Текст книги "Постник Евстратий: Мозаика святости"

Печенеги!

Ночью туман поднимался над степью, клубы вились над спящей землею, как будто матушка мать-сыра-земля ровно дышала, дав себе отдых. За каплями рос поднимался и разнотравья настой, коням раздолье. Теплело: шли явно к югу. Теплая степь уже не холодила ночами уставшие члены, босые ноги легкий холод тумана остужал натругу и боль. Стан умолкал, отдыхая перед трудной дорогой. Стража дремала, привычно косясь на полон: ложились отдельно. Унаки стайкой держались круг монастырской братии, женщины чуть поодаль, греясь у загасавших угольков костерка.

Вечер удался на славу: стража поймала косулю в силки, даже свиста стрелы не понадобилось половцам. Стрелы они берегли: путь-то далекий, где стрелу изготовишь в походе?. Наевшись досыта сами, бросали обглодки полону. Те обсосали до зеркального блеска обглодки, были б собаки, досталось б и им. Но шелудивые псы отстали в дороге, доставаясь в добычу волкам.

Ни стону, ни храпа: устали. Стража тоже ведь люди, поди, за день намаяться вдоволь пришлось, полон невелик, а догляду много. Да и сытность после мяса косули расслабила члены.

Легкий свист стрел тучей накрыл группку людей. Люди валились, подкошенные меткими стрелами. Падали молча, носами втыкаясь, теперь уж навечно, в мать-землю сырую. Прежде всего выкосили уных с полону. Кто-то поднялся из них и кинулся стрекача в степную траву. Стрелы градом валили и правого и виноватого. Монахов, лежавших поодаль, своими рясами схожих с цветом земли, печенеги не тронули: не заметили вроде?

Женщин хватали в аркан и за косы: ловко-привычно мотали длинные косы, молча-привычно отсекли группу женщин в сторонку.

Половцы очнулись в мгновенье: привычка войны есть привычка войны. Стрелами не пользовались, а понеслись врукопашную. Часть отряда набега отсекла группку из баб и погнала в гущу травы, часть развернулась навстречу страже отряда. И жуткая сеча, страшней еще тем, что бились в молчанку, развернулась в поле том чистом. Женщины отворачивались, закрывая глаза от ужаса боя.

Уцелевшие унаки в серости раннего утра через туман, искажавший картину сраженья, жадно смотрели на бой: люди казались вчетверо выше, глаз вырывал из тумана то ли гриву коня, то ли клочья тумана; черно-фиолетовые бешеные глаза лошадей, оскал конских морд, кусавших коней супротивника, острый блеск сабелель. И все это молча. Слышен было только густой храп да топот коней, бесподкованными копытами топтавших упавших в смертельном бою.

Кто свой, кто чужой, поди разбери славянскому взору? Печенеги, те вроде в штанах на меху, несмотря на жару. Черные волосы косматились из-под шапок, тонкие сабли серебрились над клоком тумана. Лица сплошь в масках-забралах, и от того страшнее и мощнее казалась их сила.

Половцев меньше. Забрала в котомках, притороченных к седлам. В молнии набега печенегов никто не достал ни шлема, ни маски.

И то, никто ждати не ждал печенега!

Разведка, а дядя доверил Атраку разведку, разведка обрыскала степь ближе к вечеру, изловив ту косулю: ни тебе стану врагов, ни обычного клина отряда, ни круглого стана телегами внутрь, ни «живого питанья» – скота, которое гнали впереди или сзаду отряда. Даже запаха конкурентов не было чути!

Как разбили их несколько весен назад в степи вместе с греками, так печенеги не смели появляться даже в обычной ранее Таврике (Крыму). Боялись, ой, как боялись они половецкого плена! Смерть не страшила, смерть вожделенна воину смерти, страшил плен половецкий, злой, без пощады. Тому и рыскали по степи подалее от половецких отрядов.

А тут, на тебе, сами напали! Много – немного, но людей порубали в шматки, на кусочки. Ни копья, ни аркана враги не применяли, сражались вручную, легкими саблями сшибая чужие ненавистные головы половцев. Кое-кто по старинке крутил мечом, разрубая всадника на две ровные половинки.

Почему да зачем, чья тут вина, некогда думать! Половцы, поменьше числом, да удалее уменьем, оголтались быстро: дядя недаром был славным воителем. Две-три умелых команды, и печенеги исчезли, прихватив по дороге пару-десятку полона, хватая женщин за косы, легко перебросив легкий полон на спину коня.

Напоследок один печенег обернулся, люто оскалил желтые зубы, и стрела, свистом крутясь, дядино сердце пробило. Сколько войн пережил, сколько сражений, боев, а тут от простого набега не спасся.

Утро настало, и птицы запели. Черные дрофы, будто почуя, что людям некогда их ловить на силок да арканы, шелестели в траве, отвлекая людей от подросшего поколенья, только одна самка дрофы забавно волочила притворно крыло, уводя от потомства людей.

Но люди на дроф не смотрели, они хоронили умерших. Хоронили отдельно: половцы своих погребали, насыпая курган; русичи с панихидой монахов – своих. Разбирать, кто христианин, а кто заблудшую душу Богу не отдал, не стали. Молча копали могилу, молча клали тела. Земля была рыхлой и теплой, супесь песка помогала рыхлить дерн теплой земли.

Евстратий прочел над общей могилой заупокойную, наскоро крест смастерили, воткнули в изголовье общей могилы: «упокой, Господи, рабы твоя!» Постояли молча над тихим и вечным покоем уставших насмерть людей, стояли долго, без слез. Слезы давно иссушило пленением.

Половцам было не до русинов, онихоронили своих.

Большой курган насыпать не смогли: сами рыли могилу, худые монахи шатались от голода, какой от них прок. Да и общее горе сближает людей, пусть ненадолго. Дали плененным отпеть своих мертвых, дали охоронить по странным для половца обрядам– обычаям. Да чего кочевникам лезть в чужую религию?

Смерть уравнила и нападавших, и пленных.

Половцы в невеликой могиле положили павших воинов головами к востоку, рядом с каждым покойником-воином положили наконечники стрел, нож, саблю кривую, кувшин из грубой глины: будет в чем там, за земельным пределом, из чего сладкий кулеш с мясом и просом отведать. Да и сладкий рис, сваренный на молоке, хлебать будут вдосталь. Там, за мирным пределом, воину слава! Вечная слава и вечный покой. Там покой новых сражений, новых баталий и битв. Живые жалели, что коней в путь далекий воинам не предоставили, авось простят. Понимают, небось, что не могут живые, жалкая кучка отряда, поставить курган, как положено по обряду-традиции с навершием на нём каменного истукана со шлемом на голове, монистом на шее, надплечьем из стали, руки сложены на животе и держат посуду с погребальной едой. Да где им взять истукана в дикой степи? И вот как обидно: до цели оставалось дня два или три пешего перехода, как тут этот дикий набег!

Но все же обычай, не ими придуманный, а обычай старинный, доставшийся от прадедов-дедов, воины соблюли.

По обычаю поубивали коней павших воинов: храп коней, фиолетовые очи наполнялись предсмертною болью. Кони, как люди, может, и лучше людей, как без коня в загробном мире кочевнику обойтись? Ели за тризною погребальной мясо конины, оставив в целости голову, ноги, кожу и хвост. По обычаю, следовало на деревянных распорках сотворить чучела, да где брать дерево в дикой степи? Положили в могилы останки коней: каждому воину – его конь.

Пели погребальную песню: «это его лошади, на них он поедет к Тенгри-хану!», на большом камне вырезали количество тех врагов, что убивал каждый воин при жизни, продолжая петь погребальный мотив: «вот его отроки, которые будут служить ему у подножия хана Тенгри!», набросали в могилу камней по числу убитых покойным врагов. Жалели, что не могли сотворить балбалу (грубые изображения из дерева или камня убитых врагов), прошли кругом вокруг могилы боевым строем, прошли кругом вокруг могилы пешим танцем, пропев последний раз боевые песни белых половцев-кимаков.

Напоследок по обычаю половецкому на вершине холма, что поднялся над вечной могилой, поставили камень, что символом воина-половца означался. И вечный покой опустился на павших…

Атрак принял остатки отряда, как должно пристало воину славы. Дядя из ханского рода, значит Атрак после дяди воином первым. Не плакал, воину плакать не стало, просто душа онемела, застыла-замерзла.

Одно дело было слушать дяди рассказы про битвы-сраженья, переживая с ним «хур-а-ха» громких побед, шевеля от наслаждения грохота битвы безусым ртом, другое, самому испытать боль этой утраты. Нет, в бою Атрак дядю не посрамил, честь рода не осрамил. Иначе отряд не встал под его руководство, а воины высказали бы трусу всё, что хотели. Могли и с лишением жизни приговор огласить, на то право имели, право обычая, право традиции, ибо трусам не место в славных кочевьях.

В недавнем бою Атрак был силен, злобен и страшен: бил печенегов, как взрослый. Даже саблю кривую у врага перехватив, так же крутил ею над головами врагов, как самый опытный воин. Не одну вражью голову снесла удалая рука, а вот дядю не защитила. Как в замедленном кадре видел Атрак оскаленный лик повернувшего печенега, его лук, и стрелу, что со свистом летела в половцев стаю. Как он мог не успеть защитить дядю, как? «Не успел, не успел», – ровными, точными, быстрыми толчками пульсировала кровь у виска, – «не успел!»

Воины все понимали, молчали, вздыхали. Сами товарищей потеряли, да и атамана отряд уважал. Ветеран был суров, справедлив, в разделе добычи не жаден.

За печенегом вдогонку гнаться не стали: мало нас стало, ой, как мало, а потому и смирились с позором.

…Атрак очнулся от прикосновения: главный монах что-то шептал, утешая. Искренний взор, искренний шепот, и Атрак ожил от боли. Где-то внутри кровь била толчками, ранила сердце в боли от смерти больше чем дяди. Дядя был всем: мамкой и братом, отцом и начальником. Бывало, и бил за проказу или непослушание. Детства обиды прошли, пролетели, сам понимал, что тяжелая воина рука и убить могла, не то что отшлепать. В детстве терпел, стерпит и тут. Монах что-то продолжал говорить, утешая. Руський язык был вроде понятен, но множество слов в голову не проникало, а в сердце входили слова незнакомого брата, что скорбел вместе с ним за погибель чужого ему человека. Монах сожалел, утешал и скорбел вместе с ним. Атрак понимал его сердцем, слова не нужны, чужие слова, их было много. Язык русичей многословен, лишних слов много. У по ловцев речи короче, звуки поглуше, слова коротки. Не слова, будто команды в говоре половецком.

Словянин говорил, и незнакомая песня молитвы стишала бродившую кровь.

Наконец-то заплакали бабы, раздирая ногтями землю могилки. Атрак очнулся, боль утихала, и монах, это почуя, отошел ко своим одноверцам. Бабы столпились близ него и монахов, рыдая и воя.

Стон утешений продлился недолго: время есть время, и Атрак отправил свой караван, пусть поредевший, но все же богатый, в Херсон.

«Елена, Елена», как плакало сердце, как сердце молилось! «Елена, Елена», а ни слова не скажешь, ни взгляда не кинешь в сторону милой. Память все время возвращала в застывший кадр плена: мощные руки воина-печенега хватают Елену, русые косы взметнулись к седлу, бессильные ватные руки Елены болтаются у седла, в белом обмороке лицо кажется не просто белым, а прозрачным от боли. Открытые глаза безучастны: обморок надолго захватил боярыню-свет.

«Елена, Елена!», – что я могу, что? Ни бежать, ни кричать, ни помочь. Бессилие плена держало монаха, как в кованых кандалах.

«Елена?» – удивился Атрак.

Евстратия возглас, вырвавшись с уст, прервал мысли Атрака.

«Елена?», – и злость юного атамана гортанным выкриком собрала всю команду.

Елена была самой лакомой из добычи. Дядя, когда смотрел на Елену, приказывал сам себе и команде ханшу не трогать, хотя очень хотелось.

Боярыня была хороша! Русые волосы хотя истрепались за время полона, красотой и густотой поражали мужские нескромные взгляды. Очи так очи, глаза, голубые, как небо весеннее над степью, губы, что маки. Ровная стать, походкой легка, всегда ровна и спокойна. Не баба, утеха. На мужиков не смотрела, как иные другие в надежде на шмат или похоть, нет, не смотрела, зато мужики сами глаз с неё не сводили.

Дядя аж скрипел зубами иногда, так полонянка впала ему на сердце. Но добыча была велика, и отряд не принял бы его слабость: за эту полонянку можно было взять столько, сколько за всех прочих оптом, да и еще вполовину бы прибавили.

Атрак был готов погнаться за печенегом отбить красавицу-ханшу, отряд еле удержал молодца-командира:

«Всех врагов положить не положим, а сами тогда пропадем. Надо идти в Херсонес с остатком полона, а там как нам повезет, может, за этих монахов у церкви что-нибудь выпросим. Церковь христиан своих любит, монахов откупит за деньги немалые, а если за Еленой погонимся, и там не найдем, и здесь потеряем».

Атрак на ломаном койнэ объяснял сгорбившемуся пленнику: «понимаешь, печенеги они с полоном не злые. Они или продадут твою ханшу, или предложат выкупить кому из родни, или к себе в орду примут жить, детишек рожать, кумыс мужу варить». Утешал-утешал, пока не дошло, что раны сердечные клинком ковыряет.

Гикнул, отряд встрепенулся, обернулся последний раз на небольшой холмик-курган, и знакомой дорогой отправился на Херсонес.

К югу

Долгой дорогой огибали жилье: Дикая Степь, она вроде и дикая, а народами полнилась. Мотались по свету белому разного рода людишки, порой нежданно можно встретить даже норманна, злого варяга с далеких окраин сурового севера, не говоря про ватагу мелких орд половецких, орд печенежских. Степь за тысячу лет исхожена да проезжена стежками-дорожками неприхотливых лошадок неукротимых орд степняков.

Встретить друга иль недруга было одначе опасно: дружок половецкий из враждующего стана полон отобьет, да и хану твоему из твоего же полона дань передаст, и ищи потом справедливости в поле. А уж врагу-печенегу под копыта коней попадаться и вовсе лихо-беда.

В схватке с печенегами отряд значительно поредел, да к тому ж несколько человек получили раненья-увечья кто от сабель, а кто от стрелы печенежской. Застывшие комья бурой крови черными пятнами выдавали следы вражьей навалы (набега).

Ослаб, ой как ослаб Атрака отряд!

Гибель дяди чуть не подкосила боевой дух половецкой ватаги, да к тому ж у взрослых мужей сосунок-вожачок не прибавил отваги. Атрак косые взгляды молчаливых дядиных побратимов чувствовал, как стрелу печенега, так вонзались в спину, не вырвешь.

Путь удлинялся, отряд петлял по степи, и как тут быть довольным отряду? Лишние версты, то лишние тяготы: на отряд ложились дополнительно хлопоты и проблемы пищу добыть себе и полону.

Полон не прокормишь, все потуги зря. К чему смерть до бывать, раз резону нема? Еще надо воду добыть, что в степи намного трудней, чем в обильных водою славянских местах. Воду, прежде всего, нужно было давать коням и полону: и те, и другие тяжело переносили отсутствие влаги. Люди отряда могли без воды обойтись, их конская кровь питала, спасая воинов не однажды в долгих походах.

А вот кони, как им без воды? Да и люди полона с каждым петлянием степями слабели, босые ноги струпьями покрывались, вечная пыль долгих дорог равняла обличья. По одной по одежде и различишь, баба или мужик бредут по степи, не поднимая взору до неба. Низко опущенные головы, почти полное отсутствие воли, так рабская доля породнила людей.

Да и куда убегать? В Дикую степь, где стрела печенега не лучше стрелы буйного половца, да и варягу на его разбойничьей стезе лучше б не попадаться. Буйный варяг меча не поднимет, он руками задушит лишний рот, и, поди разбери, из полона человечек сбежал иль тать-вор-разведчик по степям блукает, в уши князей доносит про отряды чужие? Удави лишний рот и гуляй по степи, ищи буй-добычу да подвигов ратных. Что пёс шелудивый, что отставший от полона раб, разбойникам были только помехой.

И люди нутром чуяли, что не стоит бежать. Смирялись с самой позорной долей своей, с долей рабов. Отсутствие пищи и влаги, монотонная пыль вечных дорог, короткие зябкие ночные привалы, это все отнимало силу людей, давило на волю.

К тому же порывы к побегу карались жестоко: половцы на виду, наслаждаясь, казнили виновных, рубая им головы, тренируя руку и саблю.

Доля людская, что та пыль на дорогах степных: песчинкой больше, песчинкой меньше. Завтра будет новый набег, будет новый полон из юных девчат и детей. Степь оправдает затраты. Русь велика, людишек в ней много, продажных князей не перевесть, и будет половцам снова пожива.

Этот привычный набег не сулил неудачи, и добыча в отведенное время по исхоженным издавна трем мощным потокам славянской добычи рано иль поздно приходила в Херсон. Что Черный путь изберешь, он между Бугом и Днепром, что Кучманский, он между Бугом и Днестром, что Муравский, тот между Днепром и Донцом, три дороги сходились в низовьях Днепра. Одной только дороги ватага Атрака избегала доныне, Покутской, что между Прутом и Днестром протянулась. Хоть и короткой дорога была, да далече очень. Да и обычай не позволял лезть на территорию, подвластную побратимам, близким половец ким ордам.

Потому и избрали самый прямой, хотя и извилистый путь. Шли от Киева, сожженного едва не дотла, избегая водных путей, а все равно вдоль днепровских потоков. Шли к низовью Днепра, к его перекатам-порогам.

Атрак с завязанными глазами мог привести полон до низовьев могучей реки, он сколько раз проходил под бдительным дядиным оком по этим степям.

Да, хорошо было при дяде!

Атрак едва заметно вздохнул, и принял решение. Свистом подозвал одного из вояк, наклонился, нашептал что-то, тот будто ожил, повеселел. Атрак нагайкой показал дальним сторожам отряда направление, и отряд свернул с привычной дороги.

Теплое мощное солнце скоро сказалось на изменении пути. С каждым днем все суше становились травы, все реже каменные изваяния далеких скифских плоских баб маячили на горизонте, все чаще ветер степи доносил незнакомые ароматы. Солью ветер питался, солью отдавал людям запах степи.

Атрак вел людей ему одному знакомой тропой, не однажды радуясь, что в этот полон не брали ни стада волов, ни отары баранов. Как дядька был прав, отмахнувшись под Киевом от скота, легко продав стадо перекупщику из армянского племени и подался только с людскою добычей в далекий Херсон.

Миновали валы и рвы Перекопа, заросшие лесом, стали попадаться мелкие озерца мутной водицы, но кони даже не прибавляли шагу: озерца едва ли на треть были наполнены жижей, соленой и горькой. Среди ровной степи все чаще под копыта коней стали попадаться вкрапления каменных осыпей; мелкие камни резали ноги, все опаснее тем, что середь травы не выглядишь мелкие разящие камни.

Атрак все чаще взмахивал старой нагайкой, полоща людские спины с «хозяйскою лаской». Люди пытались встрепенуться, да размеренный ритм привычного хода менять не пытались, едва находя силы для каждого дневного перехода.

После одной из ночевок Атрак поднял отряд утра раньше обычного, погнал, все чаще махая кнутом. Не отставали от него и прочие конники, все чаще поднимаясь над спинами коней, всматриваясь в приближающуюся синюю даль. Наконец и усталым пленникам открылось то, во что так всматривались половецкие всадники.

Синяя ровная тарелка до краев наполнена громадной массой воды, вода едва колышется, набегая на берег белыми кучеряшками, наполняя берег густой белой пеной.

Резала глаз синяя гладь воды, резала до слез. Люди плакали, белые слезы проторили дорожки по черным от солнца и грязи исхудавшим личинам.

Люди встали, как вкопанные.

Половцы не мешали стрессу людей из полона. Каждый полон так вставал, замирая перед толщей воды.

Стихийная мощь тяжелого масла воды равняла людей, каждый ощущал себя едва ли не песчинкой-пылинкой на вечном пути жития.

Мощная сила извечного моря, и мощный доселе хозяин земли, человек становился песчинкой-пылинкой перед силой природы.

Никто из полона ни разу не видел столько воды, и полное ощущение синего, синего моря, моря бескрайнего, моря из сказок, былин и сказаний, ранила сердце, и тому слёзная градь бежала по изможденным сухим лицам полона.

Монашеская братия, как и все, стояла вкопанной кучкой, дивилась на море. Море вливалось в людей своей мощью, щедро даруя силу и влагу, а легкий ветер вливал в запыленные легкие свежесть соленой воды.

Стояли недолго, и вскоре Атрак вновь погнал людей. Миновали каменные осыпи дырявых камней (ракушняк), в очередной раз навпивались в ноги колючки репейника вперемешку с мелкими острыми камнями-ракушками, свернули и через пару часов побрели по меж ласковым морем, и меж солеными озерцами с гуртами соли на берегах. Песок мелкими барханами застилал побережье, но по песку не брели: тяжело.

Атрак вел коня меж дугой побережья и ровным озером, белые берега которого издали тоже казались гладью морскою.

Среди соплеменников Атрака слышалось вздохом: «Сасык-Сиваш, Сиваши!» (сиваши – общее название соленых мелководных озер, из которых естественным путем на жарком солнце выпаривается соль).

Атрак повелел:

«Запомните путь! На обратной дороге соль запасём, на Руси можно дорого соли продать, оправдается всё. И лишку прихватим, а на крайний на случай на воск обменяем, так оно дороже-то будет.».

Ватага духом воспряла, кони и те, будто слово «добыча» касалось и их, замахали живее длинными хвостами, заодно отгоняя злых оводов-паутов.

За спинами остались громады строений людного города, шум которого заглушался волнами моря да хохотом птицы баклана. Атрак не повел людей в людный город климата Херсона – Керкинитиду (Евпаторию): и кони устали, и полон из-за дальней дороги поредел, пострашнел. Худые изможденные тела, что из прорех дырявых одежд смотрелись, ну ровно скелеты, избитый боем отряд, запекшиеся следы ранений от сабель и стрел, с таким отрядом идти на посмешище, ну уж, погодьте!

Невольничий рынок людного города богатенек. Издавна при входе в городские ворота глашатаи в урочный час оглашали время торгов, и самый пёстрый люд спешил на ярмарку сбыта рабов.

Самые лучшие из рабов продавались, конечно, в Херсоне, но всё же рынок рабов в вечно солнечной Керкинитиде за тысячи лет прижился в обычай.

Греки рынку рабов не мешая, привычный налог собирали жестоко. Сборщики податей не щадили ни половцев, ни случайно заезжих пачинакитов (так греки называли печенегов), хотя те и могли отомстить внезапным набегом, уводя жён и детей, разоряя климаты.

Вовсе недавно одна из таких оголтелых орд печенегов разорила дотла район ближних каменоломен, угнав богатый полон. Ума, правда, хватило не продавать этих рабов в самой Керкинитиде, бедняг погнали к Боспору.

Разведчики печенегов, вездесущие армянские купчики, суетились на рынке, скупая да продавая товар. Скупались ткани: рытый бархат, парча и драгоценнейший шелк; скупались изящно выделанные козьи красные кожи (юфть) и драгоценный сверхдальний товар – специи, специи, специи!!! Купцы брали на специях прибыль в десять, а то и в сто раз. Тяжело и опасно везти специи, зато как прибыльно. Жменька шафрана, пара гвоздичек, листики лавра, все уходило с рынка мгновенно. Ноша была не тяжелой, зато как золото от продажи обогощало карман.

Армяне донесли печенегам, что все спокойно на землях климатов, пара отрядов византийских погонялась для вида за пылью от печенежских коней, да отряды наймитов, к услугам которых все чаще и чаще прибегала империя, заведомо удачи не принесла, и город зажил привычной размеренной жизнью, скоро забыв про утрату людей.

Была и еще одна, и очень веская, причина у юного предводителя половецкого отряда: нельзя было попадаться в климатах с таким непривычным товаром, как монашеская братия. Пусть в лохмотьях коричневых ряс, пусть смертельно уставших от долгих мучительных переходов, но монахов было видно издалече. Не долгие рясы, не длинные космы давно не мытых волос выдавали монахов.

Что-то незримое, неосязаемое шло от группки монахов, что-то такое, что было вразрез с общим видом плененных.

Продать монахов на рынке и враз лишиться не прибыли, а своих буйных голов, нет уж, тут против империи не попрёшь. В миг отряд для погони найдётся, и деревья для висящих в петле не переведутся. За продажу монахов не возьмутся даже абсолютно не брезгливые и отважные купчики из армян.

Потому отряд свернул с наезженной, веками проторенной дороги, по которой спешили каждодневные императорские гонцы, везя почту, монеты от климатов в Херсонес и обратно.

Херсаки больше любили перевозки по морю, так им ближе, дешевле добраться до Калос Лимена (пгт Черноморское ныне), Симболона (Балаклавы), Керкинитиды (Евпатории), но всё же обычай гнать гонцов ежедневно по районам климатов давал результат. Гонец по дороге заметит, запомнит всё нужное и ненужное, донесет по команде: так империя бдила, а кочевники-то, вот они, рядом!

Гонцу доставались лучшие кони, давалась лучшая пища, и свежий и бодрый гонец успевал видеть всё, и потому встретить по дороге такого гонца, который враз бы заметил кучку монахов, нет уж, лучше избрать другой путь, понадежней.

Белые барашки берега Сасык-Сиваша солью напитаны. Соль Сасык-Сиваша считалась наилучшей по составу и качеству соли, имея своеобразный привкус. Пища, посоленная этой солью, уже не нуждалась зачастую в драгоценных приправах-специях. Потому и ценилась, очень дорогой была её стоимость, что в византийском Херсоне, что на столах у славянских князей. Да и у далеких варяжских конунгах на столах подавалась эта драгоценная соль, что издалека казалась пеной морской, а была отложениями соли.

За ложечку соли купишь раба, за пригоршню соли меняли овец на коней.

Сивашская крупная, белая, сочная соль, ее не спутаешь ни чешской, ни с какой там иной солью, добывавшейся в подземельях.

Конь Атрака, учуяв запах соли, повернул голову к озеру, но Атрак легким похлопыванием нагайки повернул его на верный путь. Шли как-то веселее, будто чуя привал, кони уже не поворачивали головы к озеру, лишь вдыхая глубже драгоценный аромат.

Узкая естественная дорога меж двумя водными гладями уходила вдаль, поворачивая за лукой моря. Кони легко шли по этой каменистой тропе, пленники плелись вслед за хвостами коней, как будто чуяли близкий конец длинной дороги.

Наконец Атрак выдохнул счастливое слово: привал! В сумраке вечера, дымке пара от моря в легком тумане зрились недалече какие-то низкие развалины бывших построек. Но встали на ночлег не у них, Атрак заставил полон присесть прям на дороге. Привычно-обычно набрали сухой травицы, разожгли костерца. Разведка прискакала с хорошим донесеньем: опасности нет. Разведчики по пути добыли зайчатины, и пленники, вдоволь наглотавшись голодной слюны, наконец получили свою долю от пиршества временных хозяев.

Монахи по примеру Евстратия нажевались всухомятку каких-то ягод остатков, хлеб давно закончился по дороге. Попили чистой водицы, не обращая внимания на привычную боль в животах, положились вповалку кругом костерков. Хоть и теплынь дня опускалась теплым пологом на людские тела, ветер от моря гнал влагу ночную, принося прохладу летнего бриза.

Утром пинки половцев подняли людской плен от плена сна, погасшие угольки костров заметали травой и песком, протоптались кони по биваку, и ничто уже не говорило о людском нахождении на этом отрезке пути.

Атрак вел людей к дальним низким постройкам, за которыми снова виднелась гладь озера. Озеро было мутным, и издали казалось очень глубоким. На берегу пенным барашком стыла соль, но кони, брезгливо понюхав белые барашки соли, фыркнув черными ноздрями, отказались есть соль и пить мутную воду.