Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

Многие собравшиеся за этим столом уважаемые люди в городе, да и не только в городе, познавшие и знающие толк в жизни, убедительно смотря друг другу в глаза, глубокомысленно говорили, что Фёдоров – это корень кубический из Фёдоров «Якутсктяжстроя». А это, как глумливо заметил Застольный, всё равно уравнение не в пользу «трёх мушкетёров», ибо не они в конечном решении будут извлекать корень, а из них.

Дела городские, дела хозяйские обсуждались за столом страстнее охоты и рыбалки ещё и потому, что они становились всё ближе и ближе к персонально – личным делам.

– В этом я с вами согласен, Андрей Васильевич. Но извлекать из корня или быть извлечённым – это две большие разницы, как говорят у кого-то в Одессе. В последнее время я стал замечать, что уравнение перестаёт работать. Всё больше и больше госзнаков остаётся под корнем. Так что знак равенства приходится ставить с большой, смею заметить, большой натяжкой. Не смею назвать пока что причины. Может быть, мал корень, а, может быть виноваты какие-то другие основания? Но то, что остаётся за знаком равенства, – это сплошное неравенство. Что не прикрыто кубическим корнем, отяжелено кляузами, жалобами, да уже и новыми подсчётами тянет вниз и не на одну статью. Имейте это в виду, – магически выплыл из полутемноты лестницы, где оставлял своё снаряженье, Фёдоров Осип Давыдович и сразу привлёк, как загипнотизировал, внимание всех. Его поседевшая и отступившая назад со лба шевелюра, словно обнимала священным ореолом лицо всеобщего бога – владыку и вершителя судеб. Кто-то из сидящих неподалеку от Олега даже успел выдохнуть: «Явление деда Иисуса Христа народу».

Олег внимательней посмотрел в сторону вошедшего.

Поджатая, как обрезанная, верхняя губа прокурора выражала непреклонность и какую-то неведомую простым смертным озабоченность соблюдением законов и таинств высшего, непостижимого земным умом порядка. Обращённые к этому порядку, а от того и провалившиеся в подлобье глаза в золотой оправе очков всем говорили, что они послушны именно тому, к чему обращены, а даже не хозяину. В мгновение ока они застывали и действовали по неведомым приказам, как два тайных всевидящих ока того глубоко-глубоко спрятанного в нём могущества. Не сына бога и даже не отца, а как было замечено только что: деда Иисуса!

– Извлечение, Осип Давыдович, в последнее время плохо срабатывает, – вставил Сидорчук.

– Да ну! – пыхнул на него Фёдоров.

– Где-то заедает.

– А не заедается?

– Нет! Нет! Подмазки много требуется. Да и сил раньше мало было с той стороны, где винтики да колёса крутятся.

– А вот оно что!

– Но есть основания надеяться: у нас в этом году в распоряжении целая армия ВССО. Есть отряды из Одессы. Да и москвичей почти полтыщи. А это работяги, каких белый свет якутский не видывал. И ребятки у них есть, которых мы давно ждали. Так что потяжелеет корень кубический, – заверил Фёдорова Сидорчук.

– Фёдор Кириллыч всегда козырь в рукаве держал. А теперь из колод к нему один за другим пришли такие козыря, что только готовь госбанк к облегчению, – вступил в разговор Пауков. – Он сейчас всё метёт, всё на лету хватает: и заказы, и банковские кредиты без проволочек получает, и уточек крутозадых на лету стреляет. Вот уж, вправду, говорят: только родился, сразу в дело сгодился. Вот нам с кого пример надо брать. Надо нам готовить ему дырку в петличке – к герою будем представлять, – подзадоривал Савелий Прокопович, охотившихся и довольно удачно за столом за дичью: дикой и диковинной живностью, охотников.

– Да, Савелий Прокопович, вы правы. Он и сегодня вернулся с тяги героем. Как всегда, – с утиным носом.

– С каким это носом? – возмутился кто-то.

– Да, да. Я не ошибся именно с носом, точнее: с нёсом. Он столько утей принёс, а это что вам – не нос? Не привоз же одесский, – сквозь непрожёванную ещё пищу давился замечанием-поддержкой начальник уголовного розыска Сараев Иван Степанович. Его подтянутость и исключительная аккуратность в одежде кричаще контрастировала с неаккуратностью в еде и выборе слов. И это нетерпение к красноречивости приходило к нему именно в моменты, когда за щеками, играя их упругой розовой кожей, будто боками резинового мяча, набивался весь винегрет застолий. Иной раз, как впрочем, и сейчас, это вызывало и кашель, и слёзы, брызгавшие вместе со слюной и пищей. Его растерянные серо-зелёные глаза умоляюще сползли в виновато простодушную улыбку.

– Ну, вот, товарищ капитан, когда я ем, я глух и нем, – нравоучительно заметил закашлявшемуся Сараеву Пауков, и тут же вставив вопрос, разразился тирадой. – А это важно с каким носом? Вы, Иван Степанович, пугаете нас своей осведомлённостью. Можно подумать, что в ваших картотеках на каждого из нас давно состряпаны портреты – роботы со всеми добытыми на охоте и на неохоте носами, горбами, рогами. Единственное, что меня успокаивает, это то, что у нас с тобой носы после охоты одинаковые – вот такие, – изображая толстыми кургузыми пальцами фигу, одиноко засмеялся Савелий Прокопович Пауков. Обед продолжался, наполняя и наливая застольщиков таким разнообразием и пищи, и разговоров, что у незавсегдатая непременно началось бы не отрезвляющее головокружение. Что впрочем, отчасти и чувствовал Батурин, пребывая во всё время разговора и обеда в каком-то полугипнотическом состоянии из-за непонимания, точнее, недопонимания и того, что говорилось, и того, для кого всё это говорилось.

Взрослая игра взрослых в таинственность, значительность, незыблемую незаменимость. Но он и сам играл свою роль тайного любовника Анжелы, играл с особым старанием, и потому многое из того, что говорилось, просто даже не доходило до энной степени его понимания. А об анализе сравнений, лиц и их отвешиваемых в избытке друг другу колкостей, подначиваний, поджуриваний, а тем более эзоповских скрытых смыслов – не могло быть не только речи, но и мысли. Но, хотя сидевшие за столом и перекидывались не всегда лестными шутками, задорными задирками, как те, кто бросал их, так и те, кто получал их в свой адрес как горькую пилюлю, продолжали аппетитно и азартно есть, выпивать – выпивать. Смачно пережёвывая приносимую полнотелыми женщинами пищу, они, смеясь, всем своим видом выражая довольство, ухарство, радость показывали даже некоторое вселенское, всемилостивейшее благодушие в виде пощипывания в некоторых местах как молоденьких, так и матёрых дам. Темы разговоров для Олега были столь отвлечённы, что, как ему и казалось, не должны были никаким образом касаться кого бы то ни было из них. Солидные мужи, разгорячённые охотой, а теперь водкой, и готовящимися ночными оргиями, удивляли Олега своей остроязыкостью, запасом знаний и умений оперировать ими в нужном для себя ракурсе.

– На охоте надо учитывать замедление вращения Земли, дорогой Савелий Прокопович, – отшучивался Сидорчук Фёдор Кириллович от подкалывания его охотничьей удачливости. – Научные журналы надо читать, хотя бы «Знание – Силу», – не помешает.

– Ага, сила есть – ума не надо, – пикировал его кто-то.

– Хромая шутка – не хромая утка. Не летает. Мы же за каждые сутки на облёт вокруг шарика тратим не на одну минуту меньше в связи с убыстрением вращения нашей старушки. И, если не учитывать этого в охоте, то безнадёжно отстанешь и будешь палить в белый свет как в копеечку. Будешь мазать. Тем более вблизи Полярного круга, – продолжал развивать свою мысль начальник управления. – Учёные высчитали, что шестьдесят вторая параллель постоянно удлиняется. А она недалеко от нас.

– Ну и что с того, что она удлиняется? Мы – то, если и удлиняемся, то не так уж и часто в сутки, а то и не в сутки, да и то только в каком-то месте на сантиметры, – расправляясь с очередным цыплёнком, заметил Пауков, вызвав совсем не лизоблюдный хохот. – А чего вы ржёте? Я совсем не про то, о чём вы подумали. Я не про параллель, а про поясок. Точнее про того попа, который за застольем говаривал, что у хорошего попа поясок всегда с молитовкой.

– А я про то, что параллелька становится тоньше. А где тонко, там и рвётся, – продолжал Сидорчук.

– Хм, хм. Тебе – то это не грозит, ты только толще становишься по всем параллелям, – хмыкал Пауков.

– Вышел ты на болотце. Кряквы тебя ждут. Выбрал парочку, прицелился: «Бах! Бах!» А в этот момент «Крак! Крак!». А не «Кряк! Кряк!» – уточки по ту сторону трещины. И «Фьюв! Фьюв!» Ты опять с носом, точнее без носа.

– Фёдор Кириллович, слишком мрачные перспективы, – привлёк к себе внимание и начальник СМУ МВД Якутии Курочкин Фёдор Кузьмич, такой же большелобый и лысый, как и председатель Исполкома, Савелий Прокопович Пауков. – Даже если земля даст трещину на каждой параллели, неужели мы не найдём сил заштопать все какие ни наесть прорехи? Да так хорошо, что никакая комиссия носа не подточит: была прореха и – нет.

– Это кем же вы думаете, голубчик, дыры латать? Уж не зэковскими ли братанами? Тогда надо весь мир к вам пересажать, но это долго ждать. Всё равно, что у моря погоды, – буркнул Фёдор Кириллович.

– Отстаёте от жизни, Фёдор Кириллович. Новые времена наступили. Мы не Китай! К нам вся интеллигенция на переподготовку добровольно пошла. На своей шкуре учится Родину любить. Изголодалась наша молодёжь по настоящему делу. Работать хотят студенты и препы так, как вам и не снилось в самых лучших снах. И наша задача только умело руководить, направлять эту головастую братию в нужную нам сторону. Правда, для этого и самим надо кое-чем поработать. Науку с практикой – как концы с концами – свести.

– Вот именно концы с концами свести. Уж для этого вам и кое-чем работать не надо, – пикировал его Пауков.

– Говорили же здесь: знание – сила! Вот и надо знание в силу обратить. Хотя бы ради охотничьего интереса, который я обеими руками поддерживаю, – развивал свои взгляды на ССО дока в использовании рабочей, точнее рабской силы, начальник СМУ МВД, Курочкин.

– То, что они работать хотят, этто-т точно! – заговорил бойкий языком и юркий телом, как юла, начальник ОРСа Верёвкин Виктор Александрович, – Зус – Зять Юрий Константинович лихтерами все свои причалы забил. Ни вздохнуть, ни пёр-рошу прощения, повернуться негде, грозится, все мои грузы на пристань, а ещё хуже на голый берег, на дамбу выбросить. Видите ли, ему в копеечку вылетят простои его посудин. Но не в этом дело. А дело в том, что я бы и за год не смог расфасовать муку, сахар и прочую снедь своими алконавтами. А тут смотрю, студенты у дамбы косяками плещутся. Ну и забросил я сеть: «Плачу наличными!» Как говориться, груз на точку – деньги на бочку. Так сейчас и горя не знаю. И день, и ночь мешки таскают и ещё работу искают.

– Не искают, а ищут, – поправила его Алкина.

– Вот и я говорю – искают. Так что и зимовать, и охотиться нам будет с чем в этом году, – юркнул быстрыми глазами по лицу Анжелы Верёвкин.

– Из каких же ты им фондов деньги бочкуешь? – поинтересовался капитан Сараев.

– Из личных, из личных, Иван Степанович. Не думай, не объегорю. Мешок – десять копеечек, десять мешочков – рубличек, – в лукавом прищуре совиных глаз отстрелялся Верёвкин от подозрительного капитана милиции. – Для меня главные помыслы – народное добро сохранить, город и промыслы – накормить. И сами будем кушать с охотой или без охоты, как и сейчас, всё, что бог пошлёт.

Теперь уже лукаво играя гримасами толстых щёк, обвёл окружающих пучеглазым взглядом Виктор Александрович Верёвкин. Он хитроватым бесом проверял реакцию всех, кому дорого народное добро. Кому-кому, а уж ему больше чем кому известно, как порой, им всем приходится дегустировать лакомые кусочки этого добра и в спокойной обстановке родного дома, и в тревожных, полных всяческих, прямо скажем, романтических неожиданностей, вызывающих зверский аппетит, перипетий охоты.

– Да, студенты – сила!

– Знание и сила!

Разговор стал переходить после какого уже стакана, никто не считал, на разговор тэт а тэт – собеседников по интересу или по соседству.

– Но нам пока что нужна в основном их сила.

– Да, да! Знаний у нас самих девать некуда. Не правда ли, Фёдор Кузьмич? – обратился к своему соседу Хохлатко Кузьма Кузьмич.

Кузьма Кузьмич Хохлатко в продолжение всего разговора не принимал участия в нём, но ни на минуту не терял его нити. Начальник СМУ «Гордормостостроя» был тяжёл на восприятие новой информации, поэтому всегда критически относился ко всему, что было связано с поступлением новых знаний или переводом разговора в иную плоскость. Он обычно долго примеривался даже к тому или иному проекту и начинал его понимать только тогда, когда работы, которые велись по нему, уже подходили к концу или заканчивались вовсе. Вот и сейчас, словно подводя итог, он обратился к Курочкину с замечанием, которое у иного выскочило бы ещё в начале разговора, а у него оно только созрело и требовало выхода:

– Я, я тоже долго соображал, как мне быть с центральным проспектом, с его реконструкцией… Знание – то есть, а сил нету! А тут смотрю – студенты по городу как зелёные кузнечики скачут. Саранча, да и только. Саранча! Ну, думаю, братцы мои, не буду Кузьмой Кузьмичём, если не укажу им по какой дороге скакать. Привёл тут ко мне их командира эфиопа мой прораб Загрёбный: «Вот мол, работу ищут». Я, конечно, вида не подаю: «Нет работы!» – Говорю. А у самого душа горит: дорога – горит. Вдруг дожди спустятся, а там слякоть – распутица. Мерзлотка – это ж ещё то болото. Чёрт, если ногу не сломит, увязнет. Плакали тогда мои денюшки – заберёт Госбанк за нереализацией. Морил я его неделю: думал: «Саранча – она и есть саранча. Чем голодней, тем неразборчивей – съест всё, что предложу». Ну. А теперь вот, что значит знание – сила. Не успеваю материал добывать. Ох, и здоровы ж эти молодцы из «Эфиопа».

– Как из «Эфиопа»? – изумился Курочкин. – Кто командир?

– Кто? Кто? – обиженный игнорированием оценочного элемента его блестящим способностям в вопросах Курочкина, тёзки по отчеству, можно сказать брата, надувался Хохлатко.

– Да. Кто?

– Да Гайсанов Карим, казах или татарин, настоящий Чингиз – хан. Даже я его боюсь. Ох, и башковитый малый. Я своих в чёрном теле держу. А он ещё и в ежовых рукавицах. Вертит ими, как не снилось, ни тебе, ни мне. Умеет их организовать так, что толи они у дороги вертятся, толи дорога – вокруг них. Ушлый! Одним словом: эмгэушник – эмгэушлик!

– Постой! Постой! – подключился вновь Курочкин.

– Стою, стою.

– Но ведь его отряд работает у меня на гаражах! – отстранившись от соседа, едва не свалился со стула Курочкин.

– Не знаю, где его отряд работает, а то, что он работает у меня – это как дважды два. Да ещё как работает! Любо, дорого посмотреть. Приезжай! Точно не Земля его вертит, а он Землю. Приезжай, посмотри! – поддержав своего всё ещё сваливающегося тёзку, закончил Хохлатко с чувством превосходства в области умения применения своих знаний и умений.

Батурин не понимал, почему волновался начальник СМУ МВД Курочкин. Другое дело, что волновался он сам, Батурин. Ему было сладко слышать похвалу Хохлатко, сказанную в адрес его отряда, его командира. И он, старавшийся всё время держаться в тени, теперь воспрянул и чуть ли не высовывался над столом, внутренне готовый лихим вздёргиванием головы обратить внимание на себя говоривших. Ему так хотелось гордо, убийственно гордо сказать: «Да я же, ведь, из его отряда!» Переполняясь щенячьей радостью, что он оказался в отряде Карима, талантливого, умного командира, сумевшего вести дела так, что ими восхищаются даже, как казалось ему, видавшие виды начальники строительно-монтажных управлений, Батурин начал терять контроль над собой.

Чувство страха, что Савелий Прокопович узнает его и вынужден будет задать вопрос: «А почему, собственно, здесь посторонние?» – прошло. Он не узнал его, хотя в какой-то момент вопросительно просверлил его тяжёлым взглядом. Пауков ждал прихода бойца с паролем с приисков. Но от Батурина не пришло и намёка на то, что это он. И шеф, как шеф Исполкома, и не только Исполкома, потерял к нему интерес, даже не узнав в нём студента, ворвавшегося в его кабинет несколько недель назад. Да это было и не мудрено: ведь тогда у Батурина была длинноволосая шевелюра и костюм бойца ВССО, а теперь короткие, торчащие на полтора-два сантиметра волосы на голове и на бороде, да простая рубашка и джинсы. Хотя то, что никто не интересовался его персоной в продолжение всего необычного застолья охотников, удивляло и Олега. Объясняя себе это странное невнимание возбуждённым состоянием только что вернувшихся с охоты и продолжающих пребывать ещё в охоте хозяев якутской жизни, он, тем не менее, понимал, что эта эйфория может вдруг вот-вот закончится. И, чувствуя себя на чужом пиру, всё-таки, чужим, он ждал каждую минуту неприятного унизительного похмелья – разоблачения. И это несмотря на спасительное присутствие его богини-воительницы – Анжелы. И это чувство не проходило. Олег не пил как все, но, как ему казалось, был пьян. А от того и смел. Прекратившийся разговор бойцу хотелось продолжить, и он стал подаваться вперёд. Приподнялся над столом, ища лишь возможности заговорить так, чтобы обратить внимание всех на себя, чтобы открыть всем глаза, что перед ними один из тех тысяч бойцов, которыми приходится руководить этим умнейшим хозяевам города. Он сейчас скажет от имени всех бойцов «Эфиопа». Он скажет, что они все, как один, – от первого и до последнего – готовы отдать им на службу не только силы и знания, но и чувства любви, и благодарности за то, что они, руководители, здесь есть, живут здесь в суровом краю и действуют во все времена года много, много лет.

Это чувство любви к этим людям, минуты назад бывшими для Олега загадочными и недоступными, вдруг сделало их близкими, понимающими, родными. Оставалось лишь сказать об этом. Батурин открыл рот, и…

Неожиданно чья-то рука резко дёрнула его вниз и властно легла на бедро…

Олег обернулся, непонимающим взглядом столкнулся с глазами Анжелы и осёкся на полувздохе-полувыдохе…

Реальность, о которой он забыл в щенячьем восторге, вернулась мягкой ладошкой подруги и смешливо-восторженной полуулыбкой губ и глаз Алкиной, отчертивших его место оставаться в загадочной ирреальности его присутствия здесь.

Пожимая руку Анжелы под столом, перебегая с неё на пружинящие, как мяч, бёдра девушки, Батурин метнулся глазами по сторонам, скрестился вновь с глазами Анжелы и вновь бросился ими в сторону, словно говоря, что он виноват и готов понести наказание. Но ласковые глаза подруги тёплой журкой пролетели сквозь него, не оставив и следа неудобства или боли. И если раньше Анжела мучила его своей загадочной связью и с Валентином, и с Застольным, и даже с Савелием Прокоповичем, то теперь он чувствовал себя виноватым перед ней за те мысли, что грызли его душу весь вечер. И более того, он вдруг понял, что, наоборот, он обязан ей за то, что он здесь. Здесь, за этим столом, в кругу особых значительных в здешнем мире людей, о существовании которых он никогда бы и не узнал, с которыми он никогда бы и не мог быть рядом, вот так запросто, по-свойски, не будь у него Анжелы, или не будь она такой необыкновенной. И теперь его бросило, как маятник, в противоположную сторону: его охватило мучительное чувство своей незначительности перед лицом окружавших его титанов. Это чувство приносило острое осознание вины перед Анжелой. Он понимал, что он хотя и равен, а может быть, и больше чем равен своей любовью к ней всем сидящим за столом, но между тем не видел себя способным защитить её от них, если ей понадобится защита. Его мозг лихорадочно искал противоядие боли вины и унижения – разметавшемуся в нём маятнику самобичевания.

– Анжела, давай убежим отсюда, – наконец, нашёл он спасительный выход.

– Подожди минутку, – словно и здесь не упуская колдовскую нить превосходства, отвечала девушка, угощая то его, то Валентина, то Андрея Застольного роскошью и разнообразием блюд особняковского застолья.

Глава четырнадцатая

И только когда за столом потёк, точнее, закипел глубокомыслием и высокопарностью парный разговор, Олег и Анжела воровато выкрались из особняка.

Было уже более чем пополудни.

Солнце стояло ещё высоко и вольно в просторном небе. Из его ослепительно-огненной чаши, расплавляя, сжигая края, томительно разливалось щедрое тепло. Воздух задыхался бензином и дымом, сжигая ими лёгкие беглецов. Над раскалившимися корпусами машин миражили испарения, а со стороны протоки тянуло банно-паро-калёным.

Им так хотелось уйти от всего этого поскорей к блестевшей между отдалённых богатырских кедров таинственной глади озера, что, едва выйдя за забор и поравнявшись с одной из гигантских сосен, они как дети пустились бежать. Анжела, смеясь и крича: «Догоняй!» – исчезла за ней. Она словно провалилась в расступавшееся бурыми стволами деревьев пространство, которое было наполнено смолистым дыханием лесных великанов. Её чёрные волосы скользили лёгкими змеями между кряжистых лапищ кедров и сосен, пытавшихся вцепиться в них мёртвыми клешнями и остановить. Но, увы! Крепкие, загорелые ноги бегуньи тёплыми, бронзовыми лучами мелькали за взмахами ельного лапника, освежая и оживляя зелёное подножие бодряще и рьяно шумящих вверху исполинов.

Сердце Олега сладко сжималось, и всё его существо вновь наполнялось невысказанной благодарностью к этой удивительной девушке, излучавшей сейчас гармонией бега неуловимую невесомость счастья, а игрой и движеньями прекрасного тела такое острое и сильное желание её, что он на расстоянии десяти метров ощущал аромат упоения и страсти, источавшийся телом бегущей. Окружающий мир: этот сказочный ресторан-особняк в железном колье молчаливых машин сильных мира сего; отдалённые горы и город с неуловимостью происходящего в них; – исчезал, растворялся, как дым, без следа. Оставалась только одна Анжела Алкина, летевшая лёгким лучом, никогда раньше невиданного им, но такого неожиданно щедрого северного солнца. Он бежал, стремительно настигая Анжелу, смеясь, ловил её руку, выпускал, цеплялся за тонкую талию, изгибая её и пугаясь, что вдруг может сломать, отпускал.

Он не хотел, не спешил оборвать это чудо любовной игры, воспринимавшейся ранее им в фильмах как придуманный режиссёрами финт для того, чтобы увлечь холодные сердца миром влюблённых, миром любви. Но теперь! Но теперь, хотя ему страстно хотелось быстрее сомкнуть свои руки над порхающей птицей-девушкой, он не спешил, он отодвигал жадное счастье поцелуев и объятий, кипя и переполняясь ими. Что это было? И было ли это? Игра стихий? Или стихийная игра? Игра природы? Любопытство и страх? Просто желание быстрей удалиться на почтительное расстояние от особняка, от людей, чтобы отыскать место поукромнее? Потемнее? Или? Или это та воля неподвластных никому древних стихий продолжения жизни, неразрывной цепью связавшая все времена, пришла и к ним. И они ещё несомкнувшимся звеном этой цепи зависли над пропастью страха, любовного обмана, но готовы ринуться в бездну, без осознавания, что они – продолжение себя в новом звене. А кто увидит и почувствует, что именно в этом прыжке на встречу, на соединение с любимой, с любимым, есть шанс, шанс на спасение продолжения?

Кто знает, что было тогда у Анжелы с Олегом? Да и сам герой, и сама героиня не думали об это и не знали, что с ними было тогда и никогда, никогда не узнают потом. Когда их обступили со всех сторон деревья, и одно только око – око озера смотрело на них, Олег схватил Анжелу, поднял на руки, как драгоценный сосуд, хрупкий, тяжёлый, но в ту минуту почему-то невесомый. Сосуд, уронить который он не мог, не имел никакого права. Он нёс её, покрывая поцелуями жаркое смеющееся лицо, гибкую, стройную шею, ласковые, обнимающие его самого её руки. Но вдруг споткнулся и, падая в травы, извернулся, чтобы упасть спиной. А упав, припал губами к вздрагивавшей ещё от падения под лёгкой тканью платья груди и целовал, целовал, как будто этим сохранял бесценную драгоценность.

И снова как в тот первый свой сказочный день, проведённый где-то там, за Табагой, в дурманящей свежести трав, они сплели свои сильные тела, наполненные не только хмелем спиртного, но истинным хмелем молодого, всесильного и вечно желанного счастья любви…

– Как хорошо-то, Олежек, любимый, – шептала Анжела. – Всё как будто в первый раз. А ведь мы были с тобой уже здесь. Помнишь, тогда, недалеко отсюда, на этом же самом лугу? Помнишь? Сказочное утро поющего жаворонка…

– Это где-то вон там, южнее, не на этом лугу. Озера тогда не было видно.

– Я сказала на этом, потому что это всё место называется Эюков луг.

– Как? Эюков?

– Да. Эюков луг в Табаге.

– Гм, Почему в табаке? Здесь табак не растёт.

– Ты смеёшься. В Та-ба-ге! Эюков луг.

– Это что имя якутского героя что ли?

– Это имя грудного ребёнка.

– Ребёнка?

– Да. А что ты находишь странное в этом?

– Да нет! Ничего. Просто это что-то из сказок. Настолько всё необычно, даже странно. Почему ребёнка? Да ещё грудного?

– А ты хотел бы, чтобы имена местам давались только таким заслуженным героям, как ты?

– Если сисю сосать – заслуга, то я ещё не могу сказать, что я – заслужил, – смеялся Батурин, набрасываясь на Анжелу, сося и покусывая упругие налитые силой и плотью соски. Но девушка как-то странно задумчиво отстранилась, не принимая его игривость и не отвечая на неё.

– А озеро носит имя его матери, – грустно, словно впитывая голубоватую прохладу спокойного, как зеркало, озера в свои подсинённые яблоки глаз, продолжала Анжела. – Сай-сары… Сайсары…

– Ты так говоришь, что можно подумать, что здесь произошло трагическое что-то, – сказал Батурин, почувствовавший изменившееся настроение Анжелы, в которое он считал обязанным войти и сам.

– Нет. Напротив. Сай‒сары – это значит Счастье – озеро.

– Счастье – озеро… Сайсары – красиво звучит, – и первое – Сайсары, и второе – счастье – озеро, – Олег взглянул на Анжелу, пытаясь привлечь её внимание и вывести её из того состояния, которого он так не хотел в эти минуты. Ему было хорошо, хотя и тревожно. Тревожно, как перед грозой, когда пахнет чем-то неведомым и злым. И он боялся, что Анжела может не выйти из самоуглубляющейся в себя, а значит и будет продолжать уходить и от него. Он готов был закричать: «Остановись! Не уходи!» – но уже чувствовал, что не имеет права. Что-то высшее, чем его желание не потерять любимую, чем всё то, что он понимал, происходило в девушке. Этот ночной уход. Неожиданное приглашение за город. Велосипедист-журналист. Председатель исполкома. Архитектор – красавец-бородач. Ребёнок – Эюк. Мать – Счастье-озеро. Нет! Это он не мог связать в одну цепочку. Это было для него сейчас слишком. Это не вмещалось в его понимание. Ему было трудно вот так взять и объяснить себе всё «Это». Батуриным овладевал страх по мере того, как он чувствовал, что Анжела, как загнанная тигрица, готовится к какому-то прыжку, важному, быть может, страшному…

«Мать этого ребёнка, как там его? Эюк? Уж не он ли виновник изменения её настроения? Даже не настроения – состояния? А если он, то Анжела что-то о нём знает такое, что тревожит, мучает и её саму. Надо спросить, что она знает о ней. Может быть, тогда я уясню, что происходит с ней, а и значит, что будет со мной…» – теперь уже лихорадочно искал объяснения и выхода Батурин.

– Такие имена бывают только в легендах, – произнёс он.

– Ты прав. Это древняя якутская легенда. Первобытная мечта о призрачном счастье человека на нашей земле, – подтвердила Алкина.

– Ты знаешь эту легенду?

– Давно, ещё в детстве мне рассказала её бабушка, когда мы ходили с ней к священным горам. Это было так давно.

– А ты её помнишь?

– Кого? Бабушку?

– ?, – молчаливо мотнул головой Олег.

– Легенду?

– Да. Конечно.

– Можешь мне её рассказать?

– Я её никому никогда не рассказывала, даже не думала, что придётся когда-нибудь её рассказывать. Хотя я недавно записала её для себя в дневнике и, кажется, помню её наизусть.

– А вот давай и проверим.

– Ты точно хочешь, чтобы я рассказала тебе её?

– Очень, очень хочу!

– Тогда слушай, не перебивай.

Сайсары странное, загадочное озеро. Легенда считает, что оно живое: рождается, живёт и умирает. Но умирает не от старости. Оно даже не умирает, а исчезает вдруг, непонятно, загадочно. Проходят годы или века – и вдруг оно может появиться вновь. И никто не знает, откуда, как никто не знает, куда оно уходит: то ли под землю, то ли поднимается в небо. По легенде – второе. Ибо озеро Сайсары – это око неба, зорко смотрящее за всем, что происходит на земле.

Древние боялись его и почитали за божество.

Легенда рассказывает, что кто собирался уже в далёкий путь, приходил на его берег и долго высматривал свою судьбу, свою дорогу. Ибо, когда в него долго смотришь, можно увидеть всё, даже самые дальние звёзды и не только ночью, а и днём. И можно рассмотреть свою дорогу среди них к своему вечному дому.

В те времена в нём никто не купался, боялись безвозвратно провалиться в него и вечно блуждать в беспристанище. А если купаться в нём с открытыми глазами, то можно увидеть исчезновение земли, будто её и не было вовсе вокруг, словно вода озера растворяет все границы и вокруг только волны бесконечного пространства, несущие мимо вихри звёзд и времён. Но самое странное в том, что тот, кто искупается в нём в ночь его исчезновения, останется вечно молодым, удачливым и счастливым и в жизни на земле, и в вечной жизни на небе. И там он сможет видеть не только свой путь, но и дороги всех ушедших, уходящих, родных и любимых, сможет потом их легко отыскать там, в занебесных мирах, сможет вновь возвращаться на землю. Но возвращение возможно только тогда, если ты увидишь прекрасную небесноглазую дочь Оногой Баая, – Сай. В ночь исчезновения она приходит на землю через своё озеро, чтобы забрать его в небеса и, как всякое счастье, очистить от осквернения его злыми и жадными людьми, потерявшими стыд и чистоту сердца, а, значит, и право на счастье. Вот почему озеро Сайсары должно быть всегда идеально чистым. Из поколения в поколение передаётся якутами этот древний завет Сайсары. Никто не должен осквернять его ни грязным телом, ни злым сердцем, ни тем более мусором и жалкими отходами своего бытия.

– Оно, действительно чистое, как ты говоришь?

– Да. По крайней мере, так было всегда. Тогда, в детстве я поразилась и его чистоте, и тому что рассказала и показала мне моя бабушка. И я удивлялась, и удивляюсь и сейчас…

Особенно тому, когда мы сидели с ней на самом берегу у воды, – Анжела задумчиво умолкла. Тихо как-то магически отчуждённо отстранилась от Олега и подалась всем телом в сторону озера.

– Чему? – будто боясь потерять её, притянул к себе Анжелу Олег.