Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

Показался Савелий Прокопович, нетерпеливый и явно недовольный. Следом за ним шёл высокий молодой бородач. Но это был не Застольный. Олег его раньше не видел ни в ресторане, ни в компании Паукова.

– Поедешь со мной и с Анжелой. Калейдоскоп оставишь у неё, – и, бросив в каюту свой гулкий дробный голос. – Анжела, давай быстрей! – он направился в сторону Батурина, заставляя того вжиматься в неровности и углы подклети. В ту же минуту в дверях каюты показалась Анжела, светлая и невозмутимая в лёгком банном халатике.

Батурин взорвался огнём, словно предел сжатия в подклети достиг своей критической массы, и превратил его в одно мгновение в пылающий факел. Мысли, как языки пламени, летели во все стороны. Он, не оценивая, не замечая самого себя разлетавшегося, сгоравшего от надругательства над собой, был не в силах собрать себя в себя для того, чтобы заявить о себе идущим мимо него, через него, сквозь него.

– Я отвезу тебя домой, Ангелочек с Арсением. Дальнейшие ЦУ завтра, – едва слышимо для Олега проговорил Пауков Савелий Прокопович, словно продолжая ещё настаивать на чём-то своём, от чего отказывалась раньше Анжела.

– Я думаю, вам не стоить себя утруждать. Мы доберёмся сами.

– Ну, что ты, что за глупости, – вился вокруг неё, как паук над попавшей в его сети мушкой, грузный, но величественный и уверенный в себе мужчина. – Ты же знаешь, для меня нет приятней дела, как забота о тебе. Я буду ждать вас в машине. Василий отвезёт нас в город. Иди, погрейся маленько и прибегай. Я жду.

– Может быть, не стоит, Сав? – передёрнув рукой полы халата, поднималась над головой Олега, Анжела.

– Стоит, стоит, малыш, – завернув за угол коридора, бросал Савелий Прокопович почти исчезнувшей за дверью Анжеле с неизвестным Арсением.

«Всё кончено! Все рухнуло! Конец! Конец всем надеждам, всем уверениям и самообманам! Она была с ним, с этим старым хрычём! Она только что принадлежала ему! Она взята им, и ничто уже не может изменить того, что произошло. И ещё этот Арсений! А, может быть, она была с ним?! – собирался по частям, по кусочкам, по вздохам, словам и мыслям Батурин под своей лестницей. – Никогда, никогда больше я не буду смотреть в её глаза, целовать её губы, чувствовать её руки на своём теле, как раньше. Как это страшно! Как это непостижимо! Впереди целая вечность без неё! Без неё! Без неё!» – кричало смертельно раненным зверем в неосознаваемой муке сердце, так и не собранное в одно целое, размётанное, разорванное взрывом нового ревнивого открытия.

Батурину хотелось сейчас исчезнуть, и чтобы так же исчезла и она, виновница его исчезновения, чтобы никогда, никогда уже их не было на этом свете. Это было бы спасением от мучительного вкручивания в себя оживающих вихрей ревности.

Он был не в силах противостоять мыслям об убийстве её. Её, только что легко, невесомо прошедшей возле него. Её, проплывшей над ним, предательски чужой, непостижимо враждебной ему. Её, такой невозмутимо спокойной, такой уверенной, знающей, что говорить, что делать, как жить. «Убить! Убить! Убить!» – стучало в висках Олега.

Одно мгновение её жизни, в которое удалось заглянуть Батурину, открыло ему, её мир, отвергающий Олега и отвергаемый им.

Тот, сладостный мир любви, любви сердца и тела был разорван в клочья, как плащ сучьями, сорванными ветром с дерева. И эта сладость обратилась в боль, которая становилась всё сильней и сильней, по мере того как силы возвращались к нему. Уже через минуту ему казалось не вынести раздирающей сердце горечи беспощадностью открывшегося ему обмана, уничтожившего вмиг сказочный мир пережитой им любви.

Он увидел себя повисшим над обессиливающей страхом той самой надвигавшейся на него все эти последние часы бездной одиночества.

Обдаваемый вихрями проносящихся вниз, в пропасть, мыслей и чувств, он пытался уцепиться ими за короткий, как вздох, миг любви.

Но страх падения в пропасть одиночества лишал его сил удержаться в этом миге любви. Придавленный тьмой обнажившейся истины Олег погружался в смертельный яд окружившей его пустоты, без придуманной им, но реальной ещё любимой – Анжелы, так бесчувственно пронёсшей над ним своё прекрасное, но, как теперь, для Батурина, грешное тело.

Глава семнадцатая

– А это что за красавец? – проговорил Пётр Рыжов, по прозвищу «Петух». Это прозвище он получил за огненно-рыжий гребешок волос, задиристо нависавший над крепким покатым лбом и веерообразными зубцами, уходившими за шишковатый затылок. Его вечно кипящие какой-то тоже рыже-серой массой глаза, неожиданно оторвавшись от карт, бегали по экрану телевизора, словно не понимали происходящего действия и никак не вписывающегося в него нового героя. – Ещё один! Тот с Пауком, а этот откуда? Мне говорили, с грузом к Пауку будет один. А тут целых два!

Пьяные «хранителя порядка» райского «Дома приёмов» и святая святых его чистилища – бани, как по команде, задёргались спотыкающимися глазами и поплыли их нетвёрдыми шагами от карт и Петуха на экран.

– Эге! Да это никак блудник какой-то. У нас таких нет. Точно приблудший. Точно. Ишь, как гляделки горят! Первый, – наш! «Добытчик».  Прошёл с Пауком. А этот, почти двойник – прикрытие?

На экране одного из телевизоров, скрытыми камерами осматривавших ответственные места бани-бассейна, показалась напряжённая фигура Олега, поднимавшегося за Анжелой наверх по лестнице к выходу на палубу-предбанник.

– А ну-ка, Синий, Мамонт, снимите этого фраера, дайте ему понюхать очко в сортире, – приказал Петух двум крепким плечистым парням. – По темечку и пусть там немного побалдеет. А потом, когда русалки помоются, устроим ему судилище-чистилище. Ну, Кривой, тасуй на палача. Для блудника.

Все засмеялись и оживились, всколыхнув застоявшийся дым в каюте.

Батурин, очнувшись, вспомнил, как он, рискнув догнать Анжелу, окликнуть её, остановить, провалился в темноту, несмотря на сноп искр в голове. Теперь она раскалывалась от шипучего газированного треска и боли, гудела как пустой чугунный котёл, по которому били чем-то тяжёлым твёрдым. Затылок саднила и разрывала протяжная тупая ломота, а липкая кровь вызывала тошноту, когда он, прикоснувшись к ране пальцами, подносил их к носу и глазам, пытаясь рассмотреть или хотя бы разнюхать в кромешной темноте что же это: кровь или ещё что-то похожее на неё? Сводившая челюсти источавшаяся приторной слюной тошнота не проходила. Олег сплёвывал в темноту. В глазах плыли искры, грузным снопом проломившие его сознание на две не увязывающиеся части его жизни.

«Что же со мной случилось?» – пытался связать их Батурин. Но у него это не получалось. Минуту, другую он силился вспомнить, раскалывая тупой болью голову, как вдруг сердце обожгло вернувшееся, только что пережитое им невыносимо тяжёлое чувство ревности и мести. Он снова почувствовал как урчащая разъярённая дикая кошка, оседлав его сердце, когтями и зубами вцепилась в него и резкими, дёргающимися движениями когтистых ног разрывала и разбрасывала его шмотья. Он застонал и вспомнил всё сразу. Но, как и кто его остановил, и где он сейчас, как он ни силился, понять не мог.

«Меня кто-то обнаружил и вырубил! Но кто? И где он, они? Надо искать выход! Надо что-то предпринять! Надо действовать», – он поднялся на ватных ногах и через минуту убедился, что он в каком-то тесном, маленьком, типа туалета, помещении катера. Дверь была заперта снаружи. Открыть её, видимо, было невозможно.

«В мешке! Как кот…. Какой там кот! Поросёнок в мешке!» – ожёгся этой мыслью Батурин.

Через какое-то время за дверью послышались шаги и тяжелое со свистом пьяное сопение. Батурин настороженно сжался, готовый теперь уже ко всякой неожиданности, к любому повороту событий, к драке, ко всему. Ещё поднимаясь наверх следом за Анжелой, Олег думал, что уже ничего в происшедшем изменить невозможно. Всё, что связано с Анжелой, потеряно. И ему остаётся только одно из двух: или принять всё как есть, страдая и мучаясь, или не принимая того, что случилось, отомстить и уйти, из мира, из жизни, а не только из того, что связывало его с Алкиной. Неожиданный удар, оглушивший его на лестнице, разорвал его осязаемую жизнь в нём самом на те мгновения, в которых он помнил себя, обречённого, несчастного, готового умереть и того, материализовавшегося в боли и тошноте в темноте с отвратительным амбре туалета. И теперь за этой границей Батурин неожиданно почувствовал, что он вовсе не хочет смерти, что он не тот человек, который может принимать всерьёз блудные мысли о смерти. Нет! Он любит жизнь! Он будет драться за неё! Пусть она ломает, душит, обманывает, бьёт по голове, запирает в сортире, но он, он – Олег Батурин. Он, сжав кулаки и зубы, будет бросаться в неё, сломя голову, бросаться в её всепожирающие пасти и чрево, в страшную борьбу в них за себя, за свою жизнь. Сжав кулаки, и словно став той, только что разрывавшей его сердце кошкой, напрягшейся для смертельного для врага прыжка, он стал его ждать.

За дверью сквозь сиплое сопение послышался хряск запора. Дверь заржавлено, предупредительно заскрипела и открылась, дохнув свежим воздухом, как и страхом неизвестности, отдавшись в плечи и в ломавший ещё болью затылок Олега. Всклокоченная голова мужчины медленно поднималась с жирной голой груди, покрытой весёлыми кудряшками грязных сизых волос. Открывший дверь, скривив клейкие губы сладкоежки, попытался изобразить недоумение, а потом и мычащее удивление.

Батурин же, не раздумывая, ударил ногой в обвисший пузырь солнечного сплетения и, подхватив обмякшее и начавшее протекать мочой тело, быстро усадил нуждающегося в туалете на унитаз и, закрывая дверь на задвижку снаружи, процедил сквозь зубы:

– Облегчайся!

Дверь в бильярдную была заперта, Батурин не мог отыскать её в темноте и, неожиданно загремев ведром, услышал душераздирающий крик:

– Зэк! Там этот зэк!

Из-за двери, ведущей в кают-компанию, тут же показались настороженные глаза парней, захмелевших, возбуждённых азартом игры и танцев со спустившимися вниз распаренными девицами.

– А старый знакомый. Блудник. Ну, иди, иди, голубчик, сюда, – подались они к Батурину, крикнув в кают-компанию: – Блудник выкарабкался.

Батурин ударил подбежавшего к нему Синего, развернулся и успел ещё полоснуть по челюсти Мамонта, но подоспевшие Жлоб и Ганстер сбили его почти разом и, пиная ногами, втащили в кают-компанию.

Петух, оставив висевшую на нём расслабленную девицу, спросил:

– А как же он вылез из карцера?

– Жбана оприходовал, Кочерыгу, наверное.

– Проверить. Ну, что поблудить захотелось? – обращаясь к Батурину, принимался входить в роль Петух. – Как мамка звала?

Олег молчал, сдавленно переводя дыхание после возни с державшими его парнями.

– Зэк, что ли?

– Зэк, зэк, – подтвердил Олег, ещё и не зная расшифровки этого слова.

– Оторвался? Из какого лагеря?

– Из пионерского, – попытался съязвить Олег, понимая, что не должен показать своего страха перед этой сворой охранников.

– А что ж, без пионерского? Хотя мы сейчас тебе его повесим на шею.

– Он Кочегара, вот, в сортире запёр, – сообщили двое, таща и вещественное доказательство: ещё не совсем пришедшего в себя освободителя Олега.

– Эт-т-то ты меня?! – выкатывая мутные, как болото, глаза, ринулся на Батурина тот.

– Стой, Кочерыжка! – остановил его, кривя губы, Петух. Успеешь ещё сделать своё дело. Мы ж цивильные люди. У нас суд будет. Так вот я спрашиваю: от Хмурого? Нет?! Если не от Хмурого, то подвесим за одно. Если от него, то подвесим за два. Ха-хи-ха… – удовлетворённо смеялся Петух, подзадоривая и остальных. Смотрящий на золотоносных приисках Хмурый был закадычный враг Петуха. И, несмотря на информацию от Хмурого о приходе товара с приисков, Петух гнул свою закрутку.

– Палача выиграл Жлоб. Но Кочерыжка может оспорить у него это право в бильярд. А я, пока вы будете резаться за «Кто?» будет резать, я раскалю фраерка.

Батурин не понимал ещё зловещих слов Петуха, но сердце, не испытывая страха, сотрясало его дрожью ненависти и бессилия к негодяям, к которым он так бездарно попался в руки. Его затащили в бильярдную, вминая в бока кулаки и под зад коленки.

– Бросьте, педа. Ну, что, зэк, давай докажи свою храбрость. Становись к стенке. Вон туда, – указал Петух на бревенчатую, не обшитую вагонкой часть стены бильярдной. – Я судить тебя буду. Я это умею не хуже чем в законе. Василиска, тащи томагавк.

Парнишка лет пятнадцати, выделился из толпившихся в бильярдной парней и змеёй выскользнул в ту самую дверь, в которую несколько минут тому вошёл Батурин.

Пока парни и девицы лениво рассаживались в кресла у стены, с погасшими уже иллюминаторами, юркий Василиска вернулся и подобострастно подавал топор Петуху, плюющему в руку, как перед рубкой дров.

Едва подвели к бревенчатой стене Олега державшие, как Петух, резко взмахнув рукой, вонзил инкрустированный набором цветной пластмассы нож у самой головы Батурина, дёрнувшегося в сторону от ножа головой.

– Не дёргайся, педар… – аст! – возмущённо оскаливая крупные зубы и злобно сверкая наливающимися кровавой жижей глазами, крикнул Петух.

– Кто?! – в свою очередь взъярился бешенством и Олег.

– Педераст. Кто же ещё?

– Ах, ты, гад! – ринулся на него Батурин.

– Держите его! – вскрикнул, пятясь за стол, Петух. Но бросившиеся к Олегу не успели перехватить его, и он уже был рядом с Петухом. Схватив, его за шею, опрокинул на стол. Раскрывшиеся от испуга и злобы, рыже-синие глаза Петуха лишь на мгновение сверкнули униженным страхом. В ту же секунду мягкий взрыв разлетающихся искр в височной части Батурина сшиб его на пол. Не теряя сознания, Олег тут же, схватившись левой рукой за висок и чувствуя не существовавшую в нём раньше рваную дыру, вскочил и снова бросился к Петуху. Тот отмахнулся от него топором, которым он только что ударил Батурина по голове. Дружки Петра ринулись к нему со всех сторон и уже крутили его руки, оттаскивали снова к стенке. Стоя у стены Батурин затыкал, мажущимися кровью пальцами вздувавшуюся и наполняющуюся кровью рану.

– Герой! Тебе приказано «Стоять!» – вот и стой! Суд идёт! – ухмылялся Петух, играя топором в руке. – А вы играйте, играйте. Суд ещё не кончен, итак… Слово Робин Гуду!

Петух снова, медленно целясь с двух рук топором, повернулся вполоборота к Батурину:

– Говори: От кого?! Молчишь? Тогда выбирай, что для тебя лучше: галстучек от топора или кочерыжка от Кочерыжки? Потом привяжут к бревну и пустят чуть живёхоньким в Лену. Доплывёшь ледышкой до самой большой льдины.

Петух хакнул и, метнув топор, вновь захохотал. Топорный бумеранг, рассекая всего несколько метров комнаты, врезался над головой Олега в бревно, но не застрял в нём, а вырвал кусок дерева, звеня и громыхая, полетел под бильярдный стол.

Пара парней бросилась доставать его из-под стола.

Этой доли секунды было достаточно, чтобы внимание всех потеряло Олега, и он ринулся к Петуху снова. Но тот, успев вырвать у Кочегара залитый свинцом кий, полоснул им набегавшего по руке. Однако Олег перехватил уже отлетающий от него после сильного удара кий и вырвал его из рук Петуха.

– Держать его, гады! Убью! – заорал Петух. Батурин же в ярости от боли и унижения, бросаясь за ним, оперся правой рукой о бильярдный стол и, попав на бильярдный шар, тут же схватил его и, не задумываясь, метнул рыжий снаряд в такую же рыжую густоволосую голову Петуха.

– Ой! – ё – ёй! А-а-а!!! Гад! – взвизгнул – взревел на всю каюту Петух. Тут же последовал взрыв. Но теперь уже не света, а тьмы, в грохоте мечущегося, отлетевшего от головы Петуха и попавшего в плафон, бильярдного шара. На головы всех посыпались мелкие осколки стекла разбитого плафона. Крики мужчин, визги девиц, слились в один гул.

Только бледная полоска света из-за неплотно прикрытой двери коридора прорывалась в онемевшую тьму.

Но это было мгновенье.

Только мгновенье.

Тень, если можно так сказать, метнувшаяся тень в сплошной темноте перехватила её и заставила исчезнуть совсем.

Стук двери, скрежет всовывавшегося в дверную ручку кия вернули к действительности Петуха, и его раздирающий крик снова разорвал оглохшее на мгновение пространство:

– Он убежал! Задержать гада! Убью!

Через минуту Батурин был уже на втором этаже особняка. Дверь вниз, куда он ринулся, была заперта. На втором, уже не раздумывая, беглец рванул первую попавшуюся дверь и проскользнул в комнату, где неожиданно закричала сидевшая на толстом голом мужике обнажённая млевшая девица. Схватив одеяло, она пыталась прикрыться им. Студент в два прыжка оказался у стола и, случайно зацепив бутылку коньяка, схватил её, а вместе с ней и ресторанную салфетку, перевалился через открытое окно, спрыгнул вниз.

– Ты чего? – услышал он голос мужчины.

– Кто-то вошёл! – прошептала девица.

– Где? Никого нет! Это тебе показалось! – успокоил её партнёр. Только через несколько шагов Батурин почувствовал, что он повредил связки правой стопы. Ощупав ногу, он понял, что надо её охладить, иначе до города не добраться. Да и надо было вымыть лицо, голову, руки после настоящей русской бани-бойни. Но надо было и, не теряя времени, уходить.

В холодной воде озера он продержал ногу минут десять, пока не почувствовал разрывающего кости одеревенения.

А ещё через пять минут он, снова вернувшись к особняку, стал осматривать машины. Тридцать первой чёрной волжанки среди них не было. Олег понял, что наверняка и Анжела уехала в ней.

Но пока он умывался и охлаждал ногу, оказавшиеся в плену, успели выбраться, и четверо из них рыскали по территории, приближаясь к машинам.

– Он далеко не мог уйти, – говорили они, садясь в Газ-69, за которым прятался Олег. Мотор машины заурчал обнадёживающе, как для тех, так и для Батурина. Он, зацевшись под колесом на заднем бампере, словно сросшись с ним руками и ногами, промчался далеко за «Солнечный» вместе с всматривавшимися в подозрительные тени его преследователями и, когда машина остановилась и из неё послышалось:

– Да нет, не мог он уйти так быстро. В лагере он. Там надо шмонать. Давай взад. К чумам и сараям надо.

– Ага, давай!

Батурин понял, что они разворачиваются и вернутся назад. И как только Газ – 69 воткнулся им и бампером в густую траву, оттолкнулся от взревевшего козла и, скатившись в траву, блаженно и расслабленно остался лежать и смотреть в такое далёкое и такое спасительно – спокойное небо. Он, можно сказать, блаженствовал, как легендарный олень после встречи с Дианой-охотницей – Сай, веря и не веря в то, что произошло и в то, что он спасён. Ослабевающий гул мотора, словно удалял от него не богов, – а чудовищ, недовольно ворчащих из-за потери своей очередной жертвы.

Но надо было вставать и возвращаться.

Глава восемнадцатая

Левый висок кровавил. Кровь стекала по щеке и засыхала в щетине. Прикасаясь к ране, Батурин удивлялся, почему он остался жив. Рассказы о том, что удары в висок не оставляют ни малейшего шанса на то, что так жадно и радостно, несмотря ни на что, ощущал Батурин в себе. И как только чёрная предтабагальская бездна умолкла опасно ухающим гулом мотора уазика, он резко оторвался от земли и направился в сторону пучеглазого марева города. Но первые же шаги заставили его забыть о раздувшейся ране головы и о кажущемся теперь нереальным ужасе бильярдной игры, и спасительном бильярдном шаре… Стопа правой ноги пронзалась болью и мешала любому движению. Батурин, стиснув зубы, салфеткой перетянул вздувшийся («Чуть ли не тем самым бильярдным шаром», как подумал Олег), голеностоп и попытался бежать. Прихрамывая, а скорее просто дёргая ногой, и, почти не наступая на неё, он бежал, с нетерпением ожидая, что наступит такая минута, когда злость растает сама собой в крови, и мышцы ног будут работать, как автоматы, заглушая боль и неся его ближе и ближе к цели.

Через сорок – пятьдесят минут. Батурин взбежал по лестнице Анжелиного дома на второй этаж и позвонил в знакомую дверь три раза: Что означало: «Раб вновь здесь!» Несмотря на всё то, что произошло в этот вечер, Батурин жаждал встречи. Прежнее трепетное ожидание, с которым он прислушивался раньше к тому, что следовало за этим внутри: мягкие, едва слышные шаги, переливающийся сладостной мелодией голос Анжелы: «Кто здесь?» И затем волшебство – из виртуального неведения реальное видение: в проём полуоткрытой двери изумлённо зовущие, раскосо подрезавшие запятые бровей, глаза Анжелы, – ещё не покинуло его. И он чувствовал, что и сейчас, словно ничего и не было оскорбительно-разделяющего между ними, он ответит: «Раб вернулся на арену и готов сражаться и служить!»

Но за дверью внутри квартиры было безмолвно и подозрительно тихо. Олег, думая, что она уже спит, позвонил ещё раз троекратно.

То же безмолвие.

«Неужели она так крепко спит, что не слышит звонков?» – спрашивал он себя и продолжал звонить всё настойчивее и дольше. Ответом было нудное, давящее исчезающее эхо в коридоре и квартире.

«А может быть, её нет дома? Она ещё не вернулась, может быть? А, может быть, может быть, она уехала с Пауковым к нему? Нет! Такого не может быть! Она ведь говорила мне, что будет ждать меня каждую ночь, чтобы ни случилось, чтобы ни произошло. Да! Но то, что произошло после сегодняшнего дня, этим ужасным вечером и на берегу озера и потом в бане, – может быть, это изменило всё! И она стала другой, – оскорблённой и не желающей моих рабских притязаний на неё. Но, как бы там ни было, я должен знать, что случилось. Она должна мне всё объяснить», – ощупывал дверь Батурин, пытаясь понять, как заперта она: на один или на два замка, снаружи или изнутри. Олегу показалось, что дверь была заперта на один английский замок, то есть изнутри.

«Значит Анжела внутри или где-то недалеко от дома, где-то здесь. Иначе бы дверь была заперта и на нижний замок. Но, если она в квартире, то почему же не открывает? Или…, или…» – внезапная новая догадка, что, может быть, она вдвоём сейчас затаилась и ждёт, как и с ним иногда, не отвечая на звонки. Жуткой картиной мелькнула сцена, как она, притаившись и ещё тяжело дыша, застыв в привычном для себя положении, ждёт не дождётся, когда прекратятся, смолкнут звонки от кого бы они ни исходили.

От этой мысли, от представления, что она там, в комнате, в кровати в объятиях Савелия Прокоповича, острым огнём взорвало сердце и прожгло мозг судорожным желанием, во что бы то ни стало проникнуть в квартиру. Он резко налёг на дверь, словно пробуя её крепость. И как ни мёртво стояла она, ему показалось, что её можно было выдавить, вынести вместе с коробкой, но сомнение в необходимости этого остановило в последнее момент резко рванувшееся для удара плечо Олега.

«Дров наломать хочешь?» – задал кто-то внутри него резонный вопрос, незатухающим эхом отдававшийся, пульсирующий в воспалённых, раздувшихся тканях и венах пробитого виска. «А если её просто нет дома?» – вновь затеплился слабый огонёк надежды. Позвонив ещё раз и настучавшись с остервенелой силой в дверь, Батурин почти кубарем скатился вниз по лестнице, обогнул дом и подошёл с другой стороны дома к окнам Алкиных.

В темноте он шарил нервными пальцами по асфальту, по газону, отыскивая комья земли. И всем, что попадалось под руку, бросал в стёкла её квартиры. Они то дребезжали, то отзывались непереводимой морзянкой, ставшей для Батурина сигналом SОS, на который никто не отвечал..

Только какой-то прохожий в это же самое время завернул за угол дома и уселся в ближних зарослях кустарника. Батурин, униженный свидетельством мерзости, терпеливо ждал, стоя в полумраке укрывавших его деревьев и смотрел на окна второго этажа. Форточки были закрыты. Это обескураживало Олега. Он неотрывно наблюдал за окнами, прожигая их тёмные стёкла разгорячёнными глазами. Но присмотревшись, он заметил, что дверь балкона чуть-чуть приоткрыта, и это-то подхлестнуло его настойчиво продолжать свои атаки. В какое-то мгновение ему показалось, что он видит всё внутри, освещаемом рвущимися красноватыми бликами света. Батурин тряхнул головой, как бы сбрасывая напряжение, от которого возникла галлюцинация.

Вдруг холодно-красный свет, какой бывает в предрассветную стылую зорю, всполохом вырвал из темноты кровавый потолок и стены комнаты с балконом. Он стал разрастаться и засветился бледно-жёлтым огнём, внезапно померк, снова вспыхнул и снова погас.

«Кто-то курит там!» – взорвалось в голове Олега и он настойчиво стал продолжать свои атаки.

«Всё! – резко ударило в сознанье Олега. – Сомненья больше нет. Она дома! Она с кем-то! Она – шлюха! Гулящая потаскушка! Развратная обманщица! Не прошло и нескольких часов, как я расстался с ней, а она уже с другим. Видимо, она всё время, как я познакомился с ней, врала мне. И днём и ночью, как сегодня, уходя от меня, спящего, шла к другому… Да! Теперь нет никаких сомнений! У неё были мужики постоянно, и до знакомства со мной и в наше знакомство! Каждую ночь, каждый день она сутками еб… с ними под замком, не отвечая ни на чьи звонки. О, жалкая, подлая, низкая тварь! – извержением ругательств и предположений взрывался Батурин. – Ей было мало меня! Что же её толкает на это? Почему она меня обманывала? Обманывает? Как она могла запереться в квартире, наверняка зная, что я могу прийти в любую минуту?! Или она решила, что между нами всё кончено? „Снова придёт другой, снова придёт другая?“ Может быть, она договорилась с Талой, что та сделает всё, чтобы я затерялся на всю ночь в её объятьях. Там, среди необитаемых островов Сайсары, среди высоких сосен и тайных комнат дома приёмов местных доморощенных богов и божков?»

Свет в комнате, причина которого была ещё не ясна Батурину, разжёг в нём пламя ненависти к только что любимой, желанной женщине, но, несклонный к слепой жажде мести, Олег решил узнать правду о ней до конца, чего бы это ему не стоило.

Подчиняясь этому желанию, решил тут же забраться на балкон, если она не ответит на его удары в окна. Комья земли полетели с такой силой, что стёкла стали, резко вскрикивать, оглушая тёмное ночное пространство, но ни одна живая душа не откликнулась на их тревожный зов ни с той, ни с другой стороны.

Поняв, что ему не ответят, ему не откроют, Батурин стал лихорадочно ощупывать стены первого этажа, ища малейшие трещины в них. Он цеплялся и без того ободранными, саднящими пальцами за обламывающиеся наплывы раствора, срывался и снова, молча, по-кошачьи, царапая кирпичи, карабкался вверх, но дальше, выше первого этажа так и не забрался.

В бессильной ярости он стукнул по стеклу окна нижней квартиры. Стекло сдавленно хрустнуло и сломалось. Думая его вырвать, Батурин рванул остатки его на себя, оно рассыпалось по стене и отмостке дома. Квартира была на ремонте, но, несмотря на это, боец воровато всмотрелся в неё и посмотрел по сторонам. И как раз вовремя. К дому приближались вереницы теней прохожих. Олег отпрянул от стены дома и затаился под шепчущимися листвой кронами деревьев. Он был вынужден минут десять оставаться в бездействии, пока не прошли возвращавшиеся с третьей смены. Ощупывая ставшие липким от крови пальцы, Батурин пытался сообразить, что же нужно сделать, чтобы дотянуться до балкона.

«Притащить вон ту штуку для подставки», – заметив темневший бесформенной тушей смятой бочки какой-то предмет на углу дома, решил он. Но это оказался мотоцикл, накрытый брезентом. И, уже хватая его, Олег вспомнил о длинной скамейке, стоявшей на противоположном конце дома. Притащив её и поставив наклонно к стене дома, Батурин взобрался на самый верх скамьи. Но, когда он уже дотянулся до нижних прутьев балкона, скамейка вдруг скользнула в сторону по стене и ушла из-под ног. Провалившись в пустоту и больно ударившись обо что-то боком, Олег нащупал уродливо торчащий ствол сломанного дерева. «Нет худа без добра!» – мелькнуло саркастическое злорадство в голове бойца, и сразу же заныло скорее от предположения, чем от истинной боли, то место бока, которое могло бы быть вспорото острыми сухими щепами пня, упади он на три-пять сантиметров левее.

Яростно, но осмотрительно установил Олег скамейку снова. К железным прутьям балкона были плотно прижаты доски обшивки и, как ни старался Батурин просунуть под них пальцы и уцепиться за прутья, это ему не удавалось. Проходили минуты, а он всё оставался под балконом, хотя и выше на два метра, чем раньше, но так же безнадёжно, как и альпинист, пытающийся без снаряжения одолеть полутораметровый карниз на отвесной скале.

Крючком, найденной им арматуры, Олег попробовал крепость деревянных ящиков – цветников, свисавших по периметру балкона. Один из них был перекошен. Штурмовавший вспомнил, как Анжела рассказывала ему однажды, смеясь и лукаво играя глазами, как какой-то парень, гостивший у неё, был вынужден спрыгнуть с балкона, когда пришёл её друг архитектор. В тот момент Олег не придал никакого значения её рассказу и даже подумал, что она придумывает нарочно такие сцены, чтобы поиграть на его чувстве ревности. Но теперь…

Он представил как бедняга, спрыгивая с балкона и обламывая злосчастный ящик, мог, как и только что сам Олег, упасть на пенёк и сразу же засыпаться землёй и… цветами.

«Нет! Этот ящик может сыграть снова так, что и сам сыграешь в ящик или в лучшем случае будешь корчиться на этом пеньке», – неожиданно трезво подумал Олег, в продолжение нескольких неудачных попыток, вызывавших в нём приступы сжигающей его изнутри ярости попавшего в ловушку молодого, глупого зверя. Но и это отрезвление не остановило его от продолжения творимого им безумия. Наконец, уперевшись ногой в выемку – трещину в стене, он зацепился руками за верхний край решётки балкона. Повисая на сжатых досками пальцах, подтянулся и прыжком, отчаявшегося на последний бросок, загнанного на скалу охотниками барса, перемахнул через ящик и, не останавливаясь, ринулся к двери, готовый, как и зверь, столкнуться лицом к лицу с противником.

Дверь, стукнувшись о вторую, которой что-то мешало открыться, медленно с трудом поддалась. От неё метнулись в разные стороны две тени. Сердце Олега колотило в грудь, будто само искало брешь, чтобы вырваться из страшного, всё сжимающегося и сжимающегося кольца напряжения, в котором держал его хозяин уже столько времени. Батурин понял, что те двое в спешке подставляли под дверь мебель, баррикадируясь от него. Он, резко нажав плечом сошедшиеся двери, обнаружил узенькую брешь и стал жать, не сбавляя усилий, упираясь ногами и руками в стены, боясь как бы те не подтащили ещё что-нибудь и не отгородились наглухо. Двери разом поддались, и Олег, срывая шторы, что-то опрокидывая, ворвался в комнату.

К выходу в коридор мелькнула огромная фигура-тень мужчины. Казалось, он пытался бежать. Но Батурин был уже в комнате и, почувствовав позорность своего бегства, тот остановился за дверной ширмой.