Текст книги "Постник Евстратий: Мозаика святости"

Казнь Эпарха

Другая, но менее позорная казнь не минула эпарха, верного друга и сподвижника Фанаила. Позорно закончилась жизнь, так, как паскудно жилось сластолюбцу.

Толпа, как любая толпа, ожидала хлеба и зрелищ, и зрелище им преподали, преподнесли, как на блюде.

Только теперь увидел отдалённый Херсон, как правят владыки в империи, цивилизованной до невозможности.

На открытом плацу, на леденящем ветру собрали душ триста евреев. Собрали мужчин, молодых и не очень. Длинные бороды, длинные пейсы. Сплошь в чёрных одеждах. Знали, что казнь, знали, что неминуема, но ожидание чуда живет в людском сердце от младости и до смерти.

Видели, как страдали их малые детки, иссеченные плётками жарых варангов. Как стонали под плетками жёны, умолявшими взорами смотревшие на мужей.

Ражие стражи под присмотром ромейских монахов отбирали согласных креститься, и каждый второй или вторая соглашались немедленно: умирать под плетью или жить в чужой вере, милосердной и благодатной – кто выбор дает? Кто жизнь отбирает? Бог лишь один, а вот решать переходить в христианство или умереть каждый выбирал сам для себя. И выбирали жизнь массово, почти истово, через каждые десять секунд озираясь на плётки.

А триста вовсе не жаждущих смерти ожидали её на леденящем ветру.

Страстно монахи читали молитвы, и, чистый, чеканный греческий, не привычный херсонскому уху, привыкшему к «койнэ», летел в небеса, отрываясь от уст монашеской братии.

Бесстрастно стояли готовые каты (палачи), привыкшие исполнять ежедневно приговоры царственного базилевса.

Резким контрастом была эта тишина по сравнению с предыдущею радостью иудейских мужчин, когда распинали они одного, совсем без оружия, без друзей и покровителей, одного, вооруженного только молитвой и – верой!

И как чужды были тогда им молитвы Евстратия, произносившего то на греческом койнэ, то по-славянски молитвы, межая молитву Господню и Символ веры своей. Казался им бредом полураспев одичавшего пленника, наипоследнейшего и наипрезреннейшего раба из презренных рабов.

Что мог дать монах? Ни денег, ни имени славы, ни покровительства сильных. Не просил монах ни пощады, ни времени отступного проститься с миром и светом. Несчастный уродец! Презренный и жалкий, такой одинокий!

Вовсе не живописны были лохмотья, колыхавшиеся на весеннем ветру, вовсе не живописны лицо и брада, острые ребра, колени и ступни. Опущенный взор, молитва из уст, ну, ничего живописного, только брезгливость порождал весь его вид.

И потому считали тогда евреи общины, что удался им Песах.

Эпарх в заводилах, Фанаил идейным вдохновителем, раввин, тот был чуть в стороне, но един с ними в этом своеобразном триумвирате, и потому экстаз толпы был всеобщим, и праздников праздник им удался.

И торопились люди собрания «веночек поправить», и гвоздики поострее найти. А почему ж не развлечься при полной безнаказанности: если что, раввин выручит или эпарх. Как никак, третье лицо в фемах Херсона, начальство немалое, прижмут, и откупится, а то мы не знаем его, корыстолюбца, изворотливого подлеца. Откупимся, нам не впервой.

А теперь Песах прошел, и нынешняя тишина являлась диким контрастом недавнего экстаза толпы.

А толпа была сейчас хоть и иная, но всё же толпа, жаждала зрелищ, жаждала крови. Монахи работали не на толпу, толпа везде одинакова, жрёт пищу и зрелища ждет, чёрная масса сброда людского. Проглотит любое: казнь иудеев, песни варангов, поруганье Демитры, спасение славненькой Мириам.

Умение давлеть над толпой было издавна присуще Захарии, и потому он толпу направлял на религиозный экстаз, не давая придти самосуду. Устрашение – да, преклонение перед силою базилевса – да, да, конечно! Но! Главное, сделать из этой бурля щей человеческой массы то, что достойно Христа – верующих и верящих в него, Божьего Сына и Человека! И толпа замолчала, ожидая от Захарии начала процесса.

В жаждущей зрелищ толпе у одного чешется глаз, другого тешит мёртвая зыбь близкого моря, третьей нужно следить за шаловливым дитятей. Толпа поневоле рассеивает внимание от стоящего на амвоне или агоре пастыря этих зачастую заблудших и заблуждавшихся душ.

Велико умение владеть людской массой, и редко кому удается привлечь надолго внимание людей. Без главной идеи, без веры слова пусты, не доходят до сердца, пусть эти слова прекрасны, умны и рассчитаны на внимающих.

«Именем Бога Живущего», – произнес священник с агоры, и толпа замерла. «Именем Бога живущего», – повторил он опять, и молитвы слова соединили толпу воедино.

Следом Захария зачитал приговор, повторив слово в слово указ базилевса: казнить всех, кто возжелал смерти монаха, да, мало того, повторил казнь Иисуса.

Ахнули люди, перестав быть толпой. Стали как человеки: каждый сопереживал своему одноверцу, сопереживая Христу.

И, уловив это мгновение, Захария махнул правой рукой.

Отсекались те руки, что подавали гвозди, отсекались те руки, что держали терновый венец, отсекались те руки, что ставили крест. Наполнялись ямы людскими конечностями, наполнялись ямы кровью людской. Вырывались те языки, что хулили Всевышнего Бога.

Эпарха не били, не стегали звучными плетками. Должность позволила смерть неминуемую принять достойно, пусть на миру.

Но визжал поросёнком именитый эпарх, извивался, стараясь вырваться из мощных лап рослых варангов. Корчился на плитах мощения, сбивая коленки об острые плиты, руки-крючья стирались ногтями, вгрызаясь в землю, застревали в руках тонкие былинки-травинки, прораставшие ранней весной в между плитках.

Эпарха казнили самым первым из первых! Оказали всё-таки милость не смотреть на казни других, наполняя ужасом душу при каждом взмахе меча.

Севаст Константин зачитал ему его «подвиги», напомнил ему напоследок и остальным, чтобы запомнили надолго чуть подзабытый (издан был Алексеем Комнином в 1095 году) указ базилевса и ранее изданные Василием Первым и Львом Шестым эдикты: «никто из иудеев и не-эллинов, или еретиков да не имеет рабов-христиан, а если имеет и обрежет его, то раб принадлежит полной свободе, а виновный да каре принадлежит головой» (гл. XL, параграф 27), и далее более конкретно: «Эллин, иудей, самаритянин и всякий, не являющийся православным, не может иметь рабов-христиан, а если такое случится, то раб освобождается. А владевший им отдаст 30 литр золота освобожденным» (гл. XL, параграф 28).

Спросил Константин возмужалым за час голосом бранным и трезвым (насмотрелся на плетки варангов, косивших детей) у эпарха-градоначальника: «Ты! помнил! указы?!» Тот закивал, уже мало что понимая, ибо страх мертвой хваткой точил душу и сердце.

Константин продолжал: «А раз понимал и помнил эдикты, то вывод один, что намеренно ты извратил указы порфирородного базилевса! Ты – крамола, ты – отступник от веры! И будь у тебя хоть две головы, каждая отсечена должна быть за измену своему Государю и за веры отступничество, понял, ничтожество?»

При этих словах Константина Захария одобрительно покивал головой: «Эвона, как мальчишка растёт!»

И Константин, воодушевленный поддержкой, вновь продолжал перечислять грехи могущественного из херсонеситов.

Громкий голос севаста народу всё объяснил: так вот оно что! Эпарх то, зараза такая, изменил императору! А напасти пали на них, на простых херсонесцев?

И после такого какое уж тут милосердие к эпарху, или даже простое сочувствие к борову на ногах.

И отвернулся народ, громадный серою массой, христианский народ, от выкреста из евреев, что посягнул на святое: на разрешение казни, подобной распятию Христа, и на поношение императоров-базилевсов!

И ещё поражало народ, как узнали монахи всё то, что происходило на еврейский Пасех на холме Херсонеса.

Каждому перечислялись его злодейские действия, каждому! Отсекались руки только у тех, кто был в этом виновен, вырывались злосчастные языки у всех тех, кто был славен хулой на Всевышнего и на его смертного раба, доблестного христианина по сути.

Но головы отсекались у всех, и казнь была поэтапной. Чёрные головы с чёрными бородами валились на отсеченные руки, последние всхлипы предсмертных страданий да короткое «эх», вылетавшее при каждом ударе из уст могучих катов, а потом тишина, тишина, тишина!!!

Безмолствуют массы, безмолвием скрыты уста у монахов. Не молились они за упокой душ презренных, что смели хулить Того, Кто дает жизнь и дарует выбор жизни людской. Каждый из человеков-людей имеет право от Бога выбирать свой путь, тот или этот. И каждый из этих имел право быть или влачить жалкое существование. И выбирать себе жизнь, не отнимая жизни иных, пусть других, но также имеющих право на жизнь.

Не берите на себя функции Бога, не надо! Не понял еврейский квартал этой истины, очень простой и не сложной, не понял, не осознал вины за грехи, и расплатился!

Самое малое, что мог сделать Господь, это пресечь их низкие жизни. Ну, а способ казнить, их, презренных, избрал базилевс.

И потому толпа, что стала людьми, поняла эту сущность, и поддержала царственного Алексея.

Мало-помалу поодиноко с разных углов громадной толпы начиналось стихийное пение. Фальцеты старух, мужские басы, детские альты начинали чуть нараспев проговаривать «Верую», и как-то кругами вовлекалась масса людей в общее пение общей молитвы. Центробежная сила громадной духовной силы людской соединялась там, где в центре агоры стоял их духовный пастырь Захария.

И слышно не стало ни криков предсмертных, ни «ахов» катов, хотя люди пели негромко (Господню молитву орать было грешно), но в такой унисон, что понимали отходившие от жизни бренной в вечный мрак ада, что нельзя победить казнью монаха веру людей.

Нельзя искажать веру Христову, претворяя на фарс жизнь Иисуса, пусть спустя тысячу лет, пусть с жертвой людской.

И потому летели головы в общую яму, завершался круг общей молитвы, и наступила вновь тишина.

Такое действо, ибо зрелищем обозвать мы смерть не рискуем, может иметь разное действие: превратить массу людей в кровожадную тварь, или влить в их слабые грешные души понимание момента, укрепить в вере единой, вере святой и – православной.

Базилевс и Захарий знали, как опытные царедворцы, до тонкости понимавшие страсти людские, эффекты зрелищных действий – и цели достигли!

Первая, малая часть миссии базилевсовой воли была исполнена в точности!

Оставалась вторая. Главная часть.

К обретению

Мощи святого доставали со дна. Море бурлило, море кипело, стремясь удержать драгоценную ношу – останки святого!

Громадная масса народа неторопливо двигалась к побережью…

Казалось, весь город собрался в едином порыве: двигалась масса людей из славянских, аварских, ромейских кварталов, шли хлебопеки и гончарные мастера, шли плиточники и стекольщики, знать и просто отребье.

На каждом из массы крестик нательный, драгоценный или простой. Шли женщины и мужчины, дети и старики. По пути масса наполнялась народом, и узенький ручеек человеческой массы, вытекавший из главного храма, к побережью пристал могучим потоком.

Иудеи отвечали Ему: мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал себя сыном Божиим.

Тогда была пятница перед Пасхою, и час шестый.

… Но они закричали: возьми, возьми, распни Его!

Там распяли Его…

Один из… копьем пронзил ему ребра, и тотчас Истекла кровь и вода.

(Евангелие от Иоанна, 19)

Не нужна мне пасха ваша!

Шел пятнадцатый день, уже пятнадцатый день, последний. Умирали братья один за одним, помня завет старшего узника: «Братия, братия… Мы крестились во Христе, мы в Него веруем! Так не будем изменниками обету крещения; Христос искупил нас от клятвы законной кровью своей (Гал.; 3.13) и сделал наследниками своего царствия, временною смертию приобретём вечную жизнь. Вспомним Апостола Павла, изрекавшего в поученье потомкам: «Мне еже жить, Христос, а еже умерети, приобретение есть» (Флп., 1,21).

Если живем, будем жить только для Господа, если умрем, умрем в Господе (Рим, 14,8). Ещё раз повторю вам, братья любезные, временной смертью обрящем вечную жизнь»!

Отходили к Господу с последней молитвой, прощаясь с товарищами душевным объятьем. Всё меньше и меньше людей подползало прощаться, всё больше и больше трупов копилось в подвале. Одни умирали через три дня, другие через четыре, самые крепкие держались почти декаду.

Наконец умер самый последний, сорок девятый.

Каждого он подбодрял, каждого утешал, над каждым читал установленное. Почти не ходил, скорей, подползал к умиравшим собратьям, не важно, монахам или послушникам, братьями были, братья навек и в жизни и в смертном пределе.

Горе сплочает людей, но тут горя-то не было! Люди сознательно шли на мучение, не вкушая ни пищи куска, ни пития. Что есть временное бытие с пищей и питием без Источника вечной жизни – Иисуса Христа? Отвечаю – ничто!

Понимали уходящие к Господу эту истину и уходили сознательно.

А на пятнадцатый день, двадцать восьмого, месяца марта его пригвоздили к кресту.

Солнечный день, птички порхают, зелень травы и ближнее море, что начинается под обрывом и нескончанно идет к горизонту, теряясь вдали. Холодно или нет, узник не помнил, да и зачем? Понимал, что скоро – конец. Почему-то подумалось: «Странно, как я о море мечтал! У матушки в детстве про море всё спрашивал, а откуда ей знать, коренной киевлянке, о море, о солнце, что в марте печет, как в июне».

А солнце пекло! Пот каплями тёк с исхудавшего лоба, терновый венец жёг иголками темя, чело; красная кровь истекает помалу (сколько той кровушки и оставалось в теле монаха, постившегося жизнь!) из пробитых гвоздями ладоней и ног.

Один!

Без братии молчаливой и доброй, без церкви родимой, вон, слышно било зовут в городе ближнем народ, в храмы зовут. Без поучений наставников умных и святых, что так объясняли легко трудных мест понимание. Без еды и питья: ну, так это знакомо, как раз это не страшно.

И бесновавшиеся внизу, у подножья креста, люди тоже ему не страшны.

Вот, опять завели свою песню: «Безумный! Насытися с нами законной Пасхи, и будешь живым. Избегнешь клятвы, ибо и Моисей, принявший от Бога закон, говорил, что «проклят всяк, висящий на дереве!» (Второзаконие, 21:23).

Откуда только силы взялись, но он ответил орущим: «Благодати великой сподобил Господь, ибо благоволил мне пострадать за имя Свое на кресте, мне речет, как на кресте, на Голгофе Он рек разбойнику: «Днесь со Мною ты будешь в раю!» (Евангелие от Луки, 23:43);

«И говорил вам Давид: «пригвоздили вы руки и ноги мои», и еще: «разделили ризы мои между собой и об одежде моей жребий метали»; И ещё отвечал он орущим внизу:

«Не нужна мне пасха ваша, и клятвы я не боюсь, ибо «Пасха наша, за нас заклан Христос» (1 Коринф., 5:7), Который разорил клятву законной смерти древом крестным, как Моисей вам предсказывал! Говорил Моисей вам, заблудшим, такие слова: «Узрите живот ваш, висящий пред очами вашими» (или в ином прочтении: «И будет жизнь твоя висеть перед тобою»), (Второзаконие, 28:66).

Но орали снующие под крестом, суетились, возились, один перед другим изгалаяясь в стараниях нанести вред монаху. Ничтожество в жалких отребьях, ничтожество с впавшим пузом вовнутрь, ничтожество смеет учить, смеет противоречить!? И орали, орали, орали, смотря то на раввина, то на эпарха, а, в основном, ожидали сигналов от Фанаила.

Страдание мига кажется часом, даже не часом, а вечности мукой. Кажется, произнеси только три слова, всего-то три слова, и будешь свободен! Снятым с креста, полеченными ранами, получишь не просто глоток водицы, да пей хоть всю воду Херсона, получишь шматок, да не просто шматок, вдоволь еды, пусть даже постно-привычной.

Всего-то три слова, всего! И никто не узнает, никто не расскажет, как кончатся муки, и начнётся новая жизнь. И тут, в этой жизни, кайся, греши, снова кайся, как делают тысячи, нет, миллионы людей. И, наиглавнейшее, живи, живи, просто живи!

Только три слова, простейших три слова. Скажи только: я отрекаюся от Христа! – то есть: Я отречеся Христу. И кончатся муки, и никто не узнает.

Никто, кроме Вечного Судии!

И потому хрипло, едва дыша от страданий, он произнес: «Возрадуюсь и возвеселюсь в день сей, но ты, меня распявший, и жиды твои соумышленники, восплачетесь об этом деле!

Ибо придет на вас отмщение крови моей и прочих купленных вами душ христианских; ненавидит Господь ваши субботы, и праздники ваши преложит в одно сетование, и вот настал уже час убиения начальника вашего беззакония»…

И, совсем уже тихо, скорей для себя, чем для беснующейся массы внизу, прошептал: «Я сораспялся Христу, чтобы жить для Бога» (Гал.,2,19), и добавил к священным словам святого письма: «Я сораспинаюсь Христу, чтобы жить для Бога, и умереть за Него, умереть для Него»!

А эти свистели, кричали, венок поправляли. Изгалялись, ёрничали и скабрёзничали во своеволии временной власти…

И разозлился вконец Фанаил, подогретый толпой и донельзя разгневанный словами страдальца.

Может, силёнок прибавилось оттого, что вспомнил в тот миг о потерянных тысяче золотых, что зазря отдавал за полон? Тысяча полноценных номисм, целая тысяча, целая тысяча золотых ушла, не вернешь. Но он бы отдал еще одну тысячу, что для него одна тысяча золотых? Конечно, потеря, но потеря, в целом то, невелика. Наверстать эту тысячу можно легко, принадбавив процент за рост долгов.

Да он отдал бы еще одну тысячу, если глупец на кресте произнесет только три слова, всего-то три слова: «я отрекаюся от Христа» (я отречесе Христа).

Но слышно ему одному последние слова держащегося на кресте: «Я сораспялся Христу! Великой благодати сподобил меня днесь Господь! Он даровал мне милость пострадать за Его имя на кресте по образу Его Креста. Боже, как я надеюсь, что скажешь мне Ты, как некогда говорил разбойнику на кресте: «Ныне со Мною ты будешь в раю!» (Евангелие от Луки, 23,43).

«С Господом разговаривает эта тварь»? – и Фанаил рассвирепел: «С мессией своим говоришь ты, безумец? Тогда – на, получай!»

Таким его мало кто видел: сущность попёрла из нутра ростовщического, и стал он таким, каким был в самом деле. Схватил он копьё, наскоро сделанное им по подобию копья, каким Лонгин пронзал сердце Иисуса. Крепко схватил! Никому не отдал, не поручил вонзать в тело Евстратия тяжёлое древко с тяжёлым металлом. Одним ударом, только одним! пронзил сердце Евстратия.

И смолкла речь висевшего на кресте, и стало так затишно, так благолепно, так славно!

Ненужную массу, почти невесомую, сняли с креста, и Фанаил вместе с эпархом раскачали тело, как на качелях играя, смеялись, шутили, весьма и весьма веселились. И бросили тело в то море, что плещется под скалою.

Море мгновенно приняло жертву.

Какой добрый знак, подумалось каждому из творящих казнь иудеев, какой добрый знак! Вот, и концы дела – в воду! Крест скоренько разобрали, сожгли, пепел ветром разметало по побережью.

Приняло чёрное-чёрное море тело страдальца, омыло посмертно раны его, убаюкало тихою песнью ночного прибоя, оплакало миллиардом слезинок, солёных слезинок, что в нём веками хранились, и, наконец, пригодились.

Да не успели людишки с холма-то спуститься, как в миг, один миг погода испортилась: стал греметь гром, небо покрылось странным туманом, а из тумана, из облаков суть Голос гремел, произносил по-гречески так, что понял каждый из этих, каждый! Каждой клеточкой прочувствовал, осознал!

Голос гремел: «Вот доблестный гражданин небесного града!» («Се добрый града небеснаго гражанин нареченный!»), и греческий чеканный язык летел по небу, касаясь земли и людей.

И летела с небес колесница огня, кругами шла к Херсонесу, спускалась она, спустилась с небес, и поднимали душу Евстратия небесные кони, неся колесницу наверх и только наверх!

Протостратор!

Так греки рекли об Евстратии, что означалось буквально: «начальник царской конюшни», в ином смысле – начальник над стражами колесниц. То есть, «вознесшийся на небо на огненной колеснице».

При Алексее Комнине протостратор, титул, получал носитель одной из высших придворных должностей, и, как писал Никифор Вриенний, муж Анны Комнины, «чин протостратора всегда считался у царствующих высокой должностью и предоставлялся важнейшим лицам».

И стал поминаться в молитвах херсонеситов он Протостратором, поминовение ему совершали на службах, в молитвах.

Вечен Господь, и вечны герои, ему прислужившие!

Воин небесного града, не просто он воин, а командир над подобными воителями сферы небесной.

Только один из святых ранее удостоился подняться на небо на колеснице, то Илия Пророк! И ещё один, тоже из ветхозаветных.

А после рождения Бога и Человека Иисуса Христа уподобился чести только Евстратий!

И поется в Каноне преподобным отцам Киево-Печерским, Глас 2. Песнь 7:

Евстратий мучеником доброта, вторым Илия колесничник. Но ов аки на небо взятся. Сей же в самыя огненною колесницею вниде Небесныя двери, гласу призывающему его от вселпепныя Славы, идеже гласом радования поют: благословен Бог отец наших».

И гласит нам Тропарь:

Тропарь, глас 7:

«Постником и мучеником явился еси похвала, преподобие Евстратие, прежде бо воздержанием плоть умертвив, последовал еси Христ, нося крест свой. Последи же и сам крест вознесен был и крпием в ребра прободен, в руце Божии душу предал еси. Колесницею огненною возносим на Небеса, сугубо венчался еси от Христа Бога и Спаса душ наших».

И гласит нам Кондак:

Кондак, глас 8:

«Яко ревнитель стратсти Владычней и постников усердный последователь сей, пленники учением твоим наставль, Христови привел еси, Евстратие, и нас, пленных страстьми, мольбами своими свободи и подражатели честному твоему житию покажи, зовущих: радуйся, испивый сладостие чашу.