Текст книги "Постник Евстратий: Мозаика святости"

Молчания суть

Боярыню уложили, накрыли, бабки-ведуньи почти оттолкнули свекровь от постели болящей, захлопотали-запричитали, мигом напоили болящую каким-то зельем, заодно посварили (поругали) свекровь: «разве можно было болящую грибочками-то кормить, чисто отраву бабе подсунули, после голода, да грибочков в сметане! И как болящая только Богу душу не отдала»?!

Свекровь при сыне отмалчивалась, побаивалась, а сын, поглядев на бабские хлопоты, поправил жене покрывало, да молвил: «За неделю управитесь? Сроку даю ровно неделю!», и укатил по княжьим делам да боярским всегдашним хлопотам-нуждам.

Ведуньи старались, ночи не спав, днём не присев: каждый день баньки творили, водицу каленую медочком да мятой душили, клали чабрец, чистотел да душицу. В руки боярыне клали папоротник, свернув его трубкой, да всё причитали, мешая господни молитвы (их в очередь в голос читали), с бормотанием неслышным своих заговоров да зачиток.

Свекровь не смела вмешаться, молчала.

Утром болящей давали с полынью какое-то варево и к обедне у той румянец на щёчках, аппетит, слава Богу! Отварили просо-пшено на жидкой водичке с початку, затем просо варили в кипя щей водице, добавляли туда молоко, ну, а потом и к южину-ужину (южин – солнце на юг, значит вечер, иначе, вечер-вечеря) на боярский стол подавали еду, что аппетит разжигала, и всё специй побольше, тимьян да укроп, петрушка, всё те же чабрец и тимьян, пища не жирна, зато как полезна. Каши да взвары, сарацинское зерно (гречка) боярыня ела сперва через силу, затем уже к пище обвыкла.

Но молчала, молчала, молчала.

И когда лёжком лежала на боярских-то пуховичках и когда поднялась и села у оконца светлицы. И всё сидела, сидела, сидела. Взор направлен на далёкую степь, сидит, едва дышит, и всё смотрит, смотрит и смотрит.

Свекровь уже не молчала, тихое ворчанье перерастало в ворчанье собаки, у которой хозяева кость отнимают: и укусить хозяев не можно, и кость отдавать страшно жалко. Вот и ворчит старая грымза то на бабок-ведуний, то на челядь, то на невестку.

Ведуньи на бабку внимания не обращая, в поте лица приводили до тямы (в сознание приводили) молодую боярыню, им и самим было жалко такую красавицу в темноте оставлять. Челядь, увидев свекровь, металась по клетям, подклетьям с глазу долой, авось пронесёт Господняя милость мимо злобы старухи. Ну, а невестке ворчанье старухи, как горохом о стенку: молчит да молчит, глядя на небо да степь.

Старуха от злости к утру шестого дня накинулась на ведуний: может, зря, бабульки, стараетесь? Вдруг невестушка носит в себе басурмана отродье? Тому и молчит моя ненаглядная? От стыда да позора молчит? Или хворобу какую в дом принесла и потому молчит?

Ведуньи утешили, щебеча в один голос: «Чиста боярыня, словно девица, чистехонько-чистая, скоро будет цвести, словно маков цвет. Гляди, струпья сошли, коросты откинулись, вошек да блошек, ищи, не найдешь. Волосы, волосы струятся волнами, ногти порозовели, как у младенца, белая кожа, дивись, изнутри румянцем цветёт. Боярыня – самый цвет, драгоценная ты моя!»

«А пошто молчит, слово не скажет, как басурманка немая?»

«А ты потерпи, касаточка сладкая, потерпи. Она натерпелась, и ты потерпи. Не в раз горе стишается, не в раз лихо на убыль уйдет».

Так и молчали в богатых хоромах, только шёпот ведуний да сказы-приказы ключницы Мавры ползут по горенкам, сеням, клетям да подклетям, поварне

(кухне), поднимаясь к светёлкам…

Какова она, князева служба

Словята не в волю свою, а исполняя княжий приказ (служба есть служба, князь не щадил ни себя, ни прислужников), с малой дружиной верхом на конях помчался в Переславль послом. Княжий посол – неведома участь, хоть мчишься к басурманам поганым, хоть скачешь к князькам в поселенья, исполняя княжеву волю.

Посланника ждали: князь Переславский сам вертелся вьюном, вертелась и челядь. Посла ждали к обеду, к обедне и прибыл. Отстояли обедню, короткую, не по чину: то ли поп был слабенек в христианских обрядах, то ли князь торопил, привечая заветного гостя.

Обед был сотворен по-царски.

Подавали и лебедя, подавали и щуку, подавали и белорыбицу. На заедку (десерт) каких только снетков да медков не поставили. Сладкие соты сочились янтарною желтизной, белый хлеб царствовал на столе, а столько было навалено пирогов, пирогов. Ломился дубовый стол, накрытый белыми скатертинами, ломился от яств, уже не теша сытое око.

Пост или не пост, а гость не побрезговал, уговариваемый вездесущим попом, – «Ты, гость дорогой, ведь с дороги? Ну, а путникам преходящим да детушкам малым в пост отпуска бывают. Ты не чадушко малое, зато с дороги большой да тяжелой».

К попу голос свой подавал и князюшка малый: «Ешь, гостюшка дорогой, угощайся! Дорога тяжелая, путь вечно опасен, с малой дружиной, чай нелегко»?

Уколол, уколол за малую-то дружину, и как вовремя словечко худое-то вставил!

Путь стелился путем не тяжким, а наезженным да нахоженным, стояла погода, негоды (непогоды) не было во весь путь, да и Переславль от Киева недалече, но посол был падок до лести. Слаб человек, греховен, да и грех невелик отведать на княжьем столе лебединого мяса в пост.

А после мяса какой разговор? Из вежливости в княжьей палате часа два вели толк-разговоры о том да о сём, щупали каждый противника, умён или дурён, сговорчив или тверд, как камень дорожный?

К вечеру затемнело. Князюшка предложил: «Может, в баньку? Давно истопили, кости попарить с дороги, боярин, не хочешь?» От баньки разве только что басурман и откажется.

К баньке дорожка проторена, словно как столбовая. Оконцы предбанника светом светлы, тусклые окна мигами свечами. Князь расстарался, не лучинами свет в баньке светлил, а ради посла дорогого дорогие свечки из церкви у батюшки выпросил. Тот и не против: слава о боярине, что храмам богатые дары-подарунки дарует, и до Переславля дошла. Разве новая ряса, крытая лисом, в зиму не пригодится попу?

А в баннице (предбаннике) – девки! Посол ошалел, попятился было назад, да медовые квасы или сплошной заградительный ряд князя да званых гостей пировавших, а теперь толпившихся у дверей помешал, но сделал Словята шажок, и гульба почалась!

Девки подобраны были со вкусом, статны, полногруды, кровь с молоком. Забава, Дубрава, Зазноба, Милуша, Копуша, Поляна, Снежана, Остуда, Малуша: девки в белых полотняных рубахах с песнями-хороводами, с закличками выкликали полузабытые песни обряда, как у кострищ.

Язычницы-девки, ядрёные, молодые светились от счастья, так сытые девки были рады предстоящей забаве, телу утехам.

Вольны девки в ту пору, когда тело отдыхало от тяжкой летней страды, от страстных ночей на Ивана Купала, от осенних забот лён молотить да белить, нитки сучить.

Вольные девки вольны до замужья: выбирай молодца хоть Грязя, хоть князя.

Общую баньку истоплено жарко, приворотными травами углы пообвешаны, камень-жар на берёзе, венички, тож из берёзы, отпарены в теплых чанах.

Язычницы-девки вольным вольны! Племя нуждалось в чадах: голод и холод, княжья напасть да набег басурмана косили древлян и полян (словянские племена), тысячи лет поганые кони лихих степняков топтали днепровские и днестровские берега, дошли до Дуная.

Редко кто выживал в огнищах пожарищ, а если кто и нашел у князя защиту, то от волка, медведя или мороза лютого кто защитит? Прорубь ночная жертв тоже не обминала (не избегала): омут возьмёт, охочих до ласки русалок в омутах много. Косы они не плетут, расчешут длинную зелень волос, и пропадать добру-молодцу или девице красной. Добра молодца ласками защекочут, девку в кровь издерут, потом увлекут в омут обоих.

Потому и стремилось племя людское детишек рожать всё больше и больше, а от кого тот младенец, было не важно, абы не от басурмана или жида. Тогда девку церковная братия заточит навеки в монастырёк, басурманина или жидовина, если он ведом, казнят. Ну, а неведом, девице или младенцу всё равно жизни не будет.

Закреплено было церковным уставом Ярослава Мудрого, параграф 17 которого гласил: «Аще ли жидовин или бесерменин с русскою или иноязычник, на иноязычнецах митрополиту 50 за гривен, а руску пояти в дом церковний».

К сравнению скажем: за убийство свободного человека накладывался штраф в размере 40 гривен. Смертная казнь на Руси к тому времени заменялась денежными штрафами. Мужчинам устанавливалось более лёгкое наказание за это преступление: «Аще кто с бесерменкою или с жидовъкою блуд сотворит, а не лишится, от церкви да отлучится и от христиан, и митрополиту 12 гривен».

Данный штраф приравнивался к штрафу за убийство княжеского старосты, а русский отлучался от православной церкви и от христиан, то есть от всего окружающего его мира.

Князья, женившиеся из чисто политических побуждений на половчанках, наверно, платили этот незначительный для них штраф, и, естественно, окрещали своих супруг. Страх отлучения от церкви и мира был очень силён, и единственным выходом было крещение будущей княгини, и, естественно, детей. Соития с басурманами или жидами всячески избегали, кроме связи с половцами.

Жизнь древней Руси требовала расширения политических интересов, и князья всё чаще и чаще женились на половчанках. Вспомним, что матерью Александра Невского была именно половчанка. За князьями следовали жизни и моде знать, а затем и простолюдины. Окраины Руси поневоле плодились от смешения браков с половцами. В то же время браки с печенегами были крайне редки: уж слишком разны были этносы светловолосых и светлоглазых славян-русичей с черноглазыми и черноволосыми, явно азиатско-монгольского типа печенегами.

А внешние различия между русичами и половцами были не такими заметными, пограничные области должны были заселяться людьми, и люди селились, входя в смешанные браки с инородцами.

Так появился новый народ – украинцы; и его отличие от русского до сих явно существует и в языке, и в обычаях, да и чисто внешне.

Рожали детишек, плодились, и вервь (сельская община) поднимала детей, воспитывала, учила работать, мать и отца почитать, идолам поклоняться, чаще втайне от власти, ибо новая власть крестом и мечом крестила народ почти два уже века.

А боги родные: Велес и Хорс, Даждьбог и Малуша, Ярило, Купала и даже Перун детей за грех не считали: рожайте, словянки, рожайте! Славьте Мокошу (богиня плодородия), приносите ей жертвы. Земле нужен пахарь, князю покорный народ, деревне община, будущему государству потребен народ.

Девки в баньке пели почти подблюдные (свадебные) песни, маня ошалевших мужчин своею красою. Каждая в тайне мечтала, а вдруг княжий дружинник или сам князь или знатный боярин заберёт в Киев-град топтать постолами тротуары, торжища смотреть, в боярских хоромах в светлице сидеть, детишек глядеть или рожать.

Вон, говорят, сам этот князенька лысый на простолюдинке оженился, одел её в бархаты да жемчуга. Это им, бедолашным, ходить в набивной льняной пестряди, да мониста носить из рябины-калины, зимою овчинку, реже зайца или лису надевать.

А там, в стольном Киеве-граде торжища, баские (баской-красивый) хоромы, княжьи дворы. Город велик, велики и соблазны.

Старались девки во все свои силы потчевать гостюшек дорогих белым телом да мёдом ядреным, парным веничком да устами сахарными. Ласками да шутками снимали с тела гостей кресты. Деревянные, в основном, крестики дружинников не тяготили, но девки шутили, смеялись, и крестики вешались на бревна, загонялись в пазы, откуда изо всех щелей и щёлок лезли морды кикимор да хари домовиков.

И таяли в девичьих ласках киевские добрые молодцы, во всю удаль старались творить новых богатырей да красавиц Руси. Таял и славный боярин Словята: жёнка больна, а девки здоровы. «Подарок» человечеству в виде сифилиса и гонореи западные рыцари, (первый крестовый поход как раз и состоялся в 1097 году), ещё не успели разнести по Европе эту новую заразу, не лучшую, чем чума или холера. До русско-славянских деревень эта зараза проникла где-то к 14-му-15-му векам.

Свальный грех да блудные утехи пленили мужей естество, и наутро, как собираться в дорогу, отдарил Словята местного батюшку волчьей дохой. Тот и промолчал в докладе митрополиту про дошку да баньку.

Молчал и боярин: куда христианину про такое казать. Поп на бегу принял исповедь, отпустил грехи, и боярин, довольный, верхами помчался домой. Молчал и князь Переславский. Сам в баньке он не был, кости не парил, дружина его на охране стояла.

Так что пусть киевский князь со своего боярина спросит, а с него взятки гладки.

Таял от счастья князюшка местный: славный боярин подался в столь – град, не исполнив княжеской воли. А ему, Переславля хозяину, передых от великого князя, от запросов да нескончаемых треб (требований) ненасытно жадного князя Руси.

Доволен остался и Киевский князь: с великим почётом ранее неудобный, брыковатый князь Переславский поклоны ему передал, подкрепив своё унижение медами да квасом, да обещанием по зиме леса дубового князюшке передать: будет чем крыть терема, да ворота княжьего терема!

Тяжёлый разговор

По неделе, как возвратился, мать у порога заголосила, запричитала:

«Уж лучше б молчала, невестушка милая. Поутру, как встала, до утренней службы, до заутрака брякнула, милая: «отпустите челядь на волю, холопьев також. И снова заглохла. Борони и спаси, меня, Господи! Взял в дом девку, да еще из простых, отъелась на злате да серебре, отоспалась на мягких пуховиках, жемчугами до низу утыкана, а в благодарность, на тебе, вольную дать рабам твоим, да?»

Почти билась в истерике, вспоминая и прежние и новые грехи своей горе-снохи.

Словята, едва стреножив коня, молча бросил вожжи кому-то из челяди, по пути удивившись: на дворе было тихо, челяди ни во дворе, ни в сенях не заметно. Обычно двор был наполнен рабами: кто в сени, кто из сеней. В конюшнях народу толпилось, на задних дворах тем паче, в хозяйском дворе под бдительным оком тиунов рабам работа найдется всегда. Хоть сутки паши на хозяина-барина, работа найдется и в двадцать пятом часу.

Мать, едва поспешая за сыном, подобрав полы одежды, запыхавшись, твердила: «с ума женка сошла, умом тронулась! Видано дело, зависимый люд на волю пускать. Я, что ли, за пряслица сяду? Или бурёнку доить старой мамке прикажешь? Челядь, что скот, хоть государственный раб, хоть бы и княжий!»

Боярин метнулся к светлице жены. Та, сидевшая у оконца, привстала, произнеся обычное приветствие жены мужу: «Здравствуй, свет мой навек!»

Бабки-ведуньи постарались на славу, перед ним почти прежняя молодица: румяна, статна. Чистый лоб не покрыли морщины, розовели уста, белая шея унизана жемчугами, тонкие длинные пальцы в перстнях. Колты тихо звенели от поклона жены. Чистый волос покрыт домашним светло-синим платком, под цвет васильковых очей.

Почти прежняя молодица, только в глазах всё те же алмазы, не растаяли льдинки, не ушли. Стояла Елена, вроде своя, а всё же чужая.

Не успел боярин спросить про здоровье жены, как та, открыв рот, твердо глядя ему прямо в очи, сказала: «Садись, брат мой, присядь»!

Успел удивиться: как это – брат? Муж все-таки, венчанный!

Мать локтем толкнула: я ж говорила, с ума сошла, бедолашная!

Жена, выставив ладони вперёд, продолжила твёрдую речь, и понял: покорности прежней не жди. Перед ним тверже камня каменного, алмаза алмазного синие очи: такую жену хоть бей, хоть вкапывай в землю, она отступать не намерена. И, присев на тёплую лавку, уперся руками о ноги, приготовился ждать.

Славянский характер таков: терпелив народ, терпелив на многие годы. Он терпит князей, терпит бояр, терпит мздоимцев, терпит так долго, что кажется тем, народец такой терпелив будет вечно.

Но наступает мгновение, и бесполезно упрашивать, умолять, насылать верную стражу пороть неразумных. Будет стоять этот верный народ за правду, за веру до смертного часа непреклоненным.

И потому Словята не спорил, не уговаривал, не пресекал бунтовские речи жены. Понимал, что тихая речь есть результат такого терпения.

А жена продолжала: «Я думала много и вот, я решила. Решайся и ты. Если со мной хочешь жить, условие у меня лишь одно: отпускаешь на волю и челядь, и прочих рабов, своих и чужих. По мне раб, он раб и раб трижды.

Хоть из челяди он, хоть и холоп (челядин, множественное число – челядь: раб из пленных-полоняников иноземного происхождения, находился челядин в полной и безусловной власти своего господина. Челядь и скот в письменных памятниках часто называются рядом. Холоп – раб из соплеменников. Становились холопами в результате самопродажи, женитьбы на рабе «без ряду» (договора), бегства «закупа» (полусвободного) от господина. Холопы могли заключать сделки, иметь имущество, передавать его по наследству).

Мне всё одно: рабской участи, я, свет мой Словята, навиделась, насмотрелась.

Я не слаба. Я твердо решила: я тоже раба в твоём доме. Неделюшку думала, целую неделю. Вся жизнь перед глазами промчалась: матушкин дом, братец, которого грамотке я учила: «аз, буки веде, глагол добро есте…живите зело, земля, и иже како люди… мыслите наш онъ покои… рцы слово твердо». И я реку слово твердо!

Дома у матушки я вольной была, а здесь, почти в княжьих хоромах, я – только раба. В побрякушках»…

Свекровь аж задохнулась от злости: «в побрякушках?? За эти жемчуга да яхонты мы деревеньку продали с холопьем и смердами!»

Елену словно хлыстом отстегали: «Деревеньку продали, зачем? Побрякушки, кровью омытые, мне подносить? Раба я, только в хоромах, да златом покрыта и серебром. Там, в дикой степи, я тоже рабыня! Там тоже кормили, чтобы не сдохла».

Свекровь было снова хотела словечко наглой невестке промолвить: совсем уж зарвалась молодица, живя без бою, без страху, да сын так взглянул, что та осеклась.

«Вот я и не сдохла. Так там хоть честно: рабыня. И обменяли, ну словно рабыню, на серебро. Иль злата муж не пожалел, отдал поганым? Я очень долго не понимала, почему монахи твердили: «раб господен свободен еси…». Теперь понимаю! А остальные рабы, им, что, дальше страдать?

Отпусти, брат мой по вере, и меня и рабов. Меня в монастырь, рабов пусть изгоями, пусть пущениками, або прощенниками (холопы, отпущенные за выкуп и отдававшиеся под патронат церкви; пущенники, отпущенники – отпущенные на волю без выкупа рабы; прощенники-рабы, явно относящиеся в церковной принадлежности).

А лучше всего, отпусти ради души нашей спасения, пусть люди задушниками поживут (задушники-рабы, освобождавшиеся ради спасения души, зачастую по духовным завещаниям).

К родному братцу да матке родимой, брат, отпусти, не держи силком в клетке златой, да немилой»!

И бухнулась на колени: «Прости, брат, прости… И ты, сестрица по вере, прости…»

Свекровь тихо зашлась от нечаянной радости: как это, как это, невестушка прощеньица запросила, паскуда неродная.

Челядь томилась у дубовых дверцат (дверей). В доме было так тихо, слышно только, как мышка скребётся в темном углу. Дворня дыхание затаила: что скажет воин, славный боярин, князюшке друг и Ратибору товарищ?

Загонит жену по плечи в землю сырую, как неверную жёнку, или на волю к матери в дом ехать велит? А что с ними, с рабами?

Тишина была мёртвой, стояла в воздухе тишина, аж звенела в ушах, и хриплый лай дворового пса и урчание кошки только подчеркивали эту страшную тишину.

Киевский котел

Киевский котёл всё переварит: и белую жмудь, и здоровых варягов, и чистых дулебов, и русичей буйных, и тихих словян.

Котёл работал весь год и все дни, мешая людскую плоть, так в муках рождался русский народ. В белую плоть редкими каплями вмешался греческий люд, с монахами-чернецами приходила их челядь, поневоле втекавшая в плоть киевлян.

Малая толика христиан мешалась с языческой Русью, разноплеменья варились в котле, мешая и перемешивая в этом своеобразном вареве характер и суть разных племен.

Буйные русичи, рыжие, наглые, пришлые люди, втекавшие в Киев больше всего княжеской волей и нравом бояр, теснили робких словян, иже словеней, словаков, и сотен других племен, разноязычий. Ляхи и чехи добавляли перца и соли в эту кипящую смесь, ну а буйные русичи, столетиями убивавшие и косящие наповал эту словянскую смесь? Время стишало и русичей.

Неохотно и тяжко входили русичи в словянскую кровь, но все же вошли, дав имя народу и княжеству тоже. Мешалось варево, мешались кварталы, и вскоре Подол (район Киева) и Козье болото (ныне Крещатик, главная улица Киева) пестрели одними нарядами, приноравливая купцов к запросам народа.

И только один из кварталов стоял на особицу, не смешиваясь с общим котлом стольного города.