Текст книги "Постник Евстратий: Мозаика святости"

Святополкова жуть

Жидовский («жид», «жидовин» – славянская форма латинского judaeus и древне-русское название еврея, удержавшееся в русском языке до конца 18 в., название «жидовин» употребляется также в официальных документах 17 века. Из энциклопе дии Брокгауза и Эфрона) квартал отделялся незримо. Высоких парканов (заборов) князь Святополк Второй ставить не ставил, наоборот, так привечал иноверцев, что киевляне, как ровно чумы, избегали квартала.

Втекались тонкими струйками из Ляховской земли (Польши) и из Тавриды, гонимые из далекой, разбитой Святославом Хоробрым Хазарии. Столетия было им мало, текли и текли из волжской хазарской земли гонимые ветрами перемен евреи, найдя благодатную жизнь под кровом Святополка Второго

(правил с 1093 по 1113 г.г.) в славном Киеве.

Понемногу еврейский квартал расширялся, втекая в кварталы словян. Растекался и промысел пришлых людей, росли и проценты по долгам словян вездесущим ростовщикам. Позорное занятие для словян, оно быстро стало неотъемлемой частью жизни еврейской: рост денег давал так много, так много, что княжеская доля росла и росла, а князюшка скуп был и жадобен. Тому и терпел, по выражению Карамзина, жидовскую кровь в златом граде, объясняя боярам: «Золотые ворота нужно сусалью покрыть? Сильно надобно. Дружину мою содержать из варяг тоже надобно? Дюже надобно. Дружина растёт, растут и потребы».

Нелюбовь народа к князю-мучителю была так велика, что князь содержал дружину втрое-вчетверо мощнее, чем остальные князья. Народ едва дождался смерти князя в 1113 году, отказавшись принять в свои правители родичей князя. И наступило безвластие, вплоть до прихода Владимира Мономаха. Киевляне было начали большой погром, евреи были вынуждены спрятаться в самой большой из синагог Киева. Киевляне окружили каменную синагогу, решая при этом сломать бревном ворота в синагогу, и, поубивая жидов, захватить их ценности, или спалить вместе с людьми синагогу, навалив вокруг неё бревна.

Тут подоспел Владимир Мономах, и перед князем народ поставил знаменитых три условия, главным из них было: убрать из Киева жидов. Князь посетовал, что к этому времени на Руси жидов стало так много, что они проживают во всех княжествах, например, Владимире-Волынском, и потому он не имеет права без совета князей разрешать эту тему. Не имеет права позволить грабить и убивать жидов.

Вскоре, все в том же 1113 году, князь в Выдубоче, в православном монастыре, собрал Совет русских князей, где живо обсуждался вопрос о засилии жидов на Руси, об обманах жидов, о лихих процентах, о сманивании христиан в жидовскую веру и главный вопрос: что делать?

И был принят закон, так сказать, о депортации жидов. Им было разрешено до определенного срока уйти без гонений, без отъятия имущества за пределы Руси.

Основная масса подалась в Польшу, так как к тому времени в Западной Европе стали происходить массовые погромы еврейского населения, и те вынуждены были спасаться бегством во всю ту же Польшу. Владимир Мономах дал им уйти «без крови», то есть без насилия, даже передав еврейской общине отступные, и весьма немалые, как расходы на переезд. Более того, князь из собственного имущества оплатил долги киевлян перед ростовщиками. Однако, киевляне таки не удержались от буйства, и вплоть до 1117 г. учиняли самосуд над евреями. Жидовский квартал был уничтожен в 1124 г. большим пожаром. Жидовские ворота переименованы. (Из сведений, собранных великим русским историком Василием Татищевым).

И Святополк продолжал: «А хлеб в закрома на случай мора иль глада я должен собрать? Собираю! На всё деньги нужны, на все гривны, куны потребны».

Бояре молчали, убежденные не златыми речами великого князя-кагана, не его краснобайством, а, скорее, блеском мечей ратников князя, набранных почти сплошь из заезжих варягов, которым словяне так и не стали родными.

Такое же мощное убеждение не нравилось киевлянам, но куда деваться от тяжелой княжеской длани и грозности княжьей дружины.

Утешался народ, что великий митрополит Иоанн II (правление с 1080 г. по 1088 г.) запретил продажу христианских рабов перекупщикам из евреев, вторя церковным законам Константинополя.

Только князюшка, набожный христианин, всё терпел: и продажу рабов, и учащение половецких набегов, уже топтавших не только южные окраины русской земли, их набеги становились все ближе и ближе к Киеву-граду. Тяжкое злато подобно оковам, которыми половец русский полон окутал цепями. Также тяжко и вовсе не можно скинуть с себя эту тяжкую ношу. И терпел киевский князь Святополк, набивая мошну тяжким златом: ночами не спал, всё ходил в кладовую, всё считал и считал, всё мечтал и мечтал о всё больших потоках в свои закрома и кладовища. И евреи исправно несли свою десятину кагану.

А утром стоял на заутренней службе, молясь и рыдая перед образами. Плакался Богу князюшка Святополк, елозил коленями пол Десятинной (церковь была построена на деньги простых киевлян, дававших десятую часть своих доходов на постройку церкви в самом сердце столицы. Потому и название получила «Десятинная»).

Упрашивал у Спасителя прощение за грехи, скупердяйство и жадобность. Смотрел Господь суровеньким ликом, молчал. А князь всё плакал и плакал, пытался обманом разжалобить Всесвятого Царя.

Слаб князь в политике, слаб был в страстях.

Половецкая жуть всё более настигала христианские земли, жидовские ереси проникали в христианскую мысль, страдали и гибли христианские люди в полонах, а князенька всё набивал и набивал бездонный кошель.

Князь иногда покупал благодарность народа: из бездонных подвалов выкатывались дубовые бочки с зельем хмельным, вдоволь давалось хлебов.

Естественно, черни не ставились меда стоялые, им хватало пойла наподобие эла иль кваса. (Под

1056 годом мы находим явное упоминание кваса как алкогольного напитка, поскольку на языке того времени «квасник» означало пьяницу.

Квас того времени бы того качества, что нынче называется «брагой».) Всякое питие тогда называлося пивом. Вот и пили всё то, что щедрый князюшка раздавал на потеху черни и сброду.

Чернь в соитии с князем испытывала то, что и князь. Как после соития с девкой срамной, после кратковременного блаженства ощущаешь, как будто помылся в лохани вместе со свиньями вместо парилки в баньке. Так и киевский люд простой ощущал себя в грязи дорожной, свиньями в грязи придорожной видел себя. Свиньями становились, свиньями были, а не людьми.

Князь после кратковременной радости сильно жалел о благородном поступке и туже закручивал гайки: повысивал подать, не брезговал очередным подношеньицем от купцов или еврейской общины, а те испрашивали княжескую милость брать на себя сбор налогов и податей. И он разрешал систему откупов, получаю за то громадную долю.

Человек раб страстей, и каждого враг человече ский искушает. Кого срамом и блудом, кого зельем хмельным, кого награждает великою жадностью, а кому от щедрой руки искусителя достаются все страсти земные.

Утешается тот человек: мы все не без греха, забывая, что к этим грехам он сам путь выбирает. Милосердный Господь даёт человечеству выбор, а ты выбирай себе путь, неси свои тяготы, и заодно отвечай за деяния и проступки.

Трус может стать храбрым героем, жадный всё отдать бедным сироткам, пьяница трезвенником путь свой продолжить. Человек есть создание Господа, и только «раб господен свободен еси».

Князь Святополк дряхлел и старел, и все более и более обуяла в нем жадность. Скаредой стал, истинным скаредой!

Всё реже выкатывал бочки на потеху народу, всё больше боялся простых киевлян, и всё более народ ненавидел, свой народ, народ руський и киевский.

И народ платил ему той же монетой.

Жидовский квартал

У Жидовских ворот стоял дом. Закрыт вход, закрыт высоким забором от любопытного взора обширнейший двор: семья иудеев жила в Киеве долго.

Долго выбирались из далекого хазарского Итиля, по пути растекалась семья по разными городам да весям. Они осели в Киеве-граде, братья и тётки в Корсуни-Херсонесе. Крепкими узами внутри семей крепка иудейская община, крепки семьи.

Кругом, погляди, окруженьице то еще! В Херсонесе враждебные византийцы, только в русских кварталах ходишь спокойно, а про Дикую Степь годи сказать.

В Киеве стольном живётся спокойней. В богатых кварталах потише, а в бедные чего часто ходить? У бедных ни злата, ни серебра, да они сами придут к нашим воротам в рост денежку взять, тут его и возьмёшь на процент. Проценты растут, бедняга и сам голову на заклад отдает, а потом и жена, и детишки в полон, в навечное рабство за не отданный долг. А куда словянину пойти? Пожалиться и то некому: князь Святополк за иудеев насмерть стоит, дружина его боевая на страже, охотника до правежа над иудейской общиной бегом в кандалы на княжеский двор, в темные сырые подвалы, и жди княжьего суду.

А что князь? На правеже подаст иудей князю с поклоном грамотку-закладную, где словянин собственноручно распишет, что готов на проценты. Надо обычаи соблюдать, вздохнёт князь, да разведёт князь руками, и иди, киевлянин, в вечное рабство. Хорошо ещё, коль повезет, попадёшься кому в добрые руки. Ну, а коли удачи то нет, терпи, брат, вечные муки, и жёнка терпи, и малые детки.

Плевал князь на церковные заветы. Ну и что Иоанн? Тот в бозе почил, ну и славно, по смерти владыки князь и вовсе забыл про укоры старого Иоанна.

И потёк народ из стольного Киева, потекли ручейками кто на Север, а кто и подался на Юг. Дикая Степь иной раз была лучше, чем неволя жидов: половец дикий ещё пожалеет, жидовин ни в жизнь. Слаще меда для них натворить христианину беды да всяческие напасти.

От Крещенья Руси ужесточались сердца иудеев, и старый Элизэир, составляя уже три года (с 1094 года) комментарии к Пятикнижию, нет, нет, да и впишет туда пару слов от себя. Тонкая мысль старого иудея, раввина и книгочея, касалась самых тонкий различий. Вплеталась красивая мысль: «мы есть семя Авраамово, отец наш есть Авраам…».

Беседа его соплеменников в стариннейшем споре с Апостолом Иоанном касалась опаснейшей темы и как важно было вписать в комментарий отрицание Иоанном избранничества народа его. Из Святого Писания он удалил наимерзотнейшее изречение, якобы сказанное Иисусом Христом: «Знаю, что вы семя Авраамово…Однако ищете убить Меня… Ваш отец – диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийцею от начала…»

Элизэир тихонько вздохнул, посмотрел подслеповатыми очами на широкий двор, где мирно паслись гогочущие гуси, куры взлетали на жерди забора, извещая весь мир о снесённом яйце, и вновь заскрипел, внося очередной комментарий к Святому письму.

Богоизбранность его гонимого всеми ветрами народа красною нитью вплеталась в тексты. Писал он не только для киевлян-иудеев, втайне мечтал, что его комментарий пойдет, разойдётся с его однородцами, хранившими избранность в браках только с иудейками по крови, и пойдут мысли в народ, укрепляя его в Тайном учении.

Красиво вписал, что и Павел-апостол был с ними вместе, премного гнал церковь божию и разрушал её, преуспевая более всех своих сверстников. Вписано же в послании его к Галатам (глава 1, стихи 1314), что она сам был в жидовстве, нареченный в рождении Савл.

Тихо махал резвый телёнок хвостом, отгоняя назойливых паутов (оводы), очередная курка-пеструшка снесла очередное яйцо, выхваляясь перед подружками аж до нещадности, а старый раввин про должал поскрипывать текущим пером, вписывая очередную мысль в пухлый текст комментарий.

Тихий невзрачный внучок незаметный Иаков неслышно входил в тепло нагретую спальню: дед с возрастом всё больше любил теплоту и разные сладости, Иаков готовился в отъезд в Херсонес. Деду потребовалось обменяться с тёзкой Иакова, богатым херсонцем, какой-то проблемой. И отправляли внучка в далёкий Херсон, вместе с большим караваном по безопасному бездорожью пути из варяг в греки.

Дед давно наметил отправку внука в далёкий Херсон: и до дальнего Киева донеслась весть о красавице Мириам. Вот и хотел дед породниться с богатым семейством, внука женить на сестрице двоюродной. Красавица Мириам даст большое потомство, внук приумножит богатство семьи. И потому Иакова готовили в путь. Обыкновенная почта пойдет вместе с внуком, а тайные знания везли люди иные.

Иаков, донельзя гордый порученьем раввина, хлопотал пред отъездом, не слышно снуя по дедовской спальне.

Тихий, невзрачный и рыжий, он был явно не парой далекой красавице Мириам, но родня тезки в Херсоне была гордой от возможностей родственных связей с раввином из Киева, и связи такие давали немалые выгоды.

Близость раввина к казне иудеев, близость к элите великого города, собственные, небось, немалые накопления, чем не равноценный обмен красоты на богатство. Плакался старый на вечную бедность? Да кто из евреев не плачет про бедность. Некрасив Иаков? А это уж как посмотреть. Может, не будет по бабёнкам гулять, красавице Мириам ранних седых волос в копне буйных волос прибавлять. Да и молод он, не старик, чего Мириам печалиться-жалиться? И родня порешила: быть сватьбе (старорусское название свадьбы, отсюда «сват», «сватья») великой, пол-Киева будет гулять. Готовился список гостей приглашенных, сватьбу хотели ускорить к Пасеху (еврейская Пасха). И потому отправился юный Иаков в жаркий Херсон с дедовым порученьем. В доме строго-настрого запретили ему говорить про истинную цель визита в Херсон, пусть сюрпризом смотрины пойдут.

Затихла к вечеру дня суета, куры расселись по жердочкам, телёнка загнали к матери в стойло, гуси затихли, да и люди поотправлялись на сонный покой.

Наставало блаженное время для старика, в тишине при свечах так ладно писалось.

Уже тысячу лет ведётся война непрерывно. Церковь Христа отрицала богоизбранничество его малого, но такого великого, избранного Богом, народа.

Церковь Христова требовала от людей милосердия, милосердия к убогим, больным, к любым, хоть печенегам, хоть к евреям. Равенство всех людей перед Богом как пережить? Быть равным чёрному печенегу, вонючему чёрному печенегу с ним, иудейским раввином? Он, представитель богоизбранной нации равен любому из киевской черни? А как же бессмертные строки Талмуда: «евреи приятнее Богу, чем ангелы?». Или «как человек в миру стоит высоко над животными, так евреи стоят высоко над всеми народами мира?».

Если бы Бог наш хотел, то сделал бы всех одинаково равными. Нет, даже расчленим свою мысль, одинаковыми. Или даже равными. Но не сделал нас Всемогущий людьми-клонами, как баранов. Да и бараны разны во стаде. А уж ровными, нет уж, погодьте! Не ровен князь простому смерду или холопу, не ровен раввин нееврейскому гою, не ровен и еврейскому брату, ибо избран раввин на служение Яхве. И тем отличается от остальных.

Удачная мысль, – потирает руками старый раввин, усмехается в бороду.

И изощряется мысль, течёт с белого гусиного пера чёрная жидкость, плетутся строки к Торе, комментируя мудрую мысль.

Вносятся строчки, раздробляя библейские книги, цитаты выдергиваются из смысла речей, и апостолов мудрые мысли перетекают в вечные истины: «еврейский народ достоин вечной жизни, а другие народы подобны ослам!»

Кто может оспорить, что Мессия Христос является сыном иудейки Марии из колена Давидова? То-то же, то-то же!

И довольно потёр скрюченные от давнишней подагры лапчонки: какая ещё удачная мысль!

Прочь Иоанна, которого звали тогда Златоустом, что его проповеди против этой одной абсолютно бесспорной истины истин: Иисус – сын иудейки!

В трехлетнем возрасте мать его, Дева Мария, пришла в иудейский храм Богу служить, и верно служила. Так почему отсюда не заключить: «одни евреи достойны названия людей, а гои имеют лишь право называться свиньями».

Мать Иисуса и сам Иисус, этот Мессия, они – иудеи.

И не важно, беден еврей или богат, избранный Богом народ будет вечен. Пусть изгнанный из земли, обетованной земли проклятыми иноверцами, распыленный по странам народ вечен и однозначно един. Далекий Херсон и близкий Париж, как вяжется ниткой одной одеяние ловкими спицами, так и народ его, связанный крепко ловкими спицами мудрецов, един без шовчиков и изъянов.

Имей свою справедливость к христианину иль басурману, свою честность к этим, собственно, гоям, ибо ты избран Богом-творцом для господства над ними. Прояви ум и пусть думают глупые гои, что Киев для них, что Париж вечно вечен для глупых французов, что богатство италийских купцов сильнее, чем мошна купцов из евреев. Проявишь свой ум, и все эти купчишки, как киевский князь, в твоей кабале!

Ох уж этот киевский князь, глуп, как и отец его, Изяслав Киевский. Вот уж точно: яблоко от яблоньки недалеко катится. Как отче его, так и нынешний князь любят нас, своих искренних и преданных друзей.

Так пусть тешится этот глупейший из киевлян, пусть набивает мошну десятиной от наших доходов. Денежек, жалко, конечно, а все же девять десятых, весьма и весьма немалая часть ложится в карманы и кладовища евреев. И пусть будет так во веки веков!

И точится мысль, стекая с пера, ложится красивой нитью на пергамент (пергамент по-русски «харатья»), заостряя в сознании: вечны идеи, вечна денежек суть. А люди? А люди найдутся, рабы и князья, убогие и великие, все будут служить народу, избранному Господом Богом, и так будет вечно.

Аминь!

В дорогу!

Утром старик так долго задержался в своей синагоге, что внук от нетерпения бегал по дому. Ждавшие корабли-струги черпали днепровскую воду, попутный ветер гонял барашками волн, подгоняя в дорогу.

Наконец дед появился, гонимый всё тем же днепровским ветром. Дед принес драгоценность, да еще и какую. Вначале размотал из ветоши старой маминой шали, затем из полотна, затем уж извлек из непромокаемости кожи, размотал одёжки-обертки вещицы, и внук наконец-то увидел: внутри был драгоценный оклад православной иконы.

Самой иконы дед не видел, к нему в синагогу попал сам оклад. Как он попал к ростовщикам, не известно. Возможно, приплыл вместе с князем Владимиром при крещении Руси, когда из Византии через Херсон приплыли дары византийского базилевса вновь крещаемому русскому варвару.

Икона куда-то поделась, да и принять её в кладовую, значит, накликать гнев церковного суда, а это уж никуда не годилось. Оклад мог попасть из богатейших княжеских кладовых через пьяницу-дружинника, просто стащившего вещь, или через жадного тиуна, позарившегося на такое богатство, да спустившего его на очередной азартной игре, кто знает, кто знает.

Оклад драгоценен и очень сгодится в Херсоне как дар эпарху, церкви или стратигу, супруга которого, верная дама Демитра, не откажется от такой роскоши, как этот оклад. Каменья сверкали, каменья как будто звенели, переливаясь цветами.

Драгоценный оклад, о, это самый лучший подарок или взятка, если назвать вещи так, как они есть.

К окладу дед додал маленький крестик из неведомого внуку металла или камня, цветом, похожим на тёплое дерево, он мерцал изнутри тихим светом, но в целом взрачен не был, а дед держал его как величайшую драгоценность, аж не дышал на него. Крестик лежал на холщовой салфетке, от времени та пожелтела, придавая совсем уж неказистый вид ноше, что лежала на ней.

«По преданию, – начал дед, – этот крестик достался нам чисто случайно. Говорят, его обронила дочь базилевса красавица Анна, когда ступала со струга на землю своего супруга, буйного князя Владимира. Искали, искали и княжья дружина и пацанва изо всех деревень, и даже девицы-молодицы, полоща бельишко в днепровских водах, нет, нет да и искали, не блеснет ли где крестик? А удача улыбнулась совсем уж недавно, нашёлся крестик, нашелся. Продали мне да и задешево. Гуляка, что крестик нашел, чуть его не пропил, а потом чуть не потерял да и продал нам так удачно. Хорошая сделка: обе стороны остались довольными, мы драгоценной находке, гуляка с братвой живым звонким денежкам.

Ты крестик-то береги, он, чувствую, пригодится: Херсон византийский, наполненный греками, а они толк в крестах понимают. Продашь, поменяешь, на месте решишь, но крест! – дед поднял палец, скрученный от подагры, – дёшево не меняй.

Крест Анны – ре-лик-ви-я! Помни! Двести лет, как минуло, видишь, крестик как новенький, что камню от времени может сделаться?! А годочки-года камню ценности добавляют. Я не знаю, не ведаю, но вижу, что камешек древний, и год от года цену прибавляет. Понять не могу: камень не камень, металл не металл, но недаром порфирородная базилевса носила его. В Византии камней драгоценных, что грязи на киевских улицах, а она таки выбрала только его.

Нет, лучше не продавай. Обменяй! Держи до последнего, но обменяй. Держи крест на груди, так будет вернее… и проще. Прощай! И храни тебя, Яхве!

…И струги поплыли по безопасному ныне Днепру: тихая ночь, тихие волны, тихи днепровские кручи, струится волна под стругами, не черпая днищем мутного дна. Шли лодки-струги безопасным путем, обычным путем из «варяг в греки», под надёжной охраной надёжной дружины.