Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

Глава одиннадцатая

Было московское ласковое августовское утро. Батурин проснулся рано. Сердце будоражила хмель ожидания праздничного события. Удивительное чувство волнения, желания как можно быстрей перенестись через томимое ожиданием время и оказаться в эпицентре торжества зародилось в пору поездок на спортивные соревнования, футбольные встречи с командами других сёл, районов края. С тех пор оно только совершенствовалось, дополнялось, видоизменялось, словно подготавливая его к встрече с Москвой. И Батурину не забыть взрыва чувств и мыслей, рождённых при первой встрече с центром столицы – Кремлём. Встречи с великой вселенной, – называемой Москва. И вот опять опьянительная, переполняющая радостью столица, столица… Москва, Москва… Но не с Белокаменного моста. Она лежала перед ним как на ладони, чуть ли ни вся, втиснутая в широкое окно восемнадцатого этажа Высотки. Едва взошедшее над сказочным городом солнце ослепилось золотом кремлёвских куполов – «шеломов» и, как стыдливая красавица, спешно искало спасения в бесчисленных уголках переулков, улиц, проспектов, окон домов. И, найдя удобный затерянный дворик, сквер, тенистый парк или лесной массив, оно долго не уходило оттуда. Томительное мление, останавливающее время, подхлестнуло Олега броситься в объятия тихой лужайки в лесном массиве у Москва-реки. Он с наслаждением надел спортивный костюм и слетел с восемнадцатого этажа по лестнице, игнорируя лифты. Пройдя через центральную зону «А», Батурин повернул налево к главному выходу здания МГУ. Полюбовавшись на отразившиеся бесчисленные шеренги себя самого в параллельных зеркалах турникетного коридора, он выскользнул из лопастей двери-вертушки. Утопающие в изумрудной зелени деревьев и кустарников луга, скверы и сады МГУ умывались алмазной росой. Казалось, она в изобилии упала с растопленного солнцем краешка голубой, прохладной льдины неба. Ликование открытия первозданного мира в центре Москвы охватило Олега. Солнце мягко обволокло его лицо и тело колыбельным теплом. Ни облачка на небе не мешало творить ему великое пробуждение великого города. За три года жизни в Москве Батурин успел уже заметить, что в первые осенние, как, впрочем, и весенние деньки, утро в Москве бывает часто солнечным. Потом вдруг наплывают ревнивые облака и словно пышным полотенцем вытирают умывшееся небо и солнце. Набрякшие и отяжелевшие влагой туманные волны небесной ткани затем старательно отжимаются кем-то в небе, изливая на город и горожан тонны дождя. Олег торопился закончить пробежки именно в эти короткие солнечные часы до омовения Москвы тучным небом. Иногда он бежал мимо высоких жёлтых стен правительственных дач и владений Мосфильма, иногда спускался к набережным Москва-реки прямо с парапета, выбирал где-нибудь одну из уютных полян и разминался. В этих лесных залах, окружённых могучими клёнами, липами, дубами на (Ленинских), ныне Воробьёвых горах, Батурин, как многие другие любители утренней гимнастики, с наслаждением отдавался самоуглублённой борьбе с дремлющими, ещё ленивыми мышцами своего тела. С ревнивой любовью он удивлялся поклонникам утра и бега в упоении, как птицы, занятым дирижированием только ими самими видимого оркестра, исполняющего только ими слышимого гимна жизни, гимна солнцу, небу, телу, красоте. Многих он уже знал в лицо, со многими здоровался. Также как иногда и раньше, у парапетов парадного подъезда Главного входа МГУ, ему встретился уже возвращавшийся с утренней пробежки ректор университета. «Доброе утро!», лёгкое как вздох, слетело с губ того и другого. Разгорячённые глаза Анатолия Алексеевича Логунова жаркими искорками угольков то ли любопытства, то ли лукавства перекатывались под высоким лбом, украшенном пышной с проседью шевелюрой. Трудно сказать с каких времён, но так повелось в университетских кругах, близких к спорту, что обычно щепетильно соблюдаемые цивильные правила иерархии, авторитеты, переставали иметь значение на площадках и беговых дорожках. Словно одевшие спортивный костюм ректор, профессор или студент вступали в иную форму отношений, где царствовал дух Олимпа равных друг другу богов и героев. Этот первобытный демократизм нравился всем и всех устраивал. Вот и сейчас возбуждённый бегом, радостный ощущением бодрости, силы, свойственной изначально только здоровой телом и духом юности, Анатолий Алексеевич дружески отсалютировал Олегу, словно передал ему факельную эстафету университета, обязывающую, ободряющую к великой тяге движения вперёд. Батурин помчался, словно под ним были не ноги, а крылья, такие же быстрые как мысли, которые уже унесли его в блистательное будущее первооткрывателя новых миров. Там, через много, много лет он видел себя во многом похожим на ректора: сильного и простого, любимого и уважаемого всеми человека, учёного, спортсмена. Но в воображении Олега возникла сцена всречи с Ромашовым Романом. Тогда, в «Солнечном», в предупреждение лихости и неосторожности Олега, Роман рассказал о гибели ректора МГУ Рема Викторовича Хохлова при восхождении на Пик Коммунизма. «Эта гибель – предупреждение тебе, боец Батурин. Страховка, страховка и ещё раз страховка», назидал он молодого бойца.

В это же утро всё вокруг, в нём самом ещё дышало утром начала жизни, начала счастья, ради которого это так мало – бег и зарядка с утра. Обжёгшись горячехолодным душем в блоке, позавтракав в студенческой столовой зоны «Б», Олег Батурин отправился в центр Москвы, к старым зданиям университета, на юрфак, где должны были встретиться бойцы «Эфиопа» ещё раз, быть может, в последний. Командир Пройдоха Евгений и комиссар Кротич Анатолий готовились провести свою последнюю операцию – расчёт большинства бойцов отряда. Выйдя из метро на станции «Проспект Маркса», полный бодрости и ощущения сил в каждом мускуле Батурин устремился к улице Герцена, мимо старых корпусов и двориков университета. В одном из них стояли на вечном посту статуи Огарёва и Герцена, в другом величественно сидел, восседал сам основатель первого русского университета Михайло Ломоносов. В двориках старых зданий университета лениво скучало новое поколение (Какое уж по счёту?!) студенчества, точнее всего лишь несколько юношей и девушек, то ли абитуриентов ещё, то ли студентов уже. А были годы, когда в старых корпусах размещались факультеты журналистики, филологии, экономики, института восточных языков, когда этот дворик походил на Вавилонское столпотворение, после разрушения неугодной самому богу башни. Голова шла кругом от разнообразия лиц, одежд студентов и языков, на которых они говорили или пытались говорить. Острословы окрестили этот дворик «Психодромом», что отчасти, может быть, и выражало его суть. Только избранные, относившие себя к непонятно откуда взявшемуся царству элиты, сливок студенческого мира, считались владельцами этого необыкновенного неповторимого неожиданным уютом уголка какого-то древнего, остановившегося мира в центре Москвы конца двадцатого века. Этот дворик походил на родовое гнездо, из которого неоперившиеся птенчики, – птицы будущего, – если не орлы, то уж беркуты точно, – могли приучаться взирать свысока на величественные в красных латах бастионы башен и стен Московского Кремля, оградившего себя от вечно спешащих войск людей и машин зелёной кольчугой – щитом Александровского сада. Только избранные без стеснения и богобоязненного трепета в сердце смело ступали за чёрные решётчатые ворота, окунались в его восхитительный мир молодых людей, дерзких слов, рассказов, пересказов последних богемных сплетен и скандалов. Только избранным из избранных принадлежал этот университет в университете. Только избранные могли принять его неизвестно когда и кем придуманное название, в котором соединились понятия о микромире и макромире. Почти по Ломоносову:

«И может собственных Платонов

И быстрых разумов Невтонов

Российская земля рождать…»

А здесь энергия таинственных нейронов проникла в тайны космодромов и получился в одном слове очаровательный казус – «Психодром». Новое лицо, непосвящённое ещё в хитрости и сплетения характеров этого полу-полушария, должно было длительно и упорно ступень за ступенью штурмовать его площадки и скамейки. Каждая пядь и пятачок принадлежали здесь тому или другому кругу, кружку студентов. Причём, эти круги настолько были подвижны и неуловимы, что разобраться в их истинном месторасположении было почти невозможно. Для лица, пытающегося войти в круг той или иной группы, не составляло порой труда попасть на пустое место или, что особенно невыносимо для человека деликатного, привыкшего уважать себя – попасть впросак. Такое положение не приносило ничего хорошего, кроме иронического отношения изысканных лиц к нему или к ней. В психоневралогическом плане чувствительную натуру прошибало до седьмого пота изящными колкостями. Доведённый до такой температуры студент, мог смело считать при определенном напряжении своих недюжинных умственных способностей, что основательно сэкономил на бане. Но, чтобы выкарабкаться из словесной шелухи, он должен был отправить насмешника туда, куда мечтает попасть вшивый, и потушить сыр-бор одной только фразой: «Иди ты в баню». Но так могло быть только в исключительном случае. Поэтому ничего не было удивительного в том, что многие неосторожные молодые люди, без кольчуг и щита родительского положения, не имея острого меча ума и длинного языка, натыкались на крепкие копья психодромных остряков или острячек и погибали. Погибали раз и навсегда. Чёрная петля дымящихся остроумием слов плотно охватывала шею, забивала дыхание и отделяла от тела незадачливую голову, в которой роились осиным гнездом ответные, но лишь его самого задевавшие колкости и остроты. Никого не интересовала дальнейшая судьба неудачливого абитуриента этого университета. Молодой человек или молодая особа теряли свою голову в непонятых ими обстоятельствах и, если не находили тотчас друг друга, бросались в различные предприятия бытового характера или шли горькой стезёй служения науке, обозванной психодромниками тёткой, любящей трудолюбивых и нетребовательных к наградам и почестям племянников и племянниц. Только психически уравновешенные, небезынтересные в своём обхождении виды золотого студенчества прививались и развивались на древе «Психодрома», на ветвях которого с утра до вечера неугомонно суетились представители гуманитарных наук. Приятное большинство «Психодрома» составляли филологи, а если точнее – филологини. Последняя часть этого классического слова звучит на древний лад, придавая строгость, величие и недоступность её носительницам. Как сказал бы поэт: «Хотя здесь не было княгинь, но что-то княжеское было». Изысканная холёность блистательных девичьих лиц, сексуальность их фигур подкреплялась не менее ослепительными нарядами, резко, иногда даже вызывающе подчёркивающими соблазнительные формы первоклассных красавиц. Бессильны были скрыть моднейшие наряды сексуальные формы и линии прародительницы всех Венер – Евы. Руки, шейки, ноги, бюсты, попы, от одного движения которых приходили в движение самые древние инстинкты и самые высокие чувства героев и поэтов, побуждения последних слагать вдохновенные гимны в честь очаровательных богинь «Психодрома». Вторая половина изысканной публики принадлежала факультету журналистики. Под лицами этих грубоватых богов и весёленьких богинь пера таилось всевидящее око СМИ. Для внимательного глаза, особенно дня глаза отвергнутых фанфаронствующими остряками, в будущих работниках журналов и газет виделись могущественные демоны с мёртвой хваткой, наполненные вулканическими бомбами знаний, убийственных фраз, вдохновенных клише, заумных экспрессий, демоны – деятельные и властные. Большинство, как тех, так и других, уже мечтало о заграничных схватках с поборниками уходящего мира и, как оказывалось потом, действительно, металось по загранице, входя, проникая в самое логово вражеских банд и головорезов. Среди студенческой братии от журналистики девушек было мало. Поэтому филологини смотрели на них с женским небрежением и неоспоримым достоинством, отнять которого, якобы, никому не дано, тем более творцам статей, рассказов, новостей, критикой которых и были заняты поклонницы высочайших муз от литературы. А так как Факультет журналистики располагался на втором этаже, а Филологический на третьем и четвёртом, то это давало право филологиням считать, что «публика на факультете журналистики на два этажа ниже филологической». На этом же этаже, что и журналисты, только немного в стороне, котировались по-восточному изящно-лощёные представители ИВЯ, скрывшиеся затем под маской ИСАА. К третьей гильдии Психодрома относились углубившиеся в дебри, в основном тёмные для современного цивилизованного мира юристы, философы, историки, экономисты и психологи, вытесненные архитектурными решениями зданий на задворки Alma mater. Одни углублялись в непередаваемые простым словом мысли о криминальности человеческого рода. Другие погрязали в неразрешимых спорах о «вещи в себе», о бренной сущности и скоротечности бытия, познаваемости-непознаваемости мира. Третьи проваливались в тёмные подвалы истории и экономики прошлого и сегодняшнего дня. Но все они, если случалось, быстро проходили, проносились среди легкомысленных пташек «Психодрома», в душе жалея их бездумную, головокружительную жизнь бабочек-одноднёвок. Легкоранимые сердцем или наделённые могучим духом и твёрдостью характера они обходили ослепительный базар индивидуальностей стороной. Одни боялись упасть в глазах обворожительно-развратной публики, опростоволоситься, другие окаменеть в величественной позе презрения и осуждения. Но чувство соседствующего превосходства, проявленное уже в статуях Герцена и Огарёва, останавливало их и вело другой, окольной стороной. Живительное разнообразие в жизнь «Психодрома» вносила местная, городская саморекламирующаяся публика, невесомой пеной долетавшая с далёких, чуждых берегов: начиная со времён хиппи и до последних панков, металлистов и прочих истовых. Она втекала во двор под вечер в цветастых заграничных лохмотьях: тёртых-перетёртых джинсах, куртках фирм Zer, Rica, Levic, Vrangler, рубашонках и штанах, едва скрывающих коленки, лохматые и нечёсаные, взъерошенные и небритые, бритые и резкие, как шампанское, отголоски отмирающих на западе чад. Они втекали, как втекают мутные селевые ручейки, переливающиеся всеми цветами элементов таблицы Менделеева, а на самом деле обыкновенной грязи в неспокойное, в водоворотах высокогорное озеро. Вот почему у проходящих мимо не только ныли зубы, но и бежали мурашки по спине от одной только мысли, что этот засасывающий круговорот новой, нарождающейся интеллигенции может вдруг захлестнуть неосторожного проходимца, обдать зловещим дыханием чуждого неуюта, если не втянуть в свою пустопорожнюю бездну. Для простого наблюдателя этот дворик мог показаться лицом университета, хотя это были всего лишь его прекрасные, но жалкие задворки. С тех пор как переселились на Воробьёвы горы факультеты гуманитарных наук, дворик потерял шарм праздношатающихся студентов и своё не совсем нормальное название. Сачкующая студенческая рать с новой страстью начала обживать просторное разноэтажное фойе нового здания Гуманитарных факультетов, с завидной лёгкостью прилепив ему ещё более точное название: «Сачок». Но, как часто увлечённый тылом какой-нибудь особы, желает заглянуть ей в лицо, так и мы посмотрим на студенчество в его родных стенах, в его родных пенатах. В тесном фойе юридического факультета старого здания на улице Герцена собрался почти весь «Эфиоп». Радушные и торжественные, теперь уже равные друг другу бойцы искренне обнимались, вспоминали совсем недавнее прошлое, выказывая в нём один другого несравненным героем. Кто кому-то вовремя подал руку, кто не дал упасть со второго этажа, кто спас от удара кувалды боксёра философа, кто… Но самым главным героем лета по всеобщему признанию стал Боря Радько. Это он успел прыгнуть в кабину гружёного бетонными блоками Маза, когда тот, оставленный без присмотра водителем, вдруг сорвался с места и ринулся в котлован, который дорабатывали бойцы, перед тем как закладывать фундамент водозаборной станции Сайсары. Худощавый боец ёжился и не знал, куда ему спрятаться от благодарного внимания крепких и изменившихся в Москве отрядных парней. Да и в с самом Боре уже не было ничего от того отрядного богомола каким был он в Якутске. Только прямые русые волосы, топорщившиеся ёршиком, были такими же, какими были в ту минуту, когда он увидел скрежещую громаду мамонта Маза, двинувшегося на котлован. Подсознание взорвалось пустотой кабины и десятками бойцов в котловане, на головы и тела которых всего через мгновение рухнет многотонная груда железа и блоков. Детским своим героем «Рики-Тики-Тави» метнулся Боря к двери Маза и отвернул бездушное чудовище в сторону, нависая боковыми колёсами над брызнувшим фонтанами сырого песка и комьев глины краем бездны. Ещё дрожа всем телом, Борька с замиранием сердца услышал показавшиеся ему мёдом благодарности злые, раздражённые голоса котлованщиков:

– Какой там хер елозит?!

– Эй, вы там наверху! Полегче на поворотах! А то внизу окажешься!

– Фу, ты мерзавец, сам не лезет сюда, а гадить гадит.

Только стеснительное «Извините, мальчики» полетело минутой позже от ещё взъерошенного Бори Радько в матерящуюся, ухающую мерзлотножижую яму.

– Мы тебя сейчас мордой мочальной вместо насоса откачивать жижу заставим, – содрогались угрозами бойцы.

– А мне кажется, что вам легче грязь с морд вытереть, чем нам бы пришлось выдирать ваши морды из грязи, – гулко пробасил в котлован Артём Влас, вылезший двумя минутами раньше по нужде и видевший натуженными глазами всё, что произошло. Никто не осудил Пройдоху, только что приступившего к исполнению обязанностей командира, за то, что, когда он услышал об этой истории, здоровый и мощный как Маз, вдруг подкосился в коленях и, жадно хватая воздух и руками и ртом, рухнул прямо в грязную лужу, у которой стоял. Только минуту, полторы спустя, то ли вздох с матом, то ли мат со вздохом, испустил его властный рот из могучей, круглой как мотобольный мяч груди, затрясшейся в клетчатой рубашке как последний в сетке ворот.

– Я подумал тогда, – говорил, сверкая крепкими как у волка зубами и такими же блестящими, вечно голодными глазами Евгений Пройдоха, – что было бы со мной, если бы Маз сорвался в котлован? Это была бы вам братская могила, а мне – вечная решётка, а то и – крышка.

– Бойцы, бо-ля! Видите, каких мы вырастили бойцов и командиров в отряде. Но это всё теперь в прошлом. Пора перейти от блоков и Мазов, покушение которых мы выдержали, к тому чтобы «вмазать»! Новое самое трудное испытание, которое вот-вот готово рухнуть вам на плечи похлестче, чем Маз с блоками или философы с кулаками. И не спасёт вас уже Борька, в третий раз! Хотя бог любит троицу! А мы чаще говорим: «Сообразим на троих, после того как работали за семерых», – взял слово комиссар.

– Хочешь сказать и пулучим за семерых? Карбованцами не запугаешь, – заметил игриво Юра Куделкин. – Ты давай быстрей и побольше, а там, как говорил Наполеон, посмотрим кто кого.

– Да, да. Ха-ха-ха! – засмеялись встревоженные ожиданием и неведением бойцы.

– Предлагается ударный батальон по захвату госбанка. В команду отбираются наши отъявленные боевики. Отмеченные Никой – шаг вперёд! Награждённые благодарностью облштаба за проявленное рыцарское, редкое в наше время мужество в драке с драчунами, – с перекосившей лицо улыбкой зачитал вторично список бойцов получивших благодарность на последней линейке от районного штаба и теперь от областного, догнавшей их в университете, комиссар. – Ну, и как всегда, самозванцев нам не надо, за кассира буду – я.

– Ты от скромности не умрёшь, Анатолий! – усмехались бойцы.

– Работать последний, есть и за деньгами – первый!

– Но, но, бойцы, бо-ля. Я ещё пока комиссар. Прошу уважать и жаловать, – отбивался Кротич. – И платить мне жалованье.

– Успокойтесь бойцы! Нас мало, но мы в тельняшках. Или не помните нашего пьяного «Механика Кулибина»? Наш теплоход? Наш, теплоход, вперёд лети! В коммуне остановка! Точнее, в банке. Мы за комиссара ва а ля банк, а по-русски: кто куда, а я в сберкассу, – смеялся Воробышек – Володя Чирикин.

– Через год не будет нас, ждите привет с Крыму, – подстраивался к игре вечный доброволец Папа – Виктор Дыев.

– Тогда уж лучше сразу с Колымы, – смеялся в ответ своей неизменной перекошенной полуулыбкой, спорившей перкошенностью с огромными голубыми глазищами, Юрий Куделкин.

Группа студентов с Кротичем во главе – «носителем акций» – аккредитивов, сгребла в пузатый портфель пачки зелёненьких, голубеньких, красненьких и сиреневых денежных знаков, полученных в кассах Телеграфа на улице Горького, и вернулась на юрфак. Кротич, как бывалый кассир, выдал по спискам всё, что причиталось бойцам за трудовую доблесть третьего семестра.

Небрежно засовывая в карманы сотни рублей студенты (теперь уже не бойцы), чувствовали, что они получают индульгенцию, отпущение, но не от грехов, а к грехам. А вдруг ставший похожим на Мефистофеля командир Пройдоха Евгенний, будто не желая ещё выпускать из своей власти бойцовские души, предложил:

– Есть соображение отметить окончание третьего не соображением на троих где-то в подворотне, а, так сказать, с российским воображением! Мной заказан банкетный зал ресторана гостиницы «Россия»!

– Так что, бойцы, бо – ля. Да здравствует «Россия»! – ввернул Кротич.

– Ура! Ура! Ура! – застрочили бойцы.

– Даёшь Россию! – вскакивали из-за столов аудиторий с потяжелевшими карманами эфиопы.

– Бойцы, бо-ля, мы верили в вас, мы не сомневались в вас! – сверкал глазами Анатолий Кротич. – Обет требует обед!

И обед состоялся.

В пять часов вечера облачённые в новые цивильные доспехи бойцы оккупировали огромнейший зал ресторана. Пенные бокалы шампанского, искромётные чарочки столичной, вино взбудоражили молодецкую кровь, равно как и воспоминания трудовых битв с искромётным шипением «северного сияния» Якутска.

Пройдоха держал ухо востро, а нос по ветру. Ему надо было уйти из отряда чистым, да и не обчищенным персоналом ресторана. Он повторял на свой лад изречение древних римлян: «Aut cum ckuto, без aut in ckuto! и с высоко поднятым забралом! – что значило для него: только «С победой!» Поэтому Евгений сразу предложил официанткам все дополнительные заказы рассчитывать персонально на столах и не приплюсовывать их к общему счёту. И когда бойцы покинули в одиннадцатом часу зал, командир уже не командир был сражён наповал. Официантки представили к основному заказу дополнительный счёт за заказы на столах в четыреста сорок семь рублей тридцать пять копеек.

– Но ведь мы договорились, – вскричал он, выпучивая пылающие отрядным диким блеском глаза то на официантку, то на супругу. – Я плачу за основной заказ! Вот триста рублей и баста! А это что?!

– Ничего не знаю! Платите по счёту! – отрезала служительница вакха. – Я вызываю хозяйку.

– Адэлаина Никандровна, тут не желают платить, – уже обращаясь к выплывшей из-за портьер роскошной даме, продолжила официантка.

– Что здесь происходит? – величественно бросила матрона.

– Да вот не хочет платить, – пояснила официантка.

– Платите за за -, за, – за…

– За что?! За что?! – ревел Евгений.

– За битую посуду! Это вам не государственная лавочка, а моя – кровная! – отрезвила его москвичка, уже практиковавшая частный ресторанный бизнес на Ленивке.

– За какую битую посуда?! – ещё больше удивился Пройдоха, обводя оставленные в пикантном, но полном порядке столы ресторана. – Битой посуды нет!

– Нет? Так будет! – мрачно и тяжело прорычала пышнотелая, посвёркивающая зловещими бриллиантами мэтрэсса.

– Как это будет?! – не верил в коварство служительницы респектабельного сервиса Евгений.

– А вот так! – отрезала в свою очередь неумолимая и неукротимая в своей щеголяющей щедрости хозяйка зала и привычным движением, исполненным грации и силы, дёрнула скатерть ближайшего стола. Бокалы, рюмки, тарелки, вилки, ложки и ножи беспорядочно дрогнув, камертонно стали звенеть, падать, биться и рассыпаться по полу.

– Петя! Пётр Никандрыч! Звони районному! – закричала, аккомпанируя музыке битой посуды, хозяйка. Рослый детина, Пётр Никандрыч уже набирал номер службы охраны порядка.

– Ну, что, хулиган, будешь платить или будешь ещё посуду бить? – тут же обращаясь к Пройдохе, угрожающе шипела актриса банкета.

– Нет! Не буду я платить за это безобразие!

– Не будешь? Вот тебе ещё и вечный бой! – снова жалобно зазвенели хрустальные и фарфоровые кусочки.

– Перестаньте хулиганить! – взревел Евгений, чуть ли не с кулаками наседая на злобно и победно сверкающую глазами и леденящими душу будущему прокурору бриллиантами в ушах и на толстой шее перестроечную бизнесвумэн.

– А вот сейчас придёт участковый, тогда и посмотрим, кто здесь хулиганит. Гришуля! – язвительно и со значением выдавив глаза на лоб, закричала та в ответ. – Хулиган! – но тут же перейдя на шёпот, брызгая слюной и пеной, убеждала Евгения. – Плати по добру по здорову! Не то на пятнадцать суток загремишь. Минимум. Алкаш! Не таких быков в консервные банки загоняли! А то не знаешь: есть Блок, а есть блокхауз – по-простому – кутузка. Покой там только снится!

– Женя! Женечка! – пришла на помощщь мужу Светлана Пройдоха. – Отдай ты ей, милый, деньги, отдай! Всё отдай!

– Нет! Нет! За что я должен уже не отрядные, а мои деньги отдавать. А эта, вон смотри, какую морду наела! Да, я тебя! Дай закончу юрфак!

– Ты у меня его закончишь с другой стороны глухарём! – угрожала и не сдавалась его противница. – Плати! Или сейчас крылышки обрежем – в КПЗ посидишь, птенчик залётный! Образумишься!

«Отрядный котёл пуст. А свой котелок, если придётся платить из своих – командирских, ещё и не просчитанных до конца, прогорит тут же», – подумал Евгений и вдруг почувствовал себя глубоко и жестоко обманутым, прижатым доморощенными московскими новыми русскими к стенке.

Вошёл и участковый Гришуля…

– Настоящий Психодром! – возмущённо отдавал деньги Пройдоха. Дорожники, выйдя из ресторана, не разошлись, а, наоборот, – разошлись. Едва появился на выходе Олег Батурин, они предложили ему размочить ещё раз ссохший-пересохший третий трудовой в пльзеньком баре парка Культуры и отдыха Горького. Оккупировав огромный стол в баре, бойцы опрокидывали бокал за бокалом. А когда на четырнадцатом или пятнадцатом Олег сбился со счёта, поступило предложение взять чего-нибудь покрепче, так как разбавленное водой пиво не брало, а быстро утекало в королевских местах. Услужливый и расторопный официант с морским рвением обслуживавший то ли моряков, то ли сибиряков (он ещё толком и не разобрал), – выставил целую батарею бутылок водки из личных хранилищ. Хотя бутылочек было по одной на троих бойцов, командир барного расчёта учёл троившийся азимут в глазах застольщиков и рассчитал их не хуже, чем Пройдоху в «России» новая русская – под чистую. Приближалось время капиталистической предприимчивости.

Бар закрывался в два часа после полуночи. Но компания только почувствовала прилив сил и обретение формы, поэтому было решено не останавливаться на достигнутом и продолжить сражение с зелёный змием в свободной квартире Реброва Юрия, в которой, как оказалось, уже больше полуночи скучали позабытые на целое лето юные девы. И потекла разудалая молодецкая жизнь. До начала занятий ничего не висело над головами якутских бойцов. Во время раскачки – в первые недели учебного года, – стыдно было здоровым крепким молодцам протирать штаны на скамейках поточных аудиторий, да и тоска по большому, настоящему делу не давала сидеть по общагам или квартирам. Друзья днями ходили друг к другу в гости на факультеты: сегодня химический, завтра – физический, послезавтра – экономический, добрались даже и до НИЯФА, до его перенасыщенных мудрёнейшими приборами подземелий, а вечерами искали приключения в ресторанах и ресторанчиках, о которых Батурин ни ведать ни ведал, ни знать ни знал раньше. Как поменялись ролям в Москве дорожники и Батурин! Теперь они ласкали и лобызали красивых девушек, а он только наблюдал да выступал иногда в роли шута – массовика-затейника, незаменимого острослова веселых застолий. Но уже ни друзья, ни ненужная, противная его натуре пьянка не заглушали тягучей болезненной тоски, необъяснимой тревогой, гнавшей Батурина прочь и от друзей, и от их очаровательных подружек. Олег выбрал один из тихих вечеров и позвонил по номеру, который дал ему Гигорий Есик. Но на его звонок ответил незнакомый женский голос, и Батурин, извиняясь, попросил записать его университетский телефон восемнадцатого этажа с номером блока. Начались занятия, и Батурин начал заниматься в группе и библиотеках университета и даже в Ленинке. На семинаре Либана по древнерусской литературе он выбрал тему курсовой работы «Родственные связи героев «Слова о полку Игореве» и окунулся в тексты и историю. Спустя несколько дней, после того как он расстался с дорожниками, его неожиданно пригласили к телефону на этаже. Решив, что это кто-то из соскучившихся приятелей, он нехотя буркнул в трубку:

– Алло, я слушаю.

– Олежек! – зазвенел у самого уха неуловимо знакомый девичий голос. – Узнаёшь? Это я – Анжела!

– Анжела?! – обомлел Олег, ревнивым глазом пробегая по холлу этажа, не видит ли кто его из языкатых однокурсников.

– Не пугайся! Срочно приезжай к Сокольникам, если хочешь меня увидеть! Если ещё меня помнишь… Она сообщила, откуда звонила и где хотела бы встретиться. Голова Батурина пошла кругом: «Откуда? Как? И что значит звонок Анжелы? Что это обещает? Она нашла меня, а не я её. Я так боялся ей ещё раз позвонить». Неожиданная встреча с якутской феей. Вечерняя Москва отстранённо шла, летела мимо Олега, когда он остановился, выскочив из метро. Глаза побежали по широкой аллее к парку Сокольники. И вдруг! Он увидел её. Стройная, напряжённая фигурка у ближайшего киоска остановила весь мир. Забытое стёршееся из памяти лицо Анжелы, её сексуальные манящие формы, словно негативы уже почти засветившейся плёнки-памяти, проясняясь глазами, губами, щеками, обрызганными медовыми каплями родинок, проявились перед Батуриным. Он бросился к Анжеле.

– Анжела! Ты?

– Да – я! Не ожидал? А я вот видишь… – заговорила Алкина, – решилась. Ты не волнуйся. Я здесь проездом. Хорошо, что ты оставил свой телефон маме. Идём со мной. Проводи меня к подруге. Я должна вернуть ей перед отъездом ключи. Вот решила: Звякну. Может быть, увижу тебя. Или ты не рад? Олень мой любимый, Оленюшка мой, – Олеженька! Метеор мой озера-неба Сай. А ведь я по-прежнему тебя люблю. Дай же, я тебя поцелую, – стосковавшейся львицей впилась горячими губами в губы Олега Анжела. Он впервые в жизни ощутил головокружение от поцелуя женщины…