отправился.

Волк и Шульга долго шли молча. Раннее солнце ещё не пекло, идти было легко, да вот разговор по-мужски так трудно было начать, и Волк неожиданно бухнул, как в колокол ухнул: «Отдашь за меня дочку Людмилу?»

Шульга аж споткнулся, потом и вовсе встал каменем:

«Как так отдать? Дочку? Так сразу? Ты же ледва-едва меня знаешь, а Лютку так раз вполглаза только и видел, да и то в полумраке да сумраке горенки нашей».

Хотел продолжать, да Волк снова: «Отдашь?»

Остановились. Молчали. Встречные да попутные с ними здоровались: одни по-гречески, иные по пояс (словяне), третьи шапки снимали, то русы да поляне, русины також. Но мужики едва здоровались, так, по привычке, всецело поглощённые своей странной беседой.

Волк уже стал набычивать шею, дескать, не отступлю, как Шульга тихо ответил: «А что мы, Лютку разве не спросим? А коли согласна, отдам, но изволь и сам покреститься, и дочку покрестим, мне внук некрещен, что супостат на пороге!»

Волк облегченно вздохнул: всего-то. Да легко засмеялся: «Хоть завтра крещусь!».

День поисков

Рынок гудел, что борты со пчелами. Издали рынок и был похож на рой, то ли пчелиный, то ли осиный, ровно гудел, ну чисто как пчёлы. Сходство на улей тем паче похоже, что кое-где и трутни ходили. То сборщики податей толстыми животами расталкивали гомон людской. Встречались и осы, жидовины шустрели, набирая гешефт. Ну чисто как осы, увидят, что пчелки собрались, раз, и туда осу подпускают. Та пожужжит, погудит, глянь, пчёлки в накладе, осы с наваром. Ходил тут и бортник-эпарх, хозяин непаханого да несеянного урожаю. Базар византийский – богатый базар!

Долго ходили мужики по торговым рядам, входили во вкус, уже почти и забыли, зачем и пришли. Волк уже было стал подряжаться за солью идти, когда повстречал знакомых перекупщиков. Вот они-то невольно и напомнили о цели похода на утренний рынок.

Один из них, хитрый, что лис, обхаживая Волка, как знающего прасола, стал понахваливать будущие барыши: «Вы же поймите, робята, я вам правду, не кривду кажу, соль нынче шибко в цене. Вон, у монахов Печерских какие соляные промыслы были, так в Дикое поле ушли, под кумана поганого, половца соли легли. Монахи-то и обнищали, поди. С початку пожары, ну, то знамо, было прошедшим летом, а теперя и соль отобрали орды куманов. Ты, я вижу, – посмотрел на Шульгу, – христианином будешь? Так помоги монахам своим-христианам, за солью поди, в стольный град Киев соль привези, и сам достатку набудешь, и монахам подкинешь сольцы!»

Мужики переглянулись: идея заманчива, и так подходила новому настроению Шульги, что Волк перекупщику пообещал заглянуть завтра утром. Распрощались, шапки надели, и пошли мужики по рынку-базару правды искать.

Про Елену-боярыню никто слыхом не слыхивал, правды не чул. И то, сколько боярынь погань угнала, разве Елену одну? Может, давно уже дома над пепелищем стенает, вдруг из полона кто выкупил? Муж или брат, сын или зять, кровушку родную из беды да неволи разве не вызволишь? Так что, может, и не доходила она до города Корсуни, раз никто не слыхал, никто не видал.

Сильно её не искали, так, для очистки совести разве. Шульга просто жалел душу её христианскую, чтоб на погибель ворогу не досталася. Пообещал свечечку боженьке затеплить, у батюшки молебен за душу её, за спасение заказать. С тем и пошли было с рынка-базара. Да все ж не пошли. Втемяшилась в голову Шульги, как гвоздем в темечке мысль торчала: неужели и вправду иноков полоном в город пригнали? Как тако статься могёт: иноков на базар? Христиан на полон в земли египетские? Быть не должно! Ан знал, какие чудеса-небылицы случаются на базарах, потому и ходил, все выспрашивал да выискивал, знает ли кто, что иноков да братии монастырской числом десять-на-пять в Корсуни-Херсонесе кому продавали? Тайком да тишком злое дело управили?

Долго ходили, а все же проведали! Пошли в храм, встретили батюшку. Грек долго выспрашивал, сведения достоверны? Было махнул рукой: может, старче из Киева просто ошибся? Ведь он сам не видал, что иноков угоняли. Может, просто половцы их, как и прочих монахов, в куски порубали? Расспрашивал долго, долго и думал. Потом отпустил. Осенил крестным знамением Шульгу-Михаила, внимательно посмотрел на Волка. Михаил заодно и спросил: как, батюшка, можно крестить язычника Волка да дочку свою, что речется Людмилой? Ведь пост на дворе, да не просто – Великий! Священник долго не думал: «Пост оглашению только подмога!» И ещё долго втолковывал, как обряд соблюсти. Подустав, уже собрались было назад. Дорога шла в гору, камешки с пылью врезались в ноги и хотелось домой, как сзади послышался шлёпанье босых ног и тяжесть чужого дыхания. Обернулись, чтобы дать дорогу усталому старцу. Догонявший их и вправду, был стар, но не немощен. Егорка, то был он, изо всех старческих сил старался догнать колоритную пару крепких славян. Догнав, замычал.

«Что тебе, старче?» Старик вновь замахал руками, показывая, что языка нет. Волк потянулся было за пояс достать кошель, да старик отмахнулся двумя руками. Сердясь скорее не на них, а на себя, потянул за полу Михаила-Шульгу, сам присел на дороге. И руками стал чертить руськие письмена.

Волк оживился: «Ну, так бы и сразу!» Читая горькие буквы, вскипал Михаил, глаза стекленели, руки сжимались в кулак. Короткие строчки были ужасны страшною правдой: так врать или шутить не мог, кажется, самый последний злодей.

Вскочил Михаил, поднял Егорку: «В храм, к батюшке, в храм!»

И потащил спотыкавшегося старика, сам чуть не бегом направил стопы к стоявшему на обдуваемом всеми ветрами холме громадному храму во имя Великого Василия. Волк, мало что понимая, пошел вслед за ними ожидать у входа в собор. Старик и Шульга-Михаил скрылись в полумраке храма, перекрестившись пред тем три раза у входа в собор.

Их долго не было. Можно так и сказать, очень не было долго. Волк приустал уже камешки в море кидать: долетят-доскачут «блины» до ближайших утесов? Уже и парой фраз перекинулся со знакомыми да соседями, спешившими с рынка с тюками да узелочками, уже полежал да вздремнул, считая облака на чистом небе, а старика да Шульги нет как не было.

Уже было подумал, что забыли про него, да другой дорожкой из храма пошли, вон сколько дорог да тропинок к храму ведет, как из храма вышли, как обессилели два человека. Враз, как состарился, смотрелся Шульга. Старик плакал.

«Эва дела!» – подумалось Волку, но в душу этим двум христианам разве полезешь?

Всю дорогу молчали.

Егорка по дороге отстал, растворился в наступающих сумерках. Волк плелся за Михаилом, как будто дорожку к дому забыл. Уже у ворот, считай, у порога жилища, Михаил как бы очнулся:

«Ну что же, пойдем ко мне в дом. Потолкуем. И с Люткой поговорим».

Таинство – впереди

Три бабы сидели в сумерках на крылечке, ждали господаря дома. Хозяйка усталые за день ноги вытянула, ощущая босыми пятками прохладу земли. Нянька сидела повыше, ладонью прикрыв себе лоб, высматривала, скоро ль хозяин? Еремеевна сидела на самом порожке: остывала печь, а приход хозяина дома требовал подогрева суточных щец.

Их и увидели запоздалые мужики.

Волк завертел головой: а где же Людмила? Лютка, закрывая за ними воротца, тихо лицом просветлела, радуясь сумеркам, что ни мати, ни отче не видят румянца лица. Так хотелось ей крикнуть: «так вот я же здесь!» Обогнать мужиков не осмелилась. Тихонько подошла за отцом ко крылечку. Волк радостно передохнул.

В горнице Шульга-Михаил скорее осел, чем присел, на дерево лавки: «Собирай, мать, на стол, разговор будет долгим!»

Молча поели, Шульга с Еремеевной перед тем благословились молитвой Господней, остальные молча пережидали, переминаясь с ног на ногу. Как всем есть то хотелось, ведь с ранней зори до сумерек синих ни макового зернышка в рот не попало.

Поели щец, настоявшихся так, что постные щи всем за праздник казались. Выпили взвару, холодненького, с погребца. Шульга аж крякнул: ох, мастерица ты, Еремеевна, и впрямь, знатная повариха!

Света не зажигали, свет от лампадки путался с лунным серебром тихого вечера. Разговор пошел задушевно.

Начал Шульга почти что с приказа: «Ну, что, мать креститься то будем?!»

Та тихо вздохнула: «Куда я уже без тебя-то. Знамо, пойду. И Лютку окрестим, кровинку свою». Тут и нянька голос свой подала: «А я как же, я?»

Михаил, скорей для Волка с Людмилой, чем для нянюшки старой, стал объясняться-поведывать про подготовку к крещению.

«Ну, наверное, будем Таинство совершать в церкви квартала. Батюшка наш из русинов, обряд на родном нам языке проведет: греческий будет вам труден. Батюшка славный, из русинов будет, я повторюсь. Византийский обряд соблюдем, но греки нам в языке не препятствуют, не то что латины. Там только по-латински обряд совершают: понять ничего невозможно.

А у нас, вот увидите, красота-то какая! Имен никто не лишит: люди брешут, злые то языки говорят на базаре, что у христиан имя матери да отца отберут, назовут как-то по-гречески. Я, вот, видите, Михаил, да все, знаете ведь, Шульгой кличут. Хотите, имя Людмиле я нареку, право имею, Волку же имя священник из святцев найдет.

Хотите стать христианами, хорошо, но для спочатку будете оглашенными, получающими наставление в истинах веры нашей в Господа Животворящего. В церкови нашей при пастве всей встанете, молитву прослушаете, что епископ нам огласит. Придете к епископу, он спросит: «желаете стать членом Церкви?» Ответите: «Да».

Лютка спросила: «И всё?»

Отец улыбнулся: «Куда там, это только начало. Я стану вам поручителем, поручусь за вас перед паствой, что искренни вы в обращении, людям не вороги, в родине (семье) достойны, что лжи на сердце не маете. Я восприемник вам буду, свидетель искренности что твоей, Волк, что дщери своей. Если не искренни вы, сейчас откажите. Понуждать и неволить не стану: выбор за вами. Лютка и Волк в один голос: «Искренни, искренни».

Михаил продолжал: «Хорошо, что вы оба словяне. Иноверцев да иудеев, язычников-половцев, даже болгар готовят к Крещению больше четыре-на-десять дней и ночей. А вам всего восемь дней разрешается. Благодать нам, словянам, матушка-Церковь ценит нас, славян и русин. Ибо сказано в книгах священных: «Желающий огласиться пусть оглашается года три, но если кто прилежен и имеет благорасположение к делу Крещенья, да будет принят; ибо ценится не время, но говение!» (Постановления

Апостольские, кн.8, гл.32.)

Время в посту и молитвах пронесется так быстро, заметить не сможете. Будете со мной да с Еремеевной ко храму ходить, будете в храме стоять, пока диакон не возгласе: «Елицы оглашении изыдите». Вы и уйдете. Молитвы огласительные будете по десять раз читать, так надо!

Ну, хватит, пока. Запомните это. Завтра начнем».

С тем Волк и откланялся, бросив на Лютку взгляд такой долгий, что девка зарделась, как тот маков цвет.