Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

Книга вторая
Парад веков

Глава первая

Лена на подходе к Якутску размахнулась широко и могуче. Скалистый набег Табагалъского мыса лишь дразнил и раззадоривал её вольные волны. Где свирепые и бурные, где лёгкие и шаловливые, они не просто неслись по необозримому пространству реки, а и несли на себе юркие, быстрые лодки, неповоротливые мёртвые брёвна, разрозненные суда и гигантские плети плотов, скрывая под игриво-стремительным плавом и бегом нечто грозное, неусмиримое. Мечущееся тёмно-зелёными телами волн, оно поднимало то там, то тут свои змеиные головы и голодными глазами скользило по поверхности, в жажде найти и поглотить всё и всех в свою холодную, ненасытную глубину. И это-то нечто заманчивой вольностью волн увлекало отчаливший от дебаркадера белый кораблик скользить по неощутимой границе между жизнью и смертью.

Удивлённые и ошарашенные невиданной дерзостью хрупкого судёнышка волны щетинились гребешками спин загадочных речных чудовищ, которые вгрызались зубастыми пастями в его скользкие бока, но неизменно обламывали и крошили в шипящие пеной брызги и зубы, и челюсти. Рыча и разрывая свои мокрые тела, чудища бессильно сползали, стекали по бортам вниз, но тут же бросались на них миллионами оскаленных новых взъярённых пастей. А теплоход плыл и пел непонятные волнам песни, в которых славил себя и ещё неведомо кого-то:

 
«Параход белый, беленький,
Чёрный дым над трубой,
Мы по палубе бегали,
Целовались с тобой.
Ах, ты палуба, палуба,
Ты меня раскачай
И печаль мою, палуба,
Расколи о причал…»
 

Лихо и сладко лилось над необъятным Ленским морем волнующееся и волнующее песенное море. И празднично белый кораблик купался и в том, и в другом, словно ещё не решил в каком же ему всё-таки плыть. А, может быть, и не плыть? Раствориться! Исчезнуть! Утонуть в чавкающих водоворотах реки или подняться этаким летучим голландцем в хмурое небо.

Лёгкий и невесомый как сон-воспоминание, как воплотившаяся вдруг в реальность мечта детства бумажных корабликов Олега Батурина, настоящий корабль подрагивал под ним ослепительно чистой палубой, стёклами окон, дверей, натянутыми струнами перил, сердито попыхивая сизыми кудрями дымка над трубой, и с неистовым удовольствием молотя невидимыми крыльями винтов под кормой. Подрагивал, даже дрожал иногда, но плыл и плыл…

Город, бывший для Олега стройкой, а в какие-то моменты ареной бойцовского клуба с одной стороны, и любовной колыбелью с другой, становился призраком, исчезающей за горизонтом неподвижностью, оседающей на него слепой и немой махины облачного неба. Головокружительная круговерть этих двух месяцев, едва ворвавшись в жизнь Батурина, как из грядущего небытия, вместе с городом провалилась теперь в прошлое небытиё. Олег, смотря на игру речных волн, ещё не воспринимал красоту рождаемых ими картин. Он оставался ещё в прошлом на хлипкой границе бытия и небытия, на которой мог быть, мог и погибнуть, как этот корабль сейчас на зыбкой волне.

Но кораблик жил, гудел, заливался, захлёбывался музыкой, подрагивал всем, даже сердцем Олега. Оно замирало в его груди тёплой запечной кошкой страха: а вдруг растает эта хрупкая реальность кораблика, и зелёные губы – волны речных чудовищ, белозубыми пастями грызущих пока нос, бока корабля, припадут и к его телу, вопьются в него удушающим поцелуем и уже никогда, никогда не отпустят. Но «белый – беленький», разрывая пасти речных монстров своим вздёрнутым носом, вырывался из них и вновь погружался в них, пробиваясь вперёд. Он, как поплавок, сидящий на невидимой леске – нити фарватера, послушно следовал за чудо – рыбёшкой, проглотившей нехитрый крючок. Готовый в любую минуту нырнуть и исчезнуть в тинном мраке подводного царства вместе с сотнями своих пассажиров теплоход «Механик Кулибин» упорно продавливался в проваливающееся под него небесно-водное пространство. Возмущённое мальчишеской храбростью механика-певуна, оно сбрасывало в реку небо, превращая его в бурлящий вал – преграду воды перед ним. Но та, проскользнув под певуном, вновь уплывала в небеса далеко, далеко за ним. И, казалось, небеса и река превращались в безбрежное колесо-водоворот, неминуемо засасывающий всё в бездонную бездну. Протискиваясь вместе с кораблём между окаменевшими берегами, он глотал ещё и летящие отовсюду тяжёлые облака. А ветер, злой и бездушный северный ветер, сёк колючими плетями дождевых хлыстов стада разбежавшихся в страхе сопок и гор, пытаясь сдвинуть их, и подогнать прямо к воронке, чтобы та смогла проглотить их, а нет – распылить, раздробить. В беспрерывной борьбе уставала незыблемость скал и рассыпалась песками пустынных пляжей по обеим сторонам берегов, оставляя волны реки как арену для битвы корабля и стихий. И Олегу Батурину чудилось, как над всем этим спугнутой птицей носилось, кричало израненным голосом ветра, разрывая всему живому сердца ничем не защищённой тоской, подстреленное охотником-временем это лето, сибирское лето.

Чудилось, как из-за не очерченного берегами потока времени на него самого надвигалась неудержимая, как могучая ледяная вода Лены, только что прожитая жизнь, и не удержавшись, как он, Олег Батурин, держащийся за борта корабля, проваливалась в бездну прошлого. Летучим голландцем, оторвавшись от взбешённого русла реки, за небосвод улетала его птица, улетало его лето, лишаясь там чувств и движения. Олег понимал, что в этом прошлом и он превращался в бесплотный дух, и как мог противился бездне, не хотел раствориться в бестелесном поглощенье. Он ещё смотрел на себя реального, полного сил и здоровья бойца, обеими руками вцепившегося в борт теплохода, ещё готового сражаться в этом чуде борьбы людей и стихий. А дух, его дух бойца, оказавшийся в прошлом, рвался из бездонного колодца времён и пространств, взглядом Олега цеплялся за горную цепь, за зыбучие барханы облаков не так крепко, как цеплялся руками Олег за овал корабельных бортов, но цеплялся и пытался удержаться там хотя бы так. И оттуда подхваченный мыслью и чувством Олега вплетался в движение стихий и хотел жить и жить, чтоб в любой из стихий, в любом месте времён поддержать и спасти, вырвать из пасти забвения и себя самого, и любимую Олега – Анжелу, прекрасную неверную Анжелу, и эфиопскую бойцовскую рать СэСэОшного неверного братства отряда.

И чтобы продлить этот полёт птицы – времени, ещё полной жизнью студентов на берегах Лены, плывущих теперь не на призраке – а на корабле, оставляющем за кормой тут же исчезающий след, Батурин прессовал в памяти дни и дела отряда, встраивая их в памяти как шпаргалки накануне экзамена.

И ему снова виделось, как возвращается одухотворённое прошлое лето.

Сезон шёл к концу. В чехарде событий отряд «Эфиоп», разделённый на команды, напрягался в череде дней и дел, готовый иногда взорваться как бомба из-за несовместимых интересов и действий бойцов. Всё в отряде складывалось стихийно будто, а на самом деле конструировалось и осуществлялось по планам и логике Гайсанова, и его противников – юристов во главе с Пройдохой. Отряд должен был быть расформирован, разделён на группы – считали они. Многим бойцам было не понять разрушительных действий командира и бригадира, и их команд. Даже природа была против, решив наказать – объединить эфиопов. В тот день…

В тот день небо стало дождём. Волны холодных небесных рек Севера хлынули на обнажённое тело города, на объекты ССО «Эфиоп». Боря Радько, спустившийся с АБКа отыскать упавший вниз мастерок, вдруг обезумевшим криком пронзил уши бойцов. Его визгливое, совсем не рычащее «Ру-ру-ру!» заставило их представить в реальности экзотического монстра с этим именем, о котором, кто в шутку, а кто всерьёз, рассказывал всякие басни.

– Что случилось? – крикнули ему сверху,

– Какой ещё там Ру-ру-ру!

– Ру-ру-ру-шится! Спа -са-сай-те! -сь!

Его стальные глаза из-под жёлтого ёжика волос прожгли животным страхом увидевших их. Бойцы бросился вниз. Радько подавал знаки: посмотреть под рамбалку, пытаясь показать испугавшую его картину. Но сразу никто не мог увидеть её со стороны. Борис держался за голову. Из-под пальцев сочилась кровь. Отяжелевший корпус АБК тонул в болото. Сваи, которые обязаны были стоять десятки лет, держа будущее здание администрации водоканала города над землёй, проваливались в землю! Оставшиеся щиты опалубки хряско стреляли, разбрасывая по сторонам колючие осколки-щепки, разрывая поддерживающие их железные хомуты. Они гнулись и лопались, срывая гайки, срывая болты, откалывая куски сухого бетона, один из которых и ранил Радько.

Мало кто из бойцов сохранял хладнокровие. Землетрясение! Здесь на вечной мерзлоте? В воздухе бурлило предгрозье, по небу, даже уже не по небу, а прямо над ними неслись, стремительно проваливались в водовороты реки тяжёлые бесформенные кучи чёрно-синих облаков. Вспарывая отвисшие животы небесных чудовищ, обжигающе замелькали сабли-мечи ослепительных молний. Ударили слева и справа сквозь опрокидывающиеся на землю тучи гулкие орудия грома. Хлынул ливень. Бойцы бросились под навесы столовой, мокрые, злые, растерянные. Это было похоже на кораблекрушение. Оставленное ими здание тонуло, опрокидывалось в косой сечи ливня, как корабль, получивший смертельную пробоину. Никто уже не мог прийти к нему на помощь. Бойцы бросали косые взгляды в сторону здания, словно желая, чтобы оно ушло с глаз поскорей. По пескам, образуя лужи, потекли бурлящие ручьи. В ливень, в громовые барабаны стали вплетаться слова обескураженных бойцов:

– Построили…

– Заработали…

– Ну, и отряд! Ну, и дела!

– Где залезли там и слезли…

– Домой надо уезжать!

– К маме захотелось?

– А хотя бы и к маме, всё лучше, чем к чёрту!

– Крысы бегут с тонущего корабля.

– А если другой породы, иди, тони вместе с ним…

– Щчук, это твоя работа! Ты больше всех камней туда наложил…

– Ха! Просело с той стороны, где борода стеночку городил, его работа.

– Выщипать ему бородёнку надо за это.

– Бородёнку не бородёнку, а скальп за такую работу кому-то снимать надо.

– Снимай, не снимай, кина не снимешь! Тут делать больше нечего. Два месяца коту под хвост.

Отстранённо обливалась холодным душем вечномёрзлая и безучастная не только к разговорам, мыслям и чувствам студентов, но и ко всему на свете северная земля.

Вдруг тёплым комочком урчания в ливень и гром, словно в мокрую рычащую пасть разъярённого зверя, вплёлся всем знакомый рокот Дастановского грузовичка. Завизжал, зарычал, надсадно фыркнул и заглох. Послышался скрип дверцы кабины, похожий на треск разгрызаемых костей, и чавканье – шлёпанье шагов комиссара по лужам. Продираясь сквозь нити дождя, показался Кротич.

– Явление Христа народу! – картинно зло оскалился жалкому виду Анатолия Вошаев. Материализовывающийся из люнетно-аквариумных абстракций недавних мыслей и экспериментов с очками в исполкоме и по дороге комиссар вступал в реальный мир, где многое теперь зависело от его шага, дела и даже слова. Под серебристые всполохи молний, пронизывавших слепящим сиянием дождевую мглу, он небрежно бросил бойцам:

– Что это вы, бойцы, бо —о-ля, как сельди в бочке?!

– А это, чтобы солить легче было. Экспортный вариант: эфиопы в попе! Даже не в томатном соусе! – ответил быстрый Юрий Куделкин.

– Это, в каком смысле?

– В прямом!

– Закуська из Якуська! – захохотал Дастан, растянув лопающиеся будто бы уже от этой самой «закуськи» крепкие щёки. – Не надо ни плёва, ни кусь-куся. Траспортировать надо будет, – моя масинка времени к вашим услугам.

– Отработались! Теперь и машина времени не поможет, – выступил навстречу Кротичу Пройдоха.

– А где Гайсанов? – выдохнул комиссар, смутно представляя уместность этого вопроса.

– Ты у него и спроси, – ответил ему Евгений. – Дело не в нём. АБКа наш пошёл – вот в чём дело!

– Как пошёл? – непонимающе взглянул на него Кротич. – Куда?

– Куда? Не куда? А, как?

– Ну и как?

– Сваями, сваями, как колобок, только кривоногой сороконожкой, – зло процедил сквозь мощные выдававшиеся изо рта на сантиметр – полтора жёлтые зубы Евгений. – А куда? Иди у него и спроси по – комиссарски! Да скорей!

Кротич, не предполагая розыгрыша, шагнул под дождь, и подсвечиваемый холодным огнём молний, направился к корпусу, смотревшему на него пустыми оконными провалами. Образ аквариума, пришедший из детства, снова возник в глазах Анатолия. Там тоже на дне лежал завалившийся набок игрушечный – утонувший корабль, в ржавые, заилённые иллюминаторы которого тыкались любопытными носами вездесущие рыбы. А над всем этим – феерическое сияние мигающих разноцветных лампочек. Рыбки подплывали к нему, бестолково таращились и, так ничего не соображая, уплывали кружить и кружить в заколдовано-замкнутом круге своей аквариумно-умной жизни. Не так ли и он теперь смотрел сквозь стёкла своих потерявших диоптрии очков на скособочившееся здание АБКа? И под ним, и над ним трещало, гремело, полыхало. Серебристой рыбёшкой аквариума казался себе Анатолий. Разве могли хладнокровные умники знать, что корабль тот игрушечный, декоративный и его не поднять им на своих плавниках, не заставить взбурлить пузырящийся омут. Но и он, Анатолий, хладнокровный, боец-комиссар, разве может и он удержать на плаву только что созданное его отрядом детище – АБКа? Должен, обязан! Он уже заряжён проектом развития города, проектом с морем проблем! Ливень огня и воды, – ярких вспышек и разрываемых с треском облаков – ослеплял, оглушал Анатолия. Но не сумасшествием полнились в эти минуты голова и сердце комиссара, а решимостью всё связать, не дать разорваться уже пойманным им нитям дела и душ, не дать разлететься отряду на группки бойцов, а точнее уже и не бойцов. Просто студентов, побитых жизнью, коварством бед. Не дать! Но что сделать? Как быть? Где этот бот-аргумент, чтобы всех удержать на плаву? Кротич вошёл в здание, поднялся наверх, скользя и падая на мокрых газобетонных полах, подобрался к торцу, выходящему к столовой, посмотрел вниз в водопад, за которым под навесом столовой стаей рыб кишела бойцовская рать. Он прислушался и уловил крики десятков бойцов, требовавших закончить эту бессмысленную пытку неудачных работ. И тогда вдруг шальная, безумная мысль взорвалась в хладнокровной голове Анатолия. Он вдруг хрипло, будто смеясь над собой, над увиденным, злым, беспощадным крушением уже почти выстроенного отрядом главного объекта, закричал:

– Бойцы, бо-ля! Аврал! Все по местам!

И визгливо запел:

Наверх вы, товарищи, – бо-ля, все по местам,

Последний парад наступает,

Врагу не сдаётся наш гордый бо– ля, А БэКа,

Пощады никто не желает…

Он пел и смеялся, смеялся и пел…

– Наверх вы, бойцы, боля! Все по местам!

По местам! Бойцы, бо-ля! По местам! С богом!

– Ты чего? Ошизел!? Варяг нашёлся, – рявкнул ему Пройдоха. – Слезай оттуда! Загремишь, Анатолий, не с богом, а с чёртом! Двинулся мужик! Концерт окончен!

– Слушайте, бойцы, бо-ля! Сейчас и вы у меня запоёте. Не надо плакать! По народной примете всё, что начинается в дождь, хорошо кончается!

– Хорошо кончается то, что хорошо кончается! Слезай, камикадзе! А не то мы сами тебе харакири сделаем! – поддержал Пройдоху Сухов.

– Наш объект – это первый камень из проекта создания экологически замкнутого города будущего. Вы слышите меня, черти? Я вам не бог, бо-ля! Я комиссар! Я не требую от вас мне молиться, но запомните мои слова: я не слезу с этого мамонта, пока вы не соберёте брусья, брёвна, разбросанные по территории, и не соорудите из них под рамбалкой опорные колодцы. Мы удержим его на плаву, он не потонет у нас! Не теряйте ни минуты, бойцы! Тащите всё, что может лежать! Быстрей! Ибо вы видите своего комиссара в последний раз! И АбыКак будет мой саркофаг! Фак ю фак!

– Во, комиссар – во – факерист! Что придумал. Павка Корчагин! Давай, бойцы, за дело! – призвал и Пройдоха.

Без дальнейших приказов десятки бойцов разбежались по стройке, разворачивая кучи пиломатериалов и мусорные свалки. Они перетаскивали от уныло оплакивавшей своё одиночество пилорамы сотни брёвен, распиливали их двуручными пилами, и укладывали «квадратно-гнездовым» способом под бетонной нитью рамбалки. Заострённые метровые клинья вбивали под опорные брусы. Кротич метался по исхлёстанной дождём палубе – перекрытию АБКа, скользя в раскисшем растворе, спотыкаясь о кирпичи и блоки, падал, подползал к краям стен. В одно из таких подползаний он перевалился через карниз, выложенного из кирпича, свесился вниз, рискуя сорваться, и то ли кричал, то ли шептал в мокрую шевелящуюся, не слушающую и не слышащую его муравьиную кучу бойцов: «Ну, ребятки, ну, бойцы, бо-ля. Ещё чуть, чуть. Последний клин. Он нужный самый!» Батурин мокрый и злой, кажется, и бился с этим клином: тяжёлой кувалдой впрессовывая его в опорный колодец под перекосившийся брус. Закончившие суетиться бойцы досматривали сражения Олега с молотом и клином. И им виделся в этом действе символ победы. Символ, в котором смешались на равных мысли и чувства, реальность и ирреальность студенческого перевоплощения бойцов в сверхсильных богов, творивших из хаоса живых и мёртвых стихий спасительное единство – отряд ССО. Отряд, недавно разрываемый неразберихой дел, недоверием друг к другу, борьбою за власть, за больший кусок отрядного пирога, за шкуру ещё не убитого медведя, задыхался теперь счастьем творцов, спасителей, спасителей своего творения, и, может быть, и самих себя.

За штурмовым днём пришли новые дни. Новые дела. Новые сотни, тысячи блоков, цементных мешков, брёвен, прошли через натруженные, гудящие силой и усталостью руки бойцов. Всё осталось теперь позади, там за кормой. Горькое чувство вины и досады, появившееся у многих бойцов в злополучный день, когда здание АБКа, отнявшее столько лишнего труда, нервов и сил, кораблём мечты о счастье, награде, деньгах уходило в песок и болото. Эта горечь потери такого количества труда не исчезала ни на миг. Приходила во сне, в разговорах, спорах, делах, приходила, несмотря ни на что. Даже на Акт Госкомиссии, определивший истинную причину проседания АБКа, выявивший и виновника – СМУ-5, работники которого схалтурили: не добили сваи до проектной глубины, в результате чего, нагрузившись зданием, они стали оседать, опрокидывая и ломая уже готовые стены, полы, перекрытия. И только предложение комиссара, да быстрота бойцов отряда, посадивших его на городки-колодцы, позволили остановить, а потом и системой подвода домкратов, кранов, вбивания клиньев, выровнять стены и перекрытия. В процессе исправления недоделок, ошибок утонул вопрос о качестве произведённых работ, и ни у кого не было теперь и мысли о награде – аккорде, о борьбе за оценку работ на «хорошо». Не было слов и надежд на унизительное для настоящих бойцов оправдание своей вины чужой. Это было бы той каплей дёгтя, которая портит бочку мёда. Но теперь, стоя на палубе экскурсионного корабля, Батурин всё ещё плыл в своих воспоминаниях отрядной жизни. В них смешались: и дорожники, протянувшие нитку улицы в изрытой транспортом промёрзшей земле, раздвинувшую дома, преобразившую город, и почти закончившие злополучный АБКа «Аргонавты», и перекрывшие одноэтажные стены машинных залов, и вмуровавшие в скалы водозаборную станцию, и соединившие с озером водопроводной артерией производственно – бытовые строения, и глотавшие цементную пыль на ЖБИ, и даже сторонившиеся всех бойцы, возводившие на стороне гаражи… Но теперь… Все они готовились разойтись своими дорогами. Ещё сегодня бойцы, а завтра, а завтра… На других их дорогах начнут забываться ранние подъёмы, растяжения мышц, удушающие объятья работы с просолённым, прогорклым привкусом пота, смешанного с песком, цементом и газобетоном. На тех новых дорогах не встретятся вновь по утрам заспанные лица бойцов, легко пробивающие разделяющий их изолятор-пространство разрядом улыбки, насмешки, – игрой слов и острот. Исчезнут из жизни каждого обыденные отрядные дни, друзья – недруги. И только воспоминания хлёсткой волной отшумевшего моря забвения принесут бесплотные, неощутимые тени бойцов, лица весёлых, по-птичьи пугливых местных девчонок, сахалярочек, стайками окружавших светлыми вечерами закончивших работу студентов, мгновенно забывающих об усталости, сне в аромате девичьих волос.

Близилась осень. Безразличный ветер холодных пространств, задувавший в городе чаще и чаще, доносил злое дыхание Севера. Низкие свинцовые тучи медленно обволакивали мыс Табагу, били его простужённой хрипотцой прямо в лицо, впивались стылым поцелуем, остывая на каменных щеках. Северяк был как волк, завывающий, голодный и злой, не прерываясь по нескольку дней, мучил бойцов, и, не обессилев, и не насытившись, возвращался за подмогой на север, оставляя в глазах жгущую пыль, а в сердце тоску по лучшим местам. И надежду на изменение жизни к лучшему отнимало и якутское солнце. Это к нему в Якутске на праздник Ысых Туймаады жители поднимают руки как к богу. А оно? Оно отожгло бойцов в пару июльских недель, как Гефест Ахилла. На дороге, в мерзлоте и болотах, на стенах и перекрытиях АБКа от восхода и до заката оно не щадило бойцов по шестнадцать часов. Оно плавило рубероид, сушило раствор, раскаляло трубы и стёкла, растапливало, как мороженое, вечномёрзлую землю, мешая копать траншеи водопровода и ямы под опоры, столбы заборов, складов УПТКа. Это оно растопило землю под АБКа! Это оно сияло в то утро алмазного дождя у старой тюрьмы. Но теперь того солнца больше нет. Оно никогда, никогда для Батурина не взойдёт вновь над Кангаласским камнем, над неуютно-тревожным горизонтом берегов Лены. Этого солнца, солнца утра, поющего жаворонка больше нет и никогда, никогда не будет ни на какой другой неведомой черте Вселенной. Оно ушло, оставив лишь мираж любви и зыбкость надежд на её возвращение. Оставалась только работа, работа, работа между омутами сна, проваливавших сознание Олега в бесчувственную бездну. Но и в ней не исчезали ни боли от перенапряжения мышц, ни терзающая лёгкие резь, задыхающихся без кислорода, ни прожигающие судорожной усталостью мышцы от однообразия поз и движений рук, спины, ног. Из той полуяви – полусна будут приходить к Батурину ещё много, много лет бойцы, их покрытые цементной пылью лица, с забитыми ватой и марлей ртами, в респираторах, в противогазах, дополняющих их сходство со сборищем ведьм, с шабашем чертей преисподней. Не исчезнут из памяти апокалипсические картины страшного суда, когда группа Батурина работала на варке и разливке битума. Работала будто с самим дьяволом в брезентовом скафандре – лаборантом химфака Борисом Гореловым, прозванным Бобом. Чёрный от копоти и битума Боб глумился над газобетонной группой, рассеивая цемент над аппаратом варки газобетона. Это выглядело экзотично, но это был ад. И бойцы в этом аду: настоящие арабы-бедуины, co страниц школьной книжки «История древнего мира». Они стали рабами «Эфиопа», рабами отряда, жертвами новой власти. Их сторонились, пряча стыдливо глаза, бойцы тех бригад, работа которых не казалась такой унизительно грязной, которые выглядели просто счастливцами на их мрачном фоне. А газобетонщики и битумщики, грязные, придавленные мешками цемента, загипнотизированные расплавленными вёдрами битума сновали и ползали у прожорливых механизмов, пожиравших десятки тонн цемента, воду с варёным в ней мылом и выплёвывавших из длинного рифлёного чёрного хобота в комнаты АБКа тот самый газобетон, который становился там утеплителем пола. Бойцы суетились у битумоварок, заглатывавших железными ртами куски битума, чтобы потом чёрной лавой под утробное урчанье форсунок выдавать утеплитель – изолятор крыши – расплавленный битум. Для того, чтобы не отравлять бойцов остальных бригад, бригада газобетонщиков должна была работать ночью. Это придавало романтичность их работе и одурманивающее очарование колдовства и сверхъестественности. Тогда уже думалось Олегу, что будут помниться-сниться как в заколдованном круге однообразные, магические движения бойцов, глазами передававших мысли во время завязанных марлями ртов. В доли секунды Олег вспарывал кривым ножом брюхо пятидесятикилограммовых цементных мешков. Он подхватывал их от скрученных в три погибели непомерной тяжестью подтаскивавших ему мешки бойцов и высыпал цемент в приёмную бадью, наполненную мыльным раствором. Её ненасытная пасть казалась ему пастью чудовища, проглатывавшей всё, что ни бросалось в неё. Со скрипом, урчанием, свистом, бульканьем, чавканьем чудовище готово было сожрать и его самого, и других таких же, как он, вываленных в цементе, как рыбы в муке. На эту работу поставили Олега пришедшие к власти юристы. Оказавшийся среди самых последних бойцов отряда, считавшимися изгоями, Батурин пытался утешить себя мыслью о том, что он такой же, как миллионы других, тех, кто строит дома или прокладывает дороги, что он должен, так же как и они, выполнять любую работу, какой бы она ни была. Спасением было только то, что это не навсегда. Хотя и те, кто ежедневно, ежечасно занят таким адским трудом всю свою жизнь тоже живут мыслью освободиться от этой работы. И, рано или поздно закончив её, они уходят от неё, от готовых домов и дорог… Уходят, уходят к новым домам и дорогам: светлым и чистым в проектах, грязным и трудным в труде. Олега же утешало одно: он уйдёт к книгам, к учёбе. И те будут пробираться по топким болотам, по таёжным рекам и тропам, как когда-то в Актовом зале МГУ, его бойцы Его отряда… Он же уйдёт по полям аэродромов, по рельсам железных дорог в университет, к согревающей душу библиотечной тиши. Грязная работа – это тоже дорога знаний. Батурин не отказался от неё, нашёл в себе силы и мужество выполнять её, как ему казалось, унижающую его достоинство. Но это соединило его навечно с теми, кто идёт, и будет идти тяжёлыми горькими путями к спасительному куску хлеба, к выживанию, наконец. Только Батурина мучил колючий вопрос: «А зачем мне это нужно?» Ни он сам, ни кто-то другой, не мог дать ответ на это «Зачем?» Для того ли, чтобы в грязной работе соединились в нём, рядовом бойце ВССО, в монолит терпение и способность выстоять перед любым натиском жизни, и желание идти дальше к новым делам. Батурин прошёл через дождливые ночи Якутска, когда забитые песком и цементом кровавящие глаза искали робкие лучи рассветов, после которых можно было уже подниматься на третий этаж и падать бессильно, без вздохов в кровать. Холодные дневные сны не приносили облегчения после ночной изнурительной пытки рабской работой. Усталость не покидала тело в непривычном сне. Батурин убеждал себя, что, такие как он, идут к людям дорогами, домами, мелодией, облегчающей душу песни, – пусть на мгновение, но на счастливое мгновение, из которого вырастают счастливые люди, счастливые города. Но было ли и есть ли это так в жизни? Стоя на палубе корабля, плывя к Ленским столбам, он продолжал убеждать себя быть готовым к новым испытаниям и там, в Мамонтовой долине. Студенты всех четырёх отрядов МГУ им. Ломоносова должны были влиться у Ленских столбов в праздник, организуемый областным штабом ВССО, названный «Парадом веков». По замыслу и сценарию агитсектора областного штаба «Парад веков» должен был венчать экскурсию к Ленским столбам, к которым и направлялся «Механик Кулибин». Не менее двух десятков отрядов, если не больше, в течение нескольких недель жили томительным ожиданием этого праздника строителей. Но не одним ожиданием были заполнены эти дни и ночи. Штабы и управления генподрядных организаций спешили загружать и загружать работой бойцов. Многие отряды, закончив дневные работы по договору, отправлялись в другие организации «бить шабашку». Сотни бойцов ВССО почти всю ночь напролёт проводили в речном порту, где вместе с могучими «Гансами» (портовыми кранами), крутились и сновали туда-сюда на погрузочно-разгрузочных работах. Подходившие караваны судов везли муку, пшеницу, сахар, мясо, консервы, вино, спирт, переправлявшиеся дальше на машинах на склады ОРСов Якутска и его пригородов. Зима уже требовательно и ощутимо входила в жизнь города с её запасливой суетой. Студенты, несмотря на измотанность на основных объектах, были рады новым дополнительным работам, где могли ещё и ещё раз проверить себя в настоящем деле, да и подзаработать. Многие приходили на эти тяжелейшие, вырывающие сердце погрузки-разгрузки после сдачи донорской крови – четырехсот граммов. Таких было большинство, ибо кровь, которую они сдавали здесь, оценивалась приёмщиками в два раза дороже, чем на Большой земле. Были герои, которые умудрялись сдать дважды по четыреста. На полученные деньги закупали замещающие кровь жидкости: спирт, шампанское и, припрятав их от глаз работников штабов, готовились восполнить кровавые потери в своих жилах, ибо бессилие никого не украшало ни на работах в порту, ни на основных объектах, и не украсит, как думалось, и теперь на отдыхе.

На экскурсию бойцы университетских отрядов появлялись на причале у дебаркадера праздничные, торжественные. Звучали гитары, текли нестройные молодёжные песни. Представители районного штаба ССО МГУ ожидали их у трапов, переброшенных с берега на борт дебаркадера, на противоположной стороне которого попыхивал дымной трубой теплоход «Механик Кулибин». Раздавались претендующие на зычность и на начальственность голоса распределяющих очерёдность посадки. Два, а то и три месяца, проведённые студентами на Якутской земле распределили качественный состав отрядов на группы близких по интересу, по духу друг другу студентов так, как это не смог бы, пожалуй, сделать ни один институт, решающий проблемы поиска жизнеспособных и деловых коллективов. Пёстрая, полная здоровья и сил публика добрых молодцев, нагружённых рюкзаками, сумками и свёртками, волновалась, металась, смеялась, кричала захлёбывалась радостью праздничной встречи, студенческими песнями, в которых смело мешались времена и народы:

О, Томмазо Кампанелла,

Ты взойдёшь на эшафот,

И разрубленное сердце

К трону Цезаря падёт…

В этих песнях сталкивались мысли и чувства, жадных до парадоксов и открытий будущих рыцарей жизни и науки, сталкивались до высекания искр споры о жизни, песнях, в которых певцы пытались найти и показать миру доселе неведомую, никому не открывшуюся до них, но так необходимую суть бытия. Мало осталось таких групп и бригад, созданных насильственно, свыше, в которых бы не происходили кадровые изменения.

Бойцы бригад и даже отрядов, изучая друг друга в процессе работы и жизни в отрядах, необъяснимым путём принимали одних, отвергая других, разделялись сейчас на отдельные самоорганизующиеся группы, как отмечал один из философов: ячейки комюндальнаго общества. Больно и горько было тому, кто оставался один. Злоба и месть поселялись в его и без того озлобленном сердце.