Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

Поезд ушёл без него. Валюша вся в слезах, мы передали через проводника на станцию о нашем ЧП, но боюсь, что это ничего не даст. Дима всё говорил: «Не могу я вернуться домой таким обрубком. Лучше где-нибудь нищенствовать, чем сесть своим на шею. Я уйду, всё равно уйду. А вы передайте моим, что у меня всё, всё хорошо… Да и как ещё может быть у колобка? Я от духов ушёл, я от смерти ушёл, а от вас и подавно уйду!» И он ушёл. Куда? К кому? Как он будет жить без рук? Я не знаю. Твой адрес мы нашли в его вещах. Раньше он мне рассказывал о тебе, о вашей дружбе. Извини меня, А. Ф. У нас больше ничего не осталось, как написать тебе. Может быть, тебе удастся связаться с его родными, отыскать его, помочь ему, если найдутся силы…

Прощай. Виктор Шаренко.

Ниже в уголке было дописано бисерными буквами: Арсений прости нас, пожалуйста, и, пожалуйста, найди Дмитрия и помоги ему духом. В.Ш. и В.Г.

«Как я его найду? – стонал Арсений, в ярости разбивая снег дозорной точки, в которой он читал письмо. Его грудь будто бы вновь сжали в объятьях могучие руки Димы, да так сжали, что перехватило обмороженное дыхание, а горько-солёный кусок изорванного колючего льда застрял в горле, обжигая его душащим спазмом. – У Димы нет рук! Чудовищно! Как же он будет жить! Ах, гады! Мальчишке обрубить руки! Куда же смотрят наши?! Да их надо всех, всех стереть с земли!»

Беззвучно и горько плакал ефрейтор затерянной Н-ской погранзаставы Северного Ледовитого и в тот день, и в последний день своего ледяного дозора, когда он знал, что в последний раз он идёт белые километры. Фуранов уходил, покидал заставу, оставляя на ней жить всё, что могло жить, в том числе и своё сердце, прикипевшее к ребятам, к каждому углу холодной льдисто-снежной дали океана. В те минуты расставания Арсений прочувствовал особенно остро, даже слишком патриотично, что ось симметрии страны лежит не на берегах Енисея, а в его сердце. И «Не важно, – думал он, – что я не оператор своей судьбы! Найдётся и моя розовая чайка! И что ж? Вот нашлась моя розовая чайка – Анжела! И какой-то Оттело! И он, может быть, сейчас её хочет убить! Нет! Я не дам теперь ей погибнуть!»

Глава двадцатая

Направляясь на большую землю, Фуранов мог уйти на атомоходе «Россия». Но он, стоя на берегу моря Лаптевых, троекратно поклонился океану, по пояс обливаемый сослуживцами ледяной водой и простился с ним навсегда. Ледовитый же, ещё забитый крошевом торосов льда, укутывал, пеленал в голубоватый шар из мелкой, кучковатой ряби облаков и море, и город. Он прятал от Фуранова едва проснувшееся Тикси. Сюда по бесчисленным протокам заповедной ныне дельты Лены, устремлялись ёжистые плоты сплавляемого леса, неосторожным движением которых этот шар мог быть в любой момент вспорот и взорван. С особой осторожностью и в то же время, с необходимой спешкой входили в Тиксинскую бухту десятки судов из разных портов страны. Они радостно и тревожно кричали разными голосами, словно приветствовали друг друга в этой долгожданной встрече в этом уютном, словно приготовленном для встреч месте, так и называемом на якутском языке: «Тикси», что значит, – «место встреч».

Здесь же на пристани Арсений увидел девушку, больно ударившую его по сердцу напоминанием о Лене Ладовой. Девушка встречала, как увидел потом Фуранов, своего отца, возвращавшегося из командировки. Она бежала к нему огромному в белом полушубке, как к белому медведю, бежала и на зависть многим заливно радостно кричала:

– Папка! Папка!

– Анжела! Дочка! Родная моя, ты всё-таки прилетела?! – неслось в ответ гордое отцовское восхищение.

Девушка пронеслась мимо Арсения, смотревшего на неё очарованными глазами.

Она же озорно и бесшабашно, привычно для девчонки – верховоды, бросила ему:

– Чего уставился? Не видал что ли?

И, ничем не залечив неожиданно открывшиеся раны демобилизовавшегося уже не готового к бою и ещё не способного к миру солдата, исчезла в объятьях отца.

Фуранов смутился от слов Анжелы и не смог ей ничего ответить. Но эта встреча заставила его поверить в мифический смысл «места встреч» – Тикси. И он ощутил предчувствие новой встречи с этой красавицей. Фуранов уплыл на проходящем к Якутску сухогрузе, этаком магнитофоне с задорными песнями, где чаще других звучало:

Качается ночь, как смолёная лодка,

Колючие звёзды держа на весу.

Чукотка! это ты, Чукотка!

Косынкою снежною машешь внизу…

Песенка оставляла в сердце горьковатую изюминку романтики дальних дорог и туманную надежду на встречу с прекрасной владелицей «косынки».

Сидя на скамейке у здания «Авиапорта Якутск», Арсений ждал самолёт на Москву. Сладко было мечтать, что всего через несколько часов он переступит порог своего дома в подмосковной деревне и обнимет мать. По осени, конечно, наверняка он вернётся в университет, встретит своих повзрослевших друзей и подруг, теперь уже студентов пятого курса и, несмотря на их мнимое превосходство, будет с ними холоден и неприступен, как некогда с ним белокурая суперкрасавица филфака Ладова Лена. Сердце возмужавшего бойца в бесконечной борьбе с Арктикой, загадки которой приходилось не раз разгадывать, нетерпеливо вздрагивало от предчувствия новой, сладкой, тревожной борьбы, которую был намерен повести Арсений, так и не отказавшийся от мысли завладеть сердцем Елены прекрасной. В то же время Арсений видел, что он уносит с собой мужество, которому не видно применения в Москве и которое должно будет теряться в московской жизни. И мысли о преимуществах столичной жизни перед жизнью на периферии, тем более, на погранзаставе, вернутся вновь. Хотя теперь они казались ему пустыми, беспомощными перед той силой и опытом, поселившимися в его закалённых и готовых к самым немыслимым ранее напряжениям души и тела.

Медленно текли минуты ожидания. Шум, гомон вокзала, суета пассажиров, рёвы моторов были Арсению в диковинку вновь. Отрешённо посматривая по сторонам, ни во что не вмешиваясь, впервые за годы наслаждаясь правом стороннего наблюдателя, Фуранов парил в новом, невесомом для его тренированного тела пространстве.

Перед площадью аэровокзала работал бульдозер С-130, срезая старые, ветхие времянки, заборы и постройки строительной конторы, ведущей работы по благоустройству приаэропортной территории. Машина ходила по огромному эллипсу, сгребая мусор к расположенным по сторонам кучам. Усыпляющий гул мотора С – 130 лишь изредка натужно и сердито ворчал у куч мусора, будто бы жалуясь небу, раскрывшему объятия стальным, крылатым птицам – самолётам, а не ему. Но небу было всё равно. И, как будто поняв бесполезность своих претензий, машина, нервозно дёргаясь, пошла в сторону от спиралей большого круга, приближаясь к стоянке автомобилей, стеклянному кафе «Лена», словно имея целью сгрести в кучу и стоявшие за невысокой стеной ряды самолётов.

Арсений курил, наблюдая за бульдозеристом, прояснявшимся за окном кабины черным пятном и шапкой танкиста. Одно ухо, лихо заломленное, вздрагивало и махало над его головой, как беспомощное крыло или хвост сороки.

– Смотри-ка, кажется, бульдозер сейчас проутюжит кафе. Как на рейхстаг прёт, – заговорил один из соседей по скамейке, мужчина лет тридцати пяти с интеллигентным мужественным лицом, закалённым одному ему ведомыми обстоятельствами и испытаниями.

Трактор смял легковушку, другую, опрокинул мусорные бадьи у угла здания гостиницы и, раскручивая, расправляя змееподобную спираль, направился на стоявшие на его пути автомашины Жигули и Волги и дальше: на стеклянно-алюминивые стены кафе, столы, буфетные стойки, холодильники и кухню «Лены».

Хозяева машин с криками мчались навстречу бульдозеру, а посетители кафе, бросив остатки еды, толкая друг друга, вырывались из стеклянного аквариума – капкана.

Арсений ещё мгновение до критического момента наслаждавшийся томительным, сладостным покоем, долгое время работавшего на пределе тела, рванулся с места в карьер. Одетый в новенький китель с ефрейторскими пагонами пограничника, он зелёной молнией перемахнул три десятка метров и, когда уже бульдозер, загребал белый автомобиль, надвигая его на следующие, вспрыгнул на гусеницы трактора. Ноги Арсения, вцепившиеся в скрипящие зубья-башмаки стального чудовища, будто бы сами собой перебирали ими. Тренированные руки солдата мгновенно открыли дверь кабины, подхватив, вываливающегося наружу, уснувшего тракториста. «Как в подлодке старпом!» – успел отметить промелькнувшее воспоминание – сравнение Арсений, переключил рычаг скоростей и грозная, только что страшная махина смертоносного металла, дала задний ход…

Из опрокидывающейся «Лады», зацепленной ножом бульдозера, теперь медленно становящейся на колёса, выскочила бледная, ничего не понимающая девушка и, бросившись на руки подбежавшего к ней мужчины, зарыдала.

– Доченька, доченька, успокойся, успокойся! Ах, ты счастье моё, радость ты моя. Всё хорошо, успокойся! – утешал её вздрагивающий тикообразными волнами лица, широкоплечий богатырь. – Идём, идём, поблагодарим твоего спасителя, – переводя с дочери на Арсения ещё горевшие ужасом глаза, говорил отец девушки. Толпа любопытных, уже окружившая место происшествия, расступилась, пропуская отца и дочь к выпрыгнувшему из трактора Арсению.

– Сынок, ах ты, дорогой ты мой сынок! Спасибо! – заговорил густым перекрывающим рокот дизеля басом Василий Андреевич Алкин. Обняв Арсения так, что у того слетела фуражка, нервно заморгал, справляясь с нахлынувшими слезами тревоги и радости испугавшийся за жизнь своей дочери отец.

И пока Фуранов поднимал фуражку, благодаривший отец подтянул, прижал к груди и Анжелу, упёршуюся взглядом в лицо Арсения. А отец, словно не решаясь совершать нечто противоестественное дрожавшими руками, словно обнимая ими обоих, подталкивал обняться того и другого.

Анжела, всё ещё нервно вздрагивавшая всем телом, как и всякая девушка, долгие годы мечтавшая о подобном счастливом случае, уже в следующее мгновение оценила подаренную судьбой, провидением ей эту встречу. Будучи от природы реактивной и общительной, она быстро ориентировалась в любой обстановке и легко могла сделать нужный, для многих с трудом дающийся шаг.

Когда её глаза заскользили по округлявшимся удивлением глазам Арсения, в них уже, кроме только что пережитого ужаса, сияло лукавое восхищение. В нём смешалось очаровательное кокетство юной красавицы, знающей действия собственных чар с трезвой оценкой достоинств высокого, подтянутого с открытым взглядом тёмно-карих глаз ефрейтора. Неловкость Арсения, вызванная взглядом Анжелы, была не наигранной. И словно бы в знак бессилия перед неподвластным движением небесных планет, приготовившим эту встречу, Фуранов виновато передёрнул плечами. А ещё через мгновение, на его огрубевшем от северных морозов лице изобразилось недоумение, если не страх, от того, что предприняла дальше Анжела. Руки девушки, опутанные пышными кудрями, обвились вокруг его гладко выбритой в вокзальной парикмахерской шеи, а губы ткнулись в уголок его губ, давно уже не прикасавшихся к женским губам.

– Спасибо, спаситель, – прошептала, чуть-чуть иронизируя, уже оправившаяся от страха и удивления Анжела.

– Служу Советскому Союзу! – козырнул Арсений не по ставшей привычкой форме, а для того, чтобы выйти из головокружительного конфуза и тем отшутиться тоже.

– Хорошо служишь, сынок, – всё также серьёзно глядя на Арсения, басил Василий Андреевич. – Ну, а за хорошую службу честь и слава, и мой тебе отцовский поклон. – Алкин попытался поклониться, но Фуранов перехватил его, бросив сконфуженно:

– Нет, нет! Это не по уставу, не по форме!

– Не по уставу? Ах ты, негодник! Ну, если не по уставу, не по форме, то тогда, давай, дочурка, приглашай своего спасителя домой. Мать проводили, а стол ещё не прибрали. Самый раз отметить такой памятный случай, – игриво и уже радостно, что может тут же отблагодарить спасителя своей дочери, зажестикулировал и Василий Андреевич.

– Да, да, мы с папулей приглашаем вас. Как вас зовут? – проникающим в сердце солдата голосом, защебетала Анжела.

– Арсений. Арсений Фуранов, – словно под гипнозом крутя из стороны в сторону головой, пытался справиться со смущением Арсений.

– Вот и прекрасно! Познакомились! Василий Андреевич Алкин. А это моя красавица Анжела, – протягивая руку солдату, выдохнул радостно отец Анжелы. – Едем на спасённом тобой аппарате.

– Нет! Нет! Я лечу в Москву. Я должен лететь рейсом… – вырывая руку из стального капкана руки Алкина, отстранялся Фуранов.

– Никаких этих самых «Нет!» Демобилизованный?

– Да!

– Мобилизуем! Приказ полковника Алкина! По уставу и по форме! И без разговорчиков в строю! Где твои вещи? Я сейчас принесу их в машину. А вы садитесь! – покрутил головой Алкин, словно проверяя реакцию, всё ещё с не скрываемым интересом наблюдавших редкостную сцену любопытных.

– Нет! Нет! – снова подтягиваясь, рванул из толпы Арсений. – Я сам.

– Ну, браток, ты настоящий солдатик – не оловянный, – заговорил с Арсением мужчина, первым увидевший бульдозерные фигуры. – Поздравляю, поздравляю!

– С чем это? – спросил для приличия Арсений.

– С победой! Такую принцессу от чудовища спас! Такое только в сказах бывает, да и то раз в сто тридцать лет! И не побоялся под гусеницей сгинуть?

– А я везучий! А почему в сто тридцать?

– Так на чудовище написано не Т – 34, а С – 130!

– Да? А я и не заметил. Солдат идёт по городу, пойду и я. Думал улететь… – отшутился Фуранов, словами песенки, энергично собирая вещи.

– Ты хорошо знаком с этой техникой? – кивнул мужчина в сторону молчавшего уже и безопасного монстра.

– И не с такой приходилось иметь дело. Два года в Артике льды и торосы утюжил, – не посмел, не бравируя, ответить Фуранов. Перекинув на левое плечо солдатский рюкзак, он гордо, но и не без опаски направился к машине Алкиных.

– Зацепило! Два ноль в твою пользу. Но мы отыграемся, а, солдатик? – бросил в след Арсению неизвестный. – Приходи в контору «Якутскзолото». Спроси Юрия Градарова. Градарова! Я приглашаю тебя в одну из артелей на Усть-Куйгу. Золотишко и ещё кое-что бульдозить. Приходи, не пожалеешь…

– Нет! Мне надо ещё университет закончить, – оглянулся и посмотрел внимательным, как будто запоминающим, а на самом деле просто опытным взглядом пограничника Фуранов.

– На лето! На каникулы! Там и начнём твой университет…

В Москву Арсений вернулся только в сентябре. И, едва приступив к занятиям, снова улетел в Якутск, а потом и ещё дальше: на алмазные прииски.

На следующий год в один, из летних июньских дней, Арсений Фуранов спускался вниз к Лене по бесконечным извивам одного из притоков реки. Его старая, латаная «резинка» втыкалась в обваливавшиеся, оттаявшие от мерзлоты берега и всё чаще и чаще раздражала уже теряющего порой самообладание молодого мужчину, начинавшего уставать в этом бесконечном блуждании по речным протокам. На одном из рукавов Арсений увидел вдалеке дымок, всползавший сизой коброй в голубое небо. Засмотревшись в свой бинокль на змеящуюся струйку дыма и группку туристов возле него, Арсений прозевал всего какое-то мгновение движения лодчонки и, хотя и увидел опасность, уже не мог отвернуть свою «резинку» от торчащего рваного острия мамонтового бивня, крепко сидящего другим концом в вечной мерзлоте берега.

Противное «Кряк!» с обжигающим сердце «Шпшф-ф-ф…» последовало так быстро, что Фуранов опрокинулся в ледяную купель вместе со всеми своими пожитками.

Продрогший Арсений подобрался к загипнотизировавшему его дымку и увидел шестёрку экзотично вписавшихся в эту дикую местность интеллигентов.

Согреваясь у костра, Арсений радостно смотрел на весело резвившихся, барахтавшихся туриков – дикарей в неглубоких, так и не прогревшихся солнцем озерцах у протоки. Ему вспомнилось, как прошлым летом, он с Юрием Градаровым отправился на рыбалку на одно из ближайших от приисков озерцо. Арсений, разомлев под горячим, обжигающим солнцем, решил искупаться. Разделся и бросился прямо из лодки в крещенскую купель. И, несмотря на свою северную службу, он выскочил из воды с кругло вытаращенными глазами и, как смеялся потом Юрий Александрович, пошёл по воде Иисусом Христом. Вспомнив это купание, Фуранов передёрнул озябшими вдруг снова плечами и осмотрелся.

У берега сгрудились байдарки, сливаясь в многоцветную радугу огромного веера, заброшенного сюда неведомо какой театралкой. Экзотический скарб любителей наидичайшего туризма выдавал их владельцев. Фуранов хорошо знал экипировку геологических партий, экспедиций, деловой настрой которых чувствовался в каждой вещи. А здесь были редкие, явно залётные птички – романтики, добровольные отшельники двадцатого века, прибывшие издалека на поиски иголочек острых ощущений, а, может быть, проверки сердца на прочность и мужество, на поиски лекарств от тоски и душащего гнёта городов исторически предопределённой болезни цивилизации урбанизма.

Начинающие блестеть круглыми животами и лысинами, мужчины забрались в далеко не цивильные дебри и резвились, резвились почти в первобытной наготе, как дети, с той лишь разницей, что те ещё не знают стыда, а эти не хотят его знать.

Фуранов смотрел на этих здоровых, крепких удальцов, думая о той дистанции, которая сейчас разделяла его и их, неотягощённых мучительными заботами, в которые ввергли его последние обстоятельства на приисках. Смутно просматривавшиеся год назад афёры дельцов прииска и неведомых пока перевальщиков с шефом – самим начальником Горисполкома, к которому кротом – Арсением прогрызался Юрий Александрович Градаров, вылезли на поверхность. Фуранов должен был теперь выйти на самого «Паука». Градаров ждал его в городе. Арсений должен был уже дважды выйти на связь. А он снова сел в лужу, мучительно решая как быть дальше.

«А была, не была!» – мелькнуло в голове Арсения русское авось, как гамлетовское «Быть или не быть!» и словно окрылило его. – Сыграю рыбака, потерпевшего крушение, а потом смотаю удочки».

Для отпускников московских вузов, уже почти месяц блуждавших по полным буйного пиршества землям Восточной Сибири, спешащим осуществить ещё раз отпущенный природой цикл жизни, их однообразие становилось уже скучным и утомительным. Даже рождающиеся и исчезающие на глазах реки и озёра, в коврах тундрового разноцветья и чахлых пролесков утомили их. И поэтому появление заросшего щетиной, измотанного блужданием то ли охотника, то ли рыбака, с ввалившимися щеками, с горящими непонятным огнём глазами, в мокрой одежде, стало целым праздником. Они ощутили себя богами, сошедшими на эту первозданную землю для установления справедливости и гармонии.

Арсений был принят в группу «купальщиков», обрит, обсушен и, как подобает по штатному закону Сибири, поставлен на довольствие отряда. Боги радовались и своей возвращённой бродяжничеством доброте и щедрости духа и сердца. И каждый умилялся самим собой и отдельно друг другом. Им теперь казалось, что атрофированные в Москве первозданные чувства любви, заботы о себе подобных вновь проснулись в их сердцах, благодаря дикой натуре края.

Фуранов отбивался от туристов, которые, бросившись к нему на помощь, раздевая и разувая его для просушки, чуть было, не раскрыли его тайну. Алмазы были запрятаны в бинокле, в чучеле розовой чайки и пятках сапог.

– Розовая чайка! – удивился Обухов. – Это ж реликт!

– Это мой талисман. – успокоил его Фуранов, пытаясь снять сапоги.

– Ты видел розовых чаек?

– Нет! Один путешественник рассказывал, что он их видел на каких-то островах Ледовитого. В Тикси. Я там служил.

В этот момент помогавшие Арсению сняли с него сапоги, стали вытряхивать мусор, возмущаясь, что под подкладку попали даже какие-то камни. Арсений в самый последний момент сообразил сказать, что его сапоги, видимо, во время его падения в воду из-за мамонтового бивня, загребли речную гальку.

– Мамонтового бивня! Что ж ты молчал! – изумились путешественники, как потом оказалось, мечтавшие каждый год о таком сувенирчике.

– Где? Где? Да мы уже сколько лет блуждаем по тундре и до сих пор не могли отыскать это допотопное чудовище.

Ощупывая подклеенные внутри голенищ у самых щиколоток мешочки с алмазами, которые он должен передать в условленном месте, с условленным паролем, Фуранов, интриговал мамонтовым бивнем своих спасителей. Изумлённые, восхищенные и благодарные Арсению романтики полтора дня долбили берег, вырывая многотысячелетнее сокровище из его цепких мёрзлых оков.

– Эх, были бы дрова поближе, вытащили бы всего зверя, – жалели новоявленные археологи.

– Надо будет сообщить в музей краеведения Ярославского, – заметил круглощёкий добряк Стас Петрович Обухов, доктор химии.

– Тогда придётся сдать и этот сувенирчик. Выковырили почти зубами, – засомневался высокий узкоплечий Михаил Дмитриевич Жаров.

– А ведь он нам в Москве не помешает чаще вспоминать, выражаясь фигурально, что не всё на земле нашей вечно…

– А на фига? Распилим по кусочкам и захороним по квартиркам. Так что никто и не узнает, где могилка его, – смеялся, напевая, крепыш, спортсмен и забияка группы Алфет Зорский. – Чтобы сюда из-за каких-то промерзших до мозгов косточек экспедицию снаряжать, легче дорогу от БАМа до Якутска проложить. Придёт и его, я вам скажу, время, десять тысяч лет пролежал, пролежит и ещё – десять. Не замёрзнет.

– В принципе ты прав. Придёт время. Здесь – то, наверняка, появится сельхозоазис. Смотри чем тебе не мелководная термокарстянка, – показал Михаил Дмитриевич Жаров, доцент Темирязевки, на ближайшее озеро. – Я наблюдаю за ним всего сорок часов, а оно уже двадцать первую мшистую кочку слизнуло. Движется точно живое. На следующий год здесь встанет такая травища, что пожалеет ни один бедняга бизон или мамонт, что поспешил вмерзнуть в его донышко.

– Михайл Дмитриевич сел на своего мамонта. Теперь слушай, не зевай.

– Уж кто-кто, а он теперь знает, где не то, что собака зарыта, а целый мамонт. Тут тебе всё: и долины, и степи, полные бизонов и мамонтов, и даже арктические прерии с шерстистыми носорогами и пещерными львами, – обратился к Фуранову, чувствовавшему себя настоящим героем дня в этой бродяжьей группе, Алфет Зорский.

– Не львами, а тиграми, дорогой Александр Федотыч, – поправил его Михаил Дмитриевич.

– Ага – га – га! – раскатился Алфет.

– А что касается арктической прерии, то смею заметить, что в Магаданской области, недалеко от Анадыря, учёные академика Николая Шило под водой озёр Волчье, Гагарье, Большое, Песчанка каждый год на пяти с лишним тысячах гектаров получают до четырёхсот центнеров зелёной массы с каждого га. А это тебе, братец, ни «Ага-га!» И ни я-ге-ге – а ягель, спасший единственного крупнокопытного тундры – оленя. Но и его всё меньше и меньше. Вымирают. Нашего красавца северного скитальца, царя тундры институт биологии Якутского филиала Сибирского отделения Академии наук загоняет в дельту Лены. Видели бы вы маленьких оленят, глаза их, глаза – это глаза отчаяния земли, её беззащитной перед нами жизни. А сколько будет теперь таких спасенных глаз высматривать в живых лабиринтах проток, островов и рек свои дороги выживания? Десятки тысяч, сотни! В Сибири всё измеряется на миллионы. И прибыли, и потери. Миллионы смертей – миллионы рождений. Казалось бы «Стоп!» Одно уходит – другое приходит! Но нет! Мы вторглись безжалостно и основательно в сбалансированную цепь дикой природы, её творений, выбиваем одно звено за другим. И вот уж вид за видом бессилен противостоять нашему, печальному в данном случае, могуществу, а, точнее, невежеству и варварству.

– Так уж и варварству? – подзуживал Алфет.

– Да, варварству! – кипел Михдимыч. – Сколько цивилизаций погибло под пятой дремучих дикарей!

– Глобально эпо-охально, Михайл Дмитриевич, – играя словами, скаламбурил Алфет Зорский. – «Хоть поздно, но вступленье есть!», как говорил поэт. Написал бы эпитафию просвещённому зверюге. Залёг ведь на зло врагам в многотысячелетний анабиоз, и теперь не в пример креонщикам по частям, по кусочкам начинает проникать на столы мудрецов, ратующим за эпоху заповедников. Близится эра «светлых годов», когда ему можно будет и оживиться и на Магаданских пастбищах травкой поживиться.

– Ты Пушкина в свои союзники не записывай. С ним тоже не посчитались, как и с мамонтом. Да и сейчас на Земле не так много разумных людей, кто бы вошёл в судьбу хоть Пушкина, хоть мамонта. Пещерная недальновидность. Эгоцентризм застилает глаза многим, мешая увидеть истинную красоту и хрупкую беззащитность живого царства земли. Узколобость пещеры, – как всегда, загорелся Жаров, прожигая трассирующими очередями взглядов своих серых, но чрезвычайно живых подвижных глаз. Всякий раз он бросался на Алфета, как только тот иронизировал по поводу его высокопарных высказываний. Пряча под ухмылкой в уголках рта понимание своего катализирующего воздействия на доцента, Зорский спорил с ним ради спора.

– Проповедники, заповедники – всё это вздор. Религия, Михдим. Миракль. Дым. Умники стараются, страдают, доказывают: добро победит зло! А приходят катастрофы, революции: красные, белые, розовые, голубые – не важно. Всё летит к чёрту, в тартарары. Мы сами из Тартарии, а нас опять гонят в тартарары. Думаю, даже Глоба не знает, в какую ещё не относительную дырочку относительной относительности влетим мы на нашем пещерном, в смысле, испещрённом нами же шарике. Это только в двумерном мире собачкам дают прозвище Кружок, а не Шарик. И, если тебе этот Кружок говорит, что он совсем и не «Кружок», а правильный 65537– ми угольник, то, поверь, он прав. Ведь это и есть кружок.

– В этом случае – и ты прав! Раздели свою правоту теперь на ноль, и будешь бесконечно прав! Дважды дважды два – это, как и в какой-то степени 2 те же самые 8, – пытался переумничать своего оппонента Жаров. – Немногим известно, что определёнными бывают только интегралы, а вот то, что тупыми бывают не только углы – это, как говорится, к кому-то там не ходи!

– Ты, Михдим, как римлянин! – отбивался и Алфет. – Это у них с математикой всё в порядке.

– Как это?

– А вот так. У них Х это всегда десять!

– С такой математикой тебе можно было оставаться в райском саду первоклашек динозавров. Ан, нет! Ты печёшься отыскать мамонта, да ещё и сохранить потомкам беленького медвежонка. С моржом – то всё понятно – сам им стал. А вот единорогом нарвалом тебя не назовёшь. Будешь печься в тундре по месяцам – отрастишь оленьи рога. И не реликтовые с острова с-с-с… С этого острова. Как ты его называл?

– С Тит Ары!

– Вот – вот! Тит с горы! Нужны они какому-нибудь Пупу с Лапагосских островов или аргентино-баварскому бюргеру, который останется после ядерного апокалипсиса мировой? А? И не поможет никакой женьшень или золотой корень.

– А тебе уже и корень нужен?

– Настоящему мужику не он нужен. За всю свою жизнь я его и в глаза не видел. Хотя всегда смотрю в корень. Так что стоит ли стараться исправлять ошибки самой природы, когда она, эта-к вскользь, и нас с тобой сочтёт за свою слепую ошибку, и отправит туда, куда и Макар не гонял телят пасти? Мы вон ныне чукчей охраняем. В анекдоты их, да в Красные книги записали. А они пожалели, в своё время, триста пятьдесят лет назад, онкилонов? Нет! Так им всыпали, что только и осталось от них одно название? Вот, видишь, ты и попался в собственную ловушку.

– Как это!

– А так. Логику студентом плохо изучал. По – твоему, козёл это тоже баран?

– М – г… Логично аналогично. Но говорят – то: «Козлы и бараны – это не только козлы и бараны, а иногда и люди». Хотя это опять – таки разные люди

– Мы разгадываем сложнейшие загадки в видимых и невидимых лабиринтах природы, явлений, ищем доступное человеческому пониманию объяснение её сверхъестественности. Находим, открываем, закрываем, забывая порой об осторожности, давим, давим, давим… И приводим к гибельной пропасти мамонтов и онкилонов. И ты, поделив всё на ноль, почти бесконечно прав. Человечество хочет себя одинозаврить. Но вот пришёл момент «Стоп!» Нужно зубами, как мы сейчас вырываем этот бивень, вырывать право на жизнь каждой травинке, каждому бубенчику-бутончику и розы якутской, и карагалы гривастой, выжившим, вырвавшим в борьбе с двухкилометровой толщей оледенения земли право на жизнь, достойных теперь жить в заповедном раю. А мы ныне вышли победителями и в своей борьбе вышли за атмосферу своего заповедника и должны знать цену ему. Вот почему я ратую за превращение Земли теперь в уникальный вселенский заповедник, а не в кусок радиоактивного облака, хоронящего всех и вся, как океан онкилонов.

– Товарищи мудрецы! Давайте заканчивать с бивнем. Наше сражение с ним итак затянулось, – предложил Стас Петрович Обушин. – Навались Раз, два! Раз, два! Есть! Вот и весь разговор! На следующий год полазаем по вашим лабиринтам островов и водоёмов дельты, попасём и там гусей-лебедей, оленят посчитаем. А посчастливится повстречаться ещё раз с Арсением, то и розовую чайку отыщем и защитим. А нет – и простую покрасим её в цвета северного сияния – не отличишь. Ну, а теперь – к костру! Шашлыку и бульончику из косточек мамонта. Пошли!

Весело резвились огоньки небольшого костра из сухих скрюченных веточек вереска, подбрасываемых в костерок каждым в тот вечер – не – вечер, ночь – не – ночь… Солнце сгинуло у самого горизонта в пасти лохматого чудовища – не – чудовища, но, как представлялось всем, какого – то блуждающего миражем внеземного существа. В его зябкой неуютной тени группа разогревалась крепким обжигающим губы и горло чаем под перезвон гитары и голос Алфета. Сколько песен услышал Арсений, любуясь светомузыкой надполюсного неба, дымком и неожиданными путешественниками, сидевшими вокруг костра, сколько историй?! Он давно не считал себя новичком на Крайнем Севере, а тут вдруг ощутил себя юнцом и первооткрывателем. Перемешалось всё. Здесь и история открытия Кимберлитовой трубки, мирновских алмазов, оказавшихся под уже почти готовым зданием аэровокзала, строительство которого пришлось прекратить, и открытие алмазов по легенде, рассказывавшей о таинственном сиянии гор, в действительности, оказавшихся набитыми драгоценными минералами, как и открытие целого озера ртути по картине художника. И многое, многое другое такое, что не услышишь от первого встречного. Сердце Арсения сладко замирало от сопричастности с этими, как он прозвал их, «тундрыми туриками – тундриками». И это из-за них тундра ожила, задвигалась блуждающими по ней таинственными термокарстовыми озёрами, заиграла плавающими на них торфяными, кочкообразными островами с прячущимися на них птицами в поднимающихся мамонтовых травах в рост человека. И побежали по болотистым просторам доледниковые великаны, как и ископаемые современники мамонтов: бизоны, носороги, пещерные тигры.