Текст книги "Постник Евстратий: Мозаика святости"

Прибытие

Всё раздражало: слепящее море, которое корабли резали напрямую, и безутешная качка, которую он не мог вынести и снести. Раздражала команда, усмешки её по поводу качки, что, он базилевса посланник, не мог пережить. Раздражал вид самой пищи, и запах её, что шел от камбуза, где властвовал хитренький армянин. Одно утешало, как прыскали от дромонов шустрые торговые корабли. Кось парусов арабского типа давали возможность маневра, и корабли, поди, разбери, торговец идет или под флагом торговца пират притаился, корабли шли наутек, едва зоркий глаз отчаянного юнги натыкался на паруса военного флота: желтые паруса с красным крестом видны издалече.

Напряженная трасса свободной воды гнала корабли за добычей. Дело шло к разгулу весны, когда путь оживал, и каждый день мог принести прибыль, или не дай нам Всевышний, погибель. Тому развлечением стало смотреть, как нагруженные корабли, едва пыхтевшие, как старая толстая бабка, парусиновые юбки которой едва обнимают необъятное тело, прытко бегут от дальнего вида его кораблей.

Раздражали грязные херсаки (презрительная кличка ромеев по отношению к херсонеситам), из-за которых он должен отрываться от благодатной столицы и мчаться в провинциальную глушь.

Раздражали даже монахи, что кучкой теснились около Захарии, и даже их благодатные молитвы Богу Единому не утешали его.

Поставили кресло. Посланник сидел, наслаждаясь мизерною властью, пока приступ качки не заставлял напоминать, что он самый простейший из смертных простых.

Раздражали даже дельфины, что стали резвиться близ кораблей. Подошел капитан – «скоро Херсон, севастократор!»

Пристали к пристани мощной, что разместилась в гавани круглой, протопали по сходням и разбрелись.

Посланец со свитой, натощак, утром, пока рассветало, по храмам пошли. Храмов колонны видны издалеча, а снизу, от морских берегов, храмы на взгорье казались и выше, и краше. Взобрались по ветвистой дороге к храму Пресвятой Богородицы, что с третьего века стоял, окруженный малыми часовнями да храмами. Мозаичные полы святилища в полумраке отсвечивали желтоватой керамикой, узоры по камню так въелись в гранит, что доныне как новые. Да, в древности даже рабы умели работать, так постарались.

Осенились крестным знамением, выстояли половину службы, а тут и эпарх. Крещеный еврей поклоны бил прямо неистово, припадая к кресту, крестился без устали. В храме равны и посланник, и воин, эпарх и монах. Кланяясь низенько Богу Единому, гражданский наместник поглядывал на пришельцев, осматриваясь, кто есть посланник? Глаз зацепил за двоих: первый убранством одежды, дорогой плотной тканью да блеском алмазов, второй, стоявший поодаль, смиренностью позы, монах в черной рясе. Ага, промелькнуло, первый, то императора человек, басилевса посланник. Монах? Ну как сейчас без монаха! На корабле службу служить, грехи свиты да челяди отмаливать, ну как без монаха. Взгляд равнодушно скользнул по согбенной иноческой спине. Поодаль крестные поклоны отбивали иные монахи, и стало понятно, наверное, прибыли миссионеры.

Не диво, что военные корабли понавозили монахов: империя строго следила за христианским обрядом громадной страны.

Обеспокоенный было приездом военных, эпарх распрямился и тревога ушла. Потом возвратилась, и мысли закопошились опять. Зачем внезапно прибыли эти дромоны? И воинов масса? Война? Так недавно утихла. Бунт? Так не было бунта. Если донес кто на шалости да грешки его да пары – трёх приближенных, то просто вызвали бы в Константинополь, как отозвали недавно стратига. Жалко, конечно, было бы денег и власти. Жалко, если бы сняли с поста базилевским указом. Мало попользовался властью он, мало. Денег, что денег, денег не жалко, деньги давала община.

Вспомнил, как на кагале его выбирали. Шутка ли, Херсонес возглавлять! Его выбрали не за красоту (какая уж тут красота, сам понимал, что далеко не красавец), не за деньги (деньгами тут всех рок не обидел), а за изворотливый ум да находчивость. Хитрость его была также известна. Потому и прощалось ему многое, пакостливое и блудливое, что въелось в натуру.

Прощались «мелкие шалости» вроде известных по слухам. За руку-то не ловили, но шепотком, шепоточком болтали, что баловался малолетними мальчиками из рабов, что пригонялись весной каждый день. Отбирал, дескать, самых молоденьких, даже и шестилеток, ходил по рынку, прищурясь, наслаждаясь согбенным видом рабов. Отбирал, объясняя, что надо детишек смолоду приучать к виноградарству да кухарству. Люди кивали, как будто и верили, ведь эпарх говорил, гражданский наместник от власти имперской.

Ещё болтали еле слышным шепотком и прямо на ушко, что, мол, если ночью детские крики из дома эпарха, то потом одного из рабов-малышей не досчитаешься. Но мало ли врут люди из зависти? А вот то, что безъязыкий раб из словян Егорий ранехонько утром из дома эпарха в пифосе выносит тяжелое что-то в пищу свиньям, это факт. И боровы в усадьбе на диво жирны, тоже факт. А если какая свинья и разгребет в свежайшем навозе детскую хрупкую косточку, так тот же Егорий, почему-то, крестясь, закапывал косточки где-то далеко-далеко, а в городе катакомб да подвалов хватало. А еще замечала людская молва, что часто плакал Егорий, хоронясь от людей и почему-то в те утра, как детские крики, что рвали душу на части, были слышны из усадьбы эпарха. Но кому нужен был старый раб, безъязыкий, из варваров, да и как ты возьмешь с него показания?

Дневные хлопоты

Открестились, молитвами да поклонами поизлозили мозаичный пол главного храма и поплыли на выход.

У выхода храма крещёный еврей изгибался поклонами, даром что тучен, как тот кабанище. Встретил у дальнего входа, императора свиту встречал, как будто сам басилевс по красной дорожке явился в дом его бедный. Правда, дом его бедным назвать было трудно: белый камень строения очи слепил на полуденном солнце. Местный камень хорош, и везти недалеко. Рабы приносили его с плотов или барж, груженных настолько, что нижние камни пропитывались морскою водой чуть не на треть. Инкерманские каменоломни камень давали и в Херсонес, и везли в метрополию, где константинопольские евреи продавали его богатеям задорого, ибо камень был прочен и бел. Росписи дома кое-где выцветали, хозяин скулил про несчастную бедность. Нижний ярус хозяйской усадьбы пестрел людским гамом: из винных складов выкатывались бочки с местным вином. Хозяин, увидев, что гости взор устремили на стройные ряды виноградных лоз, что зеленели на ближнем холме, стал расхваливать местные вина, рассказывать, какие виноградники он обустроил с общиной на дальних холмах, где жить невозможно, ветрено очень, а вот виноград удается на славу.

Один только взгляд при слове «община» протоспафарий (византийский титул ниже патрикия. Но достаточно высокий, типа генерала. Обычно предоставлялся лицам, являвшимися почетными стражниками императора и имевшими право участвовать в торжественных выходах базилевса) Константин бросил на потное, жиром поплывшее личико наместника города, как свита всё поняла: двор императора школой отменной был царедворцев.

Крутость Комнина известна была не понаслышке. Не угодишь, и на плаху. Императора шутки давно были известны: император-солдат оставался солдатом, и кому же хотелось висеть! Ссылка, то счастье, избавление от базилевсного гнева. Взоры свиты мигом в упор перестали замечать тучные стада баранов, что паслись через бухту, строй лоз винограда стал для них словно дикие прутья малины.

Полуденное солнце палило. Эпарх истекал потом, капли которого стекали по бочкообразному тельцу. Сходство с бочкой было разительным: обруч на голове и пояс на месте, где у людей бывает талия, а тонкие ножки едва держат оплывшее тело. Но чёрные глазки зорко держали все: и поведение гостя, и свиту, что в полпоклона от порученца была, держали и город, кто там идет, и как смотрят соседи, и как тянется вереница рабов с пристани на возвышенья холмов. Но вот взгляд базилевсного порученца на слово «община» не углядел: засмотрелся, как дюжий детина отбрасывал пса от порога винодавильни. Пес так забавно вцепился в волосатую ногу, так забавно болтал лапами, что никак не могли обхватить вожделенную ногу ударившего его, что эпарх поневоле заулыбался. Эта улыбка от порученца не ускользнула, и взгляд порученца стал ещё жестче и цепче.

Эпарх перекатнулся на тему обеда: солнце полуденный круг перешло. Намеки на виноградники да еду цель не прошибли и эпарх стал настойчив: желудок просил подогрева. И, как назло, утром не успел перекусить. Как рано увидел, что чуть не перевернулась баржа с драгоценными шкурами нерожденных барашков (каракульчи), так и рванул (а бегал на диво так быстро!), семеня ножонками к берегу моря. Ну, а потом дела другие захлестнули.

Одним из важнейших дел, не делишек, была тайная встреча с советом общины: делили добычу. Очередной караван запыленных рабов, пропавших перекопской полынью да просоленных Сивашем, томился за изгородками, что наспех когда-то сложили на дальней окраине Херсонеса. Ловкий торговец Мехаим сбивал цену, а половец юный, что пленных пригнал, погнался за блеском очей юной рабыни суданской. Её, как диковинку, отдавали на ночь тем, кто был очень нужен или выгоден, потому деньги взял, не считая.

Приятное золото тяжелило карман.

Эпарх был доволен. Половец – тоже. Он недавно научен был койнэ (обиходный греческий язык), страшно гордился перед сотоварищами, томившимися по обычаю за западными стенами Херсонеса. По звычаю да обычаю торги невольниками шли за стенами града. И степнякам так было сподручней дышать степью родимой да подаваться в бега от конницы греков на случай расправы над ними за тайный или вольный грешок перед властью громадного «желтого города».

И грекам привольно вести бесконечный торг вдали от таможни да сборщика податей на торговлю. Экономия велика, так велика, что перевешивала опасность работы с гордыми степняками.

Не раз уж бывало: получит деньжищи степняк удалой, нехристь степной, свистнет товарищам и подается в бега с добычей, что у града прихватит. Ищи потом по степи, откупай душу христианскую у вольницы. Половцы, те что, вот с печенегами было трудно, но ладить пытались – политика! Печенеги трудностей политических реверансов перед вроде далеким, но в сутки прогона близким Константинополем не понимали: дикари они и есть дикари. Недаром половцы лет десять назад громили орду печенежскую, гнали в степи, и пыль поднималась такая, что клочья ее несли от Херсона за море. Битвы сраженья шум за далью не слышен, но скорые волны новых рабов пополнили рынок. Дикари-печенеги и тут дикари: ни толку, ни проку от этих рабов. Бабы, что мужики, в штанах да нечесаных космах, поди, отличи. Невзрачны на вид, худы, сильны только злобой. Скоро от немногочисленных печенежских рабов отказались и вовсе: купишь такого раба, пожалеешь, накормишь, а он ночью неслышно-потиху нож в спину иль петлю на шею благодетелю да и накинет. Вздернешь его за стенами града на зубцах башен столетних, а он да его соплеменники, что редкими стаями вились за стенами града на низеньких лошаденках, только зубы и скалят. Ни страху, ни радости в чёрных диких очах.

Потому не любили херсаки степной вольный народец, не жаловали. Торговать торговали, зачастую успешно, но радости от торгов не испытывали.

Не то половец. Народ смышленый, веселый, на рослых конях смотрелся картинно: светлые волосы ветер степной трепал в стужу и в жаркий полуденный день. Степняки клобуков не носили, в отличие от караколпаков (черные клобуки), что изредка забредали через Тамань на крымские земли. Светлые лица половцев с чуть искоса светлыми же глазами были как то ближе, роднее. Народ хитроват, как и херсак, столь же радушен и торговаться умел.

И за рабами следили, не то, что поганый исчерна черный печенег. Холить не холили, но за рабами следили. Не то печенег: тот предложит на выбор выкуп за волю или к ним перейти на житье постоянно. Кто откажется, сам виноват, что голову отсекут, не жалея. Сам тот выбор избрал, тебе и ответ.

Доволен утренним торгом остался юный половец, по прозванию Атрак: золото так приятно тяготило карман.

А как довольным не быть, раз полон попался хороший: справные девки тешили взор, мамки с дитятями выжили по дороге, рослые мужики бунтовать не хотели, в степях им воли не видно: Дикое поле диким и было. Куда убежать? В степи или аркан половецкий достанет, или, не дай Господи, на аркан печенегов наткнешься. Хоть и разбил их половец лет так с десяток, а все печенежские банды рыскали по степям, искали добычу. Наткнутся этак на невольничий караван, положат и стражу, да и невольников не пощадят. Лишние рты в степи не нужны, раз путь к рынкам Херсона половцы перекрыли. Тому и дошел караван до Херсона спокойно без бунта или погони за давшим стрекача каким-нибудь рослым рабом.

О, Атрак был доволен! Чёрное тело суданки приятно щекотало юношеское тело еще так недавно. Вот дивная девка, кусается, а приятно. Черным черна, только очи да зубы блестят белизной. Атрак было подумал, что не поверят в орде его сказкам про чёрную девку, и решил промолчать. Соврет про гречанок, про светлых русинок или аланок, поди сосчитай, сколько в Херсоне блудных девиц. В каждой корчме, при каждой гостинице они есть. Хочешь, рабыню, но есть и свободны, торгуйся за ночь, сколько хочешь. Нет, хорошо, что койнэ ему удается. Другие из племени рабынями из полона пользуются, пока атаман недосмотрит. В город не входят, боятся. Только зубы и скалят на пришлых девиц, что изредка за ворота города выходят самые смелые да голодные. А что проку от тощей девицы, что думает не о телесных утехах, а корке хлеба горелого да глоточке местного винца. Нет, такая девица ему не нужна.

Атрак опять улыбнулся. Дорого ему обошлась чернокожая краля, да ладно уж: в степи полону навалом, Русь велика, а князья жадобны, добыча сама в руки идет, да еще и сезон. Степь расцветала красками алыми маков, жёлтыми глазками дикой ромашки. Зелень степи ветер клонил так красиво, и моря не надо. Атрак видел море не раз, а что в нём красивого? Что так херсаки свое море лелеют? Вода и вода, да еще и солёная: ни коню дать напиться, ни самому глотка выпить. Степь, то дело другое! Дали великие, степи безмежные, травы густые с седым ковылем. Там и лошади вольно, и самому есть где прилечь, где присесть, а где и набег сотворить. Степь все покроет.

Конечно, в степи чернокожим красоткам быть не бывать, ну и зачем? Свои половчанки не хуже. Волосы длинные, в светлые косы вплетенные, змеями по спине, ах, как девки красивые! Глаза большие, чуть заметным разрезом азиаток, так глянут в душу юного половца, что куда там суданкам или херсачкам. Да и худые те горделивые ромейки не в меру. А вот половчанки… Мысли Атрака совсем перекинулись на думы про девичий стан да гордые очи родных соплеменниц. Ровный бег лошадей мысли не путал, воздух степи очищал грешную душу.

Да вдруг ни с того ни с сего припомнился прошлый полон, что недавно гнали в степи: вереница тощих монахов, грудка людей с бабьим вытьем. Как звали монаха того, самого тощего? Нет, и не вспомнишь… «Тощий», так звали его дядя и люди охраны. Тощий… Где он теперь? Тощим тощен, а дошел до Херсона, и люди с ним не погибли.

Чудные эти монахи, чудные! Всю путь да дороженьку бормотали и пели дивные песни, поминая Единого Бога. Бабы с полона к ним притулились, так они баб не трогали, лишь утешали, да песни свои напевали над детишками малыми, что мерли в дороге. А что умирать? Степь велика, конь дышит ровно, и людям есть где пройтись-разгуляться! Еды было вдоволь: степь давала добычу, и стража кормила своих из полона. Так нет, мёрли и мёрли. Так жалко, сколько можно было пленников с выгодой распродать.

Кагал

Орали, шумели, кое-где и дрались. Собрались хоть тайно, и сильно шумели, но шум был не страшен: в темном подвале было сухо и тихо. Века назад здесь был первый храм христиан, что тайно сбирались на ночные моленья. Сохранился еще полукруг алтаря, стены надежно тверды. Города шум, лай бродячих собак еле был слышен. Не слышно и их. И потому, не стесняясь, орали, хватая друг друга за пояса. Дело было не шутка: выбирали эпарха. Ранее сумму, что взяткой давали, давно уж решили: давать так давать, при любом неприятном раскладе выгода есть. В столице деньги любили (а кто их не любит?), называли «подарками» такие деньжищи, что очи на лоб вылезали. А все же выгода слаще, а и не одному же деньги давать. Круговою порукой общие деньги руки связали. Кряхтели, плакали даже, на сиротскую долю жалкуясь, а все же давали. Ивраис в городе много, община большая, так что плакали так, скорей по привычке. Да и давали, втайне тешась надеждой, что на кагале вдруг! (ах, это нежное вдруг!) изберут не «бочку», а его, обычного Моисея иль Исаака. Потому и дрались, вспоминая друг другу застарелую ненависть и заклятых друзей. И как-то подзабылось, что Исаак уже принял крещение, зовется именем христианским Аркадием, как нарекли при крещении (Аркадий – пастух из Аркадии (греч.) и право на должность имеет лишь он. Ну и что же? За ради должности да посады не только крест поцелуешь, надо, и схиму возьмешь. Вон, не побрезговали же христиане на развалинах синагоги свой храм-базилику построить, так что пример есть.

Выгода, выгода манит, светит лучами золота, серебра. Страсть накалялась, шум перекинулся и на передний ряд лавки, где восседали старейшие да мудрейшие из ивраис. Докатившись до переднего ряда, волны шума и гама людского затихли. Тут старейшие думали.

Взятку в столицу дали большую, и ошибиться нельзя. Нужно поставить эпарха? Конечно же, нужно. Потому и не важно, что выкреста– перекреста назначим. Похотливый? Да, очень. Хитер? Еще как! Да, а если изворотливая похотливая «бочка» предаст, то есть выручку от рабов однолично присвоит? Дело-то тайное: за продажу рабов-христиан полагалась суровая казнь. Потому и добыча тайной была, а ну как жадный Исаак, сын Моисея, что крещение принял под именем, будто в насмешку или в издёвку грек ему дал, Аркадий, ну какой из него там Аркадий, из этой бочки на ножках? Опять деньги зажилит? Не раз же ловили на обмане своих (за обман чужеродцев хвалили), но извертался хитрейший их хитрых, иногда козырь бросая главнейший: вытащит из глубокого тайника золота прелесть, и тихо опять, благопристойненько в иудейском квартале.

Думали долго. Первые петухи подавать стали голос, тогда и решили: пусть будет он, а там видно будет. Не справится, мигом напомним, что он из рабов. Вольноотпущенник это сегодня, а завтра, если обманет, вернется в рабство, и потеряет все, даже свободу. Ну, а если работать будет исправно, наградой героя мы не обидим. Кагалу сказали приличную вещь: мол, Исаак окрещен, а с вступлением в должность надобно торопиться, выгода ведь уходит.

Жди очередной партии рабов до весны, а золота оборот пропадает.

Тем собрание и убедили: оборота приятного сердцу золота миновать невозможно.

И Аркадий работал, себя не жалея: рабы исправно тореными тропами потекли в славнейший Херсон. Наладили связь с удалыми князьями, что торговали людишками из-под полы. Киевские иудаис помогали исправно, и караваны рабов шли каждый день, если сезон. Осенью работорговля стихала: капитаны судов рисковать не хотели, нет, не жизнью рабов, а той долей добычи, что за них полагалась.

Прелестная Мириам

Отец Мириам досточтимый Иаков улыбался лукаво, встретив эпарха, того, что был Моисеевым сыном, кланялся низко. Долго рассказывал про тяжелую жизнь: как пропал виноградник на студеных ветрах, как тяжело содержать большой двор, вся-то надежда на Мириам. И отца распирало от прелестей дочери, все хвалил и хвалил, как будто тот сам и не видел распустившегося за лето бутона. Красива Мириам стала, очень красива. Из худой, обожженной загаром девчонки, как бабочка из серого кокона, появилась прелестница молодая. В двенадцать годков большие глаза смотрели так нежно, так ласково. Отяжелевшие всего лишь за лето бедра девицы манили любого, ведь община большая. И пел родный папаша про дочку младую, косясь на эпарха, проняло или нет? Тот как будто со всем соглашался – да-да, красива! Да, грудь высока, да, бедра обильны. И оба делали вид, что первый не знает о тайном пороке второго, второй собеседник, что первый не знает о том. И расходились, будто донельзя довольные долгой беседой.

С Мириам мы с вами встретимся на страницах повествования не раз и не два. Прелестная девочка станет одной из главных в нашем рассказе, ну а пока нас половцы ждут.