Текст книги "Постник Евстратий: Мозаика святости"

Къырк был доволен

Къырк был доволен, ох, как доволен! Малоумный словянин запросил ничтожно малую мзду за великую ценность. Чёрная головешка заклятого ворога с мутножелтыми волосами так славно будет болтаться у стремени верного боевого коня среди прочих славных трофеев, среди прочих. Къырк славно будет при беге коня пинать эту черную головёшку с навсегда разинутой пастью. Не мог вражина Итларь, хан половецкой вежи, теперь ответить ему, атаману вражеской стаи, храброму Къырку.

Вот они, верные верных, несутся за ним по Дешт-и-Кыпчаку ночной волчьей порой, бегут по безбрежной степи, настигая полон. Тропы нехожены, ковыль гнется-прямится под конским копытом, овраги, ручьи, перелески: полна степь жизнью живой и ночью и днём. Остатки кострищ, конские кизяки, огрызки бараньих лопаток ориентиры не хуже, чем столбовой указатель, вечно пылящий у деревянных селений оседлого люда.

Отдавать какую-то ханшу за голову заклятого ворога: весёлая сделка, очень весёлая, очень. А выгодно как!

И Къырк был доволен. Скомандовал: в путь!

Ватага шла тихо. Перевязанные ковылем копыта не выдавали равномерного бега коней, храп лошадей заглушался мешками, надетыми на длинные морды; люди обменивались точными и простыми жестами, подчиняясь властным взмахам руки волевого своего ватажка.

Как жалко, как мрачно сложилась судьба его племени, других славных родов печенежских, разбитых заклятым врагом орд и становищ. Гоняла судьба печенегов по Дикой Степи, все дальше и дальше на запад, подчиняясь воле вечно синего неба, воле Тенгри, то есть судьбе.

Тридцать шесть зим миновало, тридцать шесть лет, как разбили их те проклятые кипчаки, иже куманы, (в 1061 г.) и разбитые орды детей и внуков волков (тотем печенегов) метались по безбрежным равнинам, уходя от Яика, уходя от Арала. Копыта коней несли их на запад, всё дальше на запад, ведь в спину дышали им кони врагов.

Частые стычки с половецкими ханами всё меньше и меньше давали удачу, наверное, вечный Тенгри отвернулся от нас.

А тут вот, удача вновь повернулась. И, надо же, не надо набегов, боёв и сражений, мелких стычек с разведчиками половецких кочевий. Руками врага, малоумного словянина, драгоценный сюрприз сам шёл ему в руки. И всего то, отмахать привычные версты пять-семь дневных переходов вслед за врагом: полон шел медленно, тихо, обремененный детьми да тихоходными изможденными словянскими жёнками. Пять – семь переходов туда, да пять переходов обратно, и драгоценный трофей будет болтаться у стремени воина-вожака.

И будут ночами у мелких костров слагаться легенды о доблести Къырка, его подвигах, сражениях ночных и дневных переходах. Будут смеяться малые дети над слабоумием словянина, над глупостью могучего хана Итларя, который верил в доблесть и справедливость славян.

Русичи, словянины, язигы, боруси (названия словянских племен), все одним мирром мазаны, язычники иль крест носящие на телах. Как можно степняку, кочевнику верить сладким словам высокорослых людей? Голубые глаза хитры и заманчивы, их озёра-зенницы обманчивы, как их полноводные воды змей-рек.

Верить в доблесть врага, доверяться ему, идти на мирные переговоры – полная глупость, а глупость Итларя так велика, что малые дети, вырастив, не забудут. Из поколения в поколение будут сказители передавать сказ про глупого Итларя, легенда усохнет до байки, из устные сказители часть переврут, частично добавят, но бесписьменный народец, оседая на узких равнинах Моравии и Угорщины, оседая на Косово и в бессарабских степях, передаст в отрывках сказаний весть о глупости Итларя.

Но, то будет потом. А сейчас ждет возрождение славы, победа над наимогутнейшим из врагов, достославным Итларем, жгло кровь и кровица кипела. Ватага стелилась над степью, как волки, рыскали дикою степью. Стаи волков, тотемных созданий не меша ли быстрому бегу коней: тотем охранял, тотем помогал.

Избавление от плена

Полон настигли поздней ночью.

Стража спала, спала беспробудно, а от свиста стрелы поуснула навек. Спал глупый доверчивый их предводитель, спали воины стражи полона, и даже тихий полон забылся кошмаром.

Найти среди группки уснувших женщин искомую добычу было не трудно: знатную ханшу везли на повозке-кибитке; прикорнула ханша у края кибитки, долгие косы свесились вниз.

Привычным движением смотаны косы добычи, привычным движением брошена на спину коня, привычным движением намотаны косы спящих женщин полона. Это слабоумному словянину нужна его жёнка, а бродячим по дикой степи печенегам мало добычи одной, пусть даже знатной ханши из словянского роду-племени.

Къырк понимал: одна голова, пусть даже лучшего из врагов, это всё же одна голова, и мотаться она будет у его стремени. А жадные завистливые погляды прочих ватажников, не лучшая атаманская доля.

Сытые женщины, сытые кони – забота его, довольные воины обильной добычей – тоже забота его, ватажка.

Женщины из полона добыча легка, удача сама плыла ему в руки, женщин хватали, женщин бросали на спины коней. Те, сонные, не успевали ни вскрикнуть, ни пискнуть: рты зажимались клещами рук волосатых, вонючих и чёрных людей.

Елена очнулась и снова вернулась в ползабытьё.

Легкое покачивание на крупе коня тяжелой болью отдавалось в спине. Руки связаны, косы намотаны на гриву коня, согбенная спина седока качалась в такт иноходи. Рот Елены закрыт кляпом травы, комок жег гортань, хотелось вздохнуть, хотелось выпрямить спину.

Она застонала, седок обернулся, привычно нагайкой хлестнул по почти голой спине: одежонка истлела, порвалась за время полона. Богатая ранее одежда в лохмотьях, едва ли узнаешь боярское одеяние в этих ошметках одежды. Мгновенный багровый рубец диагональю нарисовался на теле, Елена умолкла, давя стон в себе. Инстинкт подсказал: лучше молчать, иначе дикий народец нагайкой забьёт в два-три удара.

Привал был коротким: седок, подчиняясь жесту первого ездока (поднятая ладонь повернута к сзади идущим), остановил бег коня, сбросил Елену. Жестом показал идти в степь. Женщина, превозмогая боль и усталость, пошла за другими жёнками из полону: нужда заставляла опорожняться. Седок присел рядом с ними, справляя так же нужду.

Женщины удивились: женщина это? Печенежская амазонка оскалила зубы, надела штаны, похлопала нагайкой по голенищу своего сапожка. Полонянки поднялись, в сумраке ночи стараясь рассмотреть чудную постать печенежского всадника.

На сером рассвете Елену вырвало: нестерпимая вонь устаревшей овчины, конский пот да нестерпимая вонь никогда не мытого человечьего тела выбило кляп из усталого рта. Печенежская жёнка гортанно что-то крикнула переднему всаднику. Спешились.

Ватага полукругом окружила Елену, открыто, нахабно-нахально пялясь на полонянку.

Елена стыдом покрывалась от нечисти взоров донельзя смуглых и кривоногих малоросцев. Исхудавшие серые руки, сбитые ноги, тело дрожало от раннего близкого холода. Серый холодный рассвет давал ясно понять, кто здесь царствует. Тёплый круп коня уже не мог защитить полонянку от ветра и раннего холодка.

Старший, голосом, больше похожим на отрывистый лай волчьей стаи, гаркнул. Печенежский язык так не походил на гортанный язык половецкий, у тех звуки были, как клёкот орла, гортанны, звучны. Голос, как лай, отрывистый лай застудевшей собаки, такой же глухой, злобный и громкий, что то скомандовал.

Елена успела подумать, да уж, красавица из красавиц: опустелые груди болтались мешочками, спина ныла и была деревянной, ноги в струпьях. Грязное тело кормило вошь, как родное.

Но печенегам были в диковинку ни её всё ещё белое тело, ни синие очи бездонных глубин.

Полонянка удивляла высоким богатырским ростом: исхудалое тело выпирало ребрами, стройные, ровные ноги росли чуть ли не от ушей, тонкая талия сейчас превратилась едва не в осиную.

Печенеги, в массе своей низкорослы. Взрослый мужчина едва достигал 160 сантиметров, высота женщин не превышала 150-155 сантиметров. Их погибший в ночной схватке великан был ростом с эту русскую ханшу.

Окружили, щупали волосы, гладили по лицу, тыкали в рёбра, ну ровно на торжище барана покупают. Заставили даже открыть рот, и ровные белые зубы с двумя острейшими, как заточенные ножички, клычками заставили ахнуть!

Необычная красота русской ханши убедила соплеменников Къырка: товар был на отличку и дорого потому мог стоить его заказавшему.

Другие жёнки полона, не удостоенные участи таких необычных «смотрин», жалели Олёнку, морщась одновременно с ней от прикасания этих поганых.

Наконец мука окончилась, вожак вновь что-то гаркнул, Елену подняли, точней, опустили на отдельную лошадь, перед дорогой дали водицы испить. С наслаждением выпила хоть и чуть пропахшую болотом водицу, но вода, омывая запеклое горло, живою казалась. От завтрака отказалась, молча мотнув головою: вид серого мяса конины, только что отнятого от крупа коня, аппетита не вызвал и вновь подступила тошнота.

А поганые и не настаивали, пленница не должна была вовсе погибнуть, а пару дней без еды обойдется. Прочий полон также не получил ни кусочка своеобразно вяленой конинки, жёнки, как и Елена, были вовсе не рады таким угощеньям.

Но то ли жалели поганые свою дань, то ли товар норовились продать подороже, но ввечеру третьего дня они костры разожгли, поставили треноги, из вьюков достали котлы, и, когда вода закипела, бросили в кипящую воду просо-пшено. Покрошили, порубали тоненько мясо, варево потомилось в кипящем котле меньше часа, отдавая сладким запахом проса-пшена, забулькало сытностью.

Дымящий кулеш ели сами, черпая его плоскими блюдами, насытившись, покормили полон. Женщины жадно хватали плоские чаши, выпивали теплую сладость жидкой еды, руками хватали кусочки размягшего мяса. Насытившись, печенеги напились тёплого, только что сдоенного от кобылиц молока.

Еда растомила, настроила на мягкий лад.

Отдохнувши, они напоследок спросили, по обычаю предков, согласны ли полонянки на житье в привольных степях, рожать славным воинам-печенегам здоровых детей вместо душной жизни в деревянных своих городищах, которые так славно горели от стрел печенегов. Женщины вместо ответа враз отрицательно закачали косматыми головами.

И снова их ждал ровный бег лошадей в неизвестную даль.

Вновь Елену бросили на коня, накрыли попоной, предварительно сунув кляп из свежесмотанного пучка трав. Травы приятно холодили запекшийся рот: дикая мята, чабрец да душица, мёрзлые травы отдавали в тепле рта свой аромат и лечили.

То ли ровный бег лошадиных копыт, то ли отсутствие человеческой вони, то ли попона угрела, то ли зелье из трав действует успокоительно, но Елена уснула, забылась надолго мертвяческим сном.

Старший отряда на редких привалах подходил к спящей ханше: дышит ли? Ровное дыхание успокаивало, и ватага привычным намётом спешила на север к Киеву-граду.

Передача состоялась за два перегона перед Днепром.

Близкий Славутич (Днепр) ощущался в ветрах, пахнувших большою водою. Кони жадно чуяли ветер, прядали ушами.

Русичей было немного. Они полукольцом окружили ватагу, дружинники мечи взяли наизготовь. Рослые кони, рослые люди и уверенность, что они сущие есть на своей земле, удерживали печенегов от извечного их обмана.

Вездесущие перекупщики из армян или евреев, шустро поскакивали с телег, едва топот коней в полуденном свете прервался. Подскочили к полону, сами снимали задеревеневшие тела русских жёнок, усаживали их на телеги, укрывая тряпьем.

Тут же расспрос: кто, и откуда, богатый ли двор, как имя князя, боярина ли? Свободна, холопка, за церковью числишься?

Женщины, поняв, что плен их покончен, кивали, слезами обкапали грудь избавителей, казались, кто и откуда.

Перекупщики живенько разделили товар, переругались с печенежской ватагой: обычай строго велел торговаться с погаными. Живенько рассчитались за каждую единицу живого товара и с поклоном отправились к возку Словяты.

И опять Къырк доволен остался

Как Къырк был доволен, ах, как Къырк был доволен! Благодушие сияло из чёрных угольев узких очей, успевавших увидеть, как род торгуется за жёнок из русских, как довольнеют лица его соплеменников от приятной тяжести полученного за товар. У перекупщиков было всё, и меха, и меда, и звонкая куна. Круглые херсонеситов монетки тоже водились. Были браслеты, конская упряжь, роскошно выделанная скорняками да кожемяками на нижнем Подоле. Торг шел при солнечном свете, оживленный и почти безопасный. Заодно наменяли шёлк, перевязи, красную парфянскую кожу и, конечно же, перец, конечно, же, перец и девкам монисто.

Драгоценный товар Къырк хранил в особом мешочке подальше от морды коня. Конь фыркал, мотал головою, донельзя недовольный резким сухим ароматом острой приправы.

Перец пошёл в жадные руки купцов стремительно, даже излишне стремительно, Къырк даже подумал, не продешевил ль понапрасну.

Как Къырк был доволен таким удачным набегом, таким удачным походом. И члены рода довольны обменом, и наконец, голова Итларя заняла свое место на крупе коня, подвешенная на сыромятном аркане.

И еще Къырк был доволен: тайный враг, великан, сын брата дяди, был убит, половецкая сталь достала беднягу. Юнак половецкий сразил великана, и нет больше соперника за главенство над родом. Юные жёнки его теперь стали женами Къырка, будет чаще становиться шест одинокий над степью. Обычай кочевников говорил, любому кочевнику знак, то Къырка красавицы ублажают. Плодиться, плодиться и ещё раз плодиться, а как иначе выжить почти перебитой орде? И будет стараться довольный глава печенежского рода и будут стараться носить во чреве своем смуглолицые дамы потомков его, сыновей.

Доволен был Къырк, очень доволен.

Дважды, нет, трижды он обманул доверчивого слабоумного словянина: дескать, пришлось больше женщин пригнать, поди, разбери в ночной темноте какая из этих худышек княгиня? По сонным лицам не определить, ту хватанул или лишнюю. Эвон, сколько женского полу оставили там, во ночной во степи мыкаться далее горем полона под бдительным взором половецкой ватаги.

Но уж совсем возгордился вожак, когда испросил, больше истребовал от боярина горсть серебра за то, что так старался и бдел за «княгиней»: руки мужчин из орды её не касались, в походе везли на отдельном коне, накрывши попоной. Ела только не всласть, себе не позволили, а для неё сварили риса на молоке, высшую сладость для печенега.

И боярин, счёт не имея, отдал жадному все, целый мешок серебра.

Перекупщики тоже довольны: всучили гнилую кожу и побитые молью меха, задорого нагрузили повозки воском и мёдом. Къырку с поклоном вручили рыбий желтоватый зуб, моржовую кость. Тот долго вертел драгоценную ношу, наконец, кинул в торбу, авось, загонит жадному византийцу в три, а то и четыре раз дороже, а повезет, и сам-десять продаст.

Поднял нагайку, свистнул и через мгновение печенеги исчезли, будто не были вовсе на стылой равнине Руси, недалеком Днепра побережьи.

Перекупщики, для вида поохав про трудности бытия да жизни дороговизну, разделили товар и пошли неспешным обозом к Киеву-граду выручку ждать за «отбитый у печенегов полон», как будут врать и страже и на торжище. Почти тайно вели свое ремесло отнимания денег за живой товар у тех или этих, поганых ли, христиан ли, или язычников. Денежный звон везде одинаков у тех или инших, отличаясь только размером добычи и выручки.

Из полона в полон

Словята, не отрываясь смотрел на жену. Как во сне, передал ненасытному печенегу мешок, тот разорвал мешок надвое, и голова Итларя чуть не скатилась на землю. Печенег подхватил за грязно-жёлтые волосы потемневшую голову вечного ворога, мгновенным движением приторочил её сыромятным ремнем к крупу коня, и оглянулся вокруг: притороченная голова отныне только добыча его. Соплеменники, в споре за свой живой драгоценный товар, упустили возможность перехватить самый ценный товар, и теперь он, только он, владелец бесценного дара!

Но боярину было не до него. Словята смотрел на жену, на исхудавшие плечи, грязное тело. Космы длинных волос не пугали: банька отмоет, мамки-бабки откормят. Новые, драгоценные ткани рулоном лежат в приготовленной горнице, матушка захлопоталась, сноровя по торжищу, выискивая новьё, то ожерелье из жемчугов, то ткани персидские, то плат из тончайшего волокна, то шелка зелено-красные. Приказ сына да деньги большие торопили её.

Перед очами его стояла другая Елена. Нет, не та, что терпела, что ни словом, ни делом не перечила его выкрутасам. Та Елена кротко смотрела бездонною синью очей, соглашаясь и повторяя за мужем отказы от матери, братца и дома, от шустрых подружек. Одиночество терема, боярских хоромов да вроде любимый супруг составляли доселе счастье Елены.

А теперь перед ним стояла иная, другая Елена. Синие очи тверже алмазов, хотя по обычаю бухнулась в ноги перед супругом. Поднял любимое тело, руками провел, пригладил торчащие космы, а в ответ не стукнуло в такт её сердце, не отозвалось на боль его негой и страстью. Алмазы из глаз, да и только.

Твердость духа было его испугала, да подумал: оттает. Эва, сколько испытаний пришлось жёнушке испытать! Пусть печенег клятвенно вторил, что супругу сторожили его амазонки и даже показал в их сторону дочерна грязным пальцем, но кто их разберет, мужик там или баба: все кривоноги, в штанах, длинные чёрные патлы скрыты в надвинутых шапках. Страшны, не приведи нам Господь! Все скалят зубищи, довольны обменом. А гикнет вожак, и кинется стая шакалов, чуя добычу. Словята тогда отмахнулся, сделал вид, что поверил.

Тонкая синяя жилка на былой белой коже билась на шейке жены, отбивая такт болящего сердца. Тонкая жилка так трогала сердце! Беззащитность жены, в полоне страдавшей от смерти, что, вот она, рядом, так в сердце ударила, что неслышный такт жилки буханьем гулким отдавался в такте его мощного сердца.

Как драгоценную ношу, перенесли боярыню в роскошный возок, устланный мехом; волчьи и рысьи шкуры лежали на днище, устилали скамью. Елена вздохнула, откинула голову и выдохом прошептала: «Евстратий!»

Долгим пленом молилась, терпела, просила Небесную Мать заступа за любимого, вспоминала грехи, позабытую мать да братца родимого, весёлых подруг да весенней капели стучанье по оконцу её.

Как было любо гулять по околице вечного Киева с матерью, братом, на торжищах искать безделушки, наводить чистоту в небогатом жилище. Учиться грамоте, да и братца учить псалмам, стихарям, Символу Веры и прочей Божьей премудрости.

Да забыла подруг, отреклась, нарушила заповедь Божью: «чти матерь свою…» А взамен получила хоромы, что клетка. Свекрови ворчанье да ласки мужа, что, знала, делит он как с ней, так и блудными девками, шаставшими по двору. Закрывала глаза на сей блуд, на свое отречение: мужа, как бога, почитала она.

И получила свое наказание: полон да любовь!

Выше смерти, краше солнышка любовь человеческая. Веками мучает поэтов шара земного, философов рода человеческого: что есть любовь, что сильнее в крат сто смерти. Никто не знает к кому и когда прикатит любовь на своей колеснице, кому подарит блаженство, а кому муки адовые. Кто не достоин, пошлётся страсть или затьмарення (заблуждение, наваждение), а то и неразделённая горше редьки любовь.

Вот и Елена думала, мыслила, мужа сокровищем почитала, любила его больше матери. А на поверку не любовь, наваждение. В пятнадцать лет любая девица романтикой бредит, в каждом встречном принца-княжича привечает. Вот и она свое наваждение за любовь приняла, пятнадцатилетняя дурочка.

И нужно встряской жестокой обухом по голове шандарахнуть, чтобы очнулся человек и понял суть любви человеческой.

И понимала теперь Елена-Отрада, что застила ей пленом-полоном глаза романтики дурь. Положила к ногам нелюбимого мужа девичью честь, отреклась от дочерней любови, отреклась от брата родного, всё отдавала богатому мужу в кроткой надежде на ответную ласку.

Горький плена опыт, опыт жизни ей показал, какова она жизнь, каково людям маяться без жемчугов да бархатцев, без сытного хлеба да тёплого молочка. Каково не видеть родных, ночевать под покровом синего неба, не видеть золото куполов да околицы вечного Киева. И каково оно, любить нелюбимого, терпеть, принимая любовь, каждый день ошибаясь в выборе жизни.

Помолимся за плененных

Елена отрешенно смотрела на тусклую лысину мужа. Полумрак церкви, трещат свечи, диакон читает такие забытые и такие привычные речитативы. Мужчины справа, женская часть налево, всё и вся как всегда, всё так необычно привычно.

Свекровь исстаралась: как только резцовый возок встал у тёсаных воротищ боярских хором, хотя едва-едва рассветало, старуха подняла на ноги всю дворню. Как угорелые, носились мужики и бабы, топя жарко печи и баньку, творя пироги, носясь в закрома за тем или этим.

Припасливая Лидия еще вчерась гоняла ключников и стряпух на торжища столицы, те и тащили груздочки, лисички, боровики, да все свеженькие, да все ядрененькие. И где только нашли свежих грибков, Бог его знает. Да к грибкам снедь тащили возами: старуха встречала невестушку из плена-полона.

И какой только путник ни встречался им на дороге, всякому всё объясняли, полон, дескать, встречаем, полон. Старуха светилась светлою радостью, моталась по торжищу, выискивая, выбирая, брать драгоценные рытый бархат или золотный (рытый бархат – с тисненым рисунком, золотный шит золотыми нитками), и, махнув рукой, брала оба куска, только разного цвета. Рытый взяла червлёного цвета (красного), золотный, небесно-лазоревого, так подходящего к васильковым глазам драгоценной невестушки.

Купчишка, увидев такого покупца, нахваливал парчу-аксамит да камку. Шёлк блеском блестел, а синева неба оттеняла красоту одноцветной росписи на драгоценной ткани. Наволоки (все привозные ткани на Руси назывались наволоками) тешили взор, но так опустошали тугие кошеля богатеньких боярышень и купчих.

Старуха аж разгубилась (растерялась): сыночек никогда не баловал жёнку, ну, не считая первых лет брака, такими роскошами, а теперь ей вот пришлось бегать по торжищу день-деньской.

Коротенький, как горобиный нос (горобец-воробей) денёчек катился к закату, а нужно было еще прикупить соболей да куниц на оторочки. Да главное не забыть: перстней, браслетов, бус да серег, да колты (височные кольца, прикрепляемые к женским головным уборам знати) приличные по случаю поискать.

Наконец догадалась, и наутро купцы-коробейники прытью неслись к богатейшим боярским хоромам, пинками оттесняя конкурентов. На добела выскобленные дубовые доски столов ложились, сверкая, рубины и яхонты, смарагды и небесной эмали лазурь. Челядь из ближних завистливым оком дивилась на роскошь, даже персты (пальцы) шевелились, примеряясь к этим забавам боярской ненасыти.

Вспотела старуха, цеплялась за куны, бренчала гривнами меди, а сторговалась таки, сэкономив себе в потаенный мешочек серебришко да трошечки злата.

Купцы от порога откланялись, земные поклоны отбили положенные и довольными разошлись. Старуха – в покои, по кладезям да шкатулкам раскладывая драгоценный убор для невестки. Не стесняясь себя, ворчала, ругая сыночка за такие расклады, ишь, расстарался, родимый. Понятное дело, пропавшая жёнка нашлась, ну, нашлась так нашлась. Нацепил б на нее шубу рытого бархата, крытую соболями и хватит, и так хорошо! Куда ей в таких-то обновах ходить? Ну, сходим мы в церковь и все, под замок! Рытцы (рытый бархат) да наволоки зачем, когда дома и в крашенинах (крашеных тканях) сермяжных (домотканая шерсть, шедшая на нижние и домашние одежды для посадских и боярских людей) можно ходить.

Сколько лет ходила в сермяге и ещё больше походит, чай, не княгиня.

Баловать жёнку, то последнее дело, а суровость старухи невестке известна была все долгие десять лет жизни с супругом. Едва сын за порог, старушка, сгоняя елей из зениц (глаз), ела невестушку поедом: и встала не так, и села не там, и почему улыбалась, и почему улыбку скрывала. Угождала невестка, только что воду ту не пила, что старушка ноги свои обмывала.

Ну, да суть то не в этом!

Возок подвезли почти вовремя: успела старуха деньги сына истратить с толком и пониманьем момента. Банька топилась, грибочки скворчали, девки-умельницы ночами при свечах да лучинах торопились, нанизывая жемчуга на обновы Елены.

Банька стопилась на славу! Духмяный пар на мяте и череде, березовый веник, чистый пар от камней: банные девки мыли Елену чуть ли не десяти водах. Когда отбили коросты и чистая кожа зарозовела, девки, укутав Олёну в чистейший белейший лён полотна, принялись за выческу длинных волос, убивая оставшихся от пара вшей, вычесав гнид. Ногти отхолили, почти до подушечек отрезав черные скрюченные ногти, затем передали боярыню бабкам, чтоб те принялись за лицо. Бабки-ведуньи знали толк в травах и притираниях, и морщинки оттаяли, чернота отъелась и вышла, розовость щёк заменила прежнюю бледность.

Бледность в славянках не славилась. Бледнотой могли отличаться только блудные девки, с вечно-синими мешочками под глазами.

Дамам приличным следовало быть полнотелым, с розовой кожей, дороднеть прилично годам.

В покои ввели, как княгиню, в новых одеждах, одно на одно надетых на чистое тело. Вначале рубашка до кончиков пальцев ноги: короткое платье носить, то сраму иметь на весь Киев. Затем одето платье из выбеленной тёплой и тонко выделанной сермяжки для тепла, ну а затем уж одето новьё и новьё. Елена вновь перед мужем встала статной, с гордой осанкой и плавной походкой.

За барским столом ели молча: во-первых, обычай велел, во-вторых, Елена, как села в возок, встречена мужем, так словно водицы в рот свой набрала, всю дорогу молчала, молчала и дома.

Муженёк всю дорогу тоже молчал. Вначале пытался расспрашивать верную подругу про плен, но увидев, как исказилось мукой бледно-серое личико жёнки, тож замолчал.

Так вот в молчанку играли, а уж третьи сутки пошли. Старуха в баньке невестку пытала-пытала (пытать – расспрашивать), да все без толку. Та тупо молчала, кивая своей головою на «да» или «нет». Старуха даже проверила, не безъязыкой ли невестушка стала в плене-полоне? Али какой другой изъян прихватила, мало ли чего в плену то бывает. Боярыня статна, высока, соболиные брови да синие очи не только какого басурмана приворотят, свои тоже охотнички найдутся, тому и молчит невестушка милая, что нахваталась изъянов в плену, а сыночек, дурак, зря очи не сводит с порченой жёнки.

Сжимала старуха постные губы, держа при уме свои думки, а на устах медок да елей, и потчевала и потчевала невестушку снедью: грибочков отведай, свет мой Елена, да рыбку, то рыбку то кушай.

Елена к еде едва прикоснулась: от вида обильной еды едва не стошнило. Долгий пост неяденья заставлял к еде привыкать, как к роскоши, а не как ко привычной трапезе дня.

Молчали, вкушали Богом посланную еду. Открестились, поклонами поблагодарили небеса за пищу денную, и отправились в храм.

Елена стояла, отрешенно смотря на лысину мужа. Бабы налево, мужской род привычно направо в храме стоят.

Стыд жёг Елену, калёным железом жгли взгляды людей. Стояла, как кукла, наряжена, как идолище языческое в жемчуга и скань, рытый бархат да оксамит; боярыня собирала на себе женские взоры, как губка. Мужчины те тоже, искоса, незаметно старались взглянуть на виновницу торжества: женский стрекот да байки купцов разнесли новину по окрестным округам. Баба как баба, только что высока, как жердина. Поснимай с неё всё это богатое узорочьями барахло и останется палка от метлы, да и только. И что в ней нашел этот лысый боярин? Бают, взял из простых за красоту да тихий норов. Ну, тогда ещё куда ни шло: тихий норов, то бабья краса.

Взгляды жгли, прожигали насквозь, как гвоздями калёными в каждую точку спины, в каждую точку, и ворох одежды не скрывал боль от этих гвоздей…

И, когда дьякон запел: «помолимся, братья и сестры, за плененных и убиенных…», – осела мешком на камень плиток изразцового пола. Свекровь, что бдила за жёнкой, стоявши чуть ли не вплотную к невестке, ничего не второпила (не поняла): изумлённо озиралась на женщин, что подскочили, да кинулись со святою водой к осевшей на пол Елене.

Служба продолжилась точно по чину, ни епископ, ни дьякон ни на йоту не отступали от канонов: пусть паства сама проявит должное ей милосердие к недужной.

Елену вынесли на свежий воздух вечеревшего дня. Муж поднял на руки отяжелевшее тело, жена была как мертва: бледность лица да закрытые очи, и только вздох выдавал, что жёнка жива.

Не стал ожидать времени исповеди, с величайшею осторожностью положил боярыню в тяжёлый возок, укутал жену мехами, положив голову жены себе на колени, и возок тронулся в путь.

Всё время молчанки, всё время стояния у креста, молился Всевышнему, обещая себе, но прежде Ему, что сделает всё, чтоб алмазы в глазах благоверной льдинками таяли в его любови лучах. Терпел долго, потерпит еще: наказание за грехи, его да матуси, каралось, и ох как каралось. Всё бы отдал, открутил время назад, и ни за что не отпустил бы эту драгоценную ношу на поклон в монастырь. И прошло то времени и мало и много, а каждый день, что годочек. Ну, а теперь, никуда со двора, никаких поклонов вдали от Киевских гор. Надо будет, и храм у дома построит, и Богу слава, и грехи отмолятся, отобьются поклонами, и жена будет рядом, всегда только с ним, только рядом. Надо, и жемчугами дорогу ей выстелит хоть к храму, хоть к бане.