Текст книги "Постник Евстратий: Мозаика святости"

Всему свое время

Страшно было и вспомнить, как город горел, как падали домы квартала, как синагога обрушилась на людей, искавших пристанище в стенах её, как в пыль обертались скарбы, нажитые долгим трудом и бессоньем.

Полукруг жёлтых дромонов, горящая нефть, кровь на кресте и колесница с небес, такое вряд ли забудешь.

И казни, казни и казни!

Священник Захарий (вот он, шел впереди, махая клюкой, будто саблей), сейчас стоит на холме, на агоре. Рядом толпа византийцев: севант Константин, кучка монахов, открывающих рот в песнопениях, стража из местных и пришлых, вернее, приплывших, обученных драться, страшных и мощных рыжих и ражих варангов.

И кучка греков, изнеженных, чернобородых. Рыжие дяди сжимали оружие, то этериоты-наёмники, словяне и англы, саксы, варанги. Могучи, бесстрашны, бездушны, как показалось Иакову, стояли, сжимая пики, мечи и топоры-боевые секиры. Пешая тагма (боевая единица империи, в пехоте насчитывала около шестисот человек, в кавалерии около девятисот, в этерии до двух тысяч) стояла вплотную, окружая монахов.

Не хватало разве что катафрактов (тяжелая конница, главный вид вооружения византийской империи), но император не стал нагружать дополнительным бременем расправы с Херсоном главную удаль страны. Ему катафракты нужны были рядом, у Византии хватало врагов. И оголяться не стоило, так понимал порфирородный (порфирородный – рождённый в порфирной, т. е. багряно-пурпурной палате дворца Византии, резиденции императоров, синоним императорской власти).

Любил базилевс катафрактов, любил. Дисциплинированы, организованы в постоянные части, они имели свои униформы, где плащи и пучки конских волос разного цвета означали и полк, и подразделение воинов.

Катафракт окутан кольчугой, наручи и поножи из деревянных пластин отполированы до блестящего света. Копьё, меч, кинжал днём и ночью у рыцаря наизготове. Иногда катафракты меняли копье на лук или дротик, сути то не меняло. Миндалевидный щит, доспех из чешуек, поверх кольчуги железный, кожаный или даже из рога клибанион. Вся эта роскошь в походе спрятана под жёлто-бурым плащем, обязательным как униформа.

Архонтопулы («дети вождей») в гвардию лезли, как мухи на мёд, так почётно, престижно и выгодно было служить Алексею. Куда там дикой Европе с рыцарскими жизни отбросами до кавалеристов империи византийцев. Умны и холёны, почти что равны «базилики антропи» (люди императора).

Конечно, красный плащ да туника с красными же круглыми вышитыми вставками на ней офицера из «базилики антропи» снился ночами почти каждому катафракту. Попасть в непосредственное окружение императора можно, конечно же, можно. Например, севасту Константу: ещё бы, он родня императору. Блат! Вот он – настоящий базилики антропи.

А император любил как раз катафрактов. Холёные бороды придворных стиляг, не очень любивших служить «на часах», но обожавших цыплячить в церемониале, картинно выпячивая раззолоченные мечи да кинжалы, шлема в жемчугах, серебряный панцирь с обивкою золотой, а за что их любить императору из солдат? Терпел, выдвигал, и засылал, как Константа, избавляясь как от обузы

Вот и стоял Константин спиной к монаху Захарии, наблюдал, как молчаливо растекались монахи, повинуясь жестам жреца. Как с кораблей летели снаряды, как падали в воду огни, как загорались и таяли до головёшек рыбачьи фелюги, как полукруг жёлтых дромонов с красно-кровавым крестом окружал Херсонес.

И как гнали евреев, как будто баранов, на бойню.

Таким вот бараном казался себе и Иаков.

Оценить красоту полукруга дромонов, одеяний варангов ему недосуг, одно на уме: как выжить? Как выжить еврею в такой обстановке, как защитить Мириам? И кинулся тощий и юркий Иаков к казармам, где в центре, на площади красовался дом стратига, в котором царствовала матрона Демитра.

Подползал к ногам прекрасной Демитры и выл, как собака, как пёс, как дворняга. Умолял, угрожал, умолял, обещал, и отдавал каменья прекрасные, обещал груды шёлков, угрожал Божьей расправой.

Но искренним был лишь тогда, когда умолял всевластную даму помочь, спрятать, укрыть его Мириам от ока Захарии, от диких варангов, от пожарищной люти черни.

Напоследок, как аргумент, достал драгоценный оклад. Показал стратилатке, та охнула тихо. Понял – попал! Но встретились на торгу ради жизни жадный и жадная, и стала ломаться патрицианка: «а себе что мне взять? Оклад, то для церкви. Дар драгоценный, конечно, отмолятся мне все грехи, я надеюсь, в тишине византийской столицы в одной из тысяч церков или монастырей.

«А мне что, а мне? Свою жизнь спасать скоро надобно, а не этой несчастной красивой девчонки, ради которой расстилается перед ней худышка еврей. А, правда, сколько жизнь моя стоит?», – подумалось патрицианке, и озноб продрал даже не до костей, а продрал через кости, вбираясь в клеточки мозга, аж ноги осели. Если бы не сидела в кресле своем, драгоценном, из кипариса, рухнула б наземь. Её жизнь стоила многого и за нее многое надо отдать! Смотрела, как извивается червь человеческий перед нею, патрицианкой, а виделось, что она, как этот червь, пресмыкается перед Захарией.

Разведка, о, у Демитры своя разведка имелась! Втихую от мужа, втайне от катепана она подкармливала некоторых горожан. И многое знала о городе, зачастую совсем с другой стороны, чем официальные доклады соглядатаев катепанских, стратиговских о жизни вечного города.

Обмолвлюсь: я недаром назвала Херсонес-Севастополь городом вечным, он старше Рима. Насколько? Намного, мне думается.

Когда Рим основали, и Ромула с Ремом кормила волчица-тотем, древние греки основывали задолго до этого, пусть даже священного для римлян кормления, свой полис. Назвали его Херсонесом – полуостровом, так как стоит он, и вправду, на полуострове, на Гераклейском. Названия греческие и греческая суть у города, теперь окраины Византии. Ну, а со всем уж теперь, в нынешние времена это мощный русский город Севастополь, ключ к Чёрному, да что к Чёрному, к Средиземному морю. А за Средиземным морем, думали древние греки, кончается Ойкумена. Значит, им Херсонес как ключ к богатствам тогдашнего мира. И не сильно они ошибались, я полагаю. Ключ-город, достоин он поклонения (один из переводов названия Севастополь-достойный поклонения) только за одно из событий, потрясавших его во все дни. За величайшее событие в жизни его, за крещение князя Владимира.

А к крещению князя Владимира что предрасполагало? Не его только личная воля, а воля царственных базилевсов, братьев, отдававших за варвара, а Владимир и был настоящим варваром по сути своей тогда, до крещения, сестрицу свою, единокровную базилевсову дочь Анну. А в приданое Анны они от давали, кроме много – многого крестик её, невероятной ценности крест. Тот самый, что нашли в мутном Днепре забулдыги да пропили его ростовщику, деду Иакова. Чем драгоценен тот крест, фантазировать я не смею, но раз крест был у царственной дочери Византии, он был драгоценен. Византийский церемониал мелочей не признавал и раз крест у базилевсы, значит достоин царственной шейки красавицы-базилевсы маленький крест.

И вот теперь этот крестик доставала трясущаяся от страха рука Иакова-младшего, и, как последняя надежда на жизнь ради его Мириам, отдавался он в руки патрицианке Демитры. Та, вначале полубрезгливо протянув левую руку (была левшой от рождения, тщательно это скрывала, но в минуты волнения забывалось табу), потянула крестик к себе. Любопытство преодолело: что там такое ей предлагает полубезумный от страха еврей? А тот лопотал про крест и про Анну, скороговоркою передавал слова, что запомнил от наставления мудрого деда.

Демитра встряхнулась: вот оно, вот спасение! Отдаст в руки только Захарии крест. Разведка её давно донесла, что главнейший в странном походе на Херсонес мощных дромонов, есть старый монах, предводитель Захария. Он милует и казнит, а Константин только щёчки свои надувает, изображая повелителя греков.

И понял умный Иаков, что торг состоялся, что невеста его, без которой нет жизни, что она спасена.

И вечером, после того великого действа, что сотворил с Херсонесом Захария, после казни большой иудейских мужчин, после своего торжества при многолюдной толпе херсонесского люда, когда вручила оклад, Демитра почти приползла в монастырь, где временно обитались монахи из Византии. И жертва была принята, и оценена по должному чину. Вечером принял её Захария в узкой и мрачной келии монастыря, что был недалече от площади главной – агоры. Уступил игумен здешнего монастыря ему свою келью, перебрался к братии на пока.

Так вот, в полумраке келии, в которой молились много и часто, и светел был дух полужилища, Демитра безо всяких торжественных соблюдений обряда, передала главному из монахов драгоценнейший крест. Передавала, полунапевно передавая рассказ, что поведал ей юный Иаков. Старалась, чтобы голос не дрогнул, страха не выдал.

Как величайший секрет, как самую драгоценную драгоценность принял Захария крестик малой, крест самой Анны Святой!

Тут торга за жизнь и не думалось весть, поняла стратилатка, поняла, что если начнёт вымаливать жизнь, придётся рассказывать ей, что многим грешна. А кто его знает, за какой из грехов монах не помилует? Лучше уж промолчать, сохраняя остатки достоинства.

И поняли оба, мудрый монах и не менее умная патрицианка, что ей прощена небезгрешная жизнь. Прощена. И Захария получил кроме в подарок креста, ещё и вдобавок почти верного друга. То есть свою соглядатайку в Херсоне. А стратига жена получила поддержку в столице.

Скрытый торг? Естественно, но с величайшим соблюдением всех византийских приличий: и честь знатной особы соблюдена, и монашеству подтверждение мощи и силы в империи Византии, пусть даже на дальне-далёкой окраине. Ну, а про город-ключ мы вам поведали.

Где крестик? Захария знает. А у него мы не спросим, не можем за давностью лет.

Звездный час Матроны Демитры

Демитра сама говорила с Захарией, тот принял оклад, и только условием окреститься Мириам была спасена.

Демитра не смела присвоить драгоценную вещь: в такой ситуации рисковать репутацией, и, страшно подумать, опалой? Ну, уж нет, повторно дурищей Демитра быть не могла.

Хватит, нарыдалась, наплакалась в тишине своей спальни, перетряслась под теплейшими шкурами, близкой опалы озноб ходил по коже воочию. Передумала, перестрадала, утром стиснула зубы, и пошла напролом. Терять было нечего, значит, вперед!

С поклоном, с нижайшим поклоном, под завесом убора, драгоценная ткань которого опустилась к земле, скользя по плитам мощения у агоры, преподнесла драгоценный оклад: эффект был прекрасно ожиданным!

Жёнка стратига вышла на плац в самом лучшем из одеяний, толпа в миг охватила глазами тончайший хитон и плащ, весь тканый золотыми павлинами. Глазки павлинов сверкали-светились изумрудной зеленью драгоценных камней, громадный аграф-фибула (застежка) сверкал громадным алмазом на левом плече патронессы. Оплечье (воротник) мерцало жемчугами и драгоценными самоцветами, жемчужные подвески (жемчужины подобраны один к одному) головного убора качались в такт дыханию волнующейся патрицианки, качалась им в такт и узорчатая кайма на хитоне, – роскошное одеяние предназначалось скорей для толпы: пусть знает хозяйку, чем для нищих монахов.

А для Захарии квадрат вставки на высокой груди, на супергумерале (плаще, иначе называемом сагум), который украшен богатьём узорочья. Не узорочья и полоски мехов леопардовой шкуры внимание Захарии привлекли. Квадрат говорил о высоком происхождении и положении этой просящей в согбенном положении. Поза явно была непривычной для византийской красавицы, привыкшей повелевать. Картинно тяжелый плат склонился до плиток агоры, картинно в руках вложился оклад. Драгоценные камни в ровном порядке, тяжелое золото каменело руки Демитры и руки дрожали то ли от тяжести золота, то ли от волнения момента.

Звёздный час стратилатки настал, настиг её звёздный час!

Не о муже думала гордая византийка, чего о нём думать? На её гордые плечи, высокую грудь, ясные очи и в комодах тряпьё найдётся любой базилевса прислужник, «базилика антропи» иль катафракт. Может, даже будет помоложе стратига. Происхождение патрицианки, это зарука успеха, и найдётся жаждущий обуять положение знати. Нет, не о муже думала дама.

И не о плачущей Мариам думала в этот момент торжества гордая византийка. Что Мириам, только лишь повод для вызначения момента, но повод прекрасный и проявить милосердие, даже к врагу, это истинно христианская доблесть.

Умнейший Захария вмиг раскусил византийку.

Умнейший мужик поднялся с низов черничьего бытия до мужей, решающих судьбы империи. Думать, мыслить обязан был, опережая супротивников мысли. Выжить в кипящем котле византийских проблем, интриг и змеиного бытия царедворцев, одно уже это подвиг для грека. А выжить и преуспеть простому среди гордой знати катафрактов, базилик атнтропи и прочей твари людской почти невозможно, однако выжил и преуспел.

Заслали в Херсон? Не впервой судьба посылает ему испытание, справится и сейчас.

Захария принял драгоценный подарок! С поклоном, нижайшим поклоном, это для патронессы. Искренний набожный поцелуй приложил до оклада, монахи, как овцы вслед за бараном, приложились к окладу, а следом толпа, уже на коленях, ползла к тяжелому золоту квадрата оклада.

Захария думал: то ли подарок отдать в Киев великому князю, известному жадностью Святополку, к его рукам всё прилипало, не отдерешь. Или в столицу синклиту отдать? Решился, вернётся назад, отдаст император и пусть багрянородный сам разрешит, где будут сверкать драгоценные камни, в одном из тысячи храмов столицы или мерцать а алтаре монастыря, подалее от жадных глаз да соблазнов мира людского.

Принял подарок, и разрешил одной только жертве остаться в живых из презренного клана предавших монаха. Так не токмо воля, а жизнь была по дарена Мириам, несчастной сиротке. Внял мольбам просящей Демитры, проявил милосердие: толпа ликовала!

Как выкрутился сам Иаков из пасти «черной старухи», забравшей сотни жизней его одноверцев, незнаемо, но, вернее всего, опять откупился, и не торжественно, а втихую, тем более повод остаться живым всё-таки был: он непосредственно в казни участия не принимал, и даже там не присутствовал. А будучи киевлянином, мог и не знать о злодействе родных ему соплеменников. Также втихую сдал розыску византийцев дядю-тёзку Иакова, Фанаила и многих других, окружавших жертвенный холм и казнящих невинного.

Кровь на кресте была их заслугой, а не его, не бедного киевлянина, грешного в одном, в любви к милой девушке Мириам. А разве любить – это грех?

Иаков крестился чуть не бегом, опережая иных соплеменников, так жить хотелось, хотелось любить Мириам, рожать с ней детишек, и деньги копить.

Как деньги-денежки выручали! Что он, без них? Ни красотой, не умом не удался, богатства пока не имел, и как Мириам с таким будет жить, как в очи супруге голодной и деткам будет смотреть?

Денежки, денежки, как выручали, как помогли. Крестик, оклад, пара каменьев, шелка и парча, этот товар давал только благо, жизнь и питание, весомость житья. С деньгами Мириам все ж таки будет любить или терпеть, что не так уж и важно, принимая ласки его и любовь безмятежно. Не будет думать она, как пропитание доставать, как в дырявом тряпье ходить в синагогу, прекрасная Мириам будет ходить, как икона в окладе. Прекрасна в прекрасном его Мириам!

И вытерпит всё: побои и унижение, голод и холод пути, поношенье врагов, будет готов креститься, молиться, принять даже ислам, ибо его Мириам должна жить безмятежно, то есть безбедно. На пальцах, точнее на пальчиках прекрасной жены будут сверкать каменья не хуже, чем у этой вот византийки, одетой богато, даже чрезмерно богато.

На одно одеяние всех рабов мира можно купить, или сдать Херсонес пеженежской ватаге. Пусть не будет его Мириам носить узорочья и красный хитон, да, Мириам не императрица, не стратилатка, но для неё он выскребет всё от должников и арендщиков, чтобы смогла на пальчиках камни носить, золотые браслеты, они лучше стеклянных, так будет носить золотые браслеты его Мириам.

Только бы осталась жива она среди этой бурлящей и ненавистной толпы христиан.

И, когда вымолвил сухенький старый Захария: «Я прощаю её!», Иаков чуть не заплакал, точнее, заплакал. Камень свалился с души, не камушек, целый булыжник.

А бедная Мириам, почти ничего не поняв, стояла рядом с Демитрой в глубоком поклоне. Бедная девочка, столько страстей, столько невзгод! Иному за жизнь хватит тех потрясений, что выпали Мириам, а ей за такую краткость своего юного бытия остаться сироткой без матери и отца, без копейки куны, миллисиария, без гроша. Нищенка! Нищенка! Нищая, без отцовской и материнской любви, нищенка, без копейки (неправильно выражаюсь, копейки пришли на Русь значительно позже), то есть без миллисиария в кошельке, и куда ей податься?

Инстинктом, на полубессознании ноги погнали в центр города, где повсюду враги, стражи варангов, монахи. Но гнал самый главный инстинкт самосохранения в покои её покровителя, знатной дамы матроны Демитры. А для поддержки сзади брёл юный Иаков, не отставая от невесты ни в шаг. Она почти не обращала внимания на ухажёра, ловкий говор его пролетал мимо прелестных ушей, она вспоминала, возвращалась в недавний миг жития.

Отрывком сознания воспринимала, как падают камни ракушняка на мамины плечи (камень-ракушняк пилили в каменоломнях строго по размерам, например, 70 см х 20 см, вес одного такого камня около 70 кг), как оттолкнула её мать в предсмертном порыве от неминуемой бездны жадной «чёрной старухи», как выскочила на подворье.

Что было потом? Туман… Солдаты из стражи тащили отца: это видела, не понимая, зачем и куда тащат бедного папочку? Окружила грубая солдатня целый квартал иудеев, тащила отца, Фанаила и других мужчин, не взираючи, бедный или богатый еврей трепещется в их беспощадных руках.

Смерть матери даже не оглушила: если бы хоронила родную мать, как положено по обряду, может, наплакалась бы вдосталь, разрывая одежды и посыпая землёй шелковистые волосы. А так, мать ушла под камни дома родного, осталась навек умершей без должного почитания обрядом похорон иудеев.

Когда бабушку хоронили, как плакала мать, как плакала Мириам, и как плакал отец. Долго соседи потом говорили, хорошая семья у отца, умеют жить, умеют и хоронить. А сейчас? Кто мать похоронит? Кто отца оживит?

Если бы не Иаков-молодший, её могли, как других жён и деток казнящих монаха, засечь. Вон сколько верных подружек секли, не щадили. Не щадили ни деток, ни мамок старых. Грубые и бездушные рыжебородые, варанги или русы, будто баранов на бойне, бездушно считали умерших.

Демитру они встретили почти что на выходе из дворца, она следила, как местные полицейские осторожно закрывают ставни дворца, берегут драгоценные стёкла.

«О, вот и вы!», – обрадованный оклик матроны, и втроем понеслись-потащились на площадь агоры. Как во сне, встала рядом с матроной, как во сне, отупевшая от постоянного стресса, была как бы в тумане.

Отупелая Мириам стояла рядом с Демитрой то на коленях, то на ногах, отупело слушала речи матроны, отупело воспринимая слова хитрой лисички: «не за себя прошу, отче, а за сиротку!» Отупело думала: «сиротка, то – кто?» и озиралась вокруг: кто здесь сиротка? Отупело дрожала на холодном ветру пыльной агоры, ожидая лишь одного, конца этой драмы.

Наверно, не удивилась бы, если бы потащили с агоры сильные руки варангов иль руссов на публичную казнь наказанием розг, отрубанием ушей или рук. Может, тогда отупелость прошла бы? От боли физической могла пройти такая усталость, что отупелости сровне. А, может, и не прошла бы, стрессовый шок мог пройти пострашнее, чем казаться простой отупелостью девочки.

Это потом, в далёком пока от неё стольном городе всех славян Киеве придет к ней сознание бытия, и будут истерики и рыдания. А пока стоит, легко качаясь, тонкая девушка, укрывая лицо от тысячных глаз озверелой толпы славян и аваров, торговцев, ремесленников, домохозяек и греков.

А греки? Что греки?

Греки, хитрые греки, сами они убивать не хотели, потому и сошли с кораблей рыжебородые чужеродные твари варангов убивать, убивать, убивать!

Греки? Греки только молились, молились неистово, сплошь на коленях. Днями, ночами молились и плакали, исстрадая, молили всевышнего Бога послать им прощение за то, что не углядели они.

Что не смогли разглядеть изуверов в привычном своём бытии Херсонеса: каждый день виделись с изуверами, катами (палачами), здоровались, знали о детях и стариках, покупали товары, торговались, парились в термах и удивлялись сейчас, откуда у этих простых иудеев, почти что соседей, ненависть лютая к ним, христианам?

Это ж надо было так догадаться: сотворить наживо казнь Иисуса?!!

Казнили рабов все, греки и печенеги, славяне и саксы, но – так?!! Изощренность ума поражала, рождала даже не ненависть, а жалость к этим выродкам рода людского.

Захария, переняв настроение народа, понимал и потому пощадил Мириам: девица невинна, видно, что девушка умом не сильно то торовата, красива чрезмерно, но не умна. Такая не сможет идею родить, в жизнь воплотить. Что отец ей попался таков? Ну что же, несчастная девушка освободилась от отца изувера, значит, пожалеем её, пусть поживет, пусть покрестится и живёт. За изувера-отца дитя не в ответе. Пусть поживет, нарожает христианских детишек этому рыжеватому юнаку, что мельтешит рядом с девушкой, ловя её вздохи и взгляды, как коршун над юной голубкой.