Текст книги "Постник Евстратий: Мозаика святости"

Старец. Встреча. Выбор

Вроде недавно, год еще не прошел, как бежал он мальчишкой по этим озерцам, на огороде пустом морковки собрал, а сейчас к пещере стремился, едва не летел отрок лет так тринадцать по стати, да с лицом опыта горя, что сорок и дашь.

У пещерки босой старичок присел на порожке: заждался!

«Добрался, никак?»

Отрок, в пояс поклоном: «Здравь будешь, отче!»

А старче, будто не слышал: «Добрался, браток? Садись, отдохни, будем думати».

Отрок напротив, кинув шапку на землю, сел на камень, стылость не чуя, колени под голову. Не ребенок, а рот приоткрыл: старик долго с ним разговаривать будет?

А тот продолжал: «Я скоро уйду, Господь призывает! А ты, отрок, запомни, совета не жди, сам разумей из моего разговору…

Был я как ты, счастлив порами, бывали невзгоды, бывала беда. Бог дал мне забыть все несчастья мои и весь дом отца моего (Патерик или Отечник, стр. 26), ибо Божья Любовь и Господняя милость, то спутники наши. А я только толику малую мог ему передать, отречетися от имения моего.

Земля стала моим ложем, власяница одеждой, бдение было мне сном, а слёзы успокоением. Днём я работал, а ночью псалмы пел: утехи мирские так просто не отпускают.

Отверг я великую тяготу, что камнем давила, богатство, тот груз, что камнем на шее, да камнем на сердце.

Давит богатство, давит меня. Не дало богатство ни утешения, ни даже любови.

Долго не понимал, что Бога любовь – всевышнее благо. Бог любит нас, а мы всегда на распутье: мирского утехи, почести, слава, беды врага, женские чары, все это сует и плен. Они застилают чистой-чистой воды бриллиант, что мы держим в навозе – Божью любовь к человеку.

Я Богу сердце отдал и ни дня не жалею. Ужо скоро душу отдам. Опять, не жалею.

Искал совершенства… В мира благах? То – суета, ими себя не насытишь.

Богат, ищешь почестей, почести есть, ищешь здоровья, здоровому быть, а где твоя мудрость? Ищешь снова и снова красноречия, благодати.

Суетным пленом наших желаний ты выбор свой правильным думаешь, а Бог выбор дает, но ты сам выбираешь, быть Бога рабом или в рабство желаний себя погрузить?

Нет совершенства на этой земле, Бог лишь один совершен и Ангели его благодатны.

Уйдут искушения и ты в чистоте: монашества житие в безмолвии да рукоделии, неосуждении, неоклеветании, ибо «любящие Господа да возненавидьте зло»!

Молчание, Божьих заповедей соблюдение, смирение и нищета: это что, разве много?

Боролся я с миром и с телом, и с дьяволом. С миром через его отвержение, с телом – через его умерщвление, с дьяволом через пост и молитву. И разве этого много?

Я сораспялся Христу, чтобы жити для Бога Единого.

Хоромы? Вертепы, хлевы. Там гордыня и гнев, там стяжание и снова гордыня, эта царица грехов. Нечистота, смрад, а людям всё мало. Чужим не насытишься, как твой отец. Как псы, люд кидается на добродетель: распять, уничтожить, подмять.

Голубку чистую, матушку помни. Добродетельна матушка и чиста. Душой искренняя, телом невинна: на небе она, и не плачь. Там утешение, там, только там чистый свет благодати.

Сердцем не каменей, зла не держи на отца. Пусть грешник пред Богом ответ держит сам, не привязывайся ты к грехам его грузом тяжёлым, не надо. Прости и прощеному будешь!

Сейчас выбираешь, к чистым идти или к нечистым, сейчас. Труден ли путь изберешь, или лёгок, выберешь сам. Но помни, что труден, ой каков труден путь изберешь. Матушка выбрала трудненький крест, пронесла, не роняла.

А твой крест, то не каждому даден. Терновый венец во все дни на Кресте, истинно сладкий удел для любящих Бога!

Ты выбирай! Бог, только Бог даёт нам свободу, помни всегда: раб Господен свободен еси. И ты выбираешь, только ты выбираешь, как труден будет твой путь или лёгок.

И помни еще.

Сладкою жизнью, что такою миряне свою называют, ты долго будешь душу калечить до старости до глубокой, долго и сладко в пирах наслаждений будешь душу поганить долгою жизнью, так что смерти у Бога просить, не дождаться!

И подлинной сладостью здесь жизнью короткой и многотрудной, тому будет сладка лютая смерть, но перед вечным Блаженством.

Ты – выбирай, брат во Христе, ты – выбирай!»

Долго молчали, сидели рядком.

Отрок переваривал всё выше сказанное, старик думы его не прерывал, понимая, что отроку многое непонятно, понимание многого придет по течению времени. Всё объяснить, так запутается паренёк, замешается в мыслях. Да и объяснять до поры до нужного времени было не в мочь, и так много лишнего понаведывал.

Бывает молчание тягостным, трудным, бывает, как вот сейчас, лёгким и тихим, которое прерывать словцом или делом не хочется: так бы сидеть и сидеть до скончания века.

Наконец старец поднялся на лёгкие ноги:

«Пора мне, сынок! Прости мне, прости за грехи мои вольные и невольные, отойду к Господу и там ждать тебя буду. Недолго мне ждать, ой, как недолго, ну, да на всё воля Господня. И чистый твой путь, и моя грешника жизнь – все перед Богом стоим, как свечечки божии!»

Прощались земными поклонами старец и отрок, передающий знания и восприемник.

Пасех

Я посылаю к вам пророков и мудрых,

И книжников; а вы иных убьете и

Распнете, а иных будете бить в синагогах

Ваших и гнать из города в город,

Да придет на вас вся кровь праведная, Пролитая на земле, от крови Авеля Праведного до крови….

Истинно говорю вам, что все сие придет На род сей!

(Евангелие от Матфея. гл.23: 34-36)

Пасех удается на славу! Марта двадцать восьмое число, а будто апрель или солнечный май. Солнце объяло могучую землю, холмы цветут, девичьи лица цветут, синее море брызжет, играя волнами; вдалеке стайка дельфинов резвится в дымке тумана, позабыв о хищной белуге, тоже играют на солнце.

Детвору на холм не брали, женщин тем более. С подёнщиками расплатились местной медью дрянной, хватит и этого. Те и подались в Херсон пропивать-проедать заработанное. Немого Егорку оставили: что немой кому скажет, да к тому же он раб, не свидетель он против хозяина. Стар словянин, можно подумать, придурок, а что с убогого взять? Помычит, помычит какой-нибудь не менее старой, чем он, словянской дурехе, которую отогнали с её пасовища подалее в овражки ближе к стенам восточным. Там ей и безопасней и попрохладней.

Еремеевна согласилась. Пастушонок умчался обедать, сама старая коровёнок отогнать не могла, так рослые ребятушки помогли, такие добрые молодцы, дай Бог им здоровья.

Между собой говорили по-своему. Бабка не поняла их короткий окрик добровольным помощникам вернуться скорее. Поклонилась оставшимся у креста: спасибо, родные, уважили бабку.

И на холме, кроме кучки евреев, быть некому было: пастушонка так укормили, что почти относили к сонному стаду, где и Еремеевна вздремнула, присев на пенёчке. Усталые ноги дрожали, поди-тка, сколь отходила на старости старой.

На холме пооставались только свои.

Человек этак двадцать скучилось у креста, степенно и строго обсуждая дела, торги и прибутки (прибыль), заодно осудили мастеровых, чтоб у них руки отсохли за такую работу. Крест колыхался на вершине холма: «нет, чтоб поставить прочно, вырыв яму поглубже, и крест прикопать, глядишь, и стоял бы ровно и прочно».

Обсуждали-сосали нехитрые новости. Бело-серый крест пах смолою, росой исходили желтые капли по дереву, сочась на свежую землю, как кровь: кап-кап, кап…

Ждать приустали, однако приличие не позволяло негодовать на эпарха и Фанаила, что припозднились, толпу не жалея.

Наконец оживились: снизу, как будто из старых замшелых склепов иль катакомб медленно-медленно двигались люди, эпарх, обильный пот вытирая со лба и ладоней, затылка и шеи, и Фанаил, шедший строго и прямо, торжественно, как знаменосец.

Его строгость момента передавалась толпе: будет что-то нечастое, раз этот «медовый сиропчик» так строг и внушителен.

За Фанаилом двое прямых молодцов тащили кого-то, закованного в кандалы. Нечто немощное, исхудалое так, что сквозь ребра море как будто виднелось, ползло в кандалах, припадая на ноги. Падал, вставал, падал, вставал. Вроде не пьяный? Лохмотья, что когда-то чисто по крою опознать можно как саван, что носят монахи, почти не скрывали голое тело.

Папа Мартин

И снова марево полусна.

Ни деревца, только сине-голубые заросли дикой колючей травы ветер гнёт вниз днем и ночью, утра туман стелется над холмом. Везде дичь, запустение.

Холм давно позарос дикой травою, поросли диким мохом тропинки, дорожки, что раньше так густо вились у холма.

Кладбище старое со старым же храмом, люди явно забыли о старых гробах.

У подножья скалы, что разделом водным служила между зеленью жизни и склепью могильной, высится храм.

В полумраке сонного марева чудится храм, чудный, крестообразный. Раз крест, значит, храм посвящен Богу Единому, Христу несравненному, распятому на кресте.

Раз крест, значит, вечное успокоение.

Ниже и ниже ступеньки ведут от подножия храма в глубину вечного мрака затишья.

Храма громада посвящена одному Богу Единому и в честь Его верного раба, папы Мартина.

Вспомнилось, как в пещерах, когда дрожали от хлада и глада, отцы начинали диспут. Братия разгоралась, кипела, огонь был в глазах. Помнил и этот странный, как тогда ему показался, диспут о папах.

О Мартине папе вспомнил один, в спор включился другой. Спорили долго, сумбурно: давно, ой, давно, империя знала верного папу Мартина.

Старый-престарый, больной, он чистым дыханием не осквернял веру святую. Пошел против юного базилевса. И патриарха не праздновал папа.

Монахи делились: пусть православие, и вера одна, но Божества суть все равно никому до конца не понятна, ибо суетна жизнь человека, бьется мыслею, бывает, о невозможное.

Императорские эдикты были частью со рвением, частью против воли подписаны четырьмя патриархами, но Иерусалимский патриарх папа Мартин отказался подписать данный эдикт. Более того, папа Мартин и его Латеранский собор предали проклятию коварное и преступное молчание греков, после чего сто пять епископов не подчинились базилевсу Константу и даже не побоялись назвать еретиками тех, кто поддерживает монофелитов, так как они отступили от веры и стали орудиями дьявола.

Естественно, император рассвирепел: его практически назвали еретиком, как и его деда. И, как пишет Э. Гиббон (т.6, стр. 268 «Закат и падение Римской империи»), «папа Мартин окончил свою жизнь на негостеприимных берегах Таврического Херсонеса, а его оракул, аббат Максим был бесчеловечно наказан отсечением языка и правой руки. Но их упорство перешло к их преемникам».

Шестым вселенским собором было утверждено постановление Латеранского собора о двоеволии, то есть что у Христа есть воля божественная и воля человеческая.

Папа был тверд: есть у Богочеловека и воля человеческая и воля от Бога. Потому и един в этих двух волях, что не разделить в нем человечества силу и Божью.

Патриарх недоволен, недоволен и юный Констант, восклицавшие: «У Христоса только божественна воля, ибо он – Бог!»

Нет, утверждал упрямый старик: «Нет, Бог Он и все же из человеков. Если бы и весь мир это новое учение, противное православию, решился принять, то я не приму, не отступлюсь от Евангелия и Деяний (апостольских) и от Святых Отец, если бы даже пришлось пострадать мне до смерти».

Пусть будет так! И Констант пошел на эдикт, запретил, издав в 638 году Экфесис («Изложение»), даже мыслить о двоеволии под страхом кары тяжелой.

А папа был тверд!

Тогда ярой базилевс и направил Олимпия в Рим с приказаньем послать кого-либо верных убить старика, что выставил себя на посмешище. Тот волю выполнил и послал стража верного: «Меч спрячь под длинным плащом, подойди, папа добр, допускает всех до креста и руки целованья, руку то поцелуй и мечом порази, да желательно в сердце».

Как ослушаться воину? Да и фанатику? Да никак! Меч под плащом, плащ на груди, службу выстоять выстоял, не впервой, затесался в толпу, что шла ко кресту и целованию папиной длани, подошел и ослеп!!!

А блаженненький папа пошел на собрание в Риме Собора, что случился в 649 году, да и осудил базилевса Константа.

Как разозлился всемощный владыка судеб людских, как озверел. И до того был жесток, необуздан, а тут решился и вовсе на крайние меры.

Долго иль коротко ждал мести часа, но ровно через четыре года верный ему Каллиопа схватил мятежника-папу. Так начался крестный путь папы-мученика за веру, за православную.

Год пережил на Цикладах (островах) в голоде лютом, где стражники отбирали у люда еду, что с добрым сердцем приносили папе.

Пережил и синклит, где его объявили государственным злодеем, перенес поруганье толпы на дощатом эшафоте, где и сидеть то не мог, так изнемог; стойко жил правдой в тюремных сырых диомидовых старых клетушках. И это то при его застарелой подагре! Там ожидал смертного часа, и «добрый» патриарх по имени Павел испросил милости у базилевса отправить папу на Херсонес, да через восемь дней сам и умрет в небрежении божьем.

Долго-долго мучили папу. По одной из версий, более ста дней. По другой, более двух лет истязали.

Мучили папу: пытали, морили, нервы мотали, понимая, что тот стоит у последней черты, ожидали, исправится или нет, гордый упрямец.

Блага земные: тёплая пища, тёплое одеяло, неба глоток дать старику обещали за малое, за самую малость: отрекись от того, что Христос обладал человеческой волей. Всего-то делов, ведь сущий пустяк.

Паства всё равно ничего не поймет, куда ей от горшков, усадеб и рынков подниматься к заоблачным высям премудрости нашей: есть у Христа воля от человека или только Божественна Его суть.

Всего-то и надо сказать, можно даже и не писать папскую грамоту, только скажи: едина воля у Него, воля Отца, и монофелиты отпустят на волю. Зачем старому папе инкерманские штольни, мрак полумрачных пещер? Сотни рабов-христиан, поддержавших его разве помогут, раз сами рабы? Добывают и режут громадные камни, грузят на корабли, что черпают солёной водицы аж по корму, плывут в Рим, Синоп и подалее города возводить, храмы в честь Бога построить.

Разрешили пленному папе даже письмо написать. И написал! И чем то письмишко закончил?

«О бренном же сем теле моем позаботится Господь сам, все по воле Его, и в непрестанных мучениях и в незначительном утешении. Ибо Господь уже близко, и чего я боюсь? Уповаю на Его милосердие, и предохранит вас Всевышний Бог своей мощной рукой ото всякого наказания и да спасет вас во Царствии Своем!» Утешил, что называется.

И судилище пережил, да какое судилище! Осенью 654 года привезли его в Византию, болящего в скорбях. Ранёхоньким утром пришли людишки от патриарха и от царя и с утра до ноченьки темной хулили его да злословили. Святой молча терпел бесовскую ересь.

К вечеру появился нотарий по имени Саголива, звучно явился со множеством стражи, будто старый дряхлый, скорчившийся от болей монах мог руку поднять на него.

Взяли святого, несли на носилках, он совсем одряхлел от бессонья, болезней и голода. В доме ирандиаия положили в самой тёмной из тёмных клетушек, приставили самую сильную стражу; и так двадцать три дня пролежал он в безмолвии.

А уж потом принесли на судилище.

Принесли в сенат на носилках, старший сенатор приказал ему встать пред высоким собранием вершителей судеб.

Старец молчал. С визгом приказывал старший сенатор: встань перед нами! Пучило сенаторство от спеси, аж искорежило, но старец молчал. Слуги робко заступились за папу: «болен он, стар, на ногах опираться не может». Тогда сенатор грубо сказал: «тогда держите его, простолюдины!»

Воины поддержали святого, скрепив руки в замок: ноги старца дрожали, на мрамор сами встать не могли.

И стали поносить папу многие лжесвидетели, клянясь Священным Писанием.

Папа пытался, не разумея по-гречески, ибо был из латинян, через переводчика объяснить суть своего виденья Бога, но сенаторы грубо прервали святого отца, лишив его слова. Переводчика избранили и выгнали из судилища.

Папа твердил: «видит Господь, что великое благо мне сотворите, коли просто убьете меня!»

Но не пожалели его, не убили, а, с точностью наоборот, приказали привязать к позору столба, где стоять он не мог, посадили. Долго сидел, опустив седую главу, измученный папа.

Констант наслаждался позором врага, ковыряя в носу, болтая ногами в высокой башенке-тереме. Потом послал сакеллария с царскою волей: «Смотри, ты оставил Бога и Бог оставил тебя! Проклинайте народ этого пса, проклинайте!»

Кричала чернь анафему папе, и лишь немногие верные, плача, уходили с позорища.

Потом приказал сакелларий воинам взять блаженного и разорвать его по частям. Воины срывали одежды. Верхние сняли, нижние разорвали сверху до низу, показав черни срам дряхлого старца. Смердь, радуясь этой утехе, унижала достоинство папы, а папа терпел бесовскую немощь.

Надели вериги на шею, на тело, с позорищного места поволочили, неся перед папой меч обнаженный, которым он должен быть усечен.

Чернь из народа ругалась, поносила святого: «Где есть Бог его, где учение веры его?»

Ввергли в темницу, окружив злодеями да разбойничьим окруженьем, связанного тащили по ступенькам лестницы, смеясь над тем, как стучит голова о ступени, как льётся кровь от ушибов.

Разбойники и злодеи жалели его, утирали кровь, капали водицу в запекшийся рот.

Тогда перенесли его в Диомидову тюрьму, где холод иголками пробирал до костей, а еды совсем не давали.

Терпел папа святой бесовское поруганье, молчал.

Пришла жёнка тюремного стража, сжалилась над святым, умыла, укрыла своим одеялом. Так до вечера пролежал безгласный святой.

Вечером поздно старый Григорий, старейшина евнухов базилевса дворца, прислал к нему друга с просьбой не изнемогать в скорби, уповать лишь на Бога, ибо он не умрет. Папа был опечален: хотел смерти, как избавления от страданий.

Утром Констант посетил с величайшим визитом болящего патриарха Павла-еретика, который был уже при смерти, и хвастался, хвастался, хвастался жадной победой над папой.

А Павел заплакал, отвернулся к стене от базилевса лица и простонал: «увы, мне, увы, и это приложится к осуждению моему…»

«Ты что, сбрендил, старик», – голос базилевса гневно высок, а Павел стал плакать, просить прощения за папу, просил перестать мучить дряхлого старца.

Павел умер в продолж восьми дней.

Пришли к папе знатные гости: нотарий по имени Демосфен, иные знатные лица, передали ему: «Владыко, базилевс тебе говорит: в какой был ты славе, а в какое бесчестие впал. В бесчестии сам ты повинен!»

Папа смог только промолвить: «Аллилуйя Единому Царю бессмертному, аллилуйя»!

Долгих восемьдесят пять дней пребывал он в темнице. Разбойники, каторжники жалели его, делились с ним пищей, давали водицы испить, и плакали, когда с ним прощались, так как увозили папу в безвестные дали. А папа просил: «не плачьте, братие, но более радуйтесь за меня, так как в заточение иду я за правоверие».

Корабль неспешно вёз блаженного в Херсонес, в инкерманские каменоломни, где долгих-долгих два года мучили папу голодом, от которого он и скончался в 655 году 14 сентября, а святое тело его погребли близ Херсонеса, в церкви Пресвятой Богородицы Влахернской.

Мощи его исцеляли, народная молва несла слух о святости папы, и народ шел к папе, к его святости прибегал, укрепляясь духом его, бодростью его.

И понял народ, тот самый, что назывался монофелитами чернью, о двуединой воле Богочеловека, и что человеческая воля Его подчинялась Божественной воле; и был собран собор (в 680 году), и объявлено было о том.

И строил народ легенды о папе.

Так, был храм, который построили над печью для обжига извести. Папу Мартина ввели в печь, и вышел оттуда он невредим, ибо воля Господня хранила его.

Упокоился дух Мартина на Херсонесе.

Господь Вседержитель побеспокоился о теле его. В храме Матери, Девы Марии, за стенами города на расстоянии стадии был выстроен храм, великолепный, живой – меморий Мартину – слава! Велик храм и светел: Влахернский храм могуч, гробницы у храма в мраморе, что везли издалека, мрамором или мозаикой настелили полы.

Чтили живые папу и инших (иных, других) святых: епископов херсонесских, Сергия и Вакха.

Чтили, чтили, да и …забыли…

Века пролетели, стрелою промчались года.

…В мареве сна видится узнику храм, что стоит величаво у Карантинной (Карантинная бухта – район Херсонеса) среди тысячи малых гробниц, видятся толпы паломников, что идут поклониться святейшим мощам Херсонеса.

Текут люди с Боспора, с Севера и востока Причерноморья, спешат поклониться мощам. Спешат поклониться, покаяться и получить исцеление.

Столько людей спаслось, исцелилось за года и века, что над степью и морем летели, как стрелы.

Но запустел старый храм, забылися люди.

Прах Мартина упокоен в ином месте святом, в церкви святого Мартина в Риме.

А могила-гробница и храм в Херсонесе забыты, заброшены: народ пакостен стал, даже к святым.

Особенно люди от власти, эти своекорыстны жадные прилипалы.

Меняются времена, а жадность градоначальников и их прихлебателей меры не знает, топча святыни и святость.

Полумрак-полусон: о славе ли речь, о достоинстве мужа, о крестных страданиях?

Зачем этот сон? А, может, не сон? Он Херсонеса не знает, а как будто жил здесь сто лет и еще тысячу лет здесь жить будет: камушки храмов, мощи святых, свечение храмов, старых, забытых: тянется к Богу незримая цепь святости ореола.

Что ж люди? Забыли? Ну что же, придет время, и вспомнят!

Всё знает и помнит, всё ведает лишь Один Свят Божество, Ему и хвала! Что воле Божией противиться? На Него уповаю! И пою (запекшиеся от застарелой жажды губы не поют, едва что шепечут псалмы: «На Тебя уповаю! Спаси от гонителей и избави меня, Господь судит народы. Суди меня, Господи, по правде моей и по непорочности моей во мне. Да прекратится злоба нечестивых, а праведника подкрепи. Щит мой – в Боге! (Псалтырь, 7).

(Монофелитами в православной церкви называются лжеучители, которые утверждали, что во Христе Спасителе хотя и существо Божеское и человеческое соединились не раздельно и не слитно, но воля человеческая была совершенно поглощена, так сказать, волею Божественной, потому монофелиты и признавали за Богочеловеком только одну Божескую волю (История церкви, Иннокентий).

В инкерманском монастыре, носящем имя Святого Климента, хранится часть мощей Святого Климента, а вот мощей папы Мартина, к сожалению, в Херсонесе-Севастополе нет.