Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

Глава одиннадцатая

В этот солнечный умиротворяющий теплом и чистым небом понедельник Гайсанов возвращался к обеду в столовую «Эфиопа». Ещё по дороге ему встретились бойцы, сообщившие об объявленной бригадой юристов забастовке. Бригада водоканала, ждала разъяснений командира, которые он должен был принести после посещения конторы СМУ – 21. Но разговора с руководителями конторы у Карима не получилось. Всё руководство с утра уехало на совещание в трест. С «ультиматумом» в руках (Актом о приостановке работ до исправления…) Гайсанов уезжал от бойцов и с ним же возвращался назад. Успокоить бригаду, обнадёжить и без того простаивающих уж который день бойцов, командир был обязан. Но как? Какими убедительными доводами, фактами? Какими, если он не смог даже переговорить с руководством СМУ-21? И только из разговоров с рабочими он выяснил, возможно, самую первую и самую истинную причину «Ультиматума».

– Тут дорогой мой мозги иметь надо. Не подмажешь, не поедешь, – со знанием дела говорил рабочий пилорамы, изгибая чуть ли не пополам поющее полотно пилы, которую он вставлял в раму. – Видишь, и железо зубы об дерево ломает. А в нашей конторе такие дубы. Сколько ни поливай, желудей не получишь. Ну, а если что уродится, то свои свиньи и кроты растащат. Такие кренделя выкидывают! У нашей доморощенной номенклатуры всё по писаному, на каждый крендель документ: материала нет – акт на плохое качество работы; пила зуб сломала – инвентаризацией по зубам, вычетом по карману. Денег в кассе нет – тоже акт на превышение фондов зряплаты.

– Факт, Михеич. Михеич знает, что говорит, ни одного начальника пережил. Ты послушай, послушай. Быстрей тягу дашь из этой шарашки. Это нам деваться некуда. X… на х… менять только время терять. Так ведь, Михеич? – поддерживал своего старшего напарника молодой якут, о цепкости и силе которого говорила какая-то чуть ли ни былинная угловатая мощь, распирающая и изгибающая его в суставах, но не ломающая в костях.

«Батыр да и только, – думал Гайсанов, уходя с пилорамы. – Жаль, что сказок не стало, а то, того и гляди, пошёл бы в контору этот батыр да и разворотил бы её, как муравейник, Но не то нынче время. Хорошо их охраняет плановая экономика. Вот и плодятся в них штатные единицы на единицах. Работать только некому. Эх, найти бы мне муравейник с незанятыми нишами. Да и начальник чтоб сам крутился, как муравей. Тогда и моим муравьям дело нашлось бы. Да и я б оказался при деньгах, при деле». Карим Гайсанов знал реальную жизнь не по очковтирательным миражам отчётов о ней. Материализуйся муравейная истина бытия, и многим не усидеть на тёплых, доходных местечках, где руки нужны для того, чтобы получать барыши, а голова, чтобы придумывать, как их получать больше, не прилагая к тому особых усилий.

В подготовительный период он дважды прилетал в Якутск, встречался со многими руководителями строительных организаций, обещавших принять студентов строительных отрядов на широкую ногу.

В договорных организациях ему обещали всё.

Эту тактику начальников СМУ он уяснил давно и знал, на что рассчитаны эти обещанья. Великий случай, стечение закономерностей, разноликих обстоятельств, двуликих, а иногда и многоликих руководителей строительных подразделений, снабженческих головоломок, государственных кредитов и горящих объектов – всё могло работать на то, чтобы выполнились обещанья, щедро раздаваемые организаторами строек, начиная от прораба и кончая начальниками трестов.

«Но, а кто я? Полководец без войска, – думал Гайсанов. – Русским во все времена, а уж при освоении Сибири, тем более, не хватало крепких рабочих рук. Великие пространства, великие планы. Есть размахнуться где. А вот чем? Точнее, кем? Первопроходцы. Казаки. Солдаты. Студенты – вот оно моё войско, моя армия, та самая армия, которая могла бы помочь осуществить стратегические планы контор, управлений, трестов, – но главное – мои! Сибири нужны в огромном количестве умелые ручки, умные головки! И не обязательно в неограниченном количестве». Гайсанов, будучи экономистом, точнее без пяти минут им, знал, сколько их нужно и уверенно говорил себе: «Столько, сколько мне нужно. И ни больше и ни меньше. Всё остальное – балласт, издержки производства, непроизводственная сфера, превращающаяся в ненасытного молоха – пожирателя пирога».

И не случайно именно ему ещё в марте месяце было поручено Центральным штабом ССО МГУ заключить договора, которые обеспечили бы фронт летних работ трём сотням бойцов университетских стройотрядов. Его целеустремлённая деятельность в обеспечении нормальных условий своей жизни привела его к мысли использовать опыт своего любимого с детских лет героя Али Бабы. Найти муравейники – типичные пещеры типичных Сезам в типичных городах и пусть не совсем типичных долах Сибири! Взять с собой 40 – 50 типичных муравьёв – разбойничков! А затем с магическим «Сезам, откройся!», – выпотрошить и тех и других. Бойцы – разбойнички уже были, оставалось только отыскать организации большие и малые, где бы он смог рационально и эффективно эксплуатировать силы своего отряда. Методика была проста: оформлять одних и тех же бойцов отряда в разных организациях по два, три, четыре раза и набирать дармовые проценты районного коэффициента и студенческую двадцатипроцентную надбавку за неквалифицированность.

То есть превратиться в сказочного властелина, дублящего или троящего, а где надо и четвертующего своих собственных бойцов. Стать хитромудрым Одиссеем с Троянским конём! И не одним! А с целым табуном!

Такая форма позволяла ему сломать установленные рогатки закона ограничения зарплаты, при котором начисление районного коэффициента производится только на первые триста рублей работавшего в этом районе или в этой организации. А бойцы были способны вырабатывать гораздо больше. Но для отряда и для Гайсанова деньги, заработанные в одной организации свыше трёхсотрублёвого лимита, районного коэффициента не приносили. А значит, надо было ограничиться заработком в пределах трёхсот рублей в одной организации и работать в другой, а, если надо, то и в третьей, набирая районный коэффициент на каждый заработанный рубль.

Сложность третьего порядка заключалась в следующем: деньги, возникающие при этом, Гайсанов, как и многие другие умные командиры, считал своими кровными, честно заработанными. Поэтому дальше нужно было умело спрятать их от распределения на всех членов отряда. И опыт 32 -летнего студента с четырёхлетним стажем командования отрядами ССО подсказывал, что нужны свои в доску люди. Хотя бы процентов на 10—15 общего состава.

Вот почему ещё в Москве при формировании отряда, Карим Гайсанов постарался убедить Центральный штаб ВССО МГУ в том, что для успешного выполнения технически сложных работ на объектах станции водоканала нужны специалисты, которых университетский отряд не имеет, но которых он может выписать из своего родного города Усть-Каменогорска. Помимо этого производился тщательный отбор кандидатур: студентов – выпускников экономического факультета, уже неоднократно прошедших школу третьего трудового семестра и хорошо знающих, зачем они едут в такую романтическую даль.

Гайсанову был нужен дееспособный, трудолюбивый и опытный в строительных работах отряд. Ещё в начале июня Карим уверенно потирал руки, готовясь к тому, что вот – вот будет поймана каждый год ускользавшая жар – птица. И не за пёрышко и даже не за хвост… Он спал и видел этот сказочный сон: весь мир превращался в гигантский муравейник, над которым кружат сказочные стрекозы. Но – не Крыловские, а деятельные, как муравьи, и прекрасные, как жар – птицы. А он, притаённый и волнующийся, изготавливается к молодецкому прыжку. Шаг, ещё шаг, прыжок через пролом в дощатом настиле, он уже у столовой. Карим видит поварих – студенток своего факультета.

В его сладкие мечты о чудо – муравейнике вплелась тревожная реальность голобетонных нолей, сиротливо ютящихся у забитой не муравьями – бойцами столовой.

Гул голосов не одобрения и восхищения сказочным героем жар – птицеловом Каримом Гайсановым, а обманутого ожидания объяснения юридического достоинства встретил его под навесом раньше речи командира..

Будто огромное многоголовое и многоголосое чудовище, гипнотизируя командира – мечтателя – предпринимателя, заставляло его против своей воли идти вперёд. И по мере того, как он приближался к нему, рычание монстра переходило в тяжёлое с одышкой шипение, становясь всё тише и тише при каждом шаге командира. Чудовище готовилось к прыжку.

В амбразуре раздаточного окна кухни появилось испуганно – удивлённое лицо поварихи Зульфии Шалаевой со стаканом компота в руке. Её лицо показалось Кариму Гайсанову вдруг мордочкой бабы Яги, только юной ещё, незаматеревшей, словно выпившей из того самого стакана эликсир молодости.

– Привет, красавицы! – бросил он ей и появившейся в окошке напарницы Зульфии, действительной красавицы Светланы Берёзиной.

– Карим Султанович, здравствуйте! Обед готов. Сегодня у нас он отменный. Откушаете?

Раскосо глядя на них, командир едва заметно кивнул.

– Девочки, командиру первого, – застрочила резким начальственным голосом Зульфия.

– И второго, – съязвил кто-то в притихшей толпе.

– И третьего, – поддержал его невидимый другой.

– А, может быть, сразу начать с четвёртого? С разного? Ведь не хлебом единым жив человек, – риторически крикнул кто-то из нетерпеливых бойцов.

– Будет и четвертое, – чётко и уверенно проговорил Карим, срезав ножницами глаз нестройные ряды сидевших на лавках и столах студентов.

– Дайте поесть человеку, – прошмыгнул носом Мишель Станиславович.

Гайсанов ел. Ни первое, ни второе, ни третье не волновали его ни вкусом, ни количеством. В принципе он был сыт. Аппетит разжигало только «четвёртое».

Но командир выигрывал время на борьбу.

«Даже за обедом куётся победа», – на этой мысли он поймал себя, выпивая стакан компота. Поймал и понял, почувствовал затылком и спиной, что на этом же самом его поймали бойцы, упавшими сердцами уже ощущавшими горький вкус «четвёртого».

– Да, десерт горький. Мне не надо вам долго объяснять его вкус.

Эта бумага, – Гайсанов поднял над головой Акт прораба Кононова. – вызвана не только плохим качеством работ на АБК, но и тем, что СМУ в данный момент не может обеспечить материалами наш сверхнормативный отряд.

Блоков нет! И неизвестно когда будут! Разговор о перекладке стен здания я ещё не закончил, Я думаю, что допустившим некачественную кладку бригадам и бойцам мы выставим соотвествуюший коэффициент, но переделывать пока не приказываю. Позвольте мне себе позволить выиграть это дело лично. Во всём остальном наш комсомольский долг сохранять спокойствие и дисциплину. Забастовку приказываю прекратить. Найти полезное занятие. Я объявляю и сегодняшний день – днём отдыха.

Гул возмущения многоголосо и отвергающе ударил по самолюбию командира. Он ещё раз, как и раньше, попытался волевыми и личностными усилиями задавить бригады:

– Молчать! Кому надо поговорить – домой! Там говори!

– Наотдыхались, хватит!

– Здесь не Чёрное море!

– За такой отдых надо платить – это простой, а не отдых!

– Это антигосударственно: привести за тысячи вёрст сотни бойцов и мариновать их в трущобах без дела…

Но командир, не обращая внимания на возгласы, не только отрубил необходимость их продолжения, но и повторения:

– Сюда вас никто и не звал. Недовольным и невыдержанным могу и заплатить. Билетами на Москву. Есть желающие? Нет? Даю на размышление день. Всё! Отдыхайте! Думайте! Решайте!

Понедельник прошёл в «Эфиопе» бездарно и тяжело.

Глава двенадцатая

Батурин поднялся на третий этаж школы. Все ещё спали. Его кровать, застланная розовым в полоску одеялом, стояла в самом дальнем углу, никем не тронутая. Первые лучи солнца тёплыми пятнами выписывали на ней неправильности стёкол трёхрамных окон.

Ещё не отдышавшийся от бега, боец пробирался через зал и, чтобы никого не разбудить, старательно сдерживал своё дыхание, аритмично врывавшееся в мерно сопевшую спальню. Со всех сторон к нему доносились сверхмузыкальные посапыванья, связывавшиеся сочными храпами богатырей в неслыханные октавы, запахи пота тел и ног.

Приблизившись к своей кровати, Олег откинул край одеяла и с облегчением обнаружил, что сетка уютно светилась оранжевыми плодами, словно под кроватью собирались в огромные капли, просочившиеся через одеяло, матрац и сетку, лучи горячего солнца.

Жажда и голод, жившие в нём уже третьи сутки, с новой силой обожгли всё внутри. Он жадно схватил апельсин и осторожно, но быстро очистил его от кожуры, распространяя по всему залу острый эфирный аромат. И когда он, ощущая голодную стаю волков внутри, глотал, как раскалённые угольки, дольку за долькой, ему казалось, что он не ублажает этими жалкими крохами разъяренных зверей, а дразнит их, и те только больше звереют, царапая и раздирая его внутренности острыми жгучими когтями. Бросив им на растерзанье последние три дольки третьего апельсина, Батурин быстро разделся и юркнул в постель, изнемогая от усталости и желания спать.

Мгновенно провалившись в тёмную неощутимую бездну сна, он вдруг также мгновенно взлетел подхлестнутый, словно кнутом резкими побудными словами, надтреснуто дребезжащего голоса Кротича:

– Подъём!!! Бойцы, бо-о-ля… Подъём!!!

Открыв глаза, Батурин увидел ещё сидящего на своей кровати со всклоченными волосами комиссара. Из под огромных очков мутно выкатывались увеличенные, как на голове осьминога, черно-белые глазищи Анатолия. А его кривые, тонкие, извивавшиеся щупальцами, губы выдавливали, словно пузыри, лопавшиеся тут же и раздирающие уши и души, слова подъёма.

Одни нехотя, другие ожесточённо поднимали себя с кроватей. Сосед Олега, Борис Радько, усмехаясь, невнятно буркнул:

– Комиссар, у бойцов члены бо – о – лят.

Кто – то невесело хмыкнул.

У Батурина испуганно колотилось сердце, готовое выпрыгнуть из груди. Голова дурманилась, обжигаемая раскалённой кучей песка, пересыпавшейся из стороны в сторону при каждом движении.

Хлопанье рукомойниками, харканье, сморканье, кашель резко отдавались в ушах Олега. Ему так хотелось вернуться во вчерашнее. Он пытался удержаться там, где всё было не таким как здесь. Сердце разрывалось от потери теперь уже вечно желанного чуда летнего утра за Табагой.

В 7 часов 15 минут опять нудное построение на линейку. Слова командира. Победные нотки. Сегодня за работу. Весь отряд. Карим ощущал себя победителем, отряд побеждённым.

Боец Батурин, несмотря на гул и боль в голове, усталость и желание свалиться тут же и заснуть, чувствовал себя тоже победителем. Никто не сумел заметить его отсутствия. Пустовавшие кровати, на которых раньше спали исключённые из отряда бойцы, скрывали его бега в течение двух ночей, а впустую прошедший в отряде понедельник унёс все прошлые нарушения, совершённые бойцами и не засчитал новых. И теперь, стоя в шеренге, Олег отвлечённо рассматривал бойцов, думал о предстоящем вечере, когда он вновь встретится с Анжелой. Глаза его бежали по фасаду, словно искали что-то неуловимо изменившее его за время отсутствия беглеца. Неожиданно они, действительно, обнаружили то, что изменило фасад, и было призвано изменить, видимо, и бойцов: над входной дверью красовалась броская надпись на латинском языке:

DUME SPIRO, SPERO!

а ниже, под ней и на кириллице, но непонятное:

ТЫЫННАХПААР ЭРЭНЭБИН!

и только третье раскрывало смысл первых:

ПОКА ДЫШУ, НАДЕЮСЬ!

Теперь отряд не имел права на расслабление и возмущение временными неурядицами. Вся его жизнь и деятельность должна была базироваться на твёрдом знании каждого бойца, что всё в отряде жиждеться на трёх китах изречения древних философов: – что всё это – «ПОКА!», что я ещё «ДЫШУ!» и уже, а не ещё «НАДЕЮСЬ!»

«Надежды юношей питают!», питали они, как видно, и философов. Теперь должны питать и бойцов», – думал, пробегая вновь и вновь вторую строчку, Батурин, чтобы запомнить её и уже за завтраком блеснуть знанием якутского языка.

После завтрака, бригада юристов была развезена по разным объектам: часть бойцов работала на ЖБИ; часть на перевалочной станции, забитой горами железобетонных конструкций и материалов.

Среди бойцов, задействованных на погрузке, был и Батурин. Целый день грузили на неудобные Кразы и Мазы тяжёлые бетонные блоки. Вода, заполнявшая внутренние полости блоков, выливалась при подъёме их на кузов машины, обдавая руки, грудь, да и всё, что ниже, потоками цементной жижи, крошкой и осколками бетона. Брезентовые рукавицы изорвались уже на погрузке второй машины, а запасных не было. СМУсовцы экономили в строгих правилах установленного лимита. Пара брезентовых руковиц – на неделю. Для обыкновенных рабочих пары вполне хватало, ибо ничто не могло их заставить, как следует, напрячь свои классовые привилегии: могучие захапистые лапищи, чтобы испортить социалистическое имущество. Студенты же их не жалели, да и не могли жалеть, потому что их неразвитое самосознание было втиснуто в строгие рамки третьего трудового, и, хотя предполагаемой, но уже так необходимой «тысячи» заработка, принести которую к каждому из них «на блюдечке с голубой каёмочкой» никто не собирался.

Поэтому дальнейшая погрузка становилась пыткой для изнеженных рук студентов. К вечеру уже было почти невозможно поднимать бетонные болванки, обдирающие пальцы острыми, как рваный наждак, краями. Рукавицы протирались на мокрых рваных краях блоков мгновенно. Пальцы кровоточили и саднили. Кожа с их подушечек была содрана до самого мяса, и ничто не защищало оголившиеся нервы от колючей, обжигающей, как кипящий вар битума, цементно-бетонной соли.

В редкие минуты, когда машины были нагружены или в пути, Батурин валился на поддоны, расправляя затекавшие мышцы рук, спины, поясницы, и пытался заснуть. Но сон не шёл.

А через мгновение снова и снова бойцы с остервенением, некоторые из последних сил, бросали блоки в кузовы, где с тщанием устанавливали их в плотные ряды студенты, работавшие наверху. Раскалённое солнце, плавясь и стекая по небу обжигающей лавой, прожигало головы и волю бойцов, переставших чувствовать тягучее время. Это было гладиаторское вживание в предстоящие бои.

Только после четырех часов пополудни Батурин ощутил внутреннее облегчение. Дышать стало легче, несмотря на сорокоградусную жару и кислородную недостаточность. В пять часов шофёры СМУсовских машин уже не появились на погрузке, закончив работу по почасовой оплате, проработав, в общей сложности по пять – шесть часов, а подписав маршрутки у бригадиров отряда – по двенадцать.

Бригада вернулась на место.

Все были злы, но радостны.

Злы, что пришлось заниматься непроизводительным тяжёлым и изматывающим трудом. Грузить голыми руками динозаврозубые бетонные тридцатикилограмовки – какая радость? Радость была, что была работа, и, наконец, она закончена, но и, возможно, будет с утра.

Олег работал без головного убора и к вечеру почувствовал, как горела кожа головы, эхом, с каждым ударом сердца отдаваясь на потевших сукровицей кончиках пальцев. Короткие, ещё не отросшие волосы не могли защитить её. Соломенная шляпа – сомбреро, которую подарил ему работавший с ним в паре Сулейман Хафизов, лишь украсила бойца.

Эту единственную в отряде с большими полями шляпу подарил Олегу Сулейман в благодарность за то, что Олег перехватил падавший на него с машины камень, когда тот наклонился за очередным. И, несмотря на то, что одному на голову не свалился камень, а у другого голова оказалась в шляпе, для головы Олега мало что изменилось. Было слишком поздно, чтобы защитить обожжённую кожу головы. К концу дня у Батурина болела голова, болели в кровь изодранные пальцы, и лишь мысли, предчувствие радости встречи с Анжелой уже за ужином сняли усталость и притупили пытки мучительной боли мелких ран.

В семь часов вечера Батурин позвонил в дверь Анжелы на втором этаже.

Щёлкнули дверные замки и перед Олегом, приподнявшим в знак приветствия свою шляпу, появилась, словно сиреневое пламя неузнаваемо прекрасная, забытая в своей красоте студентом, Анжела. В воздушном веере сиреневого платья отдохнувшая, причёсанная, светящаяся, словно утренняя росистая гроздь майской сирени, она прильнула к Олегу, обняла его и, притянув в коридор, тягуче расцеловала.

– Добрый вечер, Анжелочка, – оторопело приветствовал её запоздавший Батурин.

– Добрый вечер, дружок. Входи. Я давно жду тебя, – продолжала удивлять Олега Анжела.

– Какая ты красивая, Анжела. Вся из себя серенадно – парадная, праздничная. Уж не собираешься ли ты снова в гости?

– Нет, нет! Не волнуйся. Наоборот. Я жду гостя.

– Кого? – испугался Олег.

– Тебя, дурачок! Ты уж не пугайся. Мы с тобой будем сегодня одни. Я имею на это право или нет? Конечно, имею. Родителя мои на югах, отпускаются. Да и вернутся теперь они уже окончательно в Москву. Будут обживать новую квартиру. Моя подруга тоже где-то грехи отпускает. Так что, никто и нам не помешает отпустить друг другу вчерашние наши грехи. А они, уф! Какие…

Целуясь и кружась как в танце, они приближались к кровати, источавшей забытые Олегом за день тепло тела и аромат волос Анжелы. Вдыхая полной грудью сладкое дыхание любимой и желанной женщины, Олег, ещё минуту назад боявшийся пасть в её глазах, ощутил, как взрывается кровь изнутри и разливается по всему телу сладкой истомой и страстью, делая его вновь сильным и способным. В течение часа они дважды, обливаясь потом, задыхаясь от ласк и поцелуев, свивали и сливали свои тела, растворяясь в будто бы неведомом им ещё, не отведанном ранее фантастическом мире разделённой любви.

– Как сладко, как хорошо-то, милый – миленький дружок! Какой ты сильный, вкусный, – стонала, ласкаясь и нежась изнеможённая, счастливая Анжела. – Неужели так будет каждый вечер?

– Да, моя сладкая, да! – продираясь сквозь страх незнания своих сил, способных поднять его, как крылья птицу, в небо или крушением и обманом отнять Анжелу, шептал в ответ Батурин. – Если ты позволишь, моя царевна, я буду прибегать каждый вечер в твой терем и падать к твоим ногам. И… «Ничто не остановит молодца!»

– Да, любимый, да, мой желанный! Я хочу! Я приказываю, чтобы ты был со мной каждый вечер, если нельзя каждую минуту, – она встала и голая золотой свечой, превращая полумрак комнаты в полусвет, прошла на кухню, сознавая, что за её каждым движеньем следят жадные глаза юноши. Она достала из холодильника бутылку рома «Пуэрто рико» и они, обжигаясь, звеня и меняясь рюмками, не пили, а смаковали жаркий сплав огня и воды, как будто бы его было мало в их жаркой крови своего. Они пили и ласкали друг друга. Разгорячённые и ромом и страстью говорили о любви и преданности, о счастье и снова о любви, не жалея ни слов, ни сил для нее…

Только к утру Батурину удалось часа на два уснуть, точнее, провалиться в такую же желанную сладкую бездну, как и тело Анжелы. Он уснул, не выпуская из объятий Анжелу. И как же безмерно, неподдельно он был изумлён, когда очнувшись, словно вырвался из неведомых, неощутимых пут, вдруг увидел в своих руках, по-детски беззащитно прижавшуюся к нему спящую любимую, светящуюся розовой кожей щёк. Анжела, тоже вспорхнув ресницами, открыла глаза. Тающие льдинки сна выскользнули из них весёлыми слезинками и, как показалось Олегу, обожгли его сердце. Горячими губами он высушил их, целуя глаза любимой. Весёлые волны улыбки осветили лицо Анжелы, словно отразили благодарность. Целуя её и обнимая, он снова овладел ею, разомлевшей, податливой, раскрытой ласкам, преданно отвечающей ему своим прекрасным телом, страстью, любовью…

Проходили дни в погрузке блоков, пролетали ночи в ласках, в неге ждущей его каждый вечер, целующей и заживляющей всё новые и новые его ранки и раны, Анжелы.

Так прошла вся неделя.

В ночь с субботы на воскресенье Батурин снова был у Анжелы. На окне он увидел кусок толстого бивня мамонта, и был удивлён и им и тем, что только сейчас вспомнил о музее. Полуметровый изогнутый кусок бивня на срезах образовал четыре кольца – трещины сантиметровой ширины. Эти кольца, как кольца на спиленном дереве, видимо, пытались подтвердить его возраст в четыре десятка тысяч лет.

– Это принесли Слава и Пётр Петрович. Габеев дарит его нам всем.

Слава обещал сегодня притащить ножовку по металлу. Разделим его на четыре части: Славе, тебе, мне и Тале.

Действительно, в девять часов пришёл Слава и принёс ножовку. Сам попробовал пилить бивень, но только бессильно повесил руки и раздул одутловато нос и щёки, так как сил врезаться в прочную как сталь кость у него не хватило.

– Какое хамство! Он меня позорит. Он мстит мне. Будто его кто заговорил. Не иначе Пэ-Пэ, – так он абревиатурировал имя и отчество Петра Петровича. – Не может простить мне обнародования его писюлек. Да сослужу я ему ещё службу, сослужу. Ангел, ты попроси за меня своего старого шамана.

– Сам нахамил, сам и расхамливай, – ответила Анжела.

– Я сдаюсь. Я образумлен. Ведь я же гомо сапиенс. И не такой твердолобый как эта кость.

– А всё-таки твердолобый? – спросил его с издёвкой Олег.

– Теперь я знаю, почему передохли эти допотопные чудища, – продолжал углубляться в мистику Левитский. – У них и башка была такая же твёрдая, как бивень, и они не знали, что с этакими клыками можно было бы сделаться ледоколами, ледорубами и весь ледник раздробить, раскромсать на куски.

– Жаль, что тебя не было с ними. Надоумил бы, гомно сапиенс, – сожалеюще заметил Батурин.

– Может, ты попробуешь? Тебя бивни больше слушаются, – Вячеслав был сегодня подчеркнуто миролюбив и не отвечал на вызовы. – Давай, Олег, попробуй, попробуй. От тебя ни Анжелу, ни бивень, видимо, Пэпэ не заговорил, не успел заговорить. Так что, давай резани – урезони этого хамонта.

Часа два Батурин пилил бивень. Но кость не поддавалась и через тысячи лет бессмысленному разрушению его бронзово-стальной красоты.

Будто природа исчезнувшего животного противилась неразумной жестокости истребления.

Два полотна, принесённых Левитским, сломались. Батурину так и не удалось отпилить нужного куска Вячеславу. Он ушёл, яростно павторяя свой неологизм: Не хамон этот хамонт, а хам! Но я ему всё равно зубы обломаю…

Едва стукнула закрываемая за писателем дверь, как стеклянно-хрустальный перезвон ознобом испуга передёрнул плечи Олега. Он быстро обернулся – Анжела ставила на стол вспотевшую от холода бутылку шампанского и два бокала на высоких ножках.

– Кто не пилит бивень, тот не пьёт шампанское! – весело сопроводила она уход Левитского.

– Но ведь его надо сначала открыть! – ухмыльнулся, поскрипывая ножовкой, Олег.

– Вы сударь и с бутылкой уже не в силах справиться. Тогда я сделаю это сама!

– Анжела, ты же знаешь. Я – не пью. В отряде сухой закон.

– Поэтому я и взяла сухое.

Пробка полетела в потолок. И теперь пузырящееся, взбивающее пену вино, переотразив боковую внешнюю изморозь холодных капель со стенки бутылки внутрь в золотисто-кристальную кипящую взвесь, полилось в бокалы.

Жар поцелуев не охлаждался шампанским, а то и другое хмелило и кружило головы. С нескрываемым наслаждением Олег допил вино и с игривым рычанием набросился на вызывающе смеявшуюся, как он выразился: «лучшую закуску к шампанскому».

В третьем часу ночи изморённый недельными бодрствованиями, любовными утехами, а теперь и шампанским, Батурин даже не почувствовал как провалился в сон. Проспал он до половины шестого.

Тревожное чувство вырвало его из сна почти мгновенно. Открыв глаза, он не обнаружил, как раньше, рядом Анжелы.

– Анжела! – позвал он её.

Никто не ответил.

«Видимо, вышла прогуляться», – подумал он, вспомнив, что девушка говорила ночью о головной боли и о необходимости подышать свежим воздухом.

Батурин встал, умылся и вышел во двор дома с надеждой найти Анжелу там. Но во дворе было пустынно и тихо. Все ещё спало воскресным сном. Он присел на скамейку и, охваченный тревожным неведением, виновато озирался по сторонам. «Что могло произойти? – спрашивал он себя. – Куда она ушла? А, может быть, она просто прячется, в квартире? Играет со мной?» – вздрогнул он от простой и ясной догадки. Он быстро вернулся в квартиру, осмотрел всё, что можно было осмотреть, заглянул во все углы всех комнат, во все шкафы. Но ничего и никого не нашёл. Наткнувшись на фотографии, он стал их рассматривать. Вдруг на одной из них он увидел двух велосипедистов.

Не узнать их он не мог.

Велосипедисткой была Анжела. Улыбающаяся, рассыпавшая по ветру волосы, она напоминала кинозвезду, играющую своими драгоценностями: искрящимися на солнце алмазами глаз и ослепительными жемчугами зубов, ожерелья которых не вмещались во рту, отчего её пухлые сладострастные губы чувственно, даже несколько вызывающе вывернулись – изогнулись этакими лепестками роз, отяжелённые то ли усладой поцелуев, то ли ожиданием их. А рядом… Рядом, смотря на Анжелу спокойным, расчётливым взглядом хозяина, поддерживая, обхватив её за кокетливо изогнувшуюся тонкую талию хваткой рукой и перекинув через раму велосипеда, бугрящуюся тренированными мышцами, ногу, словно балансируя на чаше неведомых весов, оценивающих красавицу, стоял он. «Он! Тот! Велосипедист, которого Олег уже видел. Тогда, в то сказочное утро поющего жаворонка. Иван-царевич!» – пронеслось жгучим холодом в сознанье Олега смутное предчувствие догадки, но не остановилось, а поползло всё также холодной, вышибающей хмель змеёй вдоль спины и медленно, словно собираясь надолго улечься под самим сердцем, свернулось клубком горькой обиды.

«О, царевна! Да ведь это тот! Тот самый Иван-царевич на сером волке!» – поперхнулся Батурин содрогнувшим его открытием.

«И сейчас, быть может, ты скачешь с ним!» – вспышкой ревности представил он дебри чужой квартиры, как картину Васнецова «Иван царевич на сером волке», дёрнулся проваливающимся сердцем, зацепил клубок под ним и почувствовал как остро и больно вонзился в него жесткий зуб теперь уже созревшей змеи-догадки. Огненно-ледяная волна ядовитой ревности прожгла его с головы до ног.

«Что же делать? Уйти! Да, конечно, уйти! Но что это мне даст? Я потеряю её… Даже не зная, что произошло. И останется мне здесь только скучная серость бетонных куч и стен. Нет! Останусь… Подожду её возвращенья. Ведь должна же она прийти! Лягу спать. Придёт, разбудит. Тогда и выясню… Утро, как говорится, мудренее вечера. И, может быть, и для меня ещё не вечер», – думал Батурин, забираясь в постель.

Но сон не шёл.

Летели минуты. Прошёл час. Олег лежал, охваченный огнём ревности. Неизвестность оседала пеплом в тупеющей от всего этого голове.

«Нет! Это – глупо! Надо уйти! От позора и фальши!» – всё-таки решил он и встал, одел брюки…

Вдруг в коридоре у двери застучали лёгкие, весёлые шаги. Готовый к бегству боец бросился в кровать, притворился спящим.