Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

Глава двадцать вторая

Юркий УАЗик начальника СМУ МВД Якутии, обдав пылью и опилками уныло сидевших у конторы СМУ «Гордормостостроя» студентов «Эпиопа», проскользнул в ворота конторы и, тягуче скрипнув тормозами, остановился прямо напротив низкого входа в двухэтажное здание строительного управления. Лысый с длинным ослабевающим топорщиться долгие годы гребешком седеющих волос, переброшенных с левого бока головы на правый, начальник СМУ МВД Ваганов видел, что десятки жадных студенческих глаз устремились сейчас на него, как на очередного бога. Он знал, что они понимают, что от него зависит их судьба. Решительно хлопнул дверцей автомобиля и приказав водителю: «Жди!», быстрым шагом прошёл мимо студентов, как и должно начальствующему, с наклонённой вперёд головой и с остановившимся взглядом, устремлённом к только ему видимой цели. Красовавшиеся над стендами с чеканными барельефами В.И.Ленина призывы «Слава труду!» и «Слава КПСС!» показывали к какой он шагает цели. Ваганов всегда наслаждался своей быстрой, уверенной походкой, которая, как он понимал, была призвана изобличать в нём непоседливого, лёгкого на ногу, слово и, само собой разумеется, дело делового человека.

– Ну, как, Кузьма Кузьмич, даёшь встречный полугодовой? – вместо приветствия проговорил Пётр Кузьмич Ваганов, врываясь как оглушающий смерч в кабинет начальника СМУ «Гордормостостроя».

– Вашими молитвами, Пётр Кузьмич, – отвечал ему Хохлатко Кузьма Кузьмич.

– Моими? А что так? Разве Веруся не потребовала отмолиться вчерась двухсот, трёхсотпроцентовыми? А? – улыбаясь как всякий ещё наполненный хмелем вчерашнего возлияния человек, намекнул Пётр Кузьмич на разгульную долю начальников: кутёжную вечеринку, проведённую с девицами в особняке.

– Ей трижды по двести – мало, – вторя ему и его игривому настроению, сдержанно пробасил начальник СМУ «Гордормостстроя» Хохлатко Кузьма Кузьмич, выглядевший после бессонной охочей ночи несколько помято и сердито. Его вьющиеся густые с редкой, но жирной проседью волосы торчком поднимались над узким, испещрённым морщинами лбом. Весь этот букет напоминал раскидистую ботву крепкого свекольного корнеплода, основательно сидящего на своём месте, на своём поле, на своём огороде, у своей дороги. Глаза Кузьмы Кузьмича были наведены прямой наводкой на сидевшего слева и сбоку от него начальника СМУ-21 «Якутсктяжстроя» Курочкина Фёдора Кузьмича, приехавшего просить помощи в организации переброски бетонных блоков со складов завода железобетонных изделий на станцию водоканала. Только что между ними произошёл серьёзный разговор, сводивший счёты, балансы и дисбалансы между тем и другим в их сложных взаимоотношениях как начальников, руководителей республиканских организаций. Фёдор Кузьмич, разжиревший в последние годы на орсовских харчах (Он усиленно курировал Орс! – Отдел рабочего снабжения), выглядел усталой, толстой и лишней куклой в намечавшейся игре Хохлатко и Ваганова. Его послужной путь: от бригадира «Межколхозстроя» на должность начальника СМУ-21 «Якутсктяжстроя» был тёмным и провальным. Многое, что приходилось делать Курочкину, кончалось, чуть ли не петушиными боями с заказчиками и контролирующими товарищами. Но, тем не менее, он оставался на плаву. Центром разговора был его провал с организацией работ завода ЖБИ, отливавшего бетонные блоки для студентов ССО «Эфиоп». Но виноватыми, по его словам, были Кузьмичи.

– Кузьма Кузьмич, ты всё-таки подбрось пару Кразов под блоки. Ведь не могу. Зашиваюсь. Эти московиты настоящие москиты. Одолели. Это им дай, это сделай. Кровопийцы ненасытные. Первый и последний раз с ними связываюсь. Играют с этими блоками как с кубиками рубика. И это всё ваши идеи – сделаем город городом! Помогайте Кузьмичи. А не то я вам покажу вашу мать!

– Я не могу, Федя. У самого вон сидят без работы.

– Ну, ну, не могу. На пару деньков-то? – вступил в разговор, как всегда, деятельный и инициативный, схватывающий суть на лету, Ваганов. – Если пробью, Фёдор Кузьмич, то с двухсотпроцентной ставкой. Идёт?

– Кузьмич, не вздумай вмешиваться. Ты можешь. Вот и дай. Мне ещё плоты надо срубить и сплавить. А договор со студентами уже заключён с сорока процентной премией за срочность.

– Лес рубят, щепки летят. Куда ж ты смотрел, когда договор заключал?

– Туда же, куда и ты. План спустили, деньги выделили. Строить надо. Студентов прислали. Приказ: Устрой! Обеспечь! А их сотни! Целый муравейник! И работают как муравьи! Каждый норовит схватить что-нибудь побольше и потащить подальше! Каждому дай, привези, обеспечь материалом и не на один день, а на весь сезон. Дурак я! Ушёл из колхозстроя: лежи и плюй в потолок, даже если его ещё нет. Нет, чёрт меня дёрнул, позарился на заработки, а тут их – кот наплакал. Крутишься как белка в колесе. Да я больше имел в колхозе, и всё без забот и отчётов.

– Эх ты, Федя, Федя. Хотя и Кузьмич тоже. Не своим голосом запел. Теперь, брат, на скоромной бурёнушке прошлого далеко не уедешь.

– На скромной, а не на скоромной.

– Не морозь ерунду. Хозяйничать тоже уметь надо. А в наших условиях не вмораживаться надо в вечную мерзлоту, а, наоборот, её растоплять надо. Без труда – не вынешь рыбку из пруда.

– Студенты и без меня разморозят. Вот только б пару Кразиков Кузькин сын мне бы дал.

– А Кузькину мать не хошь?

– Кузьма Кузьмич, да, дай ты ему. Ведь у тебя стоят без движения эти механизмы, так сказать, – Пришёл на помощь второй Кузьмич.

– А если плоты придут? Что я буду делать? Сам лежнёвкой лягу? А она во как нужна! – чиркнув по шее рукой, показал нужду Хохлатко.

– Дай, а я тебе после пяти загружу их хлыстами, и перебросишь их на дорогу, или скажи куда ещё. А Фёдор Кузьмич нам за это своих старых плотников даст для одного очень, очень щекотливого дельца. А-а? Кузьмич? Ведь у тебя есть твои «Старые плотника»? Мастера золотые руки – пальчики оближешь. Старые плотника – это тебе отряд студентов! Без них мы наш домик на озере Сайсары не закончим. А без него – наша база отдыха – база без отдыха.

– Да я-то что? Я – пожалиста! Когда нужен, тогда и берите. Он один у меня остался.

– Да твой старый плотник, что старый бык: борозды не испортит, – резюмировал философски Ваганов, называвший плотников во множественном числе словом «плотника!» – Так что давай нам его и побыстрей. Нужное дело стоит, Фёдор Кузьмич. – Ты нам, мы – тебе! Вот и вся недолга! Что город без пригорода. Не город! Договорились?

– Договорились!

– Значит за работу, товарищи, – вставая из-за стола, басил, переходя в шипение, Ваганов: – Хотя гусь свинье – не товарищ!

– Что, что ты там шипишь? – одёргивал его Курочкин.

– Да я шиплю, что полетел я, полетел, Кузьмич! А ты иди, иди! Аты-баты. Вся недолга! – ввернул свою крылатую фразу Ваганов.

– Говорят же: «Курочкин, точнее, курочка – не птица!» – говорил уже больше себе, чем Хохлатко, Ваганов, имея в виду и одного, и другого, и даже третьего, из ощипленных им «товарищей – не товарищей».

Когда двери кабинета захлопнулись за уехавшим Курочкиным, как всегда, после планёрок «с десяти обедать до часа» и дремать сиестно, по-испанки, до четырёх, Ваганов, крадучись лёгким охотничьим шагом подошёл к двери, мягко открыл её и бросил секретарше:

– Людочка – дочка, лапочка ты наша, никого не пускать. Совещание!

Вернувшись, он молча положил на стол Хохлатко список студентов «Эфиопа». Тот в свою очередь, как старый заговорщик, достал из своей папки абсолютно такую же копию того же самого списка, украшенного не вызывающим никакого недоверия бланком ЦЩ ВССО МГУ с письмом командира Райштаба Якутских линейных отрядов Б. Розовского

– Ну, вот и вся недолга. Аты-баты. А ты говорил… Можно и не продолжать, – заключил Ваганов Пётр Кузьмич, победно с предвкушением скорой награды потирая руки и передёргивая плечами. – Что я тебе вчера говорил? Ваганов знает, что и когда кукарекать. Хитрая Гайса хитрей, чем лиса. Но если мы на охоту собрались, то нет хитрей нас – ловцов лис. Вчера он путал следы: просил помочь соседним отрядам с одним, двумя горящими объектами. По поручению Райштаба. Так я ему и поверил, хотя и дал пару адресочков. Сам погибай, а товарища выручай. Ха! Ха! Кузьмич?! – с наслаждением хихикнул Ваганов. – Лис ли?! Волчара ль?! Вся недолга – шкуру сниму!

– А как же ты думаешь с него шкуру снимать, сын Кузьмы.

– От сына Кузьмы слышу.

– Про Кузькину мать знаю, а вот кому шкурку, кому на воротник хвостик мыслишь оставить? А то ведь есть ещё и когти, и зубки, – всё ещё без энтузиазма примерялся Хохлатко.

– Ха!… Это же проще простого. Сколько там по спискам? Сто пять по одному и сто пять по другому, две роты… Ну, а в работе? А в работе, дай бог, набрать тридцать три богатыря вместе с самим командором-дядькой Черномором. Вот и смотри. Районный коэффициент на три сотни рубликов вынь им и положь за заведомую ложь.

– Так.

– В месяц – это десять тыщ по твоей конторе, да десять по моей.

За два месяца это сорок! Одних чистых набегает двадцать! Ха! И ещё раз: Ха! Дела идут, контора пишет, начальник, начальники даже подписывают. А кто же получает? Командор? Бойцы? Можно сказать и так. А если по доверенности? По обезличке? Доверяй, но проверяй! Но кто кого проверять будет? А у кого в руках деньжонки, тот и пан. Копейка рубль бережёт. Вот мы и будем вместе народное добро беречь. Дадим Гайсанову первый аванс на десять тысяч и предложим оставить его у нас. Бережёного бог бережёт.

– А если не отдаст? – усомнился начальник СМУ «Гордормостостроя».

– Ну, мы ж интеллигентно, по-охотничьи выдержанно с пониманием его трудностей как своих… Как только пойдёт на аванс, так сразу дай мне знать.

– Уже Кузьмич, уже пошёл! Вот смотри, гора заявлений.

– Ага! Что я тебе говорил? И по сколько ж на нос?

– По пять!

– Чего по пять?

– По пять сотен!

– Плут Али Баба, ну и миллионер! Али Баба! И сорок, двести сорок разбойников.

– Много что-то…

– Думаешь?

– Да, ты что Кузьма Кузьмич? Это ж больше ста. Одним махом.

– Сто десять! Одним махом! – С такой суммой можно и по миру идти. Хорош гусёк Гайсёк. Ну, ничего, он ещё наших бабушек не видал. Вначале мы ему покажем Кузькину мать и не одну, а сразу две. На питание дадим. Червячка заморить. А остальные заморозим, остальные ни-ни-ни, только в выходные дни. Самим кусать хоца! Превратим в иранские авуары. Юэсей! Юэсей! – комбинировал лихо, радостно Ваганов. Как старый охотник учуявший дичь, он пошёл обставлять флажками места смелой игры – охоты молодого командира.

– Готовь инструменты, дорогой мой хирург. Операция «Эфиоп» может быть очень кровавой.

– Значит всё-таки, думаешь – «Эфиоп?»

– И думать не надо! Скажем дружно: Оп! Эфиоп! Двадцать четвёртого июля будем обмывать его черноглазого с ног до головы, вот и вся недолга. Га-га-га! – довольным, удовлетворённым смешком восхищённого собой, своим провидением супербизнесмена, если не полубога – получеловека, загоготал Ваганов Пётр Кузьмич.

– Ну, а теперь можно и о делах трудовых будней. Давай подбрасывай работёнку своим эфиопчикам – не задарма ж ведь авансировать будешь. Сидят, заборы прогибают копчиками, социмущество портят. Жалко смотреть на них – пылятся, чернеют на глазах на виду у всей твоей бухтерии. Надо чтобы главбух ничего не учуял. Загружай на полную катушку.

– Что верно, то верно. Лёжнёвки нет, – произнося слово лежнёвка с двумя «ё», сморщился как от страшной натуги Хохлатко. – Лесорубы подвели. Я ещё в феврале снарядил их бригаду в верховья, а они, черти прихватили, докладывали мне, по ящику на брата спиртику, перепились, передрались, да ещё и погорели крепко. Два вагончика спалили. Теперь избу рубят. Рацию у соседей за двести километров нашли. Обещали к концу августа первый плот привести.

– Фу ты чёрт. Из-за чего сыр-бор? Я тебе говорю, давай три Краза Курочкину, к вечеру твой сыр-бор купюрами устелю! У меня есть дровишки на примете. Правда, они будут кое-чего стоить, но в нашей операции каждый сучок рубликом может стать. Так что, куй лёжнёвку, не выходя из сыр-бора.

– Где возьмёшь?

– Есть у меня старые знакомые в зоне, вся недолга. Уж у них – то ещё с торосами плоты пришли.

– Лады. Дам я пару Кразиков. Но ты знаешь моих водил. До пяти! Минута в минуту! И шабаш! На аркане за баранкой не удержишь. А пиши им двенадцатичасовую и никаких! Иначе: «Коренной полетел, шатун вот – вот блок пробьёт…», и т. д. и т. п.

– Материальную заинтересованность никто не отменял. Не знаешь, как закрутить дело? Двенадцать часов пиши у себя, двенадцать пусть пишет Курочкин.

– Ага! Лапой? Куриной!

– А и хотя б. Государство чьё? Его! Деньги чьи? Тоже его. Знаем мы этого петуха! Это только на бумаге «Курочкин», а в реальности… Петух вот с такими яйцами! Золотыми. Не обеднеет. Водилы тоже не дураки: из пустого в порожняк не пересыпят. Пусть дуплетят. На рубль не произведённого труда – не вынешь рыбку из пруда. А Курочкин Орсовский магазинчик держит. Сколько получат у него, столько ему и принесут. Так что давай смело интересуй, и вся недолга.

– Тоже верно, – убеждённый будто детскими доводами Ваганова, не ударил в грязь лицом в этом головоломном разговоре и Хохлатко. Нажав кнопку селектора и сделав начальственную внешность, громко крикнул в него как в пустую заскрипевшую железом бочку:

– Лощинин, зайди ко мне!

Выключив магическую кнопку своего могущества и власти, и ещё продолжая по инерции раздувать значительность на своём и без того тяжёлом неповоротливом лице, пояснил Ваганову, будто тот с большим нетерпением ждал разъяснения:

– Завгар мой. Сейчас подойдёт. Сделает, как я скажу.

– Вот это по – нашему, вся недолга, – потёр руки Ваганов.

Ваганов Пётр Кузьмич примчался на УАЗике в зону, расположенную в десяти километрах от города. Настроение у начальника СМУ МВД было утреннее, радостное. Долгий северный день начинался славно, и Пётр Кузьмич не сомневался в его хорошем продолжении.

В зоне, где работали заключённые на обработке леса, приходившего и приходившего неповоротливыми вереницами плотов по Лене, он отыскал друга – соратника, Степенчука Валерия Модестовича, работавшего под его началом многие годы в зоне. Степенчук истинный хохол, дородный и упёртый, стал, после ухода на гражданку Ваганова, начальником СМУ внутренней подчинённости. Унаследовав у закадычного друга – начальника стиль и метод управления бесправным «быдлом», Степенчук с особым тщанием давал разгон и ЦУ, больше похожие на жуткую смесь нецензурщины и мови, пилорамщикам, виновато, но с хитрецой бегавшим глазами по крепкому вязкому ко всему окружающему телу «Мудестовича». Рабочие, одетые в унифицированные комплекты лесорубов, – «дровогомосеки», – так прозванные всей зоной за их работу на пилораме и лесоповале, выглядели виновато и жалко. Их ноги в кирзовых сапогах с непробиваемыми носами, выдерживавшими удары любого падающего на ноги бревна, елозили по грудам опилок, словно пытаясь спрятаться от неожидаемых ожидаемых опасностей. Всохшие в робы тела заключённых богатырей на фоне сгорбившейся полуразвалившейся пилорамы подчёркивали сопричастность с неудачами жизни. И это ещё зримее демонстрировала контрастность их сиюминутной немощности с мощью двора зоны, заваленной длинными хлыстами гигантских сосен, лиственниц, кедров и прочих пород деревьев, сплавленных из верховий реки и ещё дышавших их густым смолисто – травным настоем. Виновный вид заключённых был той самой мерой предосторожности, которая позволяла им скрыть не плохую работу на зоне, а уже початую трёхлитровую банку столового вина, порционно поступившую от работавших зэков на складах Орса.

Пётр Кузьмич отечески приветствовал начальника участка, бросил «салют рабочему классу» и, быстро отведя управителя в сторонку, договорился о переброске сотни кубических метров лежнёвки «горящему» «Гордормостострою». Ваганов и здесь имел аккредитацию, счёты и бонификацию.

Ловкие, сильные и умелые в необходимые моменты заключённые готовили уже не первый месяц пиломатериалы для второго загородного дома рачительного хозяина, «отца родного» и СМУ МВД города и участка зоны.

Несколько лет назад прораб Ваганов, построив хозспособом несколько ведомственных особняков для нужных людей, пристроил и ещё один, внешне неприметный, на одном из укромных уголков озёрного бережка. Терем не терем, теремок не теремок, но что-то из сказки, где и мышка – норушка жила и как-будто бы ещё кто-то. Но этот – то «кто-то» и вынудил Ваганова продать этот терем-теремок. Страданиями Ваганова прониклись сердобольные дяди горисполкомовских служб и подыскали Петру Кузьмичу профилактическое лечение достройкой недоконченного дома, хозяин которого начальник Дома быта был, был, да и бесследно сплыл. Исчез на одной из рыбалок в притоках Лены или в ней самой.

На складах ЖБИ Ваганов радостно обнаружил обещанных Хохлатко двух Кразов и Маза. Вокруг них словно муравьи вокруг огромных жуков, замерших в удивлении, возились загружавшие их тяжёлыми тридцатикилограммовыми блоками студенты «Эфиопа».

– Привет! Привет Академия! Виват, эфиопы! – игриво приветствовал работавших студентов Ваганов.

– Опа – на, это что ещё за клоун? – буркнул недовольный простоями один из студентов.

– Ну, что, гвардейцы-эфиопы, покончим с безобразием! На вас смотрит пол Европы и почти вся Азия, – задорно, даже лихо скаламбурил на ходу Пётр Кузьмич, приближаясь к ладным мускулистым подсохшим за три недели отрядной жизни богатырям.

– Хорошо поёт. К тому ещё и поэт! – отреагировал Кудлаткин.

– Ну, как пашется, ребятки? – пробиваясь к ним сквозь уже замороженное недоверием и волокитой молчание, сминал он глухую стену настороженности впрягшихся в дело студентов.

– Пашется, как пишется! Только бы писалось, как писалось, – ответил один из грузивших, играя ударениями на славе «писалось».

– Только бы писалось, как пашется! – поправил его другой.

– Верно и то и другое, – в тон ему заключил Юрий Кудлаткин, юморист отряда, умевший ввернуть в любую ситуацию фразу, другую, которая как луч света вдруг открывала всем голую истину, скрываемую говорящими.

– А что верно? Что? – взыграл начальник СМУ МВД, решивший плотно курировать все три объекта отряда Гайсанова.

– А то, что пашем как папа Карло, а получать будем как Буратино, – язвительно бросил Кудлаткин с сознанием правоты и силы, вплетённых в скрытую издёвку в пику издёвке Ваганова, явно чувствовавшейся в его прозвучавших фразах.

– Без труда не вынешь рублик из пруда, – всё также шутливо продолжал Ваганов, ловя себя на мысли, что сегодня уже пустил в плаванье «фразу с рыбкой», которую состряпал, поймав в ином контексте Хохлатко в конторе СМУ «Гордормостостроя». Он был доволен собой, и даже пикировавшими с ним студентами, которые без особого желания вступали с ним в разговор. Но это не могло обидеть Ваганова. Сознание того, что он сдвинул с места и не одну, даже не принадлежащую ему по рангу стройку, куражило его, но не звало куражиться. Он понимал, что дал работу этим ставшими близкими, чуть ли не родными, студентам. И хотя снобизм переполнял сердце Ваганова желанием играть пахана, как в бытность руководства в зоне, он не проявлял его. Это делало лёгким общение со студентами, без энтузиазма и почтения смотревшими на него. Но они работали на него, и ему хотелось, чтобы они хотя бы с элементарным пониманием знали, что это именно он вдохнул в застой волну оживления.

Работа кипела. Бригады бойцов суетились у куч бетонных блоков и машин отстранённо и без внимания к Ваганову Петру Кузьмичу. И только один взгляд, острый как нож, брошенный из-под шляпы сомбреро, резко кольнул его безотчётным воспоминанием – видением этого взгляда в какой-то неловкой конфузной ситуации. А это именно он был в той комнате на втором этаже, через которую махнул в окно Батурин. На протяжении всего дня он несколько раз пытался поймать беспокойное неуловимое чувство тревоги, вызванное немым, но явным вопросом тех глаз, но поймать объяснение этой тревоги ему так и не удалось.

Так и сейчас.

«Ну и чёрт с ними! Пусть вкалывают умники! Сами станут мошенниками похлеще нас!» – отмахнулся Пётр Кузьмич Ваганов от томившей его загадочности бойцовских глаз. И ими, будто бы заглянувшими в самую душу, он видел самого себя в ней: сидящим на карачках, азартно банкующим краплёными картами игроком.

Глава двадцать третья

Батурину показалось, что начальник СМУ узнал его, едва выкатившись из УАЗика. Поэтому он ругал себя за тот полный ненависти взгляд, который он не сумел удержать и бросил как тяжёлый обжигающий изодранные пальцы остроугольный бетонный блок. Пытаясь завуалировать и обессилить предательский взгляд, Олег всё убыстрял и убыстрял темп загрузки машины, чем заставлял и партнёров вкалывать во все лопатки.

Первые машины ушли разгружаться довольно быстро и также быстро вернулись. Из кабины одной из них стремительно выскочил куратор Сухов Александр, подтянутый высокий и жилистый боец. Из его острого с горбинкой носа, как послышалось многим студентам, просвистело хлёсткое, как плеть:

– Кончай загорать! Загружать машины и приезжать на объект разгружать!

– Но ведь они самосвалы, – попытался кто-то возразить на абсурдность очередного приказа куратора.

– Только два, – тут же парировал Сухов. – Но и их надо разгружать вручную. Мне нужны блоки, а не щебёнка!

– Их и молотом не раскрошишь, – вступил в разговор Олег. Подняв над головой блок, он с силой швырнул на кучу таких же блоков. С гулким скрежетом тот прокатился по куче камней, не оставив ни одного осколка, без всякого сомнения, доказав правоту Батурина.

– Выполняйте, что приказано! – злым и напряжённым от едва сдерживаемого гнева голосом потребовал куратор.

– Но ведь на объекте остались ребята. Неужели они не могут разгружать машины? А мы здесь быстрее будем отправлять другие. Конвейер, – продолжал искать компромисс Олег, намекая на то, что несколько человек, оставшиеся на объекте, как ещё утром говорил Сухов: «На подхвате», – ничего не делали.

– Чего же мы будем мотаться туда – сюда?

– Не хочешь работать, можешь проваливать! – наведя на Олега раскалённые голубым огнём начальствующие глаза, отрезал Сухов.

– Если не приедете с этими машинами, я подниму вопрос на штабе и… Кое-кто сможет завтра же воспользоваться более удобным транспортом. Работнички. Это вам не у тёщи на блинах пузо нагуливать, – дав разгон своим курируемым, Сухов бесследно исчез. Бойцы же, проглатывая вместе со слюной горькое чувство досады, продолжили грузить машины. Когда же машины были нагружены, ребята чертыхаясь сели по двое в их кабины и поехали на объект.

На стенах АБКа работало два звена: Щчука и Пройдохи. Каратаев, Станиславович, шеф-повар Гарбуз Савелий, бирюковато замкнувшийся в себе, да богатырского телосложения преподаватель политэкономии Кочерняк Станислав Петрович травили анекдоты в холодке столовой. Сухова нигде не было.

Батурин понял, что Сухов и Кротич снова в разведке, медленно, но уверенно продолжают своё дело заговорщиков. «Надо всё-таки рассказать Кариму, – подумал уже в который раз Олег. – Обязательно, обязательно надо рассказать», – полусонно разгружая машину, решал боец. «Сегодня же скажу», – намечая точно время в конце разгрузки, убеждал себя Батурин. И снова со словами: «Надо бы сказать», – плюхнувшись в кабину Краза, Олег уплыл в полусон, забылся и забыл до следующего конфронтационного раза эту назойливую, как муха, мысль неопытного доносчика. В конце дня, когда машины ушли за хлыстами для «Гордормостостроя», Батурин снова с мастерком в руке стоял на стене будущего корпуса распорядителей воды и продолжал сражаться с блоками, вмерзающими в раствор. Тяжёлые мешки сонливости, обволакивающие мягкой тиной ускользающее сознание, ложились в нём всё тяжелей и тяжелей, делая его руки неповоротливыми, ватными. Лишь, словно юркая змея в водоёме, горькая тоска безысходности от всего происшедшего с ним вчера, прорывалась сквозь зыбучую полуявь – полудрёму и острыми зубами кусала сердце, оставляя в нём физически ощущаемой раной страх повторения ужаса сцен особняка и измены Анжелы. И тогда сердце вдруг поворачивалось ненужным кусачим комком и заставляло колотиться всё тело, обессиливая мышцы, судорожно напрягавшиеся от перегрузок. Тяжёлые мысли пьяняще захватывали его целиком, отделяли сознание от всего происходящего вокруг: от бойцов и работы, от голосов и криков, опуская его в безразличие и невесомость. Батурин как во сне, охваченный бессилием, ни на мгновение не мог обрести устойчивость и уйти от кошмара картин прошлой ночи. И если во сне можно было проснуться и понять, что это был сон, то сейчас это было невозможно. Ночные картины выплывали одна за другой, липкой и цепкой паутиной обволакивая его, занимая его усталое сознание сильней, чем окружающее, где надо было поднимать и складывать в стену блоки, разбрасывать по ним раствор или выводить на стыках и порядовках расшивку. Ему трудно было осознать, что произошло что-то непоправимое в его отношениях с Анжелой, злое, беспощадное, готовое стать началом разрыва, разъединения их, хотя он уже думал о ней и о себе как о едином целом, воплощающимся в одно неразрушимое вечное андрогинное. Оно было везде, начиная от цементирующихся песчинок, блоков и кончая сказочными героями легенды об озере Сайсары. Это была любовь. Почувствовать себя частицей сил и героев, обрекаемых беспощадными законами на муки перевоплощений, мутаций, потерь, испытать любовь, что он испытал с Анжелой, – это уже была награда в таком неустроенном мире только надежд и мечтаний на это вселенское единение. И он представлялся себе героем – богом легенды Анжелы. Богом то на неисчислимые времена потерявшимся над кипящим тяжёлым неповоротливым не озером – океаном, игравшим мегатонными волнами чувств и желаний, страстей, то холодным застывшим астероидно – айсбергным осколком бога – не бога, оторвавшимся от края замёрзшей – замершей у последнего своего предела расширения вселенной. Проносясь в бездонных мраках – тоннелях пространств, чужеродно отражался в зеркалах чуждых миров. И только соединившись с Анжелой, он стал супермогуществом. Истерзанный до того муками одиночества, он легко парил, нёсся над неведомым ничто. И над непонимаемым ничто, за ним, за его горизонтами, вихрями, мыслями, вставала загадочная зовущая звезда. Звезда как комета стремительно приближалась к нему, а, может быть, он приближался к ней. Она пробуждала в нём тайфуны, вулканы неведомых ему ранее сил. И они вливались в него, в его чувства и уносили его самого к ней, к звезде. А затем, пронеся его через неё, устремлялись за неё к тому, с чем он был когда-то един и к тому, с чем ещё будет.

Но, когда он прикасался рукой к забинтованной ране как к кратеру, всё ещё стучавшему эхом ударов измученного сердца, то ему вдруг становилось до отупения страшно, что такое может ещё повториться. Из холодного кометообразного облака, каким представлялись ему события минувшей ночи, он выделял только Анжелу, точнее её сказочную женственность, красоту девического, первозданно – романтического образа, исключающего саму мысль о том, что она могла и может быть в так и не понятой им роли, среди тех, чужих и жестоких обитателей особняка. Любовь к ней становилась острой и защищающей. В эти всепрощающие минуты он думал о том, что все те развратные, потерявшие стыд и совесть люди – главные её враги, и, что он единственный, кто может её от них защитить. В эти минуты, словно ожидая раствор, он отрывался от стены, часто вдыхая полной грудью непроседавщий в легкие воздух, не из-за того, что Якутск – это не Сочи, а из-за того, что грудь уже была переполнена любовной тоской, и смотрел в сторону города. Там, за покосившимися, почерневшими от времени домами, вереницами плетущимися у болотистых улиц, должна была быть Она – его звезда, его комета, его связующая нить с мирами, полными любви и счастья. Это ведь о них вечно грезит человеческое сердце. И именно это городское чертыхание домов и улиц, как земное притяжение, опускало его из вселенских абстракций в обессиливающую разбитость страданий. А в них не оставалось места вопросам о себе, но зато было столько вопросов о ней, что на них он не мог бы ответить никогда.

«Анжела, Анжела, неужели это правда? Неужели то, что случилось вчера – не сон? Неужели ты так подло поступила со мной по своей воле? Или так быстро кончилась твоя любовь? Или тебя испугало моё молчание на твоё: „Я хочу иметь от тебя ребёнка!?“ А, может быть, тебя тяготит неведомая мне ещё какая-то тайная страсть? Или это судьба красивой женщины, которой любви одного, даже во всём полноценного мужчины, мало, мало? А что если и то, о чём я почти ничего не знаю: ты любила, ты любишь другого? Но, а – я?! Почему ты ответила тогда на мою любовь?! Ты ищешь, ты пробуешь, ты обжигаешься сама и обжигаешь других? Безжалостно, жестоко, стихийно? Но права ли ты в этом разгуле? Кто скажет: „Да! Это так!“, или „Нет! Это не так!“ Ты? Я? Или кто-то другой, третий? Третейский судья? А есть ли такой? А есть ли у кого из миллиардов равных во всём друг другу такой – неравный? Кто всё знает? Нет!? Да!? Я не знаю». Только к вечеру у Олега наступило и моральное и физическое облегчение. Батурин почувствовал, что пришло знакомое ему по бегу второе дыхание, некое высшее состояние тела и духа. Оно прояснило его сознание, обессиленное мучительной борьбой, ревностью, подавленностью непониманием многого из увиденного, из пережитого им вчера. Боль в сердце утихла. Усмирилось кипение безответных вопросов. На смену приходило желание скорее покончить с делами, ужином и снова бежать к Анжеле. Уже заканчивая последнюю бадью раствора, Олег тихо стал напевать себе под нос:

Анжела, ты одна, одна на свете.

Анжела, в добрый час тебя я встретил…

– Ого – го! Это кого ты там «в добрый час встретил»? – неожиданно услышал Батурин басовитый голос отрядного врача, маленького, щупленького живчика с большим носом и ещё большими очками под грузинской фуражкой – аэродром, Игоря Дужного, прозванного в отряде за его часто произносимое «Ого!» «Огорьком!»

– Так кого, кого, – ого – го?

Батурин, как прошитый током, вздёрнувшись над стеной, смотрел на протискивавшегося между штабелей блоков врача.

– Ладно, кого б ты там не встретил, а вот со мной нужно было повстречаться сразу после этой встречи. Ого – го – ка, товарищ Щорс, показывай! Да уж «В добрый…» Я бы так не сказал. Скорее в недобрый. Ого – го – го! Голова обвязана, думаю, и кровь на рукаве. Не так ли? Боец, Батурин, – говорил Игорь, поднимая мягко, но властно, шляпу Олега. – Что случилось, больной?

– А так стукнулся о блок маленько, – отстранялся Олег.

– Стукнулся о блок или стукнули блоком? Это, как говорят у нас в Одессе, две большие разницы. Идём сейчас же ко мне в медпункт. Надо посмотреть и, главное, больничный лист оформить.