Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

– Жекки, Жекки, не говори мне о счастье. Счастье прошло мимо меня. Им была ты. Но я не верю, не верю, что это конец! Неужели ничего нельзя изменить? Давай убежим с тобой! Ты и я! Ты и я, и целый мир! Помнишь жаворонка? Наш мир! Целая жизнь, наша с тобой жизнь! А, Жекки? – то ли шептал, то ли говорил, то ли молил, не отпуская руки Анжелы, Олег. Говорил и понимал, что говорит пустое.

– Нет? Ничего не изменишь. Я знаю, что, может быть, когда-нибудь буду жалеть, буду несчастна… Но… Это судьба! Арсений вернулся, и я поняла, если бы ты знал, я поняла, что я его не достойна. Но он… Он – это бог, мой бог, на которого я должна, я буду молиться, у которого буду просить, вымаливать прощения за все мои грехи.

– О чём ты говоришь, Анжель? Какие грехи?!

– Какие грехи? А разве не ты мне говорил, разве не для тебя я – шлюха?! Шлюха! И это ты! Ты мне говорил.

– Анжела, я никогда больше не скажу этих слов. Вернись ко мне! Ты поедешь со мной в Москву. Мы начнём новую жизнь. Снимем квартиру, я буду работать. Даже на деньги, которые я заработаю сейчас, мы сможем прожить целый год. А потом… Ты мне не веришь? Неужели ты меня не понимала, не понимаешь? Не смотри на меня так, не надевай маску. Куда ты? Постой! Не уходи! Ну, хотя бы минуту побудь со мной такой какой ты была со мной в лучшие наши минуты.

– Нет, дорогой Олежек, той меня уж нет! Мне лучше быть для тебя грязной последнею б…

– Нет! Ты чище и прекрасней самой порядочной женщины! Я был не прав. Я увидел: не твоя вина, что ты так прекрасна, что тебя любят мужчины. Ты не можешь быть незамеченной ни в толпе, ни во тьме. Ты – сама любовь. Я это знаю, испытал на себе. Да и ты сама это знаешь не хуже меня. Я тебя любил все эти дни как безумный. У меня не было времени и сил для того, чтобы подумать о дальнейшем. Но теперь я сделаю всё, чтобы мы, ты была счастлива. Вернись ко мне. Мы уедем вместе. Я клянусь тебе, Анжель, я сделаю всё для нашего счастья, для тебя.

– Я не могу… Я не знаю, что я делаю… Я тебе говорила: не приходи сегодня. Но ты пришёл. Что ты наделал? Что мы… мы… – её начали душить слёзы, она кусала нервно губы. – Я хочу, чтобы ты знал..

– Что?! – встряхивал её руки Олег. – Что?! Что?!

– Что я тоже хочу, чтобы ты был счастлив. Прости и прощай, Олежек! Она отстранила его руки. Но он загородил ей дорогу опять.

– Без тебя мне не видеть, не знать счастья. Если бы ты знала, что творилось со мной всё это время. Я ежесекундно чувствовал тебя как рану. Моё сердце предчувствовало всё. Но я не верю, что всё кончено. Это любовь! И как же она?! Ведь она не ушла, она не возьмёт и вот так просто уйдёт. Ведь она же была! Она есть, есть! И ты…

– Я? Я буду любить мужа. А ты найдёшь свою…

– Анжела, значит ты мне врала, когда говорила, что любишь меня…

– Теперь это не имеет никакого значения. Прощай! Будь счастлив! – она отстранилась теперь сама от него как тень и пошла, полетела вверх, вверх по лестнице. Батурин смотрел ей вслед жалкий и робкий, убитый бессильем что-нибудь изменить. Чем выше поднималась Анжела, тем ниже опускалось его сердце в вакуум, в пустоту, где готово было уже разорваться на мелкие кусочки.

Анжела уходила, но и её сердце бешено колотило в грудь, одной половиной стремясь к Арсению, другой тяня её, Анжелу, вниз, в пустоту, в сладкую непонятную бездну, в которой остался Батурин. И там, и там кипучими сердцами жила любовь и нежность к ней, вера и ожиданье. О, если бы она могла разорваться на две равноценные половины, счастливые и осчастливливающие или слить для себя в одного этих славных парней – мужей. О, вечная память природы! Как безжалостно ты тяжела неокрепшим юным сердцам! Как умело и ловко хитришь, совершая ошибки свои как чужие, заставляя несчастных счастливцев жизни за тебя исправлять их непосильной ценой сладких мук и страданий! Сколько ж сил надо было иметь в своём сердце Анжеле, чтоб остаться собой в этот миг?!

Скрипнула дверь…

Вдруг она снова открылась. Анжела царицей – не жалкой феей выплыла из двери и рванулась к Олегу, уже неразличимому в темноте. Но видя и слыша его не там, а в себе, она как пружиной бросилась вниз и чуть ли ни на ощупь нашла его вновь, и, едва не рыдая, стала покрывать его глаза, губы, щёки своими горячими губами, сумашесдше шептавшими: «Прости меня, милый Олежек! Прости! Ты хороший! Хороший! Ты – мой! Если бы ты знал, какой ты хороший! Это всё я! Я во всём виновата! Я играла собой, тобой, любовью! Если можешь, прости! Если нет, постарайся забыть и пройти мимо меня как можно легче, мимо такой как я. Я… Я любила тебя и люблю… Ты остаёшься во мне… В моём сердце… Под сердцем. У меня будет… Видимо, будет… Ребёнок… От тебя… Это твой подарок мне! А я. Возьми этот бивень себе… Пусть он напомнит тебе в какую-нибудь минуту о нас…»

Последние слова, словно крылья, сотрясшие воздух, оторвали её от застывшего, онемевшего, задохнувшегося юноши и понесли её снова вверх, вверх, вверх… Он видел, как она исчезла в проёме двери, захлопнувшейся для него навсегда. Он не понимал, что это конец, и продолжал смотреть в лестничный пролёт, в чёрный и злой проём, закрывшийся, как крышка гроба, двери. Тяжёлое, чувство боли и недоговорённости, недосказанности, необъяснённости росло в его груди, застывая хаосом в жилах, цепеневших в муках невозвратности. Батурин бросился, наконец, вон из дома и то бежал до изнеможения, прижимая к груди кусок мамонтова бивня, то шёл, задыхаясь то ли слезами, то ли потом, то ли словами песни, оставшейся в памяти только одним варьируемым им куплетом, в котором он подводил итог непонимаемой им любви между ним и Анжелой. Во всём к чему прикасалась его мысль или слово, бился этом один и тот же мотив и безответный вопрос неистребимого жизнью куплета:

Милая, бог с тобой,

Мы не достойны рая.

Скоро придёт другой.

Скоро придёт другая.

И ничто не могло, не отвечало ему вокруг и не могло ответить. Лишь в какое-то мгновенье чуть не столкнувшийся с ним полночный прохожий бросил на его пение-бормотанье: «Скоро, скоро». Батурин отстранился от заглянувшего к нему прямо в глаза чудака с улыбчиво-пьяными глазами, словно говорившими, что им всё и хорошо известно об Олеге. И тот не настаивая на диалоге, лишь хохотнул неловко запутавшейся в его поседевших усах фразой и оттого не сразу понятое Олегом.

– Ну, что, орёл, всё ищешь смысл сибирской жизни, всё смотришь туда, где ничего не видят? – и также неизвестный и даже неузнанный первый встреченный Олегом в авиапорту Якутска незнакомый прыгающей походкой исчез за его спиной легко, невесомо, незаметно. А вокруг Батурина, бегущего в ночную глушь города, опять никого, никого, никого. Лишь улицы да дома, лишь улицы да дома зачарованно спящего города, который не видел во снах своего прекрасного будущего, на ежесекундной границе которого не на жизнь, а на смерть боролось с прошлым настоящее, а, может быть и само Оно – известное будто приходящее, а и совсем неизвестное, но всегда прекрасное… Что? Не знаю. А над мысом Табага кружилось заблудшее оленье стадо из туч и рассыпалось холодными каплями слёз дождя по утесам, реке, кораблю, лицу Олега, словно пытаясь вымыть из памяти и из глаз прикипевшие к сердцу места и страдания.

Глава третья

– Так и окоченеть можно, боец, Батурин, – отыскав Олега у обледеневающего борта и обняв его за плечи, прозвенел живым, игривым голосом-колокольчиком Виталий Сергеевич Игнатов. – Давай-ка вниз. Давно пора согреться.

Олег оторвался от перил и искренне обрадовался Виталию Сергеевичу:

– Витальеро, ну, как вы там, кутилы?

– Пошли, сам увидишь.

Они пришли в каюту. В ней никого не было. Удивлённый Олег спросил:

– А где же бойцы?

– В ресторан махнули, – предположил Виталий Сергеевич и тут же предложил. – Пойдём, попробуем кухню нашего механика.

В ресторане теплохода было тесно и шумно. Сверкали хрустальные люстры, лилась музыка, звучали песни, исполняемые городской группой эстрады. Десятки студентов, оккупировав столики с белыми скатертями, ели, пили, смеялись, болтали в непостижимом блаженстве забытого и вновь обретённого уюта и праздника с шампанским, с красивыми официантками. А те, (по строгому отбору капитана полнотелые, но проворные), не без удовольствия обслуживали студентов. Грайчихин, уже захватив внимание одной из них, пользовался услужением чуть не всех хозяек ресторана, отвечавшим радостными улыбками и игривыми колкостями на его щедро и искусно рассыпаемые комплименты.

За одним из столов ужинали командир и комиссар райштаба в компании командиров и комиссаров «Мезона» и «Дамоклова меча». Пройдоха, Сухов и Кротич устроились в стороне от них. Их порозовевшие щёки и искрящиеся глаза проявляли нескрываемое удовлетворение хорошо складывающейся экскурсией и удовлетворительным застольем.

Украшением столов в корабельном ресторане было шампанское, единственное спиртное, позволенное в нарушение сухого закона. Володя Грайчихин шумно выстрелил пробкой в потолок и заполнил бокалы своих товарищей шипящим фонтаном вина. Хмель и сытость царствовали в ресторане. После ужина Батурин и Игнатов перебрались в кают – компанию, где уже хозяйничали приятели из бригады Володи Чирикина.

Лёгкие сердцем и сильные телом были парни-дорожники. Всего несколько дней проработал вместе с ними Олег Батурин, но именно в эти дни он оттаивал сердцем от мучительных горьких воспоминаний об Анжеле, бесследно исчезнувшей после той последней ночи, и отдыхал душой от унизительных стычек с бригадой юристов. Тогда-то он впервые реально увидел настоящих бойцов студенческого отряда, сумевших обуздать в себе и не выпускать на волю отрицательные эмоции, или критику иногда даже разрушительных действий кого-то из бойцов. Тогда-то Батурин поверил в возможности и потенциал ССО и, конечно, своего отряда «Эфиоп».

В работе эти ребята были неутомимы, веселы, находчивы. Легко и непринуждённо они брались за любое дело: долбили мёрзлую землю кирками, порой по колено в воде; смеясь над неудачами, крепили стенки траншей; часами откачивали ручной помпой болотную жижу, сменяя и ободряя друг друга. Они, как награде, радовались тяжелейшим работам: разбрасыванию щебня в фундамент дороги; укладке песка и бетона; подстилке под него девятиметровых брёвен, так называемой лежнёвки. А после дня напряжённой работы играли в футбол, баскетбол или ходили на чай к одесситкам – студенткам отряда «Черноморочка». Всё это легко и открыто. Олег удивлялся им и не мог понять, объяснить, почему студенты – дорожники так отличались от студентов его бригады. Ведь большинство из них также не одно лето провели в стройотрядах, но решительно не признавали открытого рвачества, шуткой и юмором берегли друг друга от его ядовитой заразы унижения. Издержки отрядной жизни, жилищные неудобства, однообразие и скудость пищи не были для них помехой в деле, в настроении, в жизни. Деньги интересовали их не меньше чем других. Часто смеялись они, приговаривая, что дело не в деньгах, а в количестве работы. Бригадир Володя Чирикин умело распределял бойцов и силы бригады на каждую конкретную задачу. Когда речь заходила о простоях и смене власти, эти крепкие парни мрачнели и молчали. Забастовки и перевороты были ниже их достоинства. Лишь один раз выступал на собрании Володя Чирикин, но его слова били в цель:

– Щчук забрался на сук и машет, словно топором, своим красным флажком: «Даёшь 1000 Ру-ру-ру! лучшему бойцу!» С таким лозунгом недалеко и до «наши топоры лежали до поры!» А ведь к этому дело и идёт. Шушуканье группок то юристов, то экономистов – это уже не мышиная возня, а настоящий разлад в отряде. Я бы хотел напомнить, что прилетели мы сюда не яму копать ближнему, в нашем случае братскую могилу, а котлованы, траншеи под здания станций водоканала, дома, мостить дорогу, для того чтобы построить то, что намечено. Заодно и отладить и себя, как в отдельно взятом бойце, так и всех во всём отряде. Вот здесь мы и должны правильно, наступив себе на горло, видеть общую цель. Дорожники видят её. Бойцы нашей бригады положат в общий котел по полторы тысячи рублей каждый. Какую же цифру нам надо вписать на транспарант, следуя лозунгу Щчука?! Мы – бойцы и должны быть бойцами ВССО всегда и во всём: организованными, организующими, а не корейками агонизирующими.

Слова и дела Володи Чирикина, как и членов его бригады, как песок и цемент превращались в бетон, лишь твердеющий со временем и цементировали, превращали бригаду в монолит. Любой конфуз, как например, купание Папы в болотной канаве, когда они шли на свидание к одесситкам, вызывал смех и потеху. Тогда, перебираясь по деревянным мосткам, перекинутым через дурно пахнущие от стоялой жижи канавы, Виктор Дыев оступился и на глазах у всех попытался пройти по воде, как некогда это легко делал Иисус Христос. Канава оказалась глубже моря, и Папе пришлось к его неописуемому удивлению сделать лишь два или три шага и на этом прекратить божественную карьеру, самым постыдным образом плюхнувшись всем своим длинным телом в зелёную, зловонную жижу болота. А так как и руки, и ноги вместе с телом уже были под водой, то уже ничто не могло помешать исчезнуть и голове в зелёной луже. Лицо, такое же зелёное, как и лужа, вынырнувшее на мгновение, бросило из – под линз удивлённый взгляд вытаращенных глаз, и погрузилось в болотце воочию убедиться, что голова часто не ведает, что творят руки и ноги. Для убеждения в этом, особенно под водой, времени много не требуется. Через пару секунд над недовольно пузырившейся поверхностью появилось новое доказательство вышесказанного тезиса. Оно лишь отдалённо напоминало очертания того, что было Папиной головой, но уже требовательно сверкнуло на солнце огромными маслянистыми, вылезшими на лоб глазищами и даже невразумительно фыркнуло:

– Фр-р-р…

– Смотри: Мбомбо-Мбембе в Папиных очках, – архимедовски открыл всем перевоплощение Папы Юрий Куделкин, благоразумно уже перебравшийся на ту сторону канавы. – И фырчит как Папа.

Не успел Папа забарахтаться как следует своими руками-вёслами, как грянул гром, гром смеха на чистом небе, к сожалению, совершенно невидимого Папой. Но никто из бойцов не знал, что Папа не видит не только неба, но и даже берега. Они просили его вплавь добраться до того места, где начинается или кончается облюбованная им канава. А, убедившись, что это дело совершенно нереальное, его стали просить:

– Папа, Папа тяни к берегу! К берегу! К берегу!

– Говорили: «Папе любое море, по колено», – пытался кто-то убедить всех, что Папе помощь не нужна. – А тут всего лишь канава.

– Папа, вытаскивай все свои члены из болота, – видя, что Дыев большей своей частью всё ещё погружён в жижу, кричал ему сам бригадир Володя Чирикин. – Слышишь, все! Запчастей для тебя у нас нет! Не списывать же нам нескольких бойцов на твою реставрацию.

– Папа, Папа. А что Папа – пароход что ли? – сплёвывая маслянистую, пузырящуюся на губах жидкость, пытался уяснить свою сущность смеявшийся в ответ Виктор Дыев, но на всякий случай тянул руку вместо швартового каната Василию Глазову, тоже химфаковцу, служившему некогда в Морфлоте и гордо носившему теперь кличку «Боцман».

– На пароход ты не похож, скорей на парасёнка, – надрываясь от смеха, а не от пришвартовывающегося к его руке Папы, авторитетно характеризовал его морской волк – Василий. Мокрый и дурно пахнущий, но нисколько не унывающий от купания Виктор Дыев донёс себя, как он убеждённо утверждал, «якутским букетом с приветом», восхищённым его неземной красотой и благовонием одесским девчонкам и сдал себя в их полное распоряжение. Те, веселясь, шутя и потешаясь над ним, раздели его, искупали, обстирали, обгладили и отпоили чаем, да так, что он сделался и длиннее и даже толще где-то в своей средней части. Это было особенно заметно благодаря тому, что розовощёкая, богатырского, чуть ли ни Папиного роста, Надежда Жернова всунула его в собственную зебру-тельняшку.

– Мы из тебя сделаем настоящего капитана. Один раз ты уже тонул. Ещё раз пятнадцать и – к акулам, – приговаривала Надежда, пеленая Виктора в чистую простынь снизу и в махровое полотенце сверху. Длинный в тельняшке в голубую полосочку, в чалме над очками, в простыне и полотенце, Папа выглядел властелином гарема в комнате резвых черноморских сирен-хохотушек.

– К каким ещё акулам? – хохотали бойцы. – Он уже у них. Да и не пятнадцать раз, теперь четырнадцати хватит.

Правда, Папа вёл себя по-джентльменски, во всём уступая слабому полу, подчиняясь и верно служа обворожительным феям Чёрного моря.

Но теперь тот самый Папа, тихий, спокойный Папа, бунтуя, кричал на комиссара районного штаба, пытавшегося отобрать карты у занимавших себя игрой в дурака бойцов:

– Не имеешь права, комиссар. В Уставе не написано, что нельзя играть в карты на пароходе, в кают-компании в свободное от работы время.

– Я требую прекратить игру! – настаивал Вячеслав Паромов, пытаясь сгрести карты.

– Нет! Мы доиграем. Нам нужно точно знать, кто из нас дурак, – по-спортивному зло, как в игре в баскетбол, настаивал Виктор Дыев.

– Это и так ясно, – пытался остротой подвести итог спору комиссар, собирая карты в колоду.

– А если умней, развлекай нас тогда, занимай! – не унимался Папа.

– Займу, ни займу. Вот, как приедем в Москву, так и не займу много времени на выговор в личное дело, – мирно, но многообещающе отвечал Паромов.

В это время пока шла перепалка комиссара с бойцом Дыевым, крепко выпивший за победу и успех с Пройдохой и Кротичем Сухов Александр злой и горячий блуждал по коридорам теплохода, мечтая выместить на ком-либо остатки воинственного заговорщицкого настроения. Сверкая горящими глазами, он приближался к каюте, где гудели как майские жуки над садовыми розами над батареями бутылок со спиртом бойцы отряда «Дамоклов меч». К этому же самому времени одного из философов каюты оторвала острая нужда от мудрых разговоров и крепких напитков, украшавших дымное комюндальное застолье молодых богатырей философского духа.

Поспешивший нерасчётливо распорядился дверью каюты и, резко вывалившись в коридор, столкнулся лоб в лоб с обрадованным такой встречей Суховым:

– Накачался!

– А ты что? Шпионишь? – едва ворочая языком, пытался не ударить в грязь лицом дамокловец. Улыбчиво демонстрируя всемудрость нововременной цивилизации, легко вместившей все земные и неземные вопросы и решения в спорах за дверью одной каюты, он пытался продолжать сиять мыслью, но это ему мало удавалось из-за более неотложной, мешающей мыслительному процессу проблемы.

– Ты что, мудрец, из Диогеновой бочки вывалился? – рявкнул на него куратор «Эфиопа». – Могу обратно взад вставить!

– На сиё недостаточно твоей простоты, – отталкивал плечом Сухова Михаил Крольчиков, без пяти минут выпускник госуниверситета, пытаясь пробиться сейчас к месту желанного освобождения.

– Шлёпай! Шлёпай, Диоген! Не то в трюм пущу крысиную мудрость постигать, – толкнул в ответ его и Сухов.

– Кого? Меня? – возмутился ощутивший дискомфорт от чересчур приземлённых помыслов Сухова Крольчиков. – Да, ты знаешь нас сколько? Мы вам мозги быстро вправим. Из эфиопов, что ль, будешь? Нищета черномазая.

– Что?! – перекосился Сухов глубоко проваленным старушечьим ртом. Схватив обидчика за грудь, и подтянув его к себе так, что невольно вдохнул перегар глубокомысленно икнувшего Михаила, сильнейшим ударом в нос и зубы пустил его, как и обещал, кувыркаться по неудобной для кувыркания железной лестнице в трюмное отделение.

Через несколько минут, когда окровавленный Миша Крольчиков появился в каюте перед своими, те бросились к нему:

– Кто?!

– Эф – ф… Эф– ф – ик-ик… – оп, – проэфэ-икал, проэфиопил вздувшимися губами выползший из трюма. Несколько дымных кают, занятых студентам «Дамоклова меча», выдохнули в коридоры залпом бойцов, и ещё через мгновение на головы ничего не подозревавших эфиопов посыпались тяжёлые удары набравших за лето вес, силу и крепость кулаков мудрейших из мудрейших студентов планеты.

Довольный своей победой Паромов прятал колоду карт в нагрудный карман студенческой куртки, молодецки подёргивая плечами, окрылявшими стройность его фигуры, когда на пороге кают-компании появился низкорослый, бородатенький боец экономфака и, прикрывая нос и оплывший глаз, закричал:

– Драка! Наших философы бьют!

Несколько бойцов вместе с комиссаром бросились к выходу из салона.

Прошло несколько минут, а снаружи всё было тихо и спокойно. В кают – компании же стоял крепкий мат отборно ругавшегося Папы. Никакие убеждения его друзей не действовали на раскрепощённые спиртом центры Папы. Кают-компания походила больше на пиратский кубрик, нежели на экскурсионный салон, где, усиливая это сходство, стонало кем-то безжалостно насилуемое пианино.

У Олега Батурина гудело в голове как в барабане от выпитого, от тиньканья инструмента и от монотонного голоса Папы. Когда Олег работал с Дыевым в паре на дороге, то даже и не допускал мысли, что Папа такой брюзжащий и неугомонный спорщик. В отличие от других ребят-дорожников он ни разу не пытался даже высказаться критически по происходящему в отряде, а не то, чтобы требовать каких-то изменений. Он ни разу не поддержал требования его бригады перевести Батурина со станции водоканала в их бригаду, словно зная наперёд, что это бесполезная затея. Действительно, как ни хотел Олег остаться с дорожниками, его всё-таки заставили вернуться к юристам.

Потянулись унылые, однообразные дни. Из окружающих домов текла и разливалась по дворам и кварталам тревожная музыка, рассказывающая о таинственной, неведомой студентам жизни хозяев владельцев квартир, проигрывателей и магнитофонов. Батурину казалось, что чуть ли ни за каждой колыхавшейся занавеской бесчисленных окон сладострастные парочки упивались любовью, забыв обо всём на свете. Им не было никакого дела до забот и волнений Олега, до его каждодневных ежеминутных усилий над собой, над усталой мышцей поясницы, невыносимой болью отвечавшей на каждый поклон стене или бетонному блоку. Работы на АБКа и технических зданиях станции, наконец, разгорелись, и бойцам было некогда вслушиваться в потусторонний, чужой заоконный мир поющего, словно оркестровая яма, города. Единственным доступным и нескрываемым развлечением для бригады водоканала была каждый день многократно повторяющаяся сцена, разыгрываемая безумно влюблённой парочкой, зациклившихся друг на друге алкоголиков – бича и бичихи. Жили они напротив строящегося здания АБКа в деревянном бараке и удивительным образом уже с утра успевали крепко заложить, как говорили бойцы, за воротник, и никого больше не замечая, как он только её, а она только его, начинали гоняться друг за другом. Сцены, которые они разыгрывали перед бойцами, видимо, были для них классикой любви, в которой они пытались доказать на практике фундаментальный закон философии, закон единства и борьбы противоположностей. Подравшись на улице, они возвращались в обнимку в барак, бинтовали пальцы, руки, головы. Потом снова выбегали один за другим на улицу, то он за ней, то она за ним, догоняли, валили, сбивали на землю, били руками, ногами, головой, причём соблюдая поочерёдность. Бить имела право только догоняющая сторона. Никому из окружающих, слышащих, видящих не было до них дела, как и им до всех. Точно также было и сейчас. Несмотря на то, что после недолгой тишины за дверями и стенами кают-компании началась непонятная возня: что-то трещало, громыхало, катилось, кричало, рычало, ухало и стонало, – никто из сидевших тридцати или сорока бойцов не повёл даже бровью, не покосил глазом. Бойцы демонстративно демонстрировали выдержку бывалых путешественников, бойцов, ковбоев. Нет, они не боялись, они просто не обращали внимания на мелочи жизни, творящиеся за дверями. И тогда дверь сама резко отворилась. На пороге уютного салона появился командир районного штаба Бронислав Розовский со взбитым, растрёпанным неведомой силой рулетом – зачёсом огненных волос, в спокойные времена прикрывавшим полированную в крапинку лысину хозяина и комиссары: кудрявый красавец Паромов и копировавший его, правда, несколько карикатурно, Кротич.

– Давай говори! – выдохнул мудрый Розовский.

– Бойцы, б-б-боля… – начал Анатолий Кротич.

– Комиссар, отдай карты! – вскочив с дивана и бросившись навстречу Паромову, взревел Папа. С высоты своего баскетбольного двухметрового роста он насмешливо уставился на Вячеслава сверху вниз, хотя и Вячеслав был не среднего роста. – Отдай! Тебе говорят! Не твоё имущество, а моё!

Комиссар районного штаба, желая поскорее потушить главный пожар, быстро достал злосчастную колоду и бросил её по-баскетбольному Папе. Тому не составило никакого труда легко и ловко поймать её, тут же вскрыть и движением фокусника перетасовать карты из одной руки в другую и совсем по-детски просиять лицом победителя.

– Б-б-бойцы, боля, – продолжал своё Кротич.

– Короче, Кротич! – выкрикнул кто-то из бойцов. – Знаем что бойцы, а не красны девицы.

– Там драка. Философы… – сладив, наконец, с волнением, вразумительно заговорил Анатолий. – Философы и наши. Нужны добровольцы. Надо утихомирить разбушевавшихся мудрецов.

– Каких ещё мудрецов? – возмутился Папа, видимо, услышав последние слова Кротича и отнеся их на свой счёт. – Картишки-т мои…

– Картишки твои, – согласился с ним кисло-улыбчиво Кротич. – А там философы. Философские мордовороты – тузы наших тузят– мутузят. Ну, комсомольцы-добровольцы?

Добровольцев не было. Ребята не боялись. Просто не верили, что происходит на корабле, действительно, что-то серьёзное.

– Бригада дорожников! – показывая только теперь достаточную информированность в истинном распределении сил, способных постоять за себя, за отряд, за дело, сил, делающих погоду и в обыденной жизни, и в критической ситуации отряда, выкрикнул Кротич. – Кроме Папы. Батурин тоже в оперативную группу дорожников. Артём Влас, поднимайся и ты. Может быть, увидев тебя, они протрезвеют.

Борец, супертяжеловес, Влас Артём блаженно отдыхал, словно перед борцовским ковром, опершись подмышкой на верхнюю часть пианино, низкими басами щекотавшего, массировавшего его могучие мышцы.

– Артём, публика просит, – скривил в своей знаменитой насмешке – улыбке тонкие губы Анатолий.

Гигант медленно поднялся, и кают-компания сразу стала тесной и приземлённой.

– Ребята, от вас требуется выдержка и спокойствие, без травм и ушибов. Успокаивать и только успокаивать, – настаивал на своей методике действий комиссар районного штаба, Паромов. Уж он-то знал, чем может обернуться для него эта пиратская вылазка к Ленским столбам. «Если обо всём этом узнает начальство, то меня самого в Москве припечатают к таким столбам, что до конца жизни не отдерёшься», – думал Вячеслав Паромов. Страх и отчаяние, что дело, порученное ему, и без того всё лето шаткое, зыбкое, почти обречённое, сейчас как катер, напоровшийся на подводную скалу, дало такую течь, такой крен, что с трудом уже верилось, что оно удержится на плаву и не пойдёт ко дну, и не потянет за собой и его. Ведь он как капитан. Истинный капитан не может оставить свой корабль и должен сходить с него последним и отвечать за его гибель по всем статьям, или, или… Страшное, тяжёлое для комсомольского вожака, столько лет плававшего по буйному университетскому морю комсомольских дел, чувство конца. Конца великого пути вверх по иерархии производственной или государственной деятельности, уготованного, чуть ли ни наверняка, каждому активисту Вузкома: невыгодное распределение. Вырывая из пяти десятков бойцов десятку крепких парней, он, словно игрок, мечтал, чтобы это были самые сильные, самые козыри. Бойцы понимали, что ни комиссарам, ни командирам не удалось остановить разгулявшихся бойцов. Но никто не обвинял их в эгоизме, который двигал сейчас ими. Было ясно, что они хотят их руками очистить себе дорогу к Олимпу. Бойцы, сохраняя чувство собственного достоинства, не хотели добровольно стать одним из тех трупов, по которым пройдёт тот или иной комиссар к своему пьедесталу, не имея на то ни особого авторитета, ни права, ни заслуг. Да и не верилось никому из них, что за дверями происходит, действительно, что-то серьёзное, что не смогли остановить сами работники райштаба, командиры и комиссары отрядов, должные иметь вес и силу воздействия на своих бойцов, как настоящие, уважаемые руководители. Никто из бойцов не считал, что страх и растерянность штабистов вызваны молодецкой удалью разгулявшихся бойцов, максималистов не только в учебе, труде, но и в отдыхе. И никому не приходило в голову, что хулиганское мордобитие может захватить студентов самого, самого из университетов…

Но сознание, что за дверями их ждёт лёгкая прогулка по коридорам корабля, и всё, что происходит там по недомыслию, не будет иметь серьёзных последствий, через секунду перестало вызывать усмешки. По коридору перед кают-компанией металось, падало, кувыркалось в изорванных куртках не меньше полусотни студентов. Всё обернулось картинами Брегеля: монстрами с пьяными, разъярёнными глазами, перекошенными от злобы и ярости лицами, разбрызганной, размазанной кровью на бело-голубых стенах и серых полах теплохода, битыми стёклами окон, скрипящими под каблуками осколками их, сорванными с петель кают искорёженными дверями, словно бульдозером разорванными в щепки стульями, столами, хрипами и криками:

– Ах, ты гад! На! Получи! – над всем этим носился басистый голос, сдирая до костей кожу между лопаток у слышащих его. Орал похожий на корридного быка круглоголовый и рослый не гигант, но крепыш из отряда философов. Его костистые кулаки отбойными молотками вонзались в изогнувшегося кошкой худощавого юриста и отвечающего тому по-кошачьи: растопыренными пальцами своих слабых нетренированных даже для царапания лапок – рук.

– Ты его, Вася, боксом, боксом! – советовал, подзадоривал кто-то кого-то. Из криков и из картин происходящего, причём мгновенно меняющегося, было неясно, кто защищается, а кто нападает. В глубине коридора, видимо, с верхней палубы, из темноты небытия по неприспособленным для скатывания ступеням лестницы всё-таки скатывались одетые в студенческие костюмы бойцов ВССО неповоротливые, стонущие и ухающие мешки. Упав на пол, они облегчённо сдувались, шипели, словно те, кто там, наверху, накачивал их сжатым воздухом, чтобы отправить на небо, но, видя, что они этого совсем не хотели, прокалывал их вздутые бока и сбрасывал вниз. Под лопающимися куртками обнаруживались бойцы, тут же вскакивающие и бросающиеся в бой. Запах пота и крови, густо перемешанный с крепким духом спирта, липко входил в грудь и почти не выходил из задыхающихся лёгких каждого, кто бил, получал или готовился сделать то, или другое. Сохранявшие разум возмущающиеся зрелищем казни ни казни, по очереди, а иногда и без очереди, вступали, как им казалось, благородно в схватку прекратить эту дикую бойню. Бойню, достойную, может быть, не посещавших никаких университетов их первобытных, хотя и общинных предков. Они не замечали, как совсем уже неблагородно втягивались в неё и уже били напропалую сами. Получали и отвечали любезностью на любезность. Успокаивая, растаскивая дерущихся, отстаивавший правое дело гуманного плавания на корабле, получал нередко и от того, и от другого оплеуху, а то и от обоих сразу, чем вынуждался развенчивать свои благотворительные помыслы и продолжать дело на равных паях. Конечно, если до этого не получал более чем увесистый аргумент, после которого ни один из его полных ещё сил членов, не мог поднять своего хозяина на уровень возвышающий его хотя бы над полом. Сколько пар, сколько групп рубилось не на шутку в коридорах, каютах, на палубах – никто не считал и даже не планировал проявить столь уместную любознательность. Драки заканчивались в одном месте, разгорались в другом. Правда, никто не находил массирование друг друга преступным и не называл это неприятным, даже унизительным словом «драка». Обиженный спешил найти успокоение, если не удовлетворение, в достойном ответе. Но так как не всегда его соперник понимал его истинных намерений и врезал тому до того, как ищущий сатисфакции находил достойный ответ. Противник, не сумев выбрать наибольнейшее место спарингпартнёра, менял тактику и уже из-за угла или двери стремился максимально снайперски нанести удар по «врагу», которым мог оказаться и не обязательно враг, а и свой. Но это уже не меняло дела, а только тактику. У многих возникало незнакомое раньше желание сохранить своё достоинство постыдным бегством с поля боя. Но мысль быть опозоренным в глазах щепетильных и взыскательных в вопросах чести потомков, останавливало и требовало забыть, что их просто может и не быть.