Текст книги "Постник Евстратий: Мозаика святости"

Креста водружение

Была очередь пасти худобу (крупный рогатый скот, то есть коровы). В славянском квартале и квартале варангов, за обычай, как с Руси повелось, коров выпасали по очереди. Писали свои имена, подбрасывали шапку, так и пасли по жребию, несмотря на погоду.

(Обратите внимание: простые жители руськой слободки владели поголовно грамотой, раз постоянно совершали сей ритуал избрания жителя круга на однодневную работу пастуха стада).

Вёдрышко, благодать!

Еремеевна жалела, что нет ещё земляники, или другой какой лакомки не видать, рановато для марта ягоде вырастать. И травкам лечебным расти тож рановато, везде ведь растут. ромашка да мята, полынь с лебедой. Лаванды, конечно, на родине нетути, да то не беда. Вон как душица приятно то пахнет. Лаванда, конечно же, тож…

Сладко думалось на зелёной траве за старыми городскими воротами о берёзках, малине, древне-привычном быту, что на родине милой, что на присталой чужбине.

А тут что? Жить то, конечно, можно, люди ж живут. Вот какая ранняя синь в небесах. Пост, конец марта, а какая жара. В Киеве снегу по локоть, сани скрипят, боярыня толстая, развалясь, к храму спешит, за ней мужичонки с худых, голытьба, мечтаю, небось, полушку подкинет в честь Пресвятой? Люд с ранку в храмы спешит: опоздаешь, будешь стоять на морозце.

Ну, а тут благодать. Храмов неисчислимо, народ чинно стоит в благолепии звонов, вон, в нашем квартале батюшка из русин. Поймала себя на мысли «в нашем», и улыбнулась: привыкаю, поди.

Батюшка из русин, черноглаз и чернобород, что тот грек. А службу правит по чину не торопясь, кое-где переходя со славянского на ромейский, не успели ещё перевести все слова. Язык греков труден, койнэ попроще, да ведь в храме на койнэ с паствой не говорить. Потому проповедь отца Владимира всегда была долгой: станет на паперть, коль лето или весна, зимой то, конечно же в храме стоит на амвоне, речи ведёт, проповеди глаголит. Пусть ноги к стылому мрамору пола пристанут, а слушаешь, рот свой открыв, умные речи умного пастыря Божьего про Херсонес, про святыни, про храмы, которых великое множество. Про греков, славян, про «мирове мирове» (ударение на первом слоге) люду любому.

В храмах уютно, свечечки, ровно солдатики, в песочке стоят, перед образами Спасителя, Его Матери и строгих святых.

А тут на пастбище раздолье, тепло. Народ стоймя в храмах стоит, а ей очередь пасти худобу. Но скотине разве расскажешь, что зелень травы подождёт до утра, раз хозяевам в церкви стоять от вечерни до утрени. Скотина, она каждый день рогами в рань раннюю в ворота стучится, на зелёную травку спешит. Всего и забот: подоить Бурёнку да Звёздочку, марлицей горловину сосуда накрыть. Еремеевна никак не могла попривыкнуть к здешней посуде: сплошь вся из глины, но корчаги, амфоры да и протчая здесь хороши, раз молоко стоит, не скисая сутки, а то и двое. Успевали сметанки насобирать да маслица наготовить к близкой ужо Пасхе.

Звёздочка, как будто поняв, что мысли старой перешли на неё, обернулась в сторону города, мыкнула, длинным хвостом прошлась вдоль по крупу: ранние оводы донимали, и шершавым длинным теплым розовым языком лизнула Еремеевну по лбу.

Та засмеялась: «Шалишь!», но тоже поневоле кинула взгляд в сторону града: что там такого?

Любопытство великая сила, особенно у бабья, и особенно у старух.

Назад, на дальние травы смотреть не хотелось и нутром холодел животок: а вдруг из-за новых камней обороны, что башнями да зубцами кривою змеей вилась, закрывая глазу дальнюю даль, вдруг там какая напасть? Знала: охрана мощна, стены каменных огород крепки и мощны, стратига люди расставлены строго каждый в своем закутке, а всё одно, Дикая Степь дремать не давала.

Оно то и то! Стены крепки и в два раза полукольцом оборонные стены толщей своей Херсонес берегли, и стратиг воинов стражи каждый день муштровал, а поди ж ты, пробирался поганый то ли половец, то ль печенег к старым воротам, то уводя полон, то приводя.

Торговались нещадно с перекупщиками, что почти сплошь из жидов, кое-где когда никогда армянин суетнётся: богатый был промысел, старый и очень прибыльный.

Еремеевна на то торжище никогда не ходила: жалко ведь было народ, слезьми изойдешь, на полоненных глядючи.

Вот и она прибилась к Шульге, тоже, считай, из полона. А что, хозяйка добра, Шульга вместе с ней к Единому Богу причастен, челядь, та её поважала. Как то вмиг челядь прознала, что Еремеевна в прошлом была повитухой, и пошли стар и млад к ней лечиться. Лечила, ходила на рынок за травкой какой, за медами да корешками. Но тот рынок был для ромеек, для знатных матрон, там рабов с верёвкой на шее никто не видал.

Благопристойно дамы держались, каждая с мужем, братом, иль на худой конец с такой как она, повитухой-сиделкой гуляли по рынку, роясь в шелках, притираньях да мазях. Драгоценные флаконы синего стёклышка крепко хранили их тайны о летах (годах), смуглой коже.

Ах, как патрицианки завидовали им, русинкам-словянкам за белизну нежной кожи да чистый румянец. Понимали гречанки-ромейки, что Бог создал их такими, смуглыми, с ранними до тридцати морщинками на лице, а все ж бабья зависть занозой торчала в женском греческом теле. Конечно, ромейки, конечно, империя, а белую кожу да светлые волоса Господь дал этим, с Севера дальнего пришлым приблудам.

Еремеевна вспомнила: Господи, сегодня же к женке стратига волос белить, довести до рыжинки, маски ей притирать, красоту наводить.

Охохонюшки, старая стала, даже это забыла. Демитра совсем уж заждалась, поди.

И няньки тут нет ей напомнить. Сама виновата, встала ранёхо, челядь спала крепким сном, а старческий сон разве за радость. Вон, давеча нянька всё щебетала про Киев да про Елену, ненаглядную боярыню свою. Чай, тоже о родимой сторонке скучает.

Нянюшка обжилась очень быстро: к Лютке пристала, Шульга ей не часто, но докорял про порученное да несделанное, но старушка старостью своей да немощью оправдалась. Шульга и отстал.

Да, хозяин хороший. И жёнка его не сердита, а всё равно у чужих, как в полоне. Вон, за ворота ни Лютка, ни мать её нос не показывали, все отговаривались то Люткиной толщиной, то недосугом. Вот и пасла челядь худобу, да и она подвязалась.

Еремеевна чуть не всплакнула, одумалась: грех! Уныние – грех! Осуждение – грех! Чего на долю свою думу думати: Бог все управит, каждому крест свой нести.

И аж вздрогнула: и впрямь на горке, на сопке кто-то крестище установил. Ладонью прикрыла солнечный свет: не то ли, Егорка? И кто с ним еще? Знала, что сегодня еврейский Пасех, но обычай воздвиженья крестов у них не водился, что ж там такое?

Старуха пастушка общественного стада шустрого найманца (нанятого на работу) попросила: «Я отойду?»

Тот понял по своему, закивал головою.

Старушка и подалась к воздвижению храма. Близко не подошла, чего-то вдруг испугавшись.

Егорка, увидев вдали знакомую бабу, рукой замахал: «дескать, здрасьте».

Вид самый мирный, что у двоих, отиравших заступы, что у немого. Те двое и рады невольному отдыху: им постоять, поболтать по-пустому, пусть даже со старой старухой честь невеличка, а телу отрада.

Пугал вид креста: стоял белой громадой, качаясь на теплом ветру, вокруг птицы умолкли, живность из мелких в траве не носилась. Ящерка выглянула из-под нагретого камня, юрк, и скрылась за камнем, кинув свой взгляд, взгляд почти человечий, на бабку.

Еремеевна совсем испугалась, хотела податься назад, на пастбище, но любопытство ещё не остыло: «Что так, Егорий?»

Тот замычал, руками развел: дескать, сам понять не могу. Товарищи закивали: «Мы что, мы простой люд мастеровой. Крест ставить? Пожал-те, ров кому вырыть, трубы под воду покласть, мы завсегда у рынка торчим, работу чего не исполнить, коли платит хозяин».

Еремеевна не унималась: «Что вы про трубы да кладку толчите? Крест-то зачем? Это ж крест! Да большой то какой. Не на могилу? Так тут ведь кладбища нет».

Те отрицали: «Ты, бабка, с разуму съехала? Чего торочишь (говоришь)? Какая могила, без отпевания и поминальнои тризны? Говори, да думай, старуха!»

«Так крест вам зачем? Хозяин то кто, неужто Егорий?»

Те аж заржали от шутки старухи: «Ага, Егорке под силу, рабу безъязыкому, кресты на холмах Херсонеса ладить и ставить».

Старуха шутки не приняла, пристала, отстать не отстанет. Сознались: хозяин Егорки, эпарх приказал им чуть свет, пока никто не видит, крест водрузить на холме в честь, значит, Пасхи».

«Какой такой Пасхи! До Пасхи далече, терпеть пост, терпеть. Сегодня же только у жидовинов Пасха, так там ставят в храмах семисвечник – минору, а крест здесь при чем? На холме?»

Один из подёнщиков рассвирепел: «Уйди, как отсюда! Сказано было: строить, чтоб никто и не видел, а тут ты пристроилась: что, почему (стал передразнивать бабку, (второй аж согнулся от смеха), кому крест, кому? Тебе что забота? Может, жидовины испросили, как вишь, квартал себе отвалили у самого моря. Тоже, однако, было нельзя, а отдали квартал.

Разрешение выбили? Выбили! Эпарх аж в столицу мотался? Мотался! Аж похудел после дальней дороги. Чай, с купцами не в честь, и дешевше не напрямки через море, а кругом в столицу подался.

Привёз разрешение им на квартал? Привез! Синагогу им строить не дали, может, потому и крест водружают, ага?»

И сам от собственных умнейших мыслей аж похорошел: гля, как ладно слепил!

Но бабка не утихала: «Не заговаривай зубы, мастак! Сама, знать, умею лечить. Зачем им крест на Западной сопке, а, умник сопливый?»

Второй мастеровой опять согнулся от смеха: «умник сопливый», это прозвище будет не отмазаться брату вовек. Так и пристанет к потомкам «сопливый», да еще и разумник? Люба потеха! Хорошее утро, эвон, сколько смеётся, на три недели хватит рассказов.

На Пасех, что приходился на 28 марта 6605 года от сотворения мира по старому стилю, в новом летоисчислении на 10 апреля, в современном летоисчислении в 1097 году, было ветрено, но стояла теплынь.

На окраине Херсонеса, на холме, что пустынно мрачнел за старыми воротами города, кипела работа, там подёнщики сооружали распятие. Большой крест сколотили из старых досок, не годившихся на строенья. Основой креста послужило стропило, перекладиной пригодилась сырая еще древесина, завалявшаяся «до лучших времен» на задворках усадьбы рачительного Фанаила.

Старый Егорка только диву давался, зачем прихоть такая соседу хозяина? Но работал, как всегда, торопко и со сноровкой, как будто всегда только и делал, что возводил кресты великие на холмах, в весеннем травы запустении. Солнце палило с раннего утра, прям таки май, а не март в окончании.

Однако работа на воле почему-то душу давила, вроде солнышко, вёдрышко, птички щебечут, мелкая тварь под ногами шныряет, радуйся, да и только. Евреи дали команду да и ушли, вот оно марево воли. Пусть малая, пусть на час, а все-таки воля, все безъязыкому радость, а радости – нет!

Что-то щемит в душе старика, как будто б напакостил кому-никому, а совесть грызёт, а совесть замучила. От того и солнце не в радость, и птичий гомон звучит невпопад, а тут ещё и старушечьи вопросы-расспросы совесть прибавили.

Робята работали молча. Подрядились два человека из местных, да вот Егорку пригнали им на подмогу, старого да еще безъязыкого, что с ним толоки водить (толоки – разговоры).

Жара донимала. Работали молча, посул был за работу отменный, в другой раз за такую работу полушки не выпросишь, не сторгуешь у еврейского люда, а тут аванс отвалили звонкой монетой, еды подогнали, ешь, не хочу, да еще и посул за отработ посулили немалый.

Втроем работа кипела: Егорка к работе с мала приучен, без слов понимал, что прежде берётся в работу, что после. Робята больше для вида махали топорами, отдав всю работу Егорке. Конечно, когда крест сооружали да на место торчком ставить пришлось, тут попотели. В темечки солнышко било, жажда пива-эла просила, но назначенный срок подходил, вот-вот заказчик прибудет, и потому работали споро.

Отвлекла не намного трескотня неугомонной старухи, добавила кручины-печали в мозги, но снова работай, заказ исполняй.

Крест водрузили, собрали свой инвентарь, спокойно доели, спокойно допили всё то, что принес им хозяин Егорки и по домам подались.

Двое ушли, по дороге ругаясь, делили добычу, считали да пересчитывали местные «херы». (херсонесские деньги, печатались на медном дворе в центре Херсонеса, на них ставилось клеймо «хер», потому и назывались в просторечии «херы»). Ругали заказчика почём зря: пожалел, шкура, византийских монет, пусть облегченных, не полноценных, но все-таки лучших, чем местные медяки. Длинной дорогой языки чесали, старались, ругали заказчика, ругали себя, продешевили, ругали друг друга, и в целом покрывали бранью весь мир.

Да что с них возьмёшь, подёнщики, одним словом, халтурщики.

Демитра

В доме стратига пусто, темно. Тишина и из каждого уголочка выползает скука-скучища.

Как отозван был муж по скорой депеше в Константинополь, так она заскучала. При стратиге, шумном, отважном, в доме всё трам тарарам. А без него сутки отрада, а дальше тоска.

Да и что ей без мужа?

От скуки самой, что ли, на рынок пройтись, да отобрать притиранья, свежий медок, яйца, чтоб свет через них прозрачнел янтарно, да свежее маслице, да лимон. Гуляла по рынку долго, торгуясь с честными словянинами. Яйца, масло, медок отбирала так строго, что бортник-старик (пчеловод) аж крякнул с досады, на ломаном койнэ сказав: «Милая боярыня, не волнуйся, сынок твой самую свежую пищу получит. Медок мой всяк в городе знает, сотами деток побалуешь, мужа пьяным медком. Бери, не торгуйся, мой знатен медок». И из корчаги неглазурованной ложкой дубовой тянул мёд, как есть с лапками пчелок, крылышком матки.

Не думая, ударил по сердцу: детей Бог стратилатке не дал. Уж сколько молила, к Влахернской Богоматери на коленочках ползала, муж брал в столицу, к Софии (главный храм Византии – Софийский собор, сейчас – мечеть) ползла.

Всё зря. Всё зря. Зря!

Выцветали глаза, седина пробивалась в густых волосах, мелкая паутинка морщин опутала очи, дело шло к тридцати, а деточек нету.

Ходила по рынку, зелье смотрела красоту навести, любимому мужу ночью отдаться да детушек ждать.

Всё зря. Всё зря.

Сидела, грустила. Закрыла оконце стеклянное, пусть и жара, да не очень хотелось, чтобы фема видала, как жена-стратилатка тоскует. И бабка из русичей не явилась!

Такая хорошая бабка. Все говорили, лечить, повивать, роды принять, всё бабка умела. Говорили, что роженицы потом не страдали. Так детское место могла удалить, да без боли и стону, что к Еремеевне бежали не только русинки, но и знать, балуясь своими врачами, в беде посылала за старой русинкой.

Та дипломами не трясла, не хвасталась домом отдельным, аптекой, своим обученьем в столице. Лечила, как лечила мать её, бабка, и кто там ещё лечил у русинок.

Старуха опрятна: волосы спрятаны под синий платок, морщинки вымыты до кожицы розовой, ногти чисты, хоть сейчас под венец. Чистая бабушка, чистая. И пользует славно, и не ломается, кстати.

А хоть бы и вздумала перед нею, патрицианкой, женой самого стратига подолом вертеть? Нет уж, тут шуточки плохи!

Вся фема (административно-территориальный округ Византийской империи) знала крутой нрав жёнки стратига. Сам муженек побаивался: если она посидит так день или два в тенёчке да в одиночку, ого, как развернется потом. И все ей не так. Не там стены стоят, не так ополченцы свой марш тренируют. Беда с гневной бабой! Но самое странное, пошумит, покрутит стратигом, а потом смотрят, права. И точно, стены не там поставили новые: оползень давит, рушатся стены. Снова и снова тянутся люди с камнями на плечах стены крепить, а вода вновь и вновь подмывает фундамент.

Новые стены, уж как город разросся! ставят с недавна от Симболона через пустырь к Черной речушке, что летом речушкой, весной полноводной рекой в море стремится. Вновь по горе: скалы и скалы, по ним легко вести крепостную громаду. Город ставит мощные стены метра в 3-4 толщиной, а кое-где толщину добавляли и в 7-10 метров толща была. Потом (ударение на первом слоге) каждый камушек полит, а как же иначе? Что половец, что печенег, оба народа жадные, с раскосом глаза пялят на город, на жёлтые стены, на жёлтые с золотом купола крестовидных и круглых церков. Город богат, ой, как город богат.

Половец, печенег, что рабами торгует, так разукрасит у костреца свои подвиги, заодно и распишет храмы, блестящие золотом, богато одетый народ, зачастую тоже блещущий златом одежд, украшений, загорятся глаза у свободного люда, грабежом и нахрапом берущего города, жгущего сёла, посады, деревни, да и сорвутся в набег по приказу грозного хана, на мощные стены пойдут за златом добычи.

С моря-то хорошо, с моря половцу город не взять. Дикий степняк моря не знает, к волне, что собакою лижется у камня, не подойдет да ни в жизнь.

С моря? Там корабли, причём много военных, там снуют рыбачьи фелюги, где поди разбери, то рыбаки с Березани, Олешья приплыли по рыбку, или отвага сторожевого дозора скучает на утлых рыбачьих суденышках, что плещутся в Карантинной (бухта Херсонеса, старое название не сохранилось). Так тем и команды не надо: враз чужеземца порежут.

Знамое дело те рыбаки! Просмолённые потом, просолённые морем, видавшие ураганы с севера Херсонеса, им ли бояться кривой половецкой сабельки? Печенега аркана?

Море надёжно, даром что каждый год смывает в себя берег чудного города. Сползают в море кварталы, рушатся стены, что издавна город вершили. Но море всё лижет и лижет берега Гераклеи (Гераклейский полуостров, на котором расположен Херсонес. По старинным преданиям, тут побывал Геракл-Геркулес, отсюда – название Гераклейский), сужая пространство для жителей местных.

Народ поневоле стал тесниться все дальше от моря, все ближе к степи. А без стен крепостных какая надёжа?

Вот и пришлось не только стратигу (военно-гражданский губернатор фемы, то есть округа, административно подчинявшийся Константинополю, и им же назначавшийся на должность), но и верной супруге, драгоценной Демитрии, заниматься то стенами крепостными, то обучением новобранцев из ополчения.

Тут Демитра сама себя похвалила, прихвастнула: обучением-то нет, кто ей даст заниматься солдатами, а вот сносной экипировкой, конечно. Сколько нервов отняли торги с купеческим людом за каждый кинжал, меч, копья, секиры да топоры. А одежонка и обувь, только приобретёшь, опять рвань!

А попробуй припасы не дать, а заготавливать пропитание надо, конечно.

Одни таксеоты (полусолдаты-полуполицейские для эскорта местных властей) чего стоили имперской казне, вынь да положь им два литра номисм, 144 номисмы пакта, денежек договорных.

Мысли Демитры потекли по привычному руслу. Пора заниматься рутинной работой: не каждый же мог из дома принесть на 50 положенных суток хлеба и масла, сыра, вина, особенно из наёмников в фемном ополчении, да чужаков из аланов и готов.

Демитра на полуслове доносившегося за окнами ора солдат захлопнула окна.

Драгоценные, чужеземные, прозрачные, как небо столицы, стёкла окон. Стекло ей везли, раз местного не захотела гордячка. Мутновато оно, не прозрачно-зеленого цвета, потому и везли из-за моря. Из Сирии, что ли? Как становили стекло, так изныла душой вся стекольная слобода: всё ей не так, и всё ей не эдак. Ворчали между собой мастеровые: мы в церквах стеклом узоры стелили, сколько бассейнов цветочным стеклом уложили, а ей всё не так.

Ворчали, конечно, как не ворчать? Их умение да старание Демитра не оценила, вынь ей заморское чудо и вставь!

Ворчали зазря. Стекло сирийское или дамасское несравнимо с местным, действительно, мутным, зеленоватым и толстым стеклом. Конечно, в бассейнах иного не надо, тонкое, звонкое стекло из заморья не годилось под ноги. Зато на окна Демитры с порта с кораблей люди смотрели вприщур, так било по глазу солнечный блик-отраженье, просто на заглядение!

Вначале стратиг был причудой жены недоволен: пришлось отскрести из положенных для кастрона Херсона дотаций, а это 10 литр казенного золота в 720 монет на прихоть супруги. Но когда из порта на окна смотреть, так стекла солнцем пылали, что сразу всем видно: знатен стратиг и богат. И заранее кланялись чуть не в ноги мошенники из купцов и нахалов-гостей, понимая, такому стратигу медушку не кинешь, отстегивай золото, да и только.

Причем, полноценные деньги-номисмы, не базилевсовы, что в двенадцать раз дешевле по весу.

И опять оценил стратиг тактику драгоценной супруги, стал называть её в шутку «мой стратег». И шутка была принята с благосклонной улыбкой.