Текст книги "Постник Евстратий: Мозаика святости"

Так вот, у Сары одна только дочь, а что, толстой дуре, кто-то мешал забеременеть снова? Вот то-то же. Ущербная, точно, толстая дура. Вечно потная да вонючая Сара жалости не вызывала. А еще, видите ли, рот поджимала, когда она, Анна, про свой род иудаис ей говорила. Лучше бы слушала, дура, на ум свой короткий наматывала. Так нет, же, еще и глазёнки свои под лобик закатывала, дескать, как надоела ей Анна со своим иудаис.

Но Сара-то, ладно, она на её Фанаила и не смотрела, ей бы пожрать. Вечно ротик забит, да как рыбку любила, рыбный соус готова была у них с Фанаилом каждый день покупать, все ела бы да ела. Прорва, и только.

А вот другие, те, думая, что Анна не видит, так в банях смотрели на отвисшую грудь, пару костлявых осколков сморщенных ягодиц, что Анну аж со спины прожигало. А обернется, они мило ей так: «как там детишки?».

Банная пыткой, дома не лучше. Вот и сейчас, только в дом из банной вернулась, гость на пороге. И взгляд, как у всех: как этот красавец на ней оженился?

Анна молча смотрела на мужа: что подавать? Муж строго взглянул: иди, приоденься. Анна сменила наряд, нацепила ряд украшений и вышла во двор. Там гость и хозяин к разговору уже приступили: улыбками да посулами манили друг друга – выгода впереди. Муж отмахнулся – иди! Гость равнодушно скользнул по наряду, зацепился глаза крайком на паре браслетов и отвернулся. Гость был не местный, одет, как готт или варвар, поди разбери. В Херсонесе обычаев куча, много народа, когда и мешались, котел из людей людское месиво переваривал, выдавая потом «на-гора» породу гордых херсонеситов.

Вот, не зря же ромеи порой издевались над херсонесским нарядом мужчин: штаны им в диковину были. Им-то смешно, а как зимний ветер задует, сами тайком штаны надевали.

Из уважения к гостю Анна отправилась в самый центр двора к колодцу. Рабов отогнали на производство: в хлева, мастерские, да кладовые.

Набрала два кувшина воды. Становилось все жарче. Поставила воду на стол и удалилась: женщине иудаис в делах места нет. Пошла на второй этаж по скрипящим ступеням к себе в комнату, помечтать: ах, если бы снова в баню. Одной! Смыть следы этих взглядов, что так принижали. Глиняный пол добавил прохлады, села на пол, свернулась в комочек. Ждать. А чего было ждать? Но предчувствие горя давило. Как с утра накатило, так и давило что-то под сердцем, каменной жабой давило сердечко.

Ой, Яхве, мой Яхве, как близко – беда!

Скорбному времени – скорбный обряд

Хана Башлу («башла», «кочан», «башка» – «голова» на тюркских наречиях, в старорусской летописи Башла назван Блушем («приходи Блуш с половци и створи Всеволод мир с ими и возвратишася восвояси») похоронили по древнему обычаю на девятый день после боя.

Негоже было хоронить хана вместе с воинами его, ибо хан и после смерти оставался ханом, а не простым смертным воином, наполовину разбойником, наполовину рядовым или десятником боевой единицы, а ханом, пусть не кааном-каганом, как Тугоркан или Боняк, которым позволено и мир заключать, и долю набега решать, но все-таки ханом.

Почет хану по смерти – дань уважения к заслугам доблести прежней, по рангу давался почет умеревшим.

Атрак сам отыскал древнейший курган, но старшие говорили, что мальчик не прав.

«Послушай, сын брата нашего хана! Мы здесь зимовали?»

Племянник кивнул.

«Раз так, обычай велит хоронить. Копаем могилу. Озеро рядом, Сасык. Башла-хану будет что пить там, в далеком пути к Тенгри-хану»! (Тенгри-хан – высшее божество тюркских народов, ознаменовывает небо в самом широком смысле).

В могилу вложить ничего не забыли: стрелы и два копья – покойник был знатен. Нож в ножнах, искусный деревщик из пленных словян возился над ножнами все девять дней после погибели хана, такие фигурки зверей вырезал, что Атрак сидел долго-долго, дивясь, как заскорузлые руки пленного смерда высекали фигурки волка и льва. Он сам, как мужчина, положил дяде шестопер из восьми граней, поправил шелом и кольчугу. Чуть не забыл про кресало, опомнился, положил возле ног.

Конская сбруя стремена да удила, да пряжки поместились удачно. Атрак тщательно отер сам травою медный дядюшкин котелок до медального блеска, положил в руки дяди Башлы-хана, на пути в вечность хану все пригодится, и оружие и еда.

Пленные молча смотрели на обряд похорон: горе есть горе, пусть даже у этих, степных удальцов, что силой тащили их в земли чужие.

Отряд положил в могилу ткани и кожу, ножницы и бронзовые зеркала, конскую сбрую: стремена, удила, пряжки, изножья. К котелку положили и чашку. Дешт-и-Кипчак (Половецкая степь) хоронила вождя.

Обычай позволял близ зимника хоронить и в могиле. Немного поспорили: древний обычай требовал обряда захоронения в кургане, но жизнь торопила, а обычай позволял хоронить близ зимника (зимнего становища орды. Такой некрополь недавно отрыт близ соленого озера Сасык около порта Евпатории) в обычной грунтовой могиле. Торопило, ох, как торопило время ватагу, поредевший отряд.

Хана положили в могилу, как положено, головой на восток. Руки сложены на животе, в мощных руках сосуд. На плечах надплечья, расшитый кафтан блещет тусклой позолотой. Красные сапоги с узорочьем, штаны из тонкого руна расшиты золотом, серебром, да красной полосой длинного лампаса; вождь и в смерти, и после неё оставался вождем.

В изголовье лежит сабля кривая, чуть-чуть поодаль тулово боевого коня, самого любимого из любимых, с драгоценной конской сбруей про запас.

Тризну держали до ночи, вспоминая подвиги хана, его былые заслуги, хвалили мертвого как живого, не говоря о нём в прошлом времени. Хан еще жив, пусть бренное тело покоится в просоленной земле, душа хана покоится рядом, вкушая от дыма огнища свою ханскую долю тризны богатой. Ели и пили, хана хвалили. Поневоле вернулись к прошедшему бою, где набежавшие печенеги отбили малую, но драгоценную часть полона из Киева, где проклятые печенеги отняли жизнь у могучего хана.

Погиб хан в бою, за то слава ему, вечная слава! Красиво умер их повелитель, красиво. Принял удар не в спину отравленной дикой стрелой не менее дикого печенега, нет, саблей ударом надвое-навпил раскроил троих печенегов, могуч, хан, могуч. И живые благодарили хана за отвагу на поле брани великой, за мужество, за хвалебными речами стараясь забыть о промашке отряда, прозевавшего печенежский отряд.

Отряд был большим, да печенегов было раз в десять больше. Как еще живы остались сами впридачу с полоном, за то хану спасибо, принял удар с боевою дружиной, взял на себя печенежскую рать. Хвалили хана, поминали погибших… Хмель все сильней бил в буйные головенки, все чаще вспоминали свою поговорку: беда всегда придет на стреле печенега. (или – худые вести летят на стреле печенега).

Прощали мёртвому хану былые ошибки, прощали мёртвому хану мелкие стычки, простили. За всё хан в ответе, и за сон, сморивший его в ту злополучную ночь. Не уследил хан за стражей, позволил уснуть в противное время собаки (с 3 до 5 утра), вот и напали малорослые печенеги, вынырнувшие из степи. Как пробралась орда, непонятно, ведь стража прорыскала вечером поле, заодно прихватив пару косуль отряду на ужин, и близко следа врагов не нашли.

Последний бой Башла-Хана

Орда напала в самое темное ночи. Тихие стрелы молча вонзались в горла вмертвую спящих врагов, часть многомощной орды отделилась, ушла в Дикое поле, часть отделила спящую группку полона, пинками заставила замолчать, молча переброси ла легкие тела женщин на спины коней, намотав их косы на руки: так пленница не убежит. Кони легко и привычно уносили добычу, легкий ковыль распрямлялся, не оставляя следов ночного набега.

Основная часть печенегов разила врагов и только конский храп да непривычная вонь выдавали присутствие вражье.

Башла проснулся от конского храпа: храп половецких коней был привычен, а этот – чужой.

Вскочил, в мгновение ока оценил бойню ночную, эфес сабли привычно вжался в ладонь. И вот: свист его сабли, блики луны на острие, взмах! и голова печенега катилась кочаном, взмах! и раздвоенное напополам тело врага опускалось в ковыль, взмах! и очередная голова катилась по ровному полю. Успевал хан пинками поднять своих, еще спящих, те мгновенно включались в бой молчаливых.

Бой всегда страшен. Но! Бой он пьянит, кровь закипает, горло само раззевается криком «ура-гх!», успеваешь увидеть, как товарищи боя сражаются плеч о плеч с заклятым врагом, в пьяни боя ты скачешь и скачешь, разя недругов и врагов. Свисты стрел, конские храпы, крики людей, кровь, повсюду кровь да пониклые тела врагов и друзей, – бой он хоть страшен, но страшен своей красотой. Волнение духа, бесчувствие боли, втрое учащенные ритмы сердец, – красота боя пьянит, требуя выхода крови, энергии тела. Идет то, что мы сейчас называется скучно «выбросом адреналина».

Но молчаливая бойня в тиши лунной ночи никак не пьянила. Бойня, простая бойня баранов, вот что виделось во мраке хану Башле. Успел оглянуться, где же Атрак? Племянник молча сражался со здоровяком-печенегом. На удивление, так как печенеги народ малорослый, черноглазый и черноволосый, скуластые лица смуглы, и вообще некрасивы.

Но Атраку попался достойный противник. Великан-печенег, судя по сабле, командующий диким набегом, остервенело нападал на полуодетого племяша. Тот, одетый только в штаны да обутый в сапожки, взмахивал саблей, подаренной дядей. Великан в полном боевом вооружении, на иноходце, кусавшем жеребца племяша Атрака, тоже взмахивал саблей. Свет сабель отразился в луне, и голова великана покатилась с раззеванной пастью, черные космы мешались о влагу ковыльной травы. Глухой стук большой головы великана отсчитывал ритм: раз, два, три… раз, два, три… Пляска смерти беззвучна, пляска смерти прекрасна!

Отряд Башлы и Атрака сражался упорно: меньшинство победителей Дикого Поля не могло, не имело права покрываться вечным позором от поражения в бою с извечным врагом. Сражались и кони, сражались и люди.

Пленники, вжавшись в траву, могли только откатываться, если и успевали, от копыта дикого жеребца. Убежать, а куда во мраке ночи Дикого Поля сможет убечь хилый пленник полона? Вжаться в траву, спрятать под телом ребенка только и может пленница или пленник.

Даже если в руки случайно попадет лук или сабля, исхудалые руки не смогут стрелять, не смогут саблей махать. Просто не смогут лук да саблю в руках удержать. Да и по кому стрелять, кого саблей рубать? Что те, что другие, дикие дети диких степей («своими погаными», как назовёт их русская летопись, они станут не скоро, лет через сто).

Одни враги убивают других, не менее вражьих? Да пусть хоть все перебьются в сумраке ночи, рабам ни от тех, ни других счастья ждать не предвидится.

Бился отряд, бился молча и страшно, но дыхание боя стало ослабевать: люди есть люди, они не машины. Башла бил врагов с усердием, кошевой (кошевой, кощей – предводитель коша, кочевой половецкой единицы) любил драться, любил воевать. Азарт боя захватил его всласть, момент, как Атрак победил великана, вдохновлял хана снова и снова. От хана не отставала и вся его уцелевшая ватага. Печенеги, наоборот, потеряв самую мощную боевую единицу, ослабевали, казалось, с каждым махом сабли Башлы. Печенеги таяли в ночи, таяли в сумраке, оставляя убитых.

Однако был убит и Башла в сердце стрелой печенега. Оскалились жёлтые зубы печенежьей головушки, свист тихой стрелы и повален Башла метким ударом перённой стрелы.

Топот копыт растаял в ночи…

Ватага лишилась лучшей части полона и хана.

Хан принял смерть как доблестный воин, слава ему и хвала!

Легенды о хане будут гулять по степи, обрастая все новым и новым вранья ожерельем…

Заброшенный склеп

«Иисус же сказал им: еще недолго Мне быть с вами, и пойду к Пославшему Меня; будете искать Меня и не найдете; и где буду Я, туда вы не можете придти».

При сем

Иудеи говорили между собою: куда Он

Хочет идти, так, что мы не найдем Его? Не хочет ли Он идти в Еллинское рассеяние И учить Еллинов?

(Евангелие от Иоанна, 7: (33-35)

«Юрко!» – голос матуси всё тише и тише. Дразнящий запах утренней свежести зелени трав, запах тёплых волос материнских и кожаный переплет коричневой книги, все улетало: сладкий обморок разлетался туманом.

Он снова в подвале, в развалинах склепа.

Узника не нужно было приковывать: исхудавшее даже не тело, а так, хилое тельце, белело через то, что некогда было рясой монаха. Холод стал так привычен, что дрожь уже не мучила бедное тело. Ребра выдавались вперед при каждом вздохе монаха, вздохе не плавном и частом, а тяжком и редком. Смрад помещения вызывал едкую тошноту.

Вошедший подавил в себе подступавшую к горлу блевоту.

«Ну, как, мы сегодня?», – с заботливостью доброй няньки вопрошал узника мрака.

Тот молча мотнул головой.

«Ну, как?», – повторил вновь вошедший. Привыкнув от света к полумраку склепа, он присел на одну из ступеней, выдолбленных из ракушняка.

И в третий раз вопрошал: «ну, как мы сегодня? Не сдохли? А то посмотри, и приоткрыл принесенную с собой корзинку. Там молоко белело в стеклянной бутыли да коричневым блеском пахнула корка хлебины.

Сиделец приподнял голову, что живым черепом колыхалась на тощем тулове, взгляд неотрывно смотрел на корзинку. Видно было, как по худому горлу катились желваки, то узник пытался сглотнуть остатки слюны.

Сидящий на ступеньке медленно-медленно открывал содержимое принесенного. Кроме хлебины, в корзинке чернела гроздь винограда. Тяжелые ягоды издавали сладкий до тошноты аромат.

Узника вырвало. С бесстрастностью автомата сидящий на ступеньке смотрел на это зрелище: эмоций не было у него.

«Как хочешь, как хочешь», – задумчиво продолжал хозяин этого действа, – «а то, может, поговорим? Опять скажешь, что меня тебе, моему врагу, должно любить? Ведь так, кажется, ваш Бог учит вас? Ну что ж, полюби меня, если сможешь. Полюби, полюби. Сдохли все твои люди, а ты полюби. Насмотрелся на них? При тебе умирали без пищи и без воды они умирали. А ведь если ты бы им приказал, были бы живы, еды бы поели, водицы б испили страдальцы твои.»

«Как ты жесток! Как ты только смотрел, как твои умирали? Ведь братья тебе во Христе, как ты говоришь, и ты позволял умирать своим братьям?», – говорил тот, что сидел на ступеньке у входа, вдыхая моря сладчайший йодистый аромат, тонкими струйками лившийся от верхних ступеней, ведших к полузапертой дверце древнего склепа.

«Видишь, как солнце садится? Не видишь, так просто поверь мне, там, наверху, уже солнце садится. Дождик прошел, все и умылось. Чистенько так, песочек хрустит, чайки летают, бакланы кричат. Весна! На Пасху на вашу будет совсем уже лето. А завтра мы празднуем Песах, не хочешь праздник с нами отметить? Хлебца отведай, испей молочка. Что Пасха, что Песах, одно и едино: от нас вы приняли Пасху, от нас. Перековеркали только слова, да смысл исказили, Новый завет напридумали тоже. Слепы и убоги. А ты так просто фанатик!»

Сидящий в углу склепа молчал. В виски тупо стучало: то ли волны морские извечным ритмом своим отдавали в висках, то ли остатки крови передавали в мозг пульсары, но шум в голове мешал слышать то, что говорил тот, напротив сидящий. Есть давно не хотелось, предложи ему манну небесную, и то бы не стал, а вот как пить хотелось! Дополз бы, дополз до белевшего сквозь стекло молока, сил бы хватило. Узник молчал, силы берег для очередного с тем, сидящим вверху на своеобразном троне, разговора. Сейчас он, сейчас наиздевается и приступит к главному, коренному.

Тот не заставил себя ожидать.

«Что, скажешь, не так?».

Узник выдавил хрипло: «Так» и продолжил: «Вы начинали, не спорю. Исход (Исход – по древнееврейски «Пасех». Праздник, в древности ознаменовавший завоевание земли Ханаанской и начало земледелия. Затем, освобождение от рабства в Египте, сорокалетнее странствование по пустыне и исход из неё.) ваш, кто же оспорит».

Сидящий «на троне» продолжил: «Смотри! Вот ты рус, русич, русин, словянин, мне всё одно, вы стали праздновать Пасху чуть больше ста лет. А мы Песах – тысячу. Вы украли нашу традицию, и, нате вам, Пасха, становится ваша? Это, значит, наш Моисей зря постарался? А ведь через него Бог освободил свой народ, с ним он скрепил Завет-союз и открыл ему свой Закон. Он единый посредник меж Яхве и нами.

А тогда вы здесь при чем? Дикие орды русов, славян, болгар и других под греками спящих, взяли нахрапом наше святое, оболгали, перекрутили, и верьте вам, нате? Расползаетесь по земле, как кара египетская, как саранча».

Голос сидящего на ступеньках поднимался и рос. Человек сам себя распалял, нанизывая на ветку памяти все больше и больше гроздей гнева. Бесстрастный поначалу голос стал хрипеть от волнения. Человеку уже не нужен был собеседник, он говорил для себя, подкрепляя сказанное цитатами из Пятикнижия.

В волнении встал, заходил по каменям склепа, отбрасывая кости и черепа. Видно, такая привычка была не впервой: по каменному полу склепа в полнейшем беспорядке валялись кости тех, что совсем уж недавно были людьми. Смрад и гниение давили на ноздри, иногда нога скользила по останкам бренной плоти пленников склепа. Костей было много, а черепов и не счесть.

Говоривший не обращал на это внимание, так, если б камушек впился через сандалий в оголенную плоть чистой ноги, досадно, и только. Вытряхнул камень и дальше пошел.

Наконец, заложив руки за спину, остановился перед сидящим в углу.

«Ну и зрелище!» – засмеялся. «И это ты мне противник? Видел бы ты себя. Космы патлаты, седым уже стал, а какой бравый был инок, худой, но все-таки бравый. Солдат! Подкорми за недельку-другую, и смело в атаку. Глаз гордый, поступь тверда. А как тебя слушались люди!»

«А где они, где?», – и театрально взмахнул прекрасными кистями рук. Сверкнули лазурные перстни на холеных длинных перстах (пальцы), звякнули стеклянным тонким звуком обручи на руках. Он на люди никогда не носил ни перстней, ни обручей драгоценных, сюда же бежал, как на праздник великий. Как на Песах собрался: в богатом уборе, драгоценным пальмовым маслом помазаны борода и волосья. Новые кожаные сандалии-коччи скрипели на каждом шагу.

Он продолжал. Обручи ему явно мешали, длинные рукава теплой одежды мешали тем более, сковывая быстроту легких движений, он с досадой поправил было обручи, затем снял их, мешали, и бросил в кошель.

Затем продолжал:

«Так где они, где? А вот они, вот!», – со злостью стал вдалбливать белые кости в каменный пол. Пол не сдавался, даже не запружинил. Кости катились по черному полу, некрасиво белея на голом полу. Сквозь камень пыталась на свет вылезти молодая трава, расчеркивая на квадраты грязный камень настила.

Черепа катились, как мячики или шары из бильярда, попадая в лузы углов.

Натешившись, успокоился. Сел на ступеньку, привычно нащупав опору для ног. Заботливо поправил меховую опушку одежды: сверху, от светлого неба хотя и тянуло прохладой, сквозняка не было и не могло быть. Склеп был надежен, как крепость устроен: кричи, не кричи, зови, не зови, а кладка прочна, камень гасил все звуки, что шли изнутри.

Успокоившись, продолжал неожиданно:

«Что дал тебе Бог? Твой Бог, что Он тебе дал напоследок? Рубище? Смотри: ни дома, ни славы, богатства ни грош. Нет ни дитяти, ни жены, ни родителей у монаха. А твоя Лавра? Выкупить не смогла? Иль не схотела? Как за соляный промысел, так мигом пригнали гонца, торговались да плакали, что соль-то ушла. А про тебя да твоих слеповерных, что шли за тобой, как слепцы на канате, кто хоть разик то вспомнил из Киевской Лавры, из мрачных пещер? Что дал тебе Бог? Молчишь?

А я за тебя тебе и отвечу – неволю! Я выкупил вас всех оптом, и тебя, и иноков и прислугу. Тысячу золотых номисм я отдал, целую тысячу! Так сдохли все, кроме тебя. И Бог твой, иль на худой конец завалященький ангел, почему к вам не пришли? Тебе что, нравилось мучиться и смотреть, как умирают собратья? Вы же друг друга братьями называете, так? Так братья твои сдыхали, корчились от жажды и хотения пищи, а ты смотрел и молился? И молился – кому?

Вы, православные, сильно кричите, что молитва спасает, молитва поможет! И, что, помогла? И кому ты молился? Апостолам? Или этой блуднице, Марие из Магдалы? Хороши же святые у вас: рыбаки, мытарь и с ними блудница».

Устал. Приподнялся, решил посмотреть на своего визави: почему тот молчит? Может, нечего возразить, или перебирает в иссушенных мозгах обрывки библейского текста из Нового завета? Знал, в Ветхом завете эти новые верующие, православные были не очень.

Разочарованно передохнул: узник сомлел. Голова свешена на грудь, седые космы некогда рыжеватых густых волосищ висели, как пакля.

«Сидящий на троне» ещё раз вздохнул. Жаль, беседы, точнее диспуты с этим последним были страсть интересны. Не убеждали, нет, но сила ума и точность суждений его визави поражала. Достойный противник попался, достойный даже его, наизусть знавшего строфы Завета. Конечно, Ветхого. Не Новый завет же читать иудею.

Поднялся легко, взбежал по ступенькам наверх, теплота дня и заходящее солнце слепили.

Как все-таки жить хорошо! И улыбнулся довольно.

Скоро праздновать, скоро!

Опять сказал им Иисус: Я отхожу

И будете искать Меня, и умрете во

Грехе вашем. Куда Я иду, туда вы не Можете придти.

Он сказал им: вы от нижних, Я от Вышних Вы от мира сего;

Я не от мира сего».

Евангелие от Иоанна, 8: (21-23)