Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

Глава десятая

Город, изрезанный болотистыми оврагами и озерками, остался далеко позади. Его бревенчатые дома окраин, испуганно сгрудившиеся на подступах к городу, но основательно вросшие в замусорившуюся землю, тяжело и устало досыпали последние предрассветные минуты.

На дальних отрогах Табагальского мыса, цепляясь за них и падая в провалы, боролся возбуждающийся день с лениво отстраняющейся от него ночью. Она нехотя отступала, сползая с тёмно-зелёных ветвей отдалённых лесов, проваливаясь и исчезая в пастях болот. Смачно и влажно подрагивали белые хлопья тумана на серебрящихся скалистых отрогах, словно на холодных и влажных губах некоего фантастического существа, переползавшего из болота в болото и аппетитно уминавшего остатки истекающей чёрной кровью ночи.

Туда, в тревожную полумглу, по петляющей и путающейся в паутинно – кустистых распадах дороге, беспыльной, утренне – свежей, легко и беспечно шли двое.

Глаза их светились загадочной радостью всему, что окружало их, словно в них кипело и жило нечто тайное и прекрасное, что уже унесла с земли эта погибающая счастливая ночь. И нет, нет, а обжигающий след этой тайны метеором срезался в бездонных зрачках их глаз, и они подолгу всматривались в тревожную их глубину, с упоеньем следя за всполохами – эхом ночного пожара любви.

И бурные, пережитые ласки её опять и опять будоражили влюблённых, взрывая их изнутри. Жаркие, сладкие поцелуи вновь замирали на так и не остывших от чувственного трепета припухших губах.

Город просыпался и должен был вернуться к своему обыденному трудовому напряжению, а молодым любовникам казалось кощунством остаться сейчас в нём. Они спешили уйти, как можно скорей, в уединенье, в лес, в травы, луга, слиться с туманом, росой и ветром. Только они – мудрые и великие могли их понять и принять, ничего не требуя, ничего не спрашивая и даже не наблюдая за ними.

Солнце уже встало, но загородный мир ещё был полон ночной упоительной полудрёмы, обволакивающей всё вокруг тёплым, нагим покоем. Полуявь, полусон окружающего проникали в сердца беглецов, опьянённых очарованьем друг друга.

Олег и Анжела шли и шли, уже долго ничего не слыша, ничего не замечая, кроме как он её, а она его…

Вдруг отдалённые звуки утренней песни жаворонка, залетевшего высоко-высоко в чистую, умытую утренним туманом и росами синеву, пробудили огромный, добела уже раскалившийся на востоке, колокол неба. И он, дрожа и падая то одним краем вдали, за мысом, то другим, за городом, за рекой, начал вздрагивать и звенеть, пробуждая и отрезвляя живое.

Но звон неба лишь на мгновенье остановил влюблённых. Высоко запрокинув головы, быстрыми, горящими глазами они искали безумца и, найдя его трепетное самозабвенно звенящее тельце в высоком куполе поднебесья, ещё крепче прижимались друг к другу и устремлялись вперёд. Заревое полыхание щёк неба, словно фокусировалось на розовых лицах светящейся утренней свежестью и звало к поцелуям и страсти.

Неотрезвлённые, целуясь и опьяняясь всё больше и больше, то срезая петли дороги, то петляя по ним, шли и шли они по горбинам и ямам, как и жаворонок, как и его пенье, каким-то рваным, трепетным ритмом.

Юноша то поднимал и кружил девушку на полусонном лугу, то долго и сладко целовал её, как он говорил, «медовые» губы.

– Славно – то как! Какое чудо! – восторженно вскрикивала Анжела, замирая в объятьях Олега. – Как хорошо, что я тебя встретила, Олежек.

– А я тебя, ангелёнок мой славный, – отвечал ей нежно и жадно Олег.

– Как мне хорошо с тобой. Я думала, что так не бывает.

– Как?

– Ты и я, и всё, что вокруг – один, один мир.

– Нет! Не один!

– Что нет?

– Два мира!

– Что ты хочешь сказать? Каких два мира?

– Беспредельных! Но заполненных любовью. Смотри: у этого она льётся через бескрайность звенящим жаворонком, – и, обводя рукой горизонты и небо, Олег запел легко и удивительно складно:

Слышу пенье жаворонка,

Слышу трели соловья, —

Это русская сторонка,

Это родина моя!

– А у этого – нашего с тобой, ещё вчера бывшего разделённым на тебя и меня. Пусть на мгновенье! Но любовь свивает в один! – вновь привлекая к себе Анжелу, говорил Батурин.

– О, безумец! Поверил легенде!

– Нет! Только сердцу.

– Но сердцу нельзя верить. Даже боги, разделив нашего прачеловека на две половинки: мужчину и женщину, разбросав и перемешав их в этом мире, совершили великий обман. Они обещали вечное блаженство лишь тем, кто найдёт свою половинку, да и то только в том мире, ином, которого нет! Они вложили в сердца жажду страсти и поиска.

И никогда, даже в самый прекрасный миг блаженства ни одно сердце не уверено в единственности избранной своей половины. А вдруг?! Ты здесь со мной, а она ищет тебя там, – махнув рукой над горизонтом, смеялась Анжела.

– Ты здесь со мной, а он не найдёт тебя ни там, ни там, ни там? – целуя лицо, глаза и даже кончик острого, прядающего ноздрями от втягиваемого воздуха носа Анжелы, крутил девушку Батурин. Они так и шли: целуясь и смеясь… Смеясь и целуясь, всё дальше и дальше уходя от города. Две такие разные половины невидимого их существа на виду необъятного вмещающего и словно бы уже невмещающего их мира…

Дорога неожиданно разрезала сосновый массив, выбежала на деревянный мост, перекинутый с одного обрывистого берега речушки, – маленького притока Лены, – на пологий другой и скрылась за воротами детского санатория «Солнечный».

– Ха! Товарищество ведьм и ведьмаков, – ахнул Батурин, окидывая взглядом леших, зверей, богатырей, вытесанных из дерева. – Избушка, избушка, стань к лесу задом, а ко мне передом…

– К бабе Яге захотелось? – захохотала Анжела. – Иди, иди, Иванушка – дурачок? Думаешь: царевичем станешь…

– Здесь русский дух, здесь Русью пахнет! Только меня уже опередили. Вон мчится Иван – царевич на сером волке, – показал Олег на велосипедиста, стремительно огибавшего дальний угол забора.

– Ой! – вдруг испуганно вскрикнула Анжела.

– Что такое? – улыбнулся Олег. – Волка испугалась, Красная шапочка?

– Да. Нам лучше спрятаться. Я не хочу, чтобы нас видели, – заторопилась Алкина, спускаясь и увлекая за собой Олега под мост.

Едва велосипедист, прошуршав шинами, скрылся, как из леса выбежали два спортсмена с огромными букетами луговых цветов в руках.

– Сейчас цветочки, а потом и ягодки понесут, – прокомментировал Батурин. – Нам нужно спешить, не то после этих несунов – чемпионов даже в самом дальнем лесу делать будет нечего.

– Да, идём скорее, – согласно прошептала Анжела, словно она боялась, что их могут услышать и эти двое.

Её испуг и шёпот понимались Олегом, как нежелание Анжелы, чтобы чужие глаза, всегда лишние, когда любят только двое, помешали бы их счастью. Другого объяснения он не мог найти и не искал.

Они устремились мимо «Солнечного» через лес, сминая дикое разноцветье трав.

Несколько полуразрушенных и заброшенных построек пустынной деревушки Табаги осталось позади.

Великаны сосны и кедры просторно разыгрались по холмистому разнотравью Табагальского мыса. Всё словно нарочно приобретало сказанный вид. В пустынном местечке, у двуствольной сосны, Олег и Анжела сбросили принесенные с собой сумку и плед. Огляделись.

Рядом бежала протока Лены. Можно было купаться. Сколько хватало глаз – никого. От полного запахами трав и свободы воздуха и от мысли о возможных безумствах в чистоте царства природы кружилась голова, взрывалось дыхание, зажигалась и напрягалась сладостной силой каждая клеточка их молодых тел.

Словно пугаясь удара молнии или тока, прикасались они к желанным, но вечно запретным частям тел друг друга. Всё больше и больше загораясь желанием, они таяли, млели в дурманящем сладком безумии. Разыгравшись, как дети, с той лишь разницей, что неведома детству, они бегали один за другим, носили на спинах друг друга, опрокидываясь, вминаясь в траву, разрывая её, сплетаясь с ней, сливаясь с её ароматом своим дыханием и запахом неги.

Но не только они опьянялись безумьем в тот час…

Пробудившиеся от ночного сна и дышащего вожделением аромата тел пришедших голодные и злые, как львы, комары и слепни бросились на них со всех сторон. Опытные, безжалостные охотники кровавых оргий, они обложили влюблённых, отрезая пути к отступлению: к воде или на пригорок.

Отбиваясь от хищных недругов, вертолётами носившихся вокруг, юноша и девушка устремились наверх, на открытую ветру и солнцу поляну.

Солнце обожгло глаза и крылья насекомым, а ветер отнёс их туда, откуда они прилетели.

Разгорячённые Олег и Анжела в изнеможении упали, утонули в высокой траве, в её волнах, сплетавшихся ветром с лучами солнца.

И теперь только дурманящее загадочным настоем дыхания былинной вечности безлюдье воцарилось над ними. Олег увереннее, чем ночью, срывал тонкие полоски ткани с упругой груди Анжелы и с упоением целовал их. Учащённое дыхание Анжелы, жертвенно прижавшейся своей щекой к жёсткой, ещё только завивавшей первые колечки бороде Олега, слетало шёпотом – стоном с призывно подрагивавших, возбуждающих губ:

– Сумасшедший, сумасшедший, что ты делаешь?! А вдруг кто увидит…

– Анжелочка, милая, здесь никого нет… Кто, кроме нас, способен быть в этом комарином краю? Ведь мы – в комарином краю и видеть других не хотим, – перевирая слова известной песни, настойчиво обнимал и целовал девушку Батурин.

Поцелуи Олега спускались всё ниже и ниже по загорелому животу девушки к открывающимся и освобождающимся от объятий ткани бёдрам, ногам – к упругому шёлку тонкой щепотки волос между ними. И…

И, когда юная женщина, утопающая в лучах утреннего солнца, сказочным букетом из плоти, голая, сияла перед ним, доступная и зовущая, Олег, сбрасывая с себя одежду и успевая уловить ощущение исчезающего стыда одержимого страстью, переполнился сладостью обладания.

Сближаясь, лаская и ощущая желанные запретности друг друга, они сплетали в объятьях разогревающиеся всё сильней и сильней солнцем и страстью тела.

Где-то высоко – высоко в небе захлёбывался своей песней – страстью жаворонок, оглушая и обжигая любовников зноем неба, который он бессильно разгонял неутомимыми крыльями и фонтанами трелей. Его звонкое самозабвенное пение, дробящееся на тысячи звуков и мелодий, звенящими водопадами лилось, ниспадало с неба, обнимая и объединяя всё устремлённое к жизни и солнцу.

Кто мог бы устоять перед ним, его звеняще – призывной дробью, разрывающей сердце?! Только не Анжела. Она горела, она плыла в неизбывном желании слиться с его небесно – земным упоением. Она шептала, она вздыхала, как фея – колдунья, над трепещущим мышцами и возбуждением телом Олега:

– Жаворонок ты мой сладострастный. Безумный! Безумный! Сколько ж силы в тебе и желания! Ну, куда же ты рвёшься? К небу? Будто не знаешь, где сладость твоя? Лети, лети скорей в своё гнёздышко, – припадая к Олегу, задыхаясь и сама, трепеща от прикосновений и поцелуев того, что она называла «жаворонком», жадно, погружая в себя, жгущую, взрывающуюся плоть Олега. И вместе с ним вплеталась в непонятный, как взрыв, как удар, вечный миг или символ его, не имеющий в языке на земле ни названия, ни выражения…

Вселенская сила влилась в сладость любви и страсти, перенапрягшей и устремившей Олега в тепло тела подруги, в восторг слияния с ней. Минуты бежали, но ни Олег, ни Анжела не ощущали их. Охваченные то вспыхивающим, то упоительно – сладко тающим возбуждением друг друга, они в ласках переплетали руки и ноги, сближая и разделяя тела, сливаясь ими, не чувствуя в наготе их и страсти ни капли стыда, – наоборот, только радость и наслаждение их силой, видом, движением…

Над ними было всё то же небо, всё также звенящее жаворонком.

Под ними была трава, пахнущая неистребимым и вечным дыханием земли и плоти.

И никого! Никого! Никого!

И даже, если бы они могли знать, что, кроме упоённого своей песней жаворонка, ещё кто-то, разгораясь страстью, следит за ними из отдаленных зарослей леса или из самого высокого голубоглазого окна неба, то и тогда эта мысль не охладила бы их жадного, неутомимого упоения. Словно они – мужчина и женщина – перестали существовать отдельно друг от друга. Словно в данный момент они не имели права быть в разноплотье. И никто, да и они сами уже не видели себя отделёнными один от другого, как и от земли, и от неба с его жаворонком.

Вот теперь они были одни в целом мире и одним с целым миром…

Всё, что было вокруг: и небо, и лес, – было рядом и над, и в них… Страсть и нежность, сладость и страх были и вне, и в них…

Страсть, соединение их тел, уносивших их снова и снова под голубое утреннее небо, под полуденное солнце, под лёгкий, ласкающий ветерок, – долетавшего до земли дыхания вечности, под шелест листьев отдалённых берёз, в успокоительном окружении спорящих с молчаливой вечностью пихт и сосен, становились их песней, которую они бросали в самозабвении в мир. И, может быть, кто не сейчас, а потом и услышит её, как услышали они сладкозвукую песню жаворонка, уносивщего их в поднебесье…

Жажда и голод возвращали их ненадолго на землю. Они принимались за еду, угощая друг друга, кусая одни и те же куски мяса, хлеба. Они наливали из термоса в обжигающую руки крышку кофе. Оттопыривая от поцелуев припухшие губы, они пили, угощали друг друга его чёрной расплавленной лавой, словно живой плотью чернокожих тружеников Африки, переливающей в них далёкий, необузданный жар солнечного континента. И снова отдавались любовным утехам.

Жемчужные капли пота, вызывая прилив страсти возбуждённых и разгорячённых любовников, сливались и прозрачным воском стекали по бронзе и мрамору кожи, дыхание одного становилось дыханьем другого…

И даже тогда, когда радость усталости отрывала их одного от другого, годами таившаяся ненасыщённая жажда узнавания запретного плода, побуждала их к познанию друг друга: то Анжела ласкала игравшими силой и красотой мышцами Олега, то Олег кипящими каплями глаз прожигал мраморную кожу незагорелых частей тела подруги. С бесстыдным восторгом он смотрел на раскрывшиеся тайны юной женщины, наслаждаясь, как трепетавшее красотой и неутомимым желанием страсти и неги, в который раз отдававшееся ему тело любимой, страстно и жадно вбирало в себя его сладко изливавшуюся щедрую плоть.

Солнце, обжигая самые верхушки горбатых сопок, перекатилось за табагальские скалы…

Потянуло сырым рыбным дыханием от берегов Лены.

Упал куда-то в травы усталый, видимо, вдоволь напившийся голубой влаги неба, жаворонок…

Покоем и вечером потянуло над падью.

– Нам пора собираться домой, Олежек, – проговорила истомлённая ласками и напряжением любви Анжела. Её заострившиеся черты лица, обрисовавшиеся очертания скул над розовым отсветом щёк – говорили о чувственном, полном неги и наслаждения дне. А гордо вспыхивавшие при каждом взлёте ресниц чуть раскосые, словно соскальзывающие в образованную родинками чашу, глаза вырисовывались на лице, как два серпа молодого, молодого месяца на ещё дышавшем белорозовом лике заката.

Алые с утоньшившейся от поцелуев кожей губы были полны удовлетворения, но не пресыщения радостью и счастьем, что пришло в эту ночь, в этот день и наполнило каждую клеточку молодой женщины желанным и жданным.

Чувство силы и мощи тренированного тела Олега укрепило сознание познанной чуть ли не до конца полноценности его как мужчины, беспокойным вопросом стоявшее многие годы перед ним. И это отодвигало лишние мысли об отряде, работе и возможных бедах на какой – то, будто бы и не существующий вовсе для него, план.

Батурину казалось, что самое важное в его жизни пришло и совершилось именно сейчас на глазах Анжелы и с её помощью.

Радость мужчины и женщины, в полной мере познавших друг друга и обнаруживших неограниченность своих сил дарить себя без устали один другому в самом великом на этой земле, бывшим главным сейчас для них наслаждении жизни, пришла к ним щедро без лишних и горьких надломов.

Ни он, ни она не думали о дальнем окружающем их мире, вечным запретом стоящим на пути к откровенной и открытой любви. Ни ему, ни ей не было дела до всех.

Они дышали любовью друг друга, думали только друг о друге, немножко о себе каждый, да и то только потому, что радовались своей природе, многократно и щедро возвращавшей им силу, способность приносить упоительную страсть и желание партнёрства.

Пища давно была съедена, кофе выпит, а жажда, теперь уже самая настоящая, которую было нечем утолить, обжигала их изнутри иссушёнными жаркой любовью клетками тела, а снаружи жгучими лучами бесконечно долго катившегося по небу северного солнца. Купание уже не помогало. И как ни хотелось им побыть ещё на примятом разнотравье табагальского луга, под могучей, источающей хвойный зной и мерно шумящей в споре с небом сосной, они стали одеваться, озабоченно и игриво помогая друг другу.

Но и, отправившись в путь, они, повинуясь неостывшему трепету неги и страсти, шли и прижимались сухими губами к губам, к щекам и глазам то один, то другой, а, то и разом вместе…

– Пить, как хочется пить, – шептала Анжела, забираясь своими омутно-тёмными глазами в ставшие выжжено голубыми, как послеполуденное небо, глаза Олега.

– Потерпи, Анжелёнок мой, не пей, из копытца водицу, ангелёночком станешь.

– Да я с тобой уже давно бесплотною стала. Скоро и душа отлетит.

– Ничего. Тело – то мне достанется.

– Скульптуру домой повезёшь?

– А что? Шедевр! Что тебе Венера Милосская?! Мрамор без рук! То – то будет Анжела Якутская. С ума хоть кого сведёт.

– Я сама с ума сойду, как пить хочется.

– Я думаю, в деревне или в санатории мы найдём что-нибудь. А пока вот тебе для поддержания души в теле. Дыши! – набирая букет цветов по пути, обещал ей Олег.

В «Солнечном» они утолили сполна свою жажду, расплескав из ведра друг на друга ледяные алмазные капли колодезной воды.

Детишки в криках ликования, визгах и плаче носились по территории.

Старшенькие с интересом и любопытством останавливались, и в упор рассматривали Анжелу и Олега.

Неожиданно кто – то скрипучим взрослым голосом окликнул Батурина:

– Боец, Батурин?!

Олег удивлённо оглянулся и увидел мало ещё знакомого ему Василия Петровича Ромашова (Васю Растерясю), члена отряда, преподавателя экономического факультета МГУ, мужчину среднего роста, лет сорока. Его жёсткие прямые волосы резко и зябко, а для собеседника воинственно топоршились надо лбом, превращая педагога со светло – серыми глазами в злого полумонстра..

– Какой судьбой?! – не осознавая сейчас значения подходившего к нему преподавателя, поинтересовался Олег. – Почему не в отряде, не на работе?

– А ты почему сегодня не был в отряде? – в свою очередь со свойственной преподавателю прозорливостью парировал Василий Петрович.

– А у меня две уважительные причины, – обнимая Анжелу, дерзко и вызывающе драчливо ответил Батурин, испытывая неприятный холодок разоблачения студента, пытающегося обмануть на экзамене препа.

– Я вижу: ты настоящий боец! – интригующе передёрнул сухими малоподвижными губами Ромашов. – Но одну прекрасную половину, т. е. причину я вижу, а где вторая?

– Как так? – игриво удивился Олег, не понимая, смеётся, шутит, или издевается над ним уважаемый штабист.

– А вот так! Где вторая причина?

– Так вы её сами и назвали, – вступила в разговор Алкина.

– Не понял, – угрожающе, воинственно даже, зашевелил надбровиями Ромашов.

– Но вы же сами сказали: Олег – настоящий боец! – притягивая к себе за шею Батурина, победно улыбнулась Анжела.

– Ну, если такая красавица согласно с моей скромной оценкой одного из рядовых бойцов нашего отряда, то мне остаётся только сказать: давай зачётку, студент! – с нескрываемым удовольствием и даже с некоторым участием или, точнее, соучастием в пережитом таинственном и лихом действе говорил Ромашов, не отрываясь глазами от лица Анжелы. Батурин не ревниво, но с опаской впасть в невозможное в данный момент чувство соперничества, смотрел на Василия Петровича.

– Опять пятёрка! – отыгрался Олег.

– Ну, не двойка ж, надеюсь, – подыгрывал и Ромашов, лукаво поглядыая на Анжелу. – Тебе дважды повезло, Батурин.

– Лучше дважды, чем ни разу сорок раз, – попытался скаламбурить и Батурин. – Как это понимать, Василий Петрович?

– А так и понимай, боец Батурин. В отряде делать нечего. Ультиматум плюс забастовка и – командир сдался. Объявил и сегодня отдых. Боюсь, что отдыхать придётся и завтра – это раз!

– А два?

– А два? Догадайся с двух раз сам, – подмигнув Анжеле, дёрнул головой в её сторону Ромашов.

– Василий Петрович! – позвала Ромашова девушка, выбежавшая на деревянное крыльцо бревенчатого дома. Она была совсем молоденькая, чуть ли не несовершеннолетняя, но такая летняя, такая худенькая и хрупкая, что казалась неожиданной, сказочной феей на фоне кряжистого, то ли смолобокого, то ли горевшего некогда дома. – Идите в дом, будем ужинать.

Это была воспитательница пионерлагеря Соня Кострова. Лёгким огоньком она порхала среди застывшего царства теремов их деревянных зверушек, принцесс и принцев. Те же зачарованно следили всё лето за порханием любящей и их, как детей, живой феи. Феи, смешавшей в своих жилах бурятскую и якутскую кровь, но одинаково дарившей себя и принцам, и зверушкам из сказок всех времён и народов, которые она часто рассказывала на ночь детишкам.

Одним из таких счастливцев оказался и московский преподаватель, одевший молодецкие доспехи бойца студенческого стройотряда. На его счастье были и неожиданный ультиматум, и забастовка и последовавший затем алогичный отдых, сыгравший ту самую счастливую, роковую роль для холостяка, которому в Москве уже можно было застрелиться, если бы подвернулся под руку пистолет.

Осенью Сонечка улетела в новый фантастический мир яйцеголовых: невообразимо умных профессоров трудно произносимого ею слова «эМГУум».

А ещё через несколько месяцев в комнате блока Ж-135 Высотки появился наследник скромного, до автоматизма дисциплинированного и педантичного в вопросах политэкономии преподавателя экономфака Московского государственного университета.

Так единственный в жизни романтический роман Ромашова Василия Петровича подарил ему Сонечку, сына и его звонкое имя последнему: Роман.

– Одну минуточку, Сонечка, – отозвался Ромашов, оценивающим взглядом, что никогда раньше не делал по отношению к запретному для него полу, рассматривая Анжелу. Убедившись, что перед ним всё-таки земная красота, а не небесная, он спросил скорее её, чем обоих:

– Может быть, вы хотите есть? Я, правда, здесь человек новый, но…

«Ещё бы!» – хотел уверить Ромашова быстро осваивающийся с новым и для него положением: везде и всеми угощаемого – Олег. Но Анжела опередила его:

– Не беспокойтесь, пожалуйста, нас ждёт ужин в городе.

– Тогда приятного аппетита, – закончил разговор ещё несколько растерянный из-за потери поддержки в лице Олега и Анжелы, но, видимо, бесповоротно решающий свою судьбу в этот момент Ромашов.

– Вам того же, – сглотнул аппетитно Батурин.

Расслабленные выпитой водой и оттого отяжелевшие беглецы долго и нехотя возвращались в город. Только теперь, после встречи с Ромашовым, Батурин начал осознавать: как ему улыбнулась судьба и во второй раз. «Значит, не напрасно говорят: „Нет худа без добра!“ Моё отсутствие в отряде даже и не заметили, – думал он. – и как хорошо, что я провёл этот день с Анжелой!»

Он снова преданно и благодарно обнял девушку и долго, сколько хватило сил, перехватив дыхание, целовал её в губы.

Был ещё вечер, когда они пришли в квартиру Анжелы.

Проглотив по куску колбасы и напившись горячего, почти кипящего кофе, умело, шамански – мистически сваренного Алкиной, они вновь бросились в постель, как будто бы и не было ни бесконечной летней ночи, ни такого же сладостного, бурного, счастливого дня.

Так в неге и ласках прошла и вторая наполненная любовью ночь.

В шестом часу утра Батурин, условившись о вечерней встрече, бежал по ещё пустынному, спящему городу, ощущая себя гордым невесомым, как птица.

Что ждало его в отряде?