Текст книги "Постник Евстратий: Мозаика святости"

С утра рабам строго-настрого было приказано: старую не кормить. Воду давать только раз в сутки, и то вечером. Всё! Провинившимся – кандалы. Или на скорую распродажу, туда, к Фатимидам, в далекий Египет, где или на буйной войне голову сложишь или от дикой жары пропадешь.

Бабка промаялась очень недолго…

На упокойном обряде Иаков рыдал, ой, как рыдал! Плакала Сара, ни на шаг не отходя от дочурки, обливалась слезами хорошенькая Мириам. Их все жалели. Выли соседки, оплакивая свое затянувшееся бытие, выли, как знали, тихонько шептались: «уморил, ой, уморил Иаков старушку свою». Да волен хозяин и в жизни девичьей, и в жизни жены, и матери старой. Ну что же, пожила она ведь неплохо, вон, сколько золота Иаков ей отрядил. Богатый был похорон, очень богатый. Местное кислое виньицо разливалось строго по чину: вначале эпарху, знати великой, что честь оказала домишку его. Ночью рабы допивали обливки, поминали старушку. Безвредная, в общем, старушка была. Могла и с ними, с рабами, если в настроении пребывала, и в кости сыграть, и винишко допить, что от мужского хозяйского пира оставалось. Хлебала винище наравне с мужиками. Веселая старушенция умерла, рабы по грустили, поплакали над умершей, доели хлебцы – всё быстро забылось.

ПИР

Чуть не подрались: подавать на стол властителям судеб барабульку иль нет? Неказистая на вид рыбка вкуснотищи была величайшей, но это когда раскусишь. А как подавать, если рыбка мала, некрасива на вид. Византийские гости, порода из бало ванных властью да жизнью, а мы им барабульку на стол? Ругались, рядились и ждали эпарха: пусть сам рассудит, что подавать императоровым людям на стол. А пока стелили белейшие льняные скатерти-покрывала на стол, гоняли рабов и рабынь к колодцам по воду, и плескавшаяся из кувшинов вода промочила дорожку к дому стратига.

Ромеи суровы: посты соблюдают и чтят, а перед пасхой особенно. Хорошо, хоть рыбу подавать разрешалось к столу. А так, пропадай: корка сухая да водицы глоток обычная пища монахов. Посланник со свитой туда же: сутки на море, а в рот что камней побросали, только воду и пьют. Качка не качка, штилем не штиль, а пост оставался постом. Суровые ромеи за дорогу устали, исхудали лицом.

Барабулька и кстати!

Отозванный в Константинополь стратиг еще не вернулся (боялись и думать, вдруг не вернется, император крутехонек, ох, как крут и горяч), потому и ждали эпарха. Он оставался по старшинству фемой распоряжаться, командовать да владеть, коль катепан разрешает.

Тут же крутился и катепан (буквально – верховный): Никанор Каматир был вторым человеком в Климатах Херсона.

Эпарх томился с гостями по храмам, а тем мало было всю утреню отслужить. Из храма Богородицы Преблагой пошли по святыням, по храмам да склепам, и ведший монах как будто бы в пище и не нуждался, а с ним и все остальные, даже посланник.

К дому стратига добрались к полудню, даже рабы утомились.

Зато со всего города успели насобирать из лучших прасолен гарос, рабы только что не бегом (или «гарума», «гарон» – местный соус рыбный) тащили его.

Умельцы Херсона добились славы особой: соус гарума готовили строго по схеме. Два месяца вялили на солнышке рыбку, как есть с кишками, жабрами, кровью, ругая рабов, если не часто её ворошили, заставляя руками подбрасывать чаще и чаще горькую соль. И только потом опускали в цистерны, или по худости, в какой-то сосуд, дожидаясь, пока гарума сквозь сито корзины потечет, избавляясь осадка.

Рецептуру хранили в секрете. Наврали даже в энциклопедию для хозяек «Геопоника», куда рецепт дать-то дали (куда же деваться!), а вот соль указали не так, не десятую часть, как отцы-прадеды полагали, а больше.

Вот и добирались к ним корабли со всей Византии за соусом местным, называя кто как, кто гарума, кто гаросом, кто вовсе гарон. Коверкали только название, сам соус знай себе королевал над другими приправами роскошной империи.

И пока жива Византия, гарума любому нужна, коли карман дозволяет.

А самый богатый да славный позволить мог и гаруму из барабульки. Дорого, цена обжигала, зато какой вкус, на зависть пирующим у хозяина славного.

Да и то, гаруму к любому блюду подать подавали, только что в мороженое не пихали.

Добычу соли тоже держали в секрете. Ароматная соль добывалась в Сасыке, озеро так себе, в верстах ста от Херсона, под Керкинитидой. Та и платила дань солью особой, торгуясь с Херсоном. Ну, пряности в соус возили с Востока и в этом проблем не было вовсе. Каждые сутки через моря шел караван купеческих «пузачей», кто-нибудь пряности и привезет, ибо купцам выгода слаще неволи.

Да и то, ой, как не каждый дозволить себе позволял две амфоры прикупить драгоценной приправы общим весом около шести литров за баснословные деньги. В древности продавали гарум чуть не в 1000 сестерций, да и сегодня от той цены ушли недалече.

К посланника столу принесли и гарума из барабульки, правда, трошки схитрили и разбавили соусом из анчоуса (хамсы): хвастать посланник будет в любом варианте, а прознает про подмену иль нет, так чистый гарум императору поставляют, а он что, император?

Хозяин прасольни, словянин Капитон гарума отвесил честь-честью, грамм в грамм. Словяне славились честностью при торгах, пуще обиды любой обман на торгах меж русичами и словянинами. Через поколения передавали прозвище обманувшего продавца, так что слава худая потомкам ой как мстила-вредила. До конца 19-го столетия у славянских купцов даже миллионные сделки совершались зачастую изустно, что называлось «ударить по рукам».

Ну а по дороге от словянского то квартала мало куда раб забежит, вот и смешали умело ловкие руки два соуса гарума, один с золотою ценой и поплоше другой.

Стол рыбный ломился: рыбаки постарались на славу. Свежайшую рыбку, за которой отправились в море все триста рыбачьих суденышка, на берегу отобрали. Брали лучших из лучших: скумбрию, ту же султанку, барабульку то бишь, которой все же решили перед гостями похвастать, пусть рыбка мала, да улов ее сладок.

Подали, конечно, рыбу-змею, по-местному называлась «сарганом». Длиной небольшой, сантиметров так сорок, серо-зеленоватая стайная рыбка с длинной вытянутой мордой, и особенно длинным носом, подавалась как деликатес. И вяленая, и жареная в ход пошла быстро, гости слопали всю.

Хотя гости ели не всё, скоромную пищу не трогали. Посланник со свитой налегли на дозволенное херсонское угощенье, голодные молодые рты жадно жевали и барабульку, и скумбрию, источавшую янтарные капли свежего сока, кое-кто добрался и до осетрины, горделиво сверкавшей колючим горбом среди белоснежной скатертины стола.

Отдали дань уважения и рыбе-дракону. Вовремя вмешавшийся в разговор Аркадий-эпарх рассказал столичным гостям о коварстве дракона: «нечаянно хоть один ее шип, хоть все три шипа вонзятся в ладонь, и все, пиши пропало тогда. Если поймалась злая рыбешка в мае-июне во время брачных игрищ, вначале пальцы немеют, потом озноб по телу прокатит чёрной волной, пот прошибет на затылке. Это вначале. Потом судорогами тело пойдёт. Кому повезёт, тот не сдохнет. А в основном, – Аркадий вздохнул, – летальный исход (ввернул в оборот красиво словечко из умных). Кто выживет, станет калекой: руки не согнет, так пальцы немеют.

Гости качали умными головами, боялись искушать редкой рыбёшки. Эпарх улыбался: она опасна только при ловле, при обработке весь яд пропадает. Гости отведали и рыбу-дракона.

Вскоре куски пирогов, ошметки рыбешек перемешались собакам на счастье.

Вино пили тоже из местных. Запасы его никогда не иссякнут, пока жив Херсонес.

Пили любое: янтарное, густотой не пропускавшее солнечный свет, красное молодое и красное старое, сладкое и сухое, в общем, вина лились рекой.

Эпарх ждал-дожидался удобного случая: зачем море пригнало византийскую спесь в Херсонес?

Сладко потчевал, угощал блюдами, каждый с которых хоть сейчас к столу грозных Комнинов, веселил речами разомлевших гостей, и ждал, пока языки сами развяжутся от еды и вина. Потому вин не жалели: ни инкерманских, ни с Калос Лимена, ни симболонских, ни с Алустона (Алушта.)

Местные вина крепки, напоены солнцем, обветрены ветром близких степей, впитали из почвы запах цветов, аромат близких садов, чуть горчили солью из моря. Ох, хороши были местные вина. Пились легко, добавляя в кровь солнце, в голову головокружение, в чресла силу любви.

Эпарх наклонялся к каждому из гостей, спрашивал, куда можно отнесть амформы с винами драгоценному гостю в подарок? Гости кивали, дегустируя вина, плескали из чаш золотое вино через плечи, боясь опьянеть, и все же пьянели. Пьяные местные вина, пьяные.

Гости болтали про всё, а самые захмелевшие полоскали косточки императору. Видно, крепко засела обида в византийских вельможных сердцах, раз простить не могли императору его низкое ремесло: трон выжимал из империи всё, не щадя ни знати, ни простонародья. Комнину войны обходятся дорого. Но не это было главным в обидах вельмож.

Простить не могли самое главное Алексею Комнину. И до него, и после будут подниматься к императорскому трону разные люди, тому империя знала много примеров. Но чтобы нарушить главную заповедь каждого, кто дорвался до власти, это уж слишком.

Первая заповедь – ты должен предать. Мать или брата, соратников или тестя – предай. Предать нужно всех, особенно тех, кто помог дорваться до власти ибо предай, пока сам предан не будешь. Предашь, и не надо искать для приведших тебя к вершинам почестей, должностей, приятного звона монет. Предай, и, пожалуйста, властвуй. Предашь, и хочешь, казни, хочешь, отправь их в почетную ссылку в тот же Херсон или в пиратскую гавань Калос Лимена, но только – предай!

Патриции распалялись от собственных мыслей, таившихся в глубине серых извилин, вино требовало дани, и все громче таённые мысли лезли наружу, изливаясь мутным потоком речей.

Бояться уже не боялись. Худые патрицианские речи Комнину не внове, и император правил, не озираясь на лай знатных родов. Соглядатаи всё ж донесут, куда надо, кто, что и как говорил, кто сколько выпил и съел не по чину, кто запустил в императора камень, и потому эпарха в его гостеприимстве не останавливали: империя выгоду знала во всем.

Тысячелетие цвела гордая Византия, тысячелетие учила свою агентуру, доводя до совершенства умение слушать, слышать и доносить.

Да и на дармовщинку поесть каждый сумел, все экономнее будет казну-то считать.

Тайная служба жила широко. В свите чуть не каждый второй состоял на учёте, чуть не каждый второй теперь распалялся, кидая в базилевса камни обиды, ибо чуть не в каждой родне найдутся обойденные славой. Патриции ждали свой час, да старились вместе с ожиданием, а император правил больше пятнадцати лет, и умирать не хотел. И свергнуть его не смогли: не хватило силёнок?

Да, не смогли! Император силен был не только стражей варангов да мощью полков катафрактов, нет, он был силен, если можно выразить так, тылами. Крепкой семьей, прежде всего. Императрица Ирина Дукиня, дочь кесаря Андроника Дуки, была верной доблестному муженьку, дети послушны, кстати, пока. Бунт Анны Комнин будет только по смерти отца, но это случится нескоро, в 1118 г. Мать Анна Далассина ему не вредит, а, с точностью наоборот, помогает сыночку удержаться на троне. Нет, Алексею Комнину дал Бог долго прожить в дружной семье, и долго править на троне.

Хотя влить отраву сонному в ухо каждый сотый не прочь, или подговорить пьяных варангов и, потом поди докажи, чьи это заячьи уши торчат после каждой разборки, заговора иль мятежа.

Потому и держал громадный штат тайных агентов. Семья то семьей, да мало ли завистников земля носит из ближних и дальних льстецов.

Лилось вино, вместе с ним лились пьяные речи.

Эпарх койнэ знал как свой, где и поддакивал, где и кивал, где гкхымал в знак солидарности, чиновник был якобы свой и должность ему позволяла бегать в своих, пусть на подносках: не каждый-то день дромоны в Херсон прибывают.

Саднила задняя мысль: почему никто не обмолвился о цели прихода армады? В чем тут беда? В чем состоит подвох? Император-солдат далеко не дурак. Империя твердо запомнила это, за года непрерывного бдения император приучил подданных понимать, что с ним шутки плохи, в «случае кое-чего».

Это его знаменитое «в случае кое-чего» империя знала до последнего замурзыки: Комнин «кой-чего» применял, не жалея. Кое-чего, и голова удалого падала с плеч, кое-чего, и горела вилла банкира, кое-чего, и неслась конница вскачь, добивая врага. Да, его «кое-чего» многого стоило.

Объевшиеся до блевоты, опившиеся до уссачки патриции молчали о главном, о цели прихода дромонов молчали.

Эпарх уж устал, истекая дежурною лестью, как понял в конец надоевшего пира, что эти патриции сами не знают, для чего их сутки назад тащили на корабль из теплых постелей приятных матрон, плыть на север, на Херсонес заставляли.

Посланник хотя надувался спесью безмерно, вспоминая о поколениях и поколениях своих предков, вплоть до латин, хотя поругивал как бы и нехотя императора Алексея, хоть и лакал, налегая безмерно на алустонские вина, о цели приезда только мычал, шевеля тонкими перстами знатного аристократа, брызгая во все стороны лучами алмазов на перстах своих. А о цели похода ни тебе слова, ни даже гу-гу.

Все, что смог выродить: «Захария и та, его чернорясая братия, провожалась странно. Солдаты, упряжки, кони и люди, все поступили в его повеленье прямо перед отходом. Четкие марши бравых солдат, приказы с красной печатью Главного Дома, все подчинялось Захарии, а не мне. Что за монах? Откуда я знаю, много их чернорясых в империи нашей, в Константинополе только столько церквей. Да и монастыри только плодятся, скоро до патрицианских владений доберутся, черные рясы».

И уже обращаясь к эпарху на «ты», повторил:

«Ты не смотри, что они так худы и невзрачны. Монастыри их богаты, людом полнятся, чай, десятину каждый платит исправно. Для кого десятина– полушка в кармане, а для меня?» И перечисляя отсчеты, все брызгал и брызгал блеском перстней. И уже шепотком:

«Зато императора они знаешь, как любят! С чернорясыми он день да и ночь готов толковать, а с нами..» И отмахнулся рукой куда-то в сторонку.

Царедворец лукавил: приближенный к императору страж, уже и почетный, знал многое, ему доверялось тоже многое. Быть в страже самого базилевса, это уже не просто почет, это само доверие императора. И только такому доверенному человеку мог он отдать свой приказ базилевса, писанный красным чернилом.

Но протоспафарий, по-новому, звавшийся «севаст», «севастократор», императорский хлеб ел недаром. Он многое знал, многое ведал, много умел говорить, еще больше помалкивать. А самое лучшее, что умел делать, это слышать и слушать, в том числе и эпарха, ведь крещёный еврей был уже на примете.

Ввечеру пьяный бред кончится, уснет свита патриция, а он, протоспафарий, примет катепана: второй человек в климатах знал всё в Херсонесе, как севастократор знал всё во дворце базилевса. Катепан давно ждал с докладом, ждал терпеливо, знал, что в случае выгоды и удачи стратиг полетит, и он, катепан Никанор Каматир встанет на место стратига.

Пусть маленькое между ними различие, для местных почти незаметное, но все же, но все же стратиг везде первым, он лишь второй. Второй и только второй. И даже в постели прекрасной Демитры он только второй, злосчастный второй. Он умней и красивей, он сильней и богаче, а все же второй.

Умен был стратиг, царедворец умелый, и скинуть его повода не было вплоть до сего злосчастного дня. И вот, наконец, он первым узнал о позоре стратига.

И неустанно вливал в мозги Константина-севанта главную мысль: пропустить казнь монаха ритуалом убийства презренным иудейским отродьем, как низко пал стратиг Херсонеса. Пусть сейчас он в отъезде, это ещё не причина, раз распустил он людишек в Херсоне.

А патриций, внимая речам катепана, думал свое: «Херсаки распоясались, это уж точно. Полгорода можно казнить за такую провинность!»

И, как будто сейчас, видел в покоях дворца, как писали Комнину красным чернилом указ:

«Казнить жида как иуду, ибо он казнил инока, как Господа Нашего, и иной смерти не достоин! И не забудьте в ладонь его вбросить тридцать серебреников – с дьяволом расплатиться!»

И короткий размашистый почерк Комнина внизу на указе: КОМНИН. И личный императорский перстень печатью клеймил этот наказ, грозя двуглавым орлом непокорным.

И потому за столом, слушая льстивые речи эпарха, он изучал, как изучают комашек и мушек в музеях дворца, беспристрастно и молча. Слушал речи, поддакивал глупцам за столом. Потом пригодится в узде их держать в метрополии сладкой, вдали от этих грязных отсталых херсаков, что умудрились даже на пир явиться в штанах. Расшитые порты (штаны) так смешили. Близость варваров сказалась на этих, на херсаках, вон, умудряются не только штаны одевать, да еще расшивают их красною нитью. Да, от варваров они недалече ушли, несмотря на прекрасные вина и вкуснейший соус гарон-гарума.

Катепан тот умнее, не льстил, пить вроде пил, а вроде не пил, предпочитая разбавлять винище водой, как и положено греку. И говорить мог ровно столько, сколько требовалось по его чину, чину второму в этих климатах окраины Византии.

Они были очень похожи нутром два царедворца, ждавшие часа, и потому потянулись друг к другу протоспафарий-севаст Константин и катепан Никанор. Друг друга нашли два паскудника, два интригана.

В тишине теплых покоев, где окна закрыты тяжелой завесью из парчи и муслина, они долго беседовали, выясняя причину, повод и меры. И, когда к ним неслышно и скоро зашел Захария, закончивший обход главных церковных владений Херсона, вот тогда началось!!!

И только тогда, наконец, понял народ, зачем в Херсонесе дромоны!

Фанаил

Иудей был красив, не просто красив, а прекрасен. Ничего бабского в его внешности не было, а оторваться нельзя. Черные волосы, густые, вились кольцами так, что любая модница губы закусывала от зависти бабской. Брови густые, дугой, нос ровен, как будто римлянин подарил. Вылепленный нежным резцом ваятеля профиль, такой хоть сейчас на монеты. Губы чисто мужские, очерчены так, что ни миллиметра прибавить или убавить вовсе нельзя. Округлая борода вызывала завистливый взгляд бородатого же любого ромея. Рост мелким на зависть. Стан ровный, прямой, поступь почти величава. Что ни оденет, все ровно и точно.

Если одним лишь словечком всё передать – мера, то есть образчик породы мужской, совершенство. Придраться нельзя ни к рукам, ни к ногтям, ни к ступням. Ну нет у него изъяна ни одного. Хоть бы в насмешку его наградили голосом хриплым, как у павлина, хотя бы заикой позволил стать ему Яхве. Но голос певуч, с редким бархатным баритоном. Хоть бы вспыльчивый нрав был ему в наказание, однако спокоен и ровен характер, улыбка всегда на устах.

В его леты-года ровесники седели, кое-кто сверкал лысиной или проплешинами, а ему хоть бы что, волос вьется и ни капли сединки, с годами кажется все гуще и гуще на зависть любой из женщин прекрасных.

Как женщины млели, любые. Словянки, которых в городе было достаточно много, гордячки-ромейки тоже чёрные очи с него не спускали, забредавшие на шумный базар половчанки, которых самих красотой Бог не обидел, при виде смуглого ивраис (ивраис, так херсонеситы и византийцы называли евреев) рты открывали, а потом, как сказку, у круга вечернего, у костра пели про белые ровные зубы, легкие длинные пальцы и голос. Ах, какой это голос. И бессильны были передать легкий румянец смуглой чистейшей кожи его.

К тому же богат. К тому же, какой это был сын и отец, и даже примерный супруг.

И всё это счастье досталось единственной женушке иудаис, бедной и честненькой Анне.

Фанаил (Афанаил), так звали несравненного красотой, тяготится ею, как тягостью редкой, как ношей, что мучила от роду его. Как ветошь, как дрянь у дороги, готов был сбросить её, как куль с ненужной травою камкой[2]2
  Камка – водоросль, что растет у морских берегов. Используется в хозяйственных нуждах для набивки матрацев, как утеплитель на крыши и т. д.


[Закрыть], но ноша нужна и ноша посильна, потому и терпел благоверную Анну.

Ревностен был в поклонении Яхве и община гордилась своим Фанаилом, ибо не просто ревностен был, фанатичен в одном. Оно и сгубило его, наконец. Не порок, нет, не порок, фанатичная вера,

свят и безгрешен есть только Господь.

А люди все не без хотя бы одного, но греха. Нет двуного без греха или порока. Так и наш Фанаил страдал, на внешний взгляд херсонесской округи, пороком. Но не ивраис, нет, ивраис считали, что Фанаил был примерен во всем, даже в этом, на взгляд иудаис, только грешком, а отнюдь не пороком: алчен был до безмерия.

Деньги сами текли в эти руки, легкие пальцы считали монеты, почти что порхая. Денежек много было у Фанаила, ой, как много.

Любой мог придти и взять в долг, хоть ночью, хоть днем, сумму любую. Всегда и везде Фанаила улыбка встречала людей. Бархатным баритоном назывался процент, и денежка вытекала их пальчиков ровных в обветренные руки рыбалок (рыбаки), в мозолистые руки мастеровых, гончарных или бондарных, неважно. Потом втекала в тёплые руки ростовщика с немалым процентом. И снова процент, и вновь оборот звенящего византийского злата или в замену ему херсонесских номисм с отметкою «хер». Херсонес имел право чеканить монеты, он и чеканил, ставя отметку свою, сокращенную «Херсонес», для краткости – «хер».

В то утро он мало внимания обратил на приход византийских дромонов, цепочка вестей ему мало что говорила о приезде посланника, византийских монахов. Может, снова церковь откроют? Мало им, что храмы и базилики торчат на херсонесском мысу, издали с моря видать. Любой то ли корабль, то ли рыбачья фелюга, идущие с севера и востока, огибавшие прямой херсоннеский мысок, смотрели на храмы. И как было их много! Эти крестовые храмы возвели в самом центре и окраины тож не забыли. Говорят, в том храме, что около главных ворот, мощи хранились то ли Сергия, святого, то ли Вакха какого, тех древних. Мощи мощами, но вот ковчег, говорят, красивый ковчег, в коем мощи покоились или хранились. Серебряный. А какая там позолота, византийской работы, не местной. Эти ромеи, говорят, на колени падали ниц перед тем алтарем, где ковчег возвышался. Глупые люди, как будто это минора, чтобы так поклоняться. Покачал головой и тут же забыл.

Хлопоты дня торопили.

Соль! Как мог забыть он о соли. Фанаил заспешил побыстрее домой.

Если бы мог, он помчался б домой, как мальчишка, вприпрыжку. Дома ждал гость. Прибывший был налегке, ни поклажи, ни даже котомки. Всё оставалось на постоялом дворе. Гость мерил шагами плитки двора, заложив руки за спиной. Гость был не из ивраис, да суть разве в том? Соль нужна всем ивраис, ромеям, половцам диким, варварам этим (тут Фанаил был согласен с ромеями и варваров-половцев знал накоротке), булгарам, словянам, аварам и прочим.

Как Фанаилу хотелось купить промысел соляной. Озеро с солью – выгода велика, беда лишь одна. Эти ромеи промысел соляной держали в лапах своих и достаточно цепко. Догляд державный за солью, как будто скарбница какая. Фанаил лукавил, ибо соль, то действительно, была скарбницей ромеев. Озеро вечно, есть, пить не просит, яркое солнце выпарит воду, вот тебе соль и затрат никаких. Рабов на озерах жалеть не жалели, соли надобно много. Хочешь, вези в Византию, где раз в десять окупишь затраты, хочешь, своим продавай. Рыбы то сколько, понтийская рыбка – славная рыба и Таврики берега рыбой богаты. Рыбу поймаешь, да и в засолку. Огромны цистерны, те, что под землей. А соус какой, аж есть захотелось. Пару цистерен Фанаил откупил, лапы державы простирались только на соляные озера.

Нервничал гость, ожидая хозяина. Как Фанаилу удалось заполучить хоть одно озерцо? Естественно, на подставного. Опять же, что же взамен обещать, пшеничку или вино? А, может, лучше лекарства? Ах, жаль, эпидемии нет, а то бы мигом ушел залежалый товарец.

Увидев бежавшего Фанаила, придерживавшего на бегу кошель с ключами, гость успокоился вмиг: сделка нужна более Фанаилу, чем даже ему. Ну, значит, вино, не пшеничку. Пшеничку придержим: сейчас по весне или кончится осень, импорт зерна прекратится, пшеница в цене то взрастет, а куда им, этим херсакам, без пшеницы, мигом подохнут.

Утерев капельки пота взмокшего лба, хозяин издали приветствовал гостя: привет тебе, гость мой желанный!

На возглас хозяина появилась и Анна. Гость мельком взглянул на хозяйку, как все, удивился: как такая-да-никакая у Фанаила в женах? Анна привычно уловила взгляд гостя, что только скользнул без особого интереса по тощей фигурке. Лет так пятнадцать назад она бы еще попечалилась и поплакала, а сейчас уже всё отболело, отгорчилось сумраком лет.

Ах, как было прекрасно в день её свадьбы! Самый из самых, красивейших из красивых, и вдруг её муж. Подружки, соседки ели глазами счастливую Анну. Вот кто-то и сглазил: муж был спокоен, слишком спокоен, раз в месяц, а то в полтора совершит долг свой, супружеский, да как-то спокойно, как будто что Анна, что старая кошка, что самая последняя из придорожных рабынь, и всё. Ни ласки, ни счастья, полуулыбка в ответ, так он всегда и всем улыбался.

Да, Фанаил не обижал, покупал даже наряды. Как все мужья был с заботой о доме, заработке и доходах. И где то там, вдалеке, в самом конце его списка, жена.

Да, она некрасива. Если еврейка рыжа, то она или красавица или уродка. Причем первых намного, и очень намного побольше, но Анна была из вторых. Тоща. Редкость для иудаис редкие волосы, еще большая странность, редкие волосы у рыжих, до стались именно ей. Грудь даже с рождением детей ничуточку не пополнела. Бледная рыжая кожа да пара зеленых глаз, что тут особого?

Но зато она – иудаис, из самых что ни на есть настоящих иудаис. И дети её по праву рождения от матери иудаис тоже, и им не грозит манумиссия (манумиссия – отпускавшиеся на волю мужчины могли обратиться в иудаизм. Если он пытался отказаться от иудаизма или недостаточно хорошо исполнял обряды, его могли вернуть в прежнее зависимое состояние).

И синагога (в прежнем понимании синагога – собственно, собрание иудаис, а не молитвенный дом, как мы понимаем сейчас) будет всегда на её стороне, ибо она иудаис. И не просто так ивраис из тех, что рождены уже здесь, в Херсонесе, она именно иудаис, она рождена в Иудее, остальные просто ивраис. Но как они все старались называться иудаис, хитрецы. И потому она часто старалась ввернуть в разговор у колодца или в банях своё иудаис. Товарки молчали, только косились: тоже мне, тощая рыжая вобла опять принялась за своё, больше то нечем гордиться. Ой, Яхве, ой! Такому красавцу, и эта тощая дрянь. Зато дети её себя называют гордым именем «иудаис».

Но, как обычно, молчали, обходя дюже скользкую тему. Быстренько разговор переходил или на миленьких деток (как это тощая умудрилась родить двоих премиленьких деток?), или на привезенный с очередным осенним караваном судов шустрым купцом желанный товар: духи, ароматное масло, помады, колечки, посуду, желательно, естественно, из стекла. Беседа плавно переходила в мирное русло, пока Анна снова не заводила вечную песню про свою Иудею.

И снова опасный очаг возгорания женской досады, что прямо ручьем течет из русла подземной бурлящей реки, зависти лютой. А, как всем известно, среди всех времен и народов зависть, мать всех пороков именно зависть.

Как часто многие из банных товарок мечтали назло этой гордячке поймать в свои сети красавца Фанаила, мечтали – да, ой, как мечтали. Иной раз красавица местная шла на все тяжкие, заполучая наряды, духи, притирки и мази, только попался бы он в её сети, а получала в ответ горькие слезы и разочарование. Легкий поклон да полуулыбка, вот и все, на что был способен Афанаил. Нет, нет, нет, никто и не думал винить приятного гордеца. Анна, вот где причина! Точно, наверное, околдовала. Там, в далекой от них Иудее, научилась она этими тайнам, безо всяких притирок и мазей, косметики и духов она получила такого мужчину, убить её мало!

Убили бы, да только боялись.

За 15 лет жизни все притерпелось, даже страсти товарок по мужу её.

Есть в жизни любовь, что ровно ненависть. И не поймешь, ненависть это или любовь, так сильно клокочет в душе. И достается такая любовь, что не страсть, страсть, та обычно бывает недолгой. А это не страсть, это – всё. Встаешь и ложишься с одним этим пожаром то ли ненависти, то ли любви. И никогда не знаешь, не угадаешь, убьешь ты его или, наоборот, кинешься ради него в пламя иль в воду. Судьба достается такая, как правило, некрасивым. Не знаю уж, почему.

Честная Анна терпела, пятнадцать лет мучилась и терпела, терпела, страдала, молчала.

Еврейские матери детей своих любят так, что другим матерям из народов других совсем не понять. А тут просто всё: отдушиной в свет – только дети. Когда женят родители, свекровь поедом ест, а муж вовсе не любит, ты стерпишься с жизнью. Дети, вот кто твои, и чем больше их, тем тебе лучше, ты их мать, ты продолжаешь род иудаис, и ходить будешь гордо, и будешь смотреть на товарок, красивых и полных, смотреть свысока.

Да взять хотя бы и Сару. Подумаешь, родила одну дочку, правда, хорошенькую, даже больше чем надо, одна копна волос чего стоит. Украдкой мать даже подстригала Мириам длинные косы. Копна волос была ниже колена, волосы так тяготили нежную дочкину голову, особенно в дикое жаркое лето, что мать шла с обычьем вразрез, тихонько-тихонько подстригая каштановые с черным длинные пряди. Все в доме делали вид, что этого не замечают, так Мириам в доме любили. Тем более что, опасаясь взгляда дурного, Сара дочь в общую банную не водила.

Ни в дни, когда в бани ходили одни иудейки (умный эпарх добился, чтобы еврейки ходили особо, как уж умаслил стратига, то только ему и ведомо), ни в дни похода словянок, и, уж само собой, ни в дни, когда бани посещали ромейки. О, те в бани ходили по-старому. И мыться, конечно, но больше для отдыха тела и сердца восторгов. В такие дни старые банщики (между прочим, из евнухов), старались вовсю. Гипокауст (центральное отопление в банях) готовили особенно тщательно и старательно, чтобы ромейкам было тепло во все время банного дня.

Ромейкам готовили сладости, горкою фрукты грудились на краю бассейна в дорогущих вазах стеклянных, пар им подавался с особыми ароматами миндаля. Много сплетен ходило о дамских причудах гордых ромеек в банные дни. Говорят, они даже театр заказать себе позволяли. Так и смотрели то Еврипида, то Эзопа старого или даже Аристофана. Смотрели прямо из ванн или из прозрачной водицы бассейна.

Дамы с утра отправлялись в бани, и только к вечеру они возвращались домой, насытившиеся и довольные. Тайком, говорят, им подавали даже вино, нет, не по-скифски, но все же вино (вино по-скифски, вино неразбавленное).

Мужья не роптали: дамы из бани несли новостей целый ворох, там разговоры шли о том и об этом, радуйся да живи, ну, а что от хозяйки слегка и пахнуло ароматом вина, ну так что же, отоспится, и все будет ладно, зато муж узнает все новости и даже задумки стратега и катепана.