Текст книги "Постник Евстратий: Мозаика святости"

Найдёныш

Утром раненько, когда струги пристали к сонному берегу набрать свежей водицы, Иаков присел в камыши.

Услышал стон или зов, с утра да спросонья не разберешь. Тихо-тихо, не вставая с колен, прополз, а вдруг то половцы или борони нас Яхве, косматые печенеги.

Однако, поблизу, в шагах десяти сдыхала волчица. Стрела печенега иль половца, – городской юнак в степных тонкостях был не дюже силен, – пронзила насквозь тяжёлое серое тело, и красные крупные слезы катились по морде. Волчица сдыхала молчком, только слезы катились, катились, катились, сползая струёй на тёплую от крови землицу; а стон раздавался от пока теплого брюха: там копошился волчонок. Маленький, лысенький, розоватое пузо покрыто серыми крупными пятнами, и почти пока что слепой, он тупо тыкался в остывающее тело матери, уже не отдававшее драгоценную влагу для жизни.

Почти на инстинкте Иаков взял тёплый комочек на руки, и серая мать благодарно вздохнула. Последняя судорога пронзила всё тулово серой волчицы, и оскал мощных жёлтых клыков показал открытую мёртвую пасть.

Иаков бросился к стругу бегом подальше, подальше от издохшего тулова хозяйки степи.

На струге волчонок выдал себя, заскулив как щенок. Кормчий сурово взглянул на юнца. Иаков рассказал про волчицу. Кормчий Кость мало был тронут страданьем волчицы, щенка и Иакова, но весть о стреле взволновала его.

Струги в мгновение ока выкинули весла в мёрзлую воду, и помчались к теплу, загребая днепровскую буйную воду.

Найдёныш, которого команда вмиг наградила кличкою Найда, признал вроде за мать своего избавителя, которому досталось тяжкое бремя доставать молоко сосунку.

Ох, и наржалась команда над этой потехой! Тёплое солнце с утра нагрело дерево палубы, Иаков уснул подалее от ока всевидящего Костя, старого и сурового кормчего. Во сне длинная меховая дошка на груди распахнулась, и вся команда увидела, как волчонок искал сосок у Иакова, и это зрелище умиляло команду. Тёплое розоватое брюшко волчонка, тонкий дрожащий хвост, хилый скулёж вечно голодного сосунка вызывали жалость, но вечный писк раздражал. Кормчий однажды, вызверев, подобрался к волчонку: тот пытался вставать на все лапы по качающейся доске палубы, скуля при этом безмерно. Схватив за несчастненький хвостик, Кость хотел было выбросить за борт, но волчонок внезапно оскалил розовато-беззубую пасть, пытаясь рычать, и кормчий аж засмеялся: «гляди, волк он волк и есть. Глядите, братва, какая чёрная пасть, злым будет», – и отдал волчонка Иакову.

К середине декабря добрались до Крыма, попав из зимы да и в лето.

Стояла теплынь. Легкий ветер колыхал какие-то деревца, набухшие почками, деревца раскорячились кронами, гибкие ветки клонились к земле.

«Абрикос, шелковица, можжевельник», – обронял на ходу кормчий.

Зеленым зелёная травка покрыла холмы, тёплая вода текла за кормой торгового струга, дельфины – афалины резвились вслед за кормой, свистя друг другу веселые крики.

Полное ощущение безопасности охватывало каждого из плывущих на стругах к Херсону.

От Березани, где рыбаки творили вечную борьбу с морскими пучинами, добывая улов для себя и Херсона, где то пески берега лежали длинной тонкой змеей вдоль берегов моря, то обрывистость скал говорила, что кочевник не рядом и можно плыть безопасно, добрались до Калос Лимена, а тут уж рукою подать до Херсона.

Пограничная стража и таможня Лимена лениво поковыряла длинными палками в тюках и поклаже, так же лениво оглядели молчки-брезгливо дюжую стражу каравана судов. Херсаки-греки даже не опустились до разговора с могучими варангами, так же лениво получили мзду из рук Костя, напоследок также лениво посмотрели на дрожащих на теплом ветру Найду и Иакова.

Иаков трясся, страшно боялся: найдут да отнимут крестик, оклад, да еще и на правеж к стратигу доставят, с чего это, мол, христианские святыни в руках иудея.

А Найда скулил, ожидая порцию живительного молочка. Больше всех в пути настрадался волчонок: связанные единой цепочкой вечно квохчущие куры молочка дать не могли, пара козочек оказались комолыми, и Иаков извертался как мог. Но волчонок не сдох. Розоватое пузо темнело, худенькие ребрышки выпирали на свет, но волчонок держался, практически не вылезая из пазухи кормильца-папаши.

В Березани рыбаки подкормили найдёныша остатками пищи дневной, там почти случайно оказалось недопитое молоко, волчонок почти ожил и спал, как убитый, брюшком наверх. А в Калос Лимене дрожал, потому что хозяин его трясся мелкой дрожицей, вот волчонок за компанию и задрожал.

Греки с таможни только поухмылялись, поглядев на дрожащих, и отвернули головы прочь. Иаков передохнул: пронесло!

Херсонес

Херсонес встретил мелким тёплым дождем, моросящим вдоль всего побережья. Длинные бухты Ахтиара и Камышовой в моросящем тумане дождя почти не виднелись, скорее угадывались за пеленою дождя. Суда качались вдоль берегов и стояли на рейде.

У Иакова глаза разбежались от вида судов: длинные и пузатые мощные корабли и утлые суденышки качались по волнам в каком-то своеобразно диком порядке, за косыми порывами дождя виднелось сине-свинцовое масло громадной воды, уходящей вслед за пеленою тумана к берегам Византии. Жёлтый город пятнел туманом дождя, зелень далеких кустарников винограда окружала кольцом этот дивный каменный град.

Не влюбиться в Херсонес невозможно!

Пусть покрыт пеленою дождя, пусть вечные храмы и мощные стены покрыты туманом, и всегда жёлто-белый город сейчас кажется серым, но от города волнами шла аура мощи, вечности, святости и добра.

И Иаков мгновенно влюбился в вечно теплый, вечно юный древний город. (Херсонес основан греками-колонистами в 1У-У веках до нашей эры, то есть в настоящее время ему более 2500 лет).

Так же мгновенно влюбился в прекрасную Мириам.

Дивный, дивный роскошный каштан длинных волос, громада очей, прекрасно тонкая стать и нежный кроткий взгляд, ее красота опьянила, шибанула в сердце, как наотмашь картечью, и та картечь мелкими каплями источала кровь из юного сердца. Иаков не брезговал женскою лаской, к своим семнадцати он преуспел, прибегая к услугам приятных девиц, замужних, зачастую заможних (богатых) киевлянок.

Много красавиц живет на Руси, много красавиц проживает в Херсоне, но лучше, красивее Мириам нет никого, и Иаков убил бы любого за противную мысль.

А никто и не спорил. Красота Мириам сражала любого, и девушке были приятны как нежные взоры мужчин, так и злые едливые взоры соперниц.

Но прекрасную Мириам Иаков явно не тронул: тихий, невзрачный, он и не мог понравиться красавице Мириам. В её юном возрасте ровесники мало трогают. Красавицам подавай мужество и силу, а ни силы, ни мужества у юноши не было. Смотрел преданно, по-собачьи и только. Ходил в дом каждый день: к свадьбе готовились тщательно. Тёзка, дядя Иаков быстренько оценил ум и сметливость племянника: в делах парнишка сноровист и скор, а киевский опыт быстро сгодился в далеком Херсоне.

Еврейская община быстро восприняла киевлянина: мальчик умен, учтив и податлив. В делах скор, византийские рынки осваивал быстро. Большой, многолюдный Киев пусть далеко от тёплого солнцем покрытого круглый год Херсонеса, но Херсонес всё таки город. Большой и богатый Киев-город, столица Руси, и работать в Киеве очень престижно. Ну и что, что мальчишка невзрачен, это девицам на красоту дивиться, а взрослым серьёзным торговцам смотреть надо в корень. А тихий, ещё не женатик, юноша-паренек умел молчать, умел и сказать. И умел торговать.

А уж как суетилась хлопотливая толстая Сара! Сара просто бредила далеким Киевом-градом. Пленяли далёкие деревянные дома-терема, Днепр-Славутич с его могучими водами, Подол и даже Козье болото. Как надоел этот каменный Херсонес с вечной нехваткой воды, с вечно брюзгливым надоедливым мужем, с мытыми-перемытыми косточками всех соседей, друзей и даже малознакомых собак, надоедали даже свежие сплетни.

А Киев велик, родня юного тёзки ее мужа богата, Мириам там будет так хорошо, так славно, и ей при дочке местечко найдется. И Сара днями жужжала про Киев, надоев всей дворне и кварталу. Дочь покорно слушала нескончаемые матери разговоры и Киев входил в её клеточки маревом счастья. Заодно привыкала к Иакову: раз путь в Киев лежал только через него, ну и ладно, покорность лежит у евреек в крови.

Сара вздохнула: скулеж волчонка так надоел! Скулит и скулит, едва Иаков идет за порог, а хлопот у парнишки так много. Не брать же волчонка на встречи, на рынок, да мало ль куда.

Недавно вот взял волчонка с собой на прогулку, видите ли, ему свежий воздух понадобился. И нарвался поневоле на квартального. А как не нарваться, когда собаки в проулке взвыли, овцы сбились в кучу, не выходя из ясель. Маленький-маленький найдёныш, но запах лютого зверя, врага всех собак, вливался им в ноздри. Позабытый в тёплых людских жилищах инстинкт давал себе волю и собаки завыли, рвались с поводков, рвали тяжелые цепи, короче, квартал загудел.

Иакову юному мало улыбалась удача близкого нагоняя со стороны тёзки, скорого тестя, а тому еще меньше улыбалась удача получить нагоняй от квартального и, упаси нас всевидящий Яхве, от гнева херсонеситов. Только и не хватало иудейскому кварталу больших неприятностей от маленького чудовища, серого волка!

Опа, что за встреча!

Чуть не плача навзрыд, плелся Иаков к западной окраине города. Плача, добрел до окраины городища. Запустелые кладовища были безлюдны, лишь вдалеке пасли стадо коровье рабы. Стрекотали цикады, зеленела трава, раздували ноздри йодные ароматы набегавшего на берег синего моря, волны тихо шипели: «ши, ши, ши…», белые барашки лизали жёлтый песок, зелёное дно побережья манило обманчивой глубиной.

В природе так тихо, так мирно и будто не грудень (декабрь), а тёплый апрель далекого милого Киева. Волчонок резвится среди буйной травы, стрижа лишь ушами, откликаясь на кличку. Мухи кружатся, пищат комары. Благодать кружит голову.

Успокоился, чуть не уснул, но писк волчонка поднял на ноги. Тот, вцепившись когтями в лёгкую травку, что свешивалась над обрывом, задними лапками болтался беспомощно в воздухе. Ножки дрожали, не доставали до спасительной верхней земли. Внизу только камни, вечно зелёные от волны да от мшалости. Морская трава поднималась с неглубокого дна, колыхалась, страшила. Волчонок пищал из последних силёнок, синие глазки бездонны от ужаса. Иаков мгновенно в полпрыжка очутился у края обрыва, и чуть сам не свалился в кипящую пропасть. Ноги скользили, трава, что твои лыжи. Страх еще не успел охватить его сердце, как резкий рывок вырвал его из когтей близкой смерти.

Одним рывком Атрак выхватил Иакова от скользящих шагов в пропасть камней и волны, вторым рывком выхватил тельце волчонка. Иаков только мотал головой, ничего не поняв. И только теперь ужас смерти входил в его сердце. Ноги внезапно ватными стали, и он повалился на землю, сырую, холодную, как никак, а все же декабрь!

Атраку приелся вечный базар, походы в Херсон стали будничным делом, без друзей да куреня (объединение нескольких семей) скучно сидеть в постоялом дворе. Привычка кочевья гнала его в степь. Вот и сегодня побрел вдоль каменных стен Жёлтого города. Стража, стоявшая на верхних камнях, ему не мешала: пусть смотрит кочевник, как город силен, как стража могуча, как стены мощны, пусть бродит кочевник, пусть бродит. Атрак забредал все дальше и дальше от города, брел по осколкам степи, приближаясь к синему морю.

Там, над обрывом, резвился щенок (глаз половца в хорошую погоду мог видеть расстояние до десяти километров!), около него примостился какой-то щёголь в легких одеждах, отдыхал, видите ли, и не смотрел за щенком, собирая, как девка, букетик, а потом и вовсе уснул, уткнув голову в тощие коленки.

Писк щенка услышал чутким ухом, глаз увидел, как щенок прокатился по скользкой траве ближе к обрыву, и Атрак кинулся к нему на подмогу. По скользкой дороге уловил скользавшего в обрыв незнакомца, заодно перехватил у смерти волчонка.

Иаков, едва только вздохнул полной грудью воздух спасения, едва-едва ноги переставали быть ватными, наполняясь иголками, задрожал и ужас опять завладел его телом: перед ним стоял половец. Самый настоящий живой половец! И половец скалил зубы. Одно дело, торговаться с половецким отрядом за новый полон, риск, он, конечно, присутствует, в работе торговца, риск составная часть ремесла. Другое, стоять одному, без охраны, вдалеке от людей, перед самым что ни на есть настоящим кочевником!

У словян в Киеве часто слышал присловье: «из вогня да в полымъя», но что это значит, не думал, а теперь осознал своей шкурой, каково оно прыгать танец смерти над обрывом у моря херсонского. И тут же голову отдавать на потеху быстрому на расправу кочевнику. Осознать осознал, а что делать, не думалось.

А юнец всё шире оскаливал зубы, пока что мало обращая внимания на осевшего от ужаса иудея, его внимание полностью занял щенок. Когда был от щенка вдалеке, мысль проскочила: чего лезть за щенком, мало ли животины сдыхает от голода, холода или забоя. Но, когда взял в руки щенка, дрожавшего всем своим хиленьким тельцем, понял: волчонок, тотемный зверёк. Символа рода, хранителя рода бросать было нельзя ни в пучину, ни в голод и в холод. Спасение дикой тварины, тотема – дело чести половецкого воина.

На ломаном койнэ греков и речи своей пытался спросить у дрожавшего паренька: откуда волчонок? Только минут через двадцать тот понял, что половец не за ним пришел, не за добычей, а просто интересуется его Найдой.

Половец, озверев от тупости труса, перешел на ломаный руський. Спасибо, тот странный монах научил объясняться, и владелец щенка понял в конечном расчете, что воин спрашивает про найдёныша.

Так, около часа два ровесника, бесконечно отстраненных по рождению, воспитанию и прочим атрибутам цивилизации, объяснялись больше руками, чем языком: чертили на влажной земле свои пути-дорожки к Херсону. Переходили с койнэ Херсона на койнэ гортанный степной, половецкий, переходили на общепонятный обоим язык киевлян, а пару раз подрались. Если быть точным, половец надавал тумаков непонятливому иудею, не разумевшего его родного напевного языка.

И, наконец, половец понял самое главное: волчонка, спасённого от печенежской стрелы этим самым щеголеватым юнцом, этот самый спаситель принес на крутой берег херсонской земли на погибель, чтобы избавиться от щенка. Убить? Утопить? Или дать сдохнуть без матки волчицы? Или руками удавить беспомощность плоти?

Иаков аж замахал руками: «нет, что ты, что ты! Я Найду – убить? Тут половец переспросил: «как назвал ты его? Что значит Найда?». Иаков растолмачил (объяснил) кличку волчонка.

Половец утвердительно закивал: «правильно, правильно, я тоже буду звать его Найдом.»

Вот так просто вопрос был решён, и найденыш обрёл своего покровителя.

Волчонок мало-помалу пригрелся в руках у Атрака, уснул, смешно зачмокав беззубеньким ртом.

Ещё поболтали на тихом ветру в дальнем углу Херсонеса два одиноких, без сердечных друзей, паренька, скучавших по дому.

Какие разные домы были у них! У одного степной ветер свистит в изголовьях, у другого уютное тёплое, наполнено светом жильё, пусть не в центре, но всё-таки в Киеве. Оно ограничено четырьмя углами, и ветер в жилище – то плохо, то – холод. Один, изнеженный сибарит, так думал Атрак (если бы знал значение этих слов), с холёными руками, в простой, но явно не задешево купленной легкой одежонке, второй чисто дикарь (как ясно-понятно, думал смышлёный Иаков) в тёплом тулупчике с запахом (ударение на втором слоге) налево и донельзя грязном кафтане. По случаю ранней жары открытая шея и грудь, также донельзя измазанные и немытые от рождения.

Хилый пасынок города и могучий сын дикой степи, играющий мускулатурой, более разных людей трудно было найти.

А вот, болтают на берегу одинаково чуждом обоим сине-зеленого моря, по очередности ласкают волчонка, не отпуская его от себя ни на шаг.

Болтай, не болтай, а пора расставаться: волчонок поднял скулёж, и ровесники стали прощаться: иудей поклонился, половец поднял свободную правую руку, открытой ладонью к иудею.

И что им дала эта встреча?

Приняла судьба трёх вожаков, трёх одиночек. Все без земли, двое свободны и вольны, как ветер, им земля не нужна. Третий не свободен, не волен, хотя без земли.

Судьба им скитаться, но двоим повезло: волк и свободный кипчак будут вместе, пока солнце лет (волки в среднем живут 15-25 лет, изредка доживают до 40 лет) старого волка не закатится навсегда. А третьему судьба приготовит особый подарок: вести свое племя от радости бытия к новым страданиям, копить и копить грехи человеков. Будут счастливы три вожака, правда, каждый по-своему.

Во славе своей кончит жизнь благородный Атрак. Будут дни, когда призовёт его грузинский Давид по прозванию Строитель, и будет Атрак защищать границы его от турок-сельджуков со своею большою ордой. И рассосётся народ его среди доблести славы на вольных степях у горного Терека, и возвратится после буйного Терека в дивные степи равнины, и снова будет народ славить изустно его подвиг последний, когда в тяжком бою одолеет его, уже старого, молодой и горячий противник, отсечет ему голову своим ятаганом.

И последним словом хана орды будет: «где ты, верный мой Найда?», и закроются гордые черные очи.

И насыпят курган, и будут петь любимую песню хана, повторяя всем кругом:

«Земная твердыня – это счастье кипчаков,

Жизни кочевье

Быстро проходит…

Множество ханов и беков состарит,

А сама не стареет!»

(вольный перефраз из «Кудатгу билик» 1069 г. Юсуфа Баласагуни).

А Иаков будет ходить со своим племенем, считая города и веси по большим и малым странам Европы, спасая своих и спасаясь от своих и чужих. Будет кланяться герцогам и маркграфам, спасая рыцарей от долгов, а их прекрасных, но таких грязных дам, от скуки, давая денежки в рост купцам, горожанам и даже клирикам церкви.

И будет петь печальную песню о бездомных евреях, гонимых по свету, и напевать: «Спаси меня, Яхве!»

И как закончит бренную жизнь, про то нам неведомо, так тиха и спокойна будет старость его на покойном одре, что не оставит следов в нашей повести.

Три вожака, три могучих воителя! Три безжалостных хищника, рвущих клыками горла у жертв, рвущих тела, добираясь до крови.

Гордый хозяин диких степей черным-чёрный волк с голубыми, такими редкими для волков голубыми глазами, будет строить свою стаю, будет мерить вёрсты дорог рядом с хозяйским конем ровным лётом, совершая прыжки до метров пяти, свои восемь-на-десять верст за время погони. И ветер в ушах, и родной вой дальней стаи там, за спиной, и клыки наготове, и ни снег, ни дожди не помеха мощной стати черного волка. Не замерзнет волк в самый лютый мороз (волчий мех обладает низкой теплопроводностью, которая в 1,5 раза ниже теплопроводности ондатры и бобра), не утонет в самых глубоких снегах, пропитается в голод крысой, лягушкой или кладкой яиц, и будет петь воин-вожак победную песню, и степь будет слушать его гордый клич!

И будут, будут дрожать антилопа, и бежать прочь свора собак, и лисица нырять в свою нору, и даже бурый медведь опасается стаи волков, когда вожак гордой стаи волков по цепочке воем своим передаёт собратьям, где находится зверь. Гордый волк не опустится на колени, не повернет шею назад – он не трус. Он издает клич боевой на рассвете или в сумерки, и редкая тварь не боится его!

В родной стае

Но это все будет потом, а пока…

По стежкам-тропинкам, то в гору, то вниз, Иаков брёл, не утирая слез: рыдал по волчонку. Постоял на камнях, остужая свежим ветром горевшие щеки и красноту заплаканных глаз, наклонился к воде, побрызгал лицо студёной солёной водицей и пошел в глубь кварталов.

Километры дороги утишили горе, дома к ужину ждали его Мириам с хлопотливою Сарой. К кварталу пришел повзрослевший Иаков.

А Атрак исчезал, сбегая неровными тропами за балаклавские кручи, за старые мощные стены древнего Херсонеса, только присущим кочевникам особым чутьём находя свой временный табор, своих сородичей и коня. Волчонок засунут за полу кафтана, пояс потуже затянут, чтобы ноша случайно не выпала по длинной дороге. К вечеру только до брался Атрак до зимней краткой кочёвки.

Волчонок – фурор! Амарат подбежал к нему первым, перенял щеночка на руки, щенок заскулил, запищал, опущенный на чёрную землю, и даже заплакал: опять качалось под ним земли основание, но на сей раз не деревянный настил жёлтой палубы, а обширная черная твердь.

И ненавидел с тех пор Найда до конца своих волчьих дней две вещи: качку, хоть на седле, хоть на коне, хоть на палубе, и обрывы. И любил до конца лет тоже две вещи: Атрака (Иаков скоро забылся) и ветер, свободный степной жадный ветер!

Эта любовь соединила двух вожаков навсегда: ветер свободы пел им обоим, когда неслись на охоту, настигали врагов, защищали друзей, ветер свободы давал им надежду в объятиях самок, ветер свободы давал им дыхание жизни.

Орда хана Атрака страшна для врагов, опасная для друзей: когда лёгкие кони поднимали копыта, подминая степную траву, и гривы коней относило назад лёгким степным ветерком, а впереди орды бесшумно несся громадный волчище, – о! тогда сердце ёкало как у коней, так и людей. Первыми с поля битвы уносило коней: волчий злой аромат пробивал через ноздри самые далёкие ниточки конского мозга и инстинкт заставлял лошадей поворачивать круп, заставлял убегать подальше, подальше от волчьих клыков.

А тогда людям орды проще настичь убегающий сброд ватаги чужой, настичь и убить, или просто ограбить, отнять, поделить, и прожить ещё день на свободе в дикой степи с её дикими травами да ветрами.

Ну, а пока суетились вокруг волка даже взрослые воины – тотем есть тотем. Волк – покровитель, волк-охранитель, но трудно поверить, что этот маленький комочек из слабеньких мышц, беззубого ротика, но с чёрной обширной отметиной изнутри, и дрожащим хвостом есть символ половецкого человеческого бытия, что он есть тотем!

Но вырастет волк, кормясь изначально кобыльим жирным млеком, затем привыкнет к твердой пище мясной, и вырастет волк охранителем рода, хранителем племени половецкого, принося в род добычу, удачу и покровительство предков-волков.

И ещё прибавилось авторитета воину Атраку: сам волк, сам тотем, пришёл в его руки! Значит, знак, значит, воля небес. Пусть вожак молодой, но мы не ошиблись, думали воины рода, отдавая ему главенство в роду. Раз волк пришел сам, оторвавшись от собственного рода-племени, а мать его отдала жизнь, значит, знак этот верный, и будет счастье в роду, полны молоком кобылицы, тучны наши стада, сильны дети и воины, и ослабленным будет враг.

Ночью поднялся лёгкий отряд и помчался в степь домой, на зимник. Там ждут воинов тёплые юрты, там вдоволь кобыльего молока, там раскинут шатры свои семьи, объединяясь в коши-курени-роды. Степь широка, степь велика и всегда найдется местечко для приехавших с дальних походов соплеменников, найдётся хмельной кумыс и сладкое просо и привезенный от славян сладкий медок. Будет течь ровный ход долгой беседы о том и о сём, где вспомнят куренного Башлу, где обязательно расскажут про волчонка Найду, который сейчас мирно сопит в теплоте овчинного полушубка хозяина.

И только бедный Иаков мучается в бредном жару, так опасна и переменчива крымская погодь-непогода. В этот декабрь день начинался так славно, пели птицы, порхали бледные бабочки, зелень травы клонилась на тёплом ветру. А к вечеру ветер ознобом драл кожу, гнал чёрные тучи, грозные близким дождем или снегом. Легкая хламида Иакова тепло не держала и ветер морской пробирал до костей. Свалился Иаков, мучимый жаждой и лихорадкой.

В Крыму так часто бывает: утром солнышко и тепло, а к вечеру наметет снега под метр толщиной. А то и бывает такое: на одной сопочке коровы машут хвостами, лакомясь свежею травкой, а сопка насупротив покрыта снегом или корочкой ледяной. А между сопочками только тропочка узенькая.

Выхаживала будущего зятя, естественно, Сара, выходила, выпестовала, как дитя малое.

А, может, лучше всяких лекарств, что приносила, варила да подавала в керамических блюдцах знахарка-бабка из соседнего славянского квартала, лучше ухода хлопотливой толстухи лечил добрый взгляд его Мириам. Чудилось, что и в бреду ему виделся тёплый нежный взгляд красавицы, что пожалела больного. Ну, а когда подала тёплую чашу какого-то жуткого варева, он выпил, не думая, ведь сама Мириам поднесла. А когда поправила свесившееся до полу одеяло, то выздоравливать стал, как собака.

И только поднялся – сразу про свадьбу. Будущий тесть и отправил горячего юношу домой в стольный Киев-град готовить родню, готовиться самому к скоро-скоренькой свадьбе.