Текст книги "Постник Евстратий: Мозаика святости"

Друнгарий

Синяя, синяя синь синего моря смыкалась где то там, далеко, с лазоревым голубым вечного неба. Мирную тишь ровных волн да ровную тишину звонкого воздуха нарушал только скрип кораблей да резкий жёлтый цвет косых больших парусов. На каждом из кораблей красный крест!

То боевой полукруг тяжёлых дромонов (дромон – гонщик, бегун, греч.) окружал Херсонес. Жёлтая кось парусов натянута туго, мачты резали глаз, впиваясь рыбьей костью в синее небо.

Далекий Симболон (сейчас – Балаклава) маячил серебром рыбачьих фелюг. Они, врассыпную, как стая мелких рыбешек, метнулись подалее от грозных дромонов, как от акул. На каждом дромоне пятьдесят нижних гребцов держали весла наизготовку, верхние пятьдесят перестали грести, раз закончился переход. Верхние приготовили арбалеты, готовили к бою «греческий огонь». Дромоны готовились к бою…

Хотя уточним: боя, как с настоящим врагом, не ожидалось, иначе бы командиры приказали готовиться к абордажу.

Каждый дромон, усиако или памфилос, или типа хеландии (черепаха-греч. здесь приведены названия суден византийских) имели вышколенный штат морских пехотинцев, а равно гребцов. Погруженные в воду тараны готовы, поднят ряд съёмных щитов, синий металл брони защищал корабли, катапульты ощерили рот. Балки-подъемники раскачали вороны, у лучников аж руки чесались пересчитать для начала ребра врагу (вороны-массивные снаряды для пробивания бортов и днищ противников), пращники тож наготове. Огнемёты-сифонофоры венчали каждое судно.

Всё ждало команды.

Невдалеке, на открытом пространстве свободной воды, качались тахидромоны («быстрые гонщики», несли патрульную и конвойную службу, осуществляли разведку и срочную переброску войск).

Итак, побережье блокировано!

Друнгарий (главнокомандующий византийского флота до 12 века, с 12 века – адмирал) на берег не сходил, качаясь на толстых коротеньких ножках, стоял, ковыряя в зубах. Изучал порт и город, изучал, изучал, изучал.

А порт был красив, и город огромен. Красивый Херсон, даже жалко метать огонь по башням, кварталам. Прикидывал: хватит ли смеси смести весь греческий город? Город раскинут по бухтам и вширь. Сложный город, достаточно сложный для маневров морских.

Друнгарий варанг, Ингвард по имени, не любил спесь гордых ромеев и мог расстрелять любой греческий город, даже красивей Херсона. Но почему-то Херсон было жалко.

Но приказ императора Алексея Комнина для наёмника из романнов есть приказ. Не ровен час, пройдется тяжелая длань базилевса по мордастым щекам, какой позор, какое унижение. А может тяжёлой ступней со всей мочи толкнуть по спине и будешь считать песчинки на бережку, слетев с корабля, это уже не позор, тут пахнет опалой.

Мощной рукой держал император свою Византию, мощной рукой держал порядок в главной среде – в армии, флоте. Мощной рукой держал флотоводцев, мощной рукой держал полководцев, а ромеи они или варанги, императору безразлично.

Император рывком поднимал упадавшее тело империи: наливались жилы, вздувались синие вены, но он не щадил ни себя, ни людей. Делал империю не для себя, для будущих поколений. Народ понимал, потому и терпел своеволие власти Комнина.

Направился флотоводец друнгарий варанг (варяг) в далёкий Херсон, повёл караван кораблей в бунтующий город, подчиняясь приказу, хотя, не по чину ему воевать херсаков, не по чину. Обида держала норманна в суровых объятьях, тому и держался отдельно от посланника Византии, от шайки (хоть про себя мог подумать, как он себе представляет эту коричневорясовую сволоту) монахов. Держался отдельно, исправно посылая на их корабли снедь и вина, певцов и чтецов. Сновали юркие шхуны между дромонами, суетились ловкие кормчие, всё было как всегда, но как было противно смотреть на холёные рожи посланника и его свиты, на бледные лица монашеской братии.

Про себя, и то втихомолку, с оглядкой, ибо разведчики монашеской братии есть везде и повсюду, называл он монахов не иначе, как «дамочками». Из-за сходства одежды, я полагаю, и из-за длинных волос, разумею. «Дамочки», и презрительно кривился рот, особенно если кто из монахов был непривычен к качке морской. Эвона, качки боялись! И где? В луже Чёрного моря? Не видали штормов полузабытого им ныне моря севера, моря студёного, моря холодного. «Дамочки», чего с них возьмёшь.

Нет уж, лучше на флагманском корабле качаться на палубе, ловя солёный ветер лужи, что зовется Чёрным морем, Русским морем да Понтом. Лучше отсылать гонцов с разной снедью, откупаясь от взоров и разговоров с посланником цезаря. Понятное дело, донесут про его поведение, в красках распишут его негодяйство, да на это он плюнет, а плевок разотрёт. Пока базилевс ему платит, он держит весь флот в кулаке. Пока базилевс ему платит, он строит на верфях дромоны, так непохожие на родины корабли. Драккар-дракон – что рысь, что конь, что дракон: «рыжая и ражая рысь морская рыскала» (из русских летописей про варягов) по многим морям. Но лучше драккара (от дракон + конь (кар), то есть драккар) эти дромоны.

Когда то юнцом он влюбился в дромоны. Ходил и завистливо цокал, щупал обшивку металла, бегал по беспалубным сквозным настильным проходам, поднимался на ярусы команды гребной, аж присел, аж понюхал сифонофоры. И уже не мог, не позволил себе изменить этой жаркой любви, взаимной и вечной.

Тогда приглядел его зоркий императора глаз, тому и служил ему верой и правдой Ингвард варанг.

Потому и терпел унижение этим походом, лишь одно утешало, поход будет кратким. Сутки к Херсону, сутки в Херсоне, сутки к Синопу, морская прогулка, а не боевое дежурство его кораблей.

Но приказ есть приказ, и Ингвард спустился в монеру (монера или галера, одноярусный линейный корабль), надобно проверять корабли на огонь.

…В тайне из тайн алхимик держал рецепт зажигательной смеси. Нефть и асфальт, горючие смолы, сера, гудрон, селитра, ряд масел, – составные имелись на каждом из кораблей, амфоры мог увидеть и стражник и раб, что на солёной от пота спине переносит амфоры с берега на корабль.

Но всегда последним из всех на борт поднимался алхимик, и вещи его никто не мог оглядеть. Нарушителю полагалась лютая смерть. Раз было дело, когда баловень-юнга, любимец друнгария, пробрался в каютку алхимика, и, покопавшись, мешочек достал. Какой визг тогда поднял алхимик! Выхватив тот мешочек из пальцев мальчишки, алхимик бросился к друнгарию: повесить! И повесили тут же ночного любимца. И видели все, и нижний ряд гребцов, и верхний, и пехотинцы, и кормчий. И все промолчали, а кому же охота болтаться на рее? И больше никто никогда не трогал алхимика, мучаясь, что же имелось в секретном мешочке? Тайной из тайн держался секрет компонента знаменитого «греческого огня», сжигавшего враждебные корабли на дальнем расстоянии.

Где в пыли веков растеряли секрет, то нам неведомо, теперь он потерян. И какая война разбудит сифонофоры?

Поднимался друнгарий на каждый корабль, за ним поднимался старый алхимик, полдня отняла у них процедура, пока посланник на берегу отдыхал да молился.

К обеду, когда солнце вставало в зените, друнгарий успокоился: затишье было, как перед битвой.

Значит, порядок!

«И будете ненавидимы всеми за имя Мое;

Претерпевший же до конца спасется»

(Евангелие от Марка, 12; 13)

«Блаженны нищие духом, ибо ваше есть Царствие Божие.

Блаженны алчущие ныне, ибо насытисесь.

Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь.

Блаженны вы, когда возненавидят вас люди и когда

Отлучат вас, и будут поносить, и пронесут имя ваше,

Как бесчестное, за Сына Человеческого. Возрадуйтесь

В тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на Небесах.

Напротив, горе вам, богатые! ибо вы уже получили

Свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! ибо

Взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете

И возрыдаете.

(Евангелие от Луки, 6; 21-26)

Свет чистоты

И почему людей так тянет в Херсон, неведомо. Море плещет красиво, да мало ли высится городов у морских берегов? То ли жёлтые камни стен и домов влекут, да мало ли городов построено из инкерманского камня, Рим, например. А, может, невольничий рынок? Так рабов можно продать в Калос Лимене, Керкинитиде или прогнать до Железных ворот (Дербента), тогда выгода может тройной статься.

Так что тянет в Херсон?

Прекрасные глаза Мириам для Иакова, ночи с суданкой Атраку? Так прекрасные девы найдутся в народе любом, в городе каждом или селе.

А что тянет сюда паломников из греков, славян, болгар и ромеев?

Отвечаю – намоленность храмов!

Вечен город, в котором жил хотя бы один праведник, вечной будет земля. А в Херсонесе множество храмов, много церквей, монастырей. А где храмы, церкви да монашеские келии, там неминуемо явится святость. Нет, не всех тех, кто правит службу или молится днями-ночами в сырости инкерманских пещер, ибо грешен человече по сути своей, грешит.

И почему грешник стремится, ползёт, стирая ступни и поршни, (мягкая славянская кожаная обувь) к источникам святости: могилам да родникам, мощам да пещерам? Преодолевает тысячи верст трудных дорог (понятие «верста» появилось в конце 11 века), зачастую опасных. И море бурлит, и половец с печенегом по степям шастает, ищет добычу, и дикие звери не перевелись, а ромеи идут, добираясь кругами, добираясь впрямую чрез море, и словяне идут по Днепру, и болгары идут через степи и море.

И идут, и идут, и идут… Не просто бродяги души, а купцы и бояре, князья и дружина, простонародье и знать.

Придут, припадают к мощам, припадают к водам, припадают к пещерам…

А что значит святость? И где она есть? И кто оно есть, святой или святая? И где искать источники благодати?

Чистота и свет, свет чистоты, божественный свет, к нему стремится народ издалека и сблизу глотнуть чистоты, почувствовать свет.

И идут, и идут и идут…

И кто из людей, стремящихся к свету и чистоте, думал, что тёплым весенним солнечным днем ведут из мрачного склепа оборванца-раба, которому некому передать, некому рассказать, за что он терпит муки душевные, что когтями рвут сердце на части, за что терпит страдания голодом, отсутствием света и влаги?

И надумывал он говорить про свои беды-злосчастья? Или нет? И кому?

И кому было дело до оборванца? Истлели одежды, лохмотья совсем уж не живописно болтались на тощеньком тельце, заплетались и спотыкались босые тощие ноги, болтались космы седые по хилым плечам, жмурился глаз от непривычного жёлтого дня.

Ведут оборванца сытые люди, ведут, наслаждаясь тихой беседой и видом раба, который, хрипло дыша, поднимается шаг за шагом, медленным, даже очень медленным шагом к кресту, что стоял на холме, обдуваем ветрами.

Эти люди очень бы посмеялись, весьма и весьма посмеялись, если бы кто то, нашелся бы кто то, кто б им поведал, что ведут они старца святого. Худого заику в рваных отрепьях – в святые?

Космы седые, ребра тощи, вон он идет, спотыкаясь о камни, и это святой? Да помилуй нас, Яхве, какие святые у христиан!

Ни страха, ни уважения, так, может, редкая жалость к оборванцу-рабу. Впрочем, кто и когда жалеет рабов? Неприлично и говорить в приличном то обществе о жалости к побеждённым, о жалости к самым презренным, к отродью – к рабам!

И презрительно люди с холма восклицали бы: ох, уж, эти нам, христиане!

Три чуда

«Что за странный город, – думал Атрак, – «странный город, очень странный».

Атрак стоял на вершине холма. Холма обрывы круто спускались в долину, откуда снова сопки-холмы поднимались, обрывы то круто, а где и полого спускались в долины. Зелень холмов мешалась с жёлтым цветом камней, изрезанных пещерными сотами. Гряда холмов уходила в синеву, подалее виделась белая круча горы, сползавшей в далекое море. Зелень холмов и эта громада белой горы, синяя даль, кажется, бесконечной гряды и воздух пьянили, освежая и чистя гортань.

«Чудно! – подумал степняк, – ой, как чудно!»

Дикие степи равнинны, пустынны, жёлтый ковыль стелется низко, ранняя зелень сгорает под жарким лучом, не дождавшись июня, ровная гладь широчайшей земли уходит все так же ровненько за горизонт.

А тут, явно зима, не сошел же с ума. Вон, Гора покрыта белою шапкою снега, пятна снегов беленеют по сопкам, а зелень буйствует, будто весной. Робко цветы набухаются почкой, тонкий бутон закачался на ветке, ящерки прыскают вдоль каменистых щелей – чудно!

Горы чаруют, волшебники-горы зовут пленительной силой. Звонкая тишь горок, холмов, когда стоишь на вершине и манит взмахнуть, будто птица, руками набрать этой тиши полные груди и взлететь и парить, и парить и парить над холмами, стремясь пролететь над высокой горой и плавно спуститься к синему морю.

Отроги изрезаны сотами ближних и дальних пещер, пещерки заселены монашеским людом, в пять ярусов разбросаны кельи монахов. С пяток пещерок населено и на этой гряде, где стоял юный половец. Монахи работали неустанно, мало реагируя на застывшего наверху. Красота гор была им привычна, но первоначалу они так же стояли столбом, озираясь холмами, речками и Горой, что ныне называется Чатыр-дагом.

Пусть понатешится, пусть налюбуется красотой одинокий чужак.

Переменчивый ветер, переменчиво солнце, переменчивы воды и ежесекундно горы меняются, не давая привыкнуть к однообразию красоты. Однако, жить в такой красоте небезопасно: чаруют, чаруют да и обрушатся камнем иль водопадом, потоками селя или дождя. Но разве хочется думать об этом, когда стоишь на вершине холма и сердце поёт, и горло вдыхает на полную грудь звенящую тишь кислорода.

Атрак постоял, постоял, а потом и присел: нужно было подумать.

Чудной Херсонес, очень чудной. Рынками да рядами, пестротой населения, жёлтыми стенами? Да, но мало ли городов видал он за короткий свой век. Богатством церков? Но половцу мало дела до чуждой религии. Бухтами, изрезавшими всё побережье? Но половцу море-то незачем.

Нет, об этом рассказывать у вечерних костров близ шатра, шалаша или юрты роскошной может каждый, кто побывал у стен Херсонеса. Про рынки, церкви и бухты, добавит ещё про красоту местных девчат и покладистых баб. Вот и готов новый у кошта или семьи балагур.

Нет, он будет поведывать чудо. Чудо он видел один, никто из рода, семьи или коша такого не видывал и вряд ли увидит когда. Ни дед, ни отец, ни дед его деда не видели чуда, а он, маленький отпрыск рода большого, видел такое, что из поколения в поколение, из рода в род будут рассказывать, как видел Атрак чудо чудес доселе невиданное.

А он – видел! И не одно, а три чуда видел Атрак!

Первое чудо, главное чудо, абсолютно до тошноты не окрепшего мозга непонятное чудо видел юнак.

Среди ясного неба раздался вдруг грохот, и с неба слетела огненная колесница! Жёлтое пламя приобретало формы колес, колесница гремела, громадна и зрима. Ужас такой, что волосы дыбом! Небесные кони несли колесницу кругами земель Херсонеса, небесные кони сближались с землей Херсонеса. Только миг, как они встали на берегу у косого обрыва и вновь поднялись, кружа колесницу округ Херсонеса. Все выше и выше круги, все громче и громче громы, и вот колесница уходит наверх, в неоглядную синь, ближе и ближе к Извечному Богу.

А с неба среди грохота грома слышался голос: ВОТ

ДОБЛЕСТНЫЙ ГРАЖДАНИН НЕБЕСНОГО ГРАДА!»

Это чудо первично и главно! Оно было истинно чудом и абсолютно необъяснимым!

Как понял он смысл грохочущих слов с небесного свода? Сам себе объясниться не смог, но слышал, явственно слышал. Да ладно бы слышал, мало ли что почудится при громе небесном? Нет, чудом являлось то обстоятельство, что он понял всё, что гремело, вещалось с небес! И это было не объяснимо никак. А сумасшедшим себя Атрак никогда не считал, и люди его таковым не считали.

И врать он не мог, ну, в нашем обыденном понимании. Да зачем ему врать перед собратьями, ведь засмеют, с позором от коша откинут. Не печенег он, чтобы врать сотоварищам, похваляться какой небывальщиной.

А чудом вторым видел он, видел, как море горело! Правда, правда, горела вода. Чёрные языки длинного пламени лизали синюю воду, волнами стремились к близкому берегу, затем чёрные языки лизали жёлтый песок побережья, чёрные крылья чёрного пламени растекались вширь побережья, катилось черное пламя вниз к Симболону и к Ахтиару. Горели рыбачьи фелюги, шипя, догорали суденышки греков в портах.

Круг громадных дромонов качался на рейде, вдали от огня, не давая суденышкам убегать-убежать в открытое море. Пламя летело с дромонов.

Море горело, море гудело стеной чёрно-желтого с багрецой пламени-жару. Горела вода, вскипала, бурлила, текла жёлтым пламенем бывших белых барашек на берег, лизала песок, оставляя чёрные хлопья и закаменевший песок побережья.

А потом было еще одно страшное чудо! Вначале подумал, что это море гудит, вопя и стеная от невиданной порки. Но то гудела земля где-то там далеко, в толщине черной земли.

Потом покачнулась твердая твердь высокой горы, гору покачнуло только три раза и стихло. Волна под землёй понеслась к Херсонесу: снесла стены, как щепки, покатилась на город, снесла ряд домов, покатилась до моря, волну подняла, погнала её в море. Дромоны качает на гребнях громадной волны. Качались дромоны игрушками детворы, бумажными корабликами на масляной толще воды, ожидая, когда волна их опустит на жёлтое дно в опаске разрыва днища о камни, но волна опустила их на воды так нежно, как будто качала как нянька у колыбельки. А, может, друнгарий талант проявил, неустанно флажки передавали команды судам, и мелким, и крупным, как надо спасаться от цунами-волны.

Земля дрожала, трясло здания, как картонки, мелкие фигурки людей метались от берега к стенам, от стен к берегу, текли людские ручейки, растекались капельками по прямым дорожкам кварталов. Мельчали капельки людской плоти, оседая под обломками стен.

Оседали громады церков, рассыпались камни, качались кресты.

Слышать не слышал: далеко! А вот фигурки людей, дома и кварталы, оседавшая пыль от рушанья стен – это зрелище виделось зримо и ярко!

И что странно-то было: он стоял на тверди, которая уже не качалась, а земля разверзалась под городом, там, впереди.

Если бы чуда прошли в один день, Атрак, наверно, сошел бы с ума и сгинул бродягой, не видя шатра и рода родного. Но миловал Великий Тенгри Атрака, половца юного.

В один день слетала с высоких небес колесница огня, небесные кони спускались, взлетали, и Голос с небес возвещал о гражданине Небесного Града, величая его.

И был день, когда с горизонта к берегу приплыли дромоны, и море горело, то был второй день.

И был ещё день, когда закачалась земля, и каменья церков и хоромов рушились, разбивались кварталы и плавились камни. То случилось на третий день.

Странный город Херсон, очень странный! За свои семнадцать совсем юных лет Атрак не видел так сразу столько чудес. Нет, право, если б три чуда прошли в один день, чокнулся, точно бы чокнулся!

Когда перестала качаться земля Херсонеса, а ужас слегка поутих, притаившись в душе, так как пройти совсем не мог, он, только ноги перестали дрожать и отступила тошнота (ударение на втором слоге), спустился с горы и, перебравшись через реку (река Чёрная) по хилым мосточкам, поднялся к третьему ярусу монашеских келий.

Пещерные монастыри

Тишина монастырского жития его не удивила: монахи жили тихо, не гласно. Он и ранее, когда пробирался к Херсону, забредал в пещерки-монастыри Шулдана, Чолтара, огибал мыс Мангупа, однажды чуть не попал в Сюирень. (пещерные монастыри Крыма, некоторые сейчас возрождены и действуют, например, Мангуп, Шолдан, и, конечно, Инкерман) Везде монастырские люди бытовали тихонько, не терзали душу лишними разговорами, делились скудной едой. Пшено на воде, значит, монахи славянские, хлеб из пшеницы иль ржи, то греки-ромеи. Но одинаково жили покойно, трудились, аж чёрные мокрые рясы белели пятнами соли, и очень много молились.

Чудно так молились! Становились перед нарисованными лицами грозных людей, лица разные, а одежды и взоры у всех одинаково строги. Только лицо очень красивой женщины, когда одной, когда и с младенцем на тонких руках, был светел и чист: мать она везде мать. Очень долго молились, ну очень уж долго молились монахи.

Атрак, ожидая воды или пищи у келий монахов, терпеливо мог ждать часами, так долго молились монахи.

И ни тебе веток деревьев с завязанными узелками и лентами, ни обо (груда священных камней), ни каменных балбала (каменные бабы-истуканы, разбросанные по степям Евразии от Монголии до Венгрии).

Только нарисованные на тряпках или на дереве лики разных людей да свечи, вот и всё, чем владели монахи. А у многих из них и того не было: собирались вместе в самой большей из этих пещер, и там расставляли иконы и долго молились. Один из них всегда был наиглавным. Ну, то правильно, вожак должен быть в каждой стае, даже среди этих одинаково чернорясых мужчин.

Поднялся к третьему ярусу диких пещер, и тут удивился в который уж раз: монахи, все, как один на коленях, молились. Не стояли обычно, как вкопанные, а повалились на камни пещеры и молились так истово, как будто плакали. У некоторых, вправду, слезы светились в глазах, их монахи не вытирали, и почти пели на своем непонятном классическом греческом.

От этого пения хотелось заплакать. Атрак и заплакал, может, впервые в жизни, ну точно как и монахи, не вытирая слез. Непонятно о чём плакал, непонятно что слышал, но слушал эту странную песню монахов, эту песнь как тоску о чём-то печально прекрасном, такую странную песнь, что раздирала и душу и кости ножом.

Корёжило кости, выкручивало, переламывалось что-то там внутри, ломалось и скручивалось, и выпрямлялось. Текли слезы градом, текли по издавна грязным щекам, оставляя тонкий белый след, высветляя светло-смуглую кожу. Рыдания уже не сдерживались воспитанием кочевника, рыдал как рыдал. Рядом ни косых взглядов, ни равнодушия. Общий экстаз соединял всех людей, как братьев. Вот теперь понимал, почему монахи обращались как к брату, ещё усмехался тогда, какой он им брат, кочевник и враг.

Наконец успокоился.

Монахи, что рядышком были, на ломаном койнэ спросили, чего он тут, и что ему надо? Он понял, молебен закончен. На том же ломаном койнэ смог пояснить, как грянул Голос с небес, как испугался, как видел огонь с синих небес и колесницу!

Монахи кивали, поддакивали: многие тоже видели чудо, их более удивило немного другое: половцу слышался Голос с небес на его, половецком наречии?

Они тоже слышали Голос, гремящий с небес: «ВОТ ДОБЛЕСТНЫЙ ГРАЖДАНИН НЕБЕСНОГО ГРАДА!», видели также и колесницу, и небесный огонь. Но что, почему, объяснялось пока только одним: чудо есть чудо, пути Господни неисповедимы еси.

У монахов пробыл так долго, что уходил, как стемнелось. Ни монахи, ни он, ни люди, что пеши и конны стремились к монастырю, никто так и не понял, о каком таком гражданине вещалось с небес?

Наместник монастыря отвечал всем одно: пути Господни неисповедимы еси, Господь вразумит, да на все воля Господня!

После вечерни, во мраке ночном, заспешил наместник монастыря в Херсонес в епископат. Добрался за ночь, проторенная дорога темна, конь спотыкался о камни и пни, густой лес шумел и кручи херсонских холмов давали знать тяжесть дороги, но таки добрался. А там, вместо спячки, разбуженный улей гудит, гомонит голосами!