Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

– Бабушка Галя говорила мне, что если у человека чистое сердце, то он может увидеть даже днём свет звёзд и дороги сияющих лучей. Когда она мне это говорила, я, с детской наивностью, впилась в воду глазами и, поверишь, увидела и мерцание звёзд, и бледное полыхание луны в дышащей неземной глубиной воде озера. Это было истинным чудом. Всякий раз и теперь стоит мне только закрыть глаза, как я вижу всё это вновь. Но только с закрытыми глазами.

Жаль, что теперь многие забывают, что обязаны сохранять озеро чистым.

Обитатели «Солнечного» бросают в него всё, что не лень. На озеро жмёт особняк. И это самое страшное. От этого его никто не сможет защитить.

– Только Сай!

– Только Сай! Но это будет ужасно! Она его заберёт с собой. И неизвестно сколько поколений не увидит дорог своей судьбы и останется вечно блуждать в хаосе звёзд и тьмы, так и не узнав ни на земле, ни на небе, что такое счастье!

– Ты так веришь в эту легенду, Анжель?

– Да я ведь тебе её ещё и не рассказала!

– Как? А то, что ты только что рассказала, это разве не легенда?

– Это, как говорится, только присказка. Сказка будет впереди, если ты, конечно, хочешь.

– Конечно, хочу! – подкручивая, то, что ещё и нельзя было назвать усами, снова пытался развеселить Анжелу Олег.

– Ты не хочешь. Ты смеёшься, – опять как – то странно, не обиженно даже, а милосердно – щадяще сказала, словно вздохнула, Анжела.

– Ну, что ты, милая моя Сай, я не смеюсь. Просто мне кажется, что с тобой происходит что – то такое, что я не могу понять и даже будто боюсь, боюсь чего – то, как исчезновения, как боялись исчезновения озера Сайсары, верившие в его исчезновение, – попытался оправдаться Батурин.

– А какого исчезновения боишься ты?

– Твоего, Анжела, твоего.

– Моего?!

– Да! Твоего! А вместе с тобой и моего счастья.

– Но разве я могу принести тебе счастье?

– Ты его уже принесла мне.

– Правда?

– Правда, правда! Тысячу раз, правда! Но я боюсь! Я не понимаю своей роли. Может быть, я ещё не имею на тебя права. Ты знаешь меня только неделю, а их… Их, я не знаю кого именно, но их… Тех! – махнул в сторону особняка Батурин. – Ты знаешь их больше, чем меня. И они… И они значат, видимо, больше, и имеют больше прав на тебя. Но я… Я! Я люблю тебя больше, чем они. Слышишь, Анжела? Слышишь? Люблю!

– Я тебя тоже, кажется, уже люблю, Олежек. Но…

– Что «Но»?

– А-а… – вздохнула Анжела. – Но я ещё не рассказала тебе легенду об озере. Она может показаться тебе примитивной… Но ты, пожалуйста, не смейся. Я долго её писала. Писала как сказку. И знаю её теперь наизусть. И расскажу её как написала. Только прошу, послушай и не смейся…

– Нет, нет, милая моя Сай, я весь внимание.

– Давным-давно это было. Много, много тысяч лет назад. На этом месте, что теперь занимает Якутск-город, росли древние густые, высокие травы, скрывавшие, по преданию, одно из величайших таинств на Земле.

Именно здесь и нигде больше. На целой планете, – Анжела обвела рукой озеро и луг, – именно здесь жило, совершало рождение и перевоплощение озеро – таинственная граница – фокус вселенских пространств, избравших Землю средоточием могущественнейших сил, способных в своём развитии порождать бесчисленное количество разнообразий, форм, состояний жизни, нуждавшейся только в одном, что не рождалось само – счастье.

Проходили тысячелетия…

Никто в мире не ведал, не знал, не предполагал даже, что есть на Земле волшебное озеро, целое озеро счастья. И это озеро-счастье служило только богам. Через него пролетали боги вселенных, путешествуя из одного конца их в другой, а, точнее, во все их пределы, а, может быть, и дальше. Озеро это было необыкновенной линзой-фокусом бесконечных конусов-пространств – вселенных, опрокинувшихся, соединявшихся своими вершинами, остриями в воде-линзе этого чудесного озера. И попадавший в него бог мог разом окинуть все пути и пространства этих бесконечных вселенных. Пролетая через него, каждый из всесильных мог на мгновение, равное вечностям, останавливаться рядом с озером на священных горах Итык Хайалар. В это мгновение он мог полюбоваться божественной субстанцией счастья разлитого в чаше озера и испытать жизнь без него. Страшные муки терзали тогда владык вселенных: нестерпимое чувство неполноценности своего существа, разделённости со сладчайшей своей половиной, без которой и на мгновение немыслимо божественное блаженство. Жажда любви, поиск своего счастья, второй половины себя овладевали их мятущимся духом.

Не обнимай! – отклонилась Анжела от рук Олега, пытавшегося обнять её.

Если не веришь, попробуй сам. Поднимись, как-нибудь, на Итык-Хайалар. Обессилевшее сердце будто провалится в бездну. Каждая жилка в тебе будет дрожать как струна, готовая вот-вот лопнуть. Перед глазами откроется сказочная картина проваливающейся долины в кружащемся водо – небовороте. Щепочкой, кусочком вселенной из-под ног поплывёт Итык-Хайалар вокруг озера Сайсары, единственного неожиданно безмятежного зеркала-линзы в самом центре этого проваливающегося круговорота. И как бы ни кружилась голова, прислушайся, и ты услышишь: сильнее пения сирен – не свисты, – шипения заблудившихся в скалах ветров, а стенания, стоны, хватающие за сердце плачи богов, потерявших лишь на мгновение свою половину, без которой невозможно их бесконечное счастье. Даже всесильные не в силах оставаться больше мгновения вне своего счастья. И это бессмертные.

Но был среди них бог – богатырь – прекрасный телом и сильный духом Эллэй Боотур.

«ЭллэЙ Боотур?» – почти моё имя Олег Батурин». – отследил, но не сказал Олег Анжеле.

Только один он мог терпеть чудовищные муки потери своей половины больше вечного мгновения. И порой бравировал он этим на Итык-Хайаларе. Это-то и погубило его.

За два, три мгновения он успевал окинуть взглядом всю планету озера-счастья. Увидеть и почувствовать неведомые богам вне времени муки, страдания, боль и отчаяние миллионов земных существ, всех её тварей, обречённых богами на жалкое прозябание без этого счастья, которое они капля по капле собрали со всех вселенных и заставили стечь в эту чашу-линзу Сайсары, счастья-озера.

Возмутился гордый и сильный дух Эллэй Боотура. Стал он расплёскивать по Земле драгоценные капли счастья, где росой, где дождём, а где и собственной кровью – россыпью искромётных алмазов. И испили живые смертные блаженство познания счастья.

Узнали об этом боги-шаманы и решили наказать они Эллэй Боотура, унеся с Земли, скрыв от него озеро счастья, чем обрекли непослушного бога метаться по Земле, перевоплощаясь во всё живое и неживое в поисках озера невидимки. И приходилось ему становиться и рыбой, и птицей, динозавром и мамонтом, всякою тварью – всем, что возможно и невозможно в перевоплощении для того, чтобы не быть уничтоженным гневом богов-шаманов. И так суждено ему было блуждать по земле до тех пор, пока не встретится ему существо, которое будет носить имя озера и само не поймает его, как охотник. И только тогда боги-шаманы снимут с него своё проклятье, когда он оставит на земле своё продолжение, которое тоже будет мучиться поиском счастья. И только тогда бог Эллэй Боотур сможет вернуться к богам со своей половиной, когда сойдутся они в вернувшемся озере счастья на землю, сами того не зная в тот момент, что они боги и люди, хранящие счастье и тех и других – Сай – сары – Счастье – озеро. Так вновь, только так, может возродиться опять на земле озеро-небо, линза вселенных, откуда по всей земле должно распространиться счастье. Но и опять с условием, если око-озеро-небо будет охраняться от грязи и зла, сохраняться кристально чистым. Но, если нарушится его чистота, даже само слово – символ: Сай-сары, – то озеро – небо исчезнет опять и, тогда уже навсегда.

Сколько сменилось времён с той поры, как был обречён метаться по земле в поисках своего божественного возрождения Эллэй Боотур, никто не знает…

Но вот на ровную речную долину пришло одно древнее племя. На зелёных пышных лугах у самой великой воды, в которую всё, что ни бросишь, всё выбрасывается назад, на берег, поставил свои чумы и сам вождь Оногой Баай Туймаада. Место это, как и долину, потом, так и назвали Туймаада. С трёх сторон защищалась она неприступно: с востока и севера большою водой, а с юга окаймлялась она бывшими тогда ещё выше горами, считавшимися священными – Ытык Хайалар. Отсюда по преданию древних людей, зашифрованном в «та-та-тамах» бубнов шаманов, отсюда должно было распространиться по Земле племя первородных якутов и первый скот, но самое главное: отсюда должно было расплескаться по всей земле счастье…

Только никто не знал, как и когда.

Родилась у Оногой Баая первая дочь и назвал он её Сай, что значит «Счастье». Вырастала она, становилась прекрасной девушкой. Приезжали – приходили любоваться ею, а потом и сватать её из самых отдалённых и неизвестных мест могучие красавцы батыры. Но всем говорила: «Нет!» солнцеликая – небесноокая Сай.

Недолго так было.

Расцвела красавица Сай. Стала быстрой и ловкой, храброй и сильной дочь Оногой Баая. Во всём к ней приходила удача: стрелы её не знали промаха, сердце и ноги не ведали устали, руки – покоя.

Лучшим батыром в племени была дочь Оногоя.

Но вот однажды охотилась Сай у священных гор Ытык Хайалар. Ещё и огненный бог неба не взобрался на Кангаласский камень перед дальней дневною дорогой, а Сай уж покинула спящие чумы. Сердце девушки звало, обещало удачу. Утро пролетело, день прошагал…

Уже ослепительно-белою шапкой опустилось на вершину самой высокой горы гряды Ытык Хайалара усталое солнце и, не в силах удержаться, стекало огненной лавой тепла и света по оплавленным склонам в бездонные пропасти и ущелья ночи и гор. Краснея и меркня, цепляясь в бессилии за скалы, оно неумолимо сползало вниз, а ещё ни одна стрела не покинула колчана юной охотницы, ещё ни разу не зазмеился аркан в её сильных ловких руках и не захлестнулся на рогах или шее горного зверя.

Молчаливо взирало на землю тревожное небо. А в него, притихшая, едва вздыхала дрожным ветром, земля. Даже сердце Сай обмирало в бессилье тревоги.

Но вдруг на горящие скалы взметнулась стремительней птицы пятнисто-палая тень оленя. Дробя и срывая камни со скал искромётной сталью копыт, то и дело цепляя грозным фонтаном рогов отяжелевшее солнце, словно пытаясь его удержать, не дать ему сгинуть в за земельную бездну, скакал он, как летел, через пропасти и ущелья.

Зачарованно, остолбенев, следила за его полётом Сай, пока длинноногий сказочно красивый олень не взметнулся на соседней скале, воздел всё-таки на рога светило и замер. Не было ему равных на этой земле. Сердце охотницы защемило тревогой и гоном.

Хитрой лисицей подкралась и захлестнула аркан на его чудных рогах охотница Сай. Но не страхом, а радостью засверкали налитые мириадами звёзд бездонные чаши его диковинных глаз. Далеко, чуть ли ни за недостижимый пешком горизонт забросил дикарь отяжелённое борьбою с ним и с тьмою вечернее солнце, прянул ушами, вонзил в скалы звонкую сталь копыт-подков и понёсся над засыпающим страхом священных гор Ытык Хайаларом. Но не выпускала из рук аркана и Сай, хотя ветер и эхо просили: «Бросай! Бросай – сай! Сай-сай-сай!»

Взлетев на самую вершину Ытык Хайалара, остановился, переводя дыхание пленник священногоръя и Сай, повёл вокруг бездонными, как и небо, глазами, словно ища и прося у него защиты. И вдруг брызнуло звёздно-алмазным дождём помрачневшее небо и тогда… Безумный олень, повторяя как горное эхо: «Сай-сай-сай!» – ринулся в бездну…

В гонном азарте не успела выпустить аркан охотница Сай и так, и не почувствовав страха, замерла, задохнувшись в невесомом полёте…

Кругом вскружились горы, увлекая и небо, и солнце, деревья и скалы. А воздух, становясь тяжелей и густей, закручивался в вязких спиралях, не имеющих ни границ, ни контактов друг с другом дождинок и радуг, словно кто-то спрессовывал и воздух, и свет, и воду, и цвет в одну неделимость. Земля ж приближалась стремительно и неотвратимо, готовя им смертный удар. Всё ближе и ближе… И вдруг! Не земля, а – вода!

Вода озера взорвалась под оленем и Сай фонтаном в семицветии радуги заходящего солнца. Взорвалась и вливалась в глаза Сай, в поры её кожи, в дыхание, в жилы, достигая самого сердца. Сладкая боль невесомого счастья, отнимающая на целую вечность все земные заботы, наполнила душу и тело охотницы. И оттуда, из голой вечности или мига её, пробиваясь сквозь магмость времён и пространств, доносилось: «Сай! Любимая Сай! Счастье моё ты земное! Счастье Земли! Отпусти меня, Сай! Отпусти и жди меня у этого озера через год. Жди меня у этого озера, у священных гор Ытык Хайалар!»

В непонимании открыла глаза Сай, и они тут же упали в бездонные чаши-глаза оленя. Молитвенно дрогнуло сердце охотницы и защемилось тоской – в первый раз она испытала любовь. Будто огненный блеск проносящихся звёзд вырывался из глаз её пленника, небесно-лесного царя и проникал в её кровь и теплом, сладким теплом ложился под самое сердце.

Руки сами сорвали аркан. И «Эюк! Эюк!» – протрубил на прощанье олень и исчез среди скал…

Ещё и год не прошёл, родила голубоглазого сына Сай.

Бурей гнева разрывалось племя. Все, как один, требовали от Оногой Баая смерти Сай: сбросить со священной горы её вместе с маленьким сыном – утопить их в священной воде. И не мог Оногой Баая унять соплеменников, не подчиниться их безумной воле. Собрал он в последний путь свою любимую дочь и внука.

Всю ночь у Ытык Хайалара горели костры, обжигая сердца Сай и старого Оногоя. Всю ночь шаманили шаманы, изгоняя злых духов с осквернённых долин Туймаады. Дымы горяших духов видели все, но никто не видел озера-неба, неподвижным оком взиравшего на хищное безумство шаманов и дикарей, рычавших, плясавших под обрывающую сердце дробь бубнов у жарких костров и кострищ. Бессильная ярость прожигала сердце Сай. Но не покоя и бегства искала она. И жертвой согласна была быть она. Но сына! Малыша! Это было выше её сил. И металась она и бросалась она от костров в холодную ночь с малышом и возвращалась опять, пока не оказалась вдруг у озера-неба. С плачем опустила она в него свои руки и руки сына, омывая их. А малыш, смеясь и сияя озёрным отсветом глаз, вдруг возмутил невозмутимость озёрной глади и плеснул мириадами капелек-звёзд воды над Туймаадой. И тот, на кого упала хотя бы одна капля озера-неба, содрогнулся сердцем…

Но ночь подходила к концу…

До первого луча бога-солнца поднялся Оногой Баая с Сай и её сыном на Ытык Хайалар. И едва умылось росою звёзд небо, Сай вместе с сыном засияла на вершине Хайалара равная своим сиянием небесному богу огня, взобравшемуся на Кангаласский камень посмотреть, что ещё сотворится на земле.

А на земле хохотали шаманы, бесясь и низвергая небо на головы обожжённых безумием ночи и греха соплеменников. А содрогнувшиеся сердцем падали на колени и плакали, тянулись руками к Сай и её сыну. Земля ждала, цепенея и застывая. Немело небо…

Сай, прижимая к груди тельце сына, бросилась вниз, на скалы…

Но вдруг загудела земля, задрожали священные горы Ытык Хайалара и посыпались с них… Посыпались с них, словно камни, олени. А туда, где торчали смертные скалы, метнулось озеро-небо. Окостеневшие шаманы бросились в степь, а содрогнувшиеся сердцем попадали в страхе на землю…

С фонтаном света вонзилась в озеро Сай с сыном. А вокруг пенили и вздымали к небу воду жаркими копытами оленьи стада.

– Здравствуй, Сай! – загремели вокруг, как тысячи колоколов, голоса оленей. – Мы пришли узнать родила ли ты сына Эюка нашему Эллэй Боотуру? – от страшного гула-грома оленьих голосов заплакал малыш на руках матери Сай.

– Эллэй Боотур! Эллэй Боотур! – тысячеголосым бубном наполнилось бездонное небо, тысячекратно утонув в бесконечных глубинах озера-неба. – Ты слышишь? Он зовёт тебя: «Эюк! Эюк!» Вернись же к нам! Исполнилось до конца предначертание богов-шаманов. Мы можем вновь испить воду озера Сайсары и напоить его счастьем жаждущих!

Потемнело небо, померкло солнце, скрывшись на миг за Кангаласский камень, и появился на берегу золотокипящий Эллэй Боотур, голубоглазый бог – батыр, небесный вождь якутов. И пошёл по воде и вынес на могучих руках из озера-неба Сай с сыном и назвал её своей любимой и женой.

Оногой Баая вместе со всем своим племенем вернулся в страхе на берег невиданного ими озера и стал целовать свою дочь, внука и могучего духом и телом зятя-батыра, благодаря богов за то счастье, которое они ему ниспослали.

Дождь. Хлынул невиданный дождь. Вернулись шаманы, взобрались на Ытык Хайалар, разожгли шаманский костёр, заплясали, заголосили, вознося духам, богам свои души. И открылось солнце над священной горой. В три цепи окружили гору и озеро люди Оногойя. И началось…

Устроили тут первый Ысыых, праздник народный нюргуны и батыры якутов пением и силой своей осветили долину Туймааду.

Но самое удивительное приподнёс всем Эюк – боотур: соскочил он вдруг с рук отца Эллэй Боотура и побежал по праздничному лугу, громко хохоча и повторяя: «Эйюкут я, эйюкут я, эюк, эюк».

С тех пор и стали якуты называть этот луг Эюков луг, а себя якутами. Озеро-небо же – Сайсары – счастье-озеро. И легенда говорит, что будут жить потомки Сай и Эллэй Боотура счастливо и долго на этой земле, если будут хранить небесную чистоту озера Сайсары, и будут рождаться у них умные, красивые и счастливые Эюки и Сайи…

Глава пятнадцатая

Так закончила свою легенду об озере Сайсары Анжела, и в глазах её дрожали слёзы.

Олегу казалось, что достаточно любого его неосторожного слова, и слёзы рассказчицы брызнут, как капли утренней росы, за мгновение до тяжёлого удара сапог сверкавшие на бархатных листочках травы живым и трепетным блеском хрупкой, невысказанной тайны. И не занесись сапог, не произнесись слово, не совершись беспощадное действо, и откроется тайна тайн, как в линзе-озере Сайсары коническая бинокулярность времён, пространств и явлений вселенных, избравших хрупкую землю колыбелью счастья. Он молчал. Анжела притихла до остановки дыхания. Световая дорожка, зажжённая лучом вечернего солнца скользила по озёрной глади, приближаясь к глазам влюблённых, вырывая из бездонной бездны перевоплощаюся в материальность вселенскую глубь, проясняя призрачность дорог и путей в круговертях эфирных субстанций в реальность, в жизнь… В какое – то мгновение на едва освещённом низком берегу озера их глазам почудилось даже, как к воде или от воды метнулись две лёгкие тени реальных оленей… Исподволь готовилось обнажение мира и судеб…

Батурин загипнотизировано смотрел на оживающее озеро, медленно наводящее на него рефлектирующим закипанием бликов волн испепеляющий луч-фокус откровения тайны жизни, судьбы его самого, как и чужих судеб и чувств. Словно там, в озере жили, боролись, перевоплощались, страдали, высматривали свою дорогу, искали счастье, находили и щедро расплёскивали его, призывая и его совершить свой выбор, герои легенды.

Но почему легенды?!

А Анжела!

Солнце, скрываясь за гигантским отрогом горы под огненным веером облака, расстирало по глади озера ещё бегавшую по волнам дорожку. Затем вновь прорвалось сквозь линзу неба. И в тот момент, когда раскалённая струя небесной лавы, коснувшись воды, взорвалась, как электрическая дуга сварки, и молнией метнулась из воды и огня в глаза Олега, он, слепня, услышал тихий голос Анжелы. Услышал и оглох. Но не ослепляющее отражение солнца было виной его слепоты и глухоты! А!

А слова Анжелы: А знаешь, Олег, я хочу от тебя ребёнка!

Это были не слова, а шёпот, вздох. Едва ощутимым дыханием произнесла это Анжела, всё ниже и ниже опуская голову и закрывая ладошкой глаза от озёрного света, заметавшегося вокруг них, в них и ещё неведомо где. Для Олега же молния и оглушающий гром слов Анжелы погасили картины, которые он только что видел в заозёрной глубине. Свет и молчание, свет и молчание. Батурин молчал, словно ожидая чего-то ещё тайного-тайного, недосказанного, невысказанного Анжелой. А Анжела сказала всё. И не могла сказать больше, ибо аркан легенды уже перехватил шеи обоих.

В её словах и голосе слышалось безотчётное, ещё неосознанное желание, граничащее с горько-сладким отчаяньем, рано или поздно начинающим заявлять о себе во всякой женщине: и только что ставшей ею и вольной, свободно обращавшейся с собой и своими чувствами, и юной, и разменявшей годы.

Что мог ответить ей Олег? Он чувствовал, что должен сказать ободряющие слова, которые бы поддержали в Анжеле надежду и на его ответное желание быть с ней, и согласие быть отцом, возможно, лишь смутно желаемого ею ребёнка, произнести слова, которые в такую минуту должны были сказать и решить многое. Но был ли готов Батурин сказать эти слова? Был ли готов он быть отцом? Не просто отцом, а мужем? Ни на один из этих вопросов он не мог бы ответить, если бы задал их себе тогда. Если бы он сказал, нашёл какое-то нужное для Анжелы слово…

Много дней и лет спустя, Батурина преследовало в воспоминаниях какое-то саднящее чувство предательства. Но с чьей стороны, с её или с его, он так и не мог, даже если и хотел, определить наверное.

В те же минуты его охватило двойственное чувство. Как всякому мужчине, ему было хорошо на сердце оттого, что эта прекрасная, любимая им женщина хочет ещё более высокого и ответственного: родить ребёнка от него, их любви. Принести в мир существо, которое будет, продолжением его, Олега Батурина. Но и как всякому, впервые столкнувшемуся с такой женщиной и ситуацией выбора мужчине и, тем более, мало знавшему женщин, ему было больно осознавать, что он не первый у неё. Ведь был другой или другие, может быть, так же как и он, слышавшие слова, такие же, как только что произнесённые ею.

«Ответить на это безумным „Да!“ – обнадёжить Анжелу на большее чем то, что происходило между нами, связать себя практически невыполнимым в моём положении обещанием стать её мужем. Мужем без жилища, без денег, мужем-студентом – голью перекатною. Ответить уклончиво, или беспощадно „Нет!“ – обидеть её. Её, стоящую перед выбором своей дальнейшей судьбы», – думал Олег, обжигая затянувшимся молчанием себя, и ещё сильнее, чем себя, Анжелу. Если бы он сказал какие-то безрассудные слова, услышать которые хотела Анжела?! Это изменило бы события, к которым готовилась Алкина, и о которых не знал ещё, да и не должен был знать Батурин. Молчание и того и другой говорило об одном и том же состоянии несобранности душевных сил, концентрирующихся на антагонистичных концах диаметрального противостояния оправданий, скорее даже не объяснений, а предчувствий: Батурин не мог и не преследовал цели быть неискренним, а Анжела не могла, не знала, как быть искренной. Стряхнув грациозным, если можно было в этот момент такое сказать так об этом, движением непокорные и ненужные больше слёзы, Анжела вырвалась из мучительного состояния неопределённости. Её чувства, вызванные переплетением человеческих судеб, чувств и коллизий с нечеловеческими – из легенд и сказаний – обжигали ничем не защищённое сердце. Она взорвалась вдруг, подгоревшими, будто на озёрном огне, глазами, оплавившимися отражённым жаром предзакатного солнца, и протяжно посмотрела в глаза Олега.

Она уже хотела открыться, сказать такое… Но, словно испугавшись какого-то беззащитного существа, прятавшегося всё глубже и глубже в глазах Олега – смятения, испуга ответственности перед жизнью за те последствия, которые рождались, Анжела встряхнула головой и утопила взгляд в озере… Она понимала, что у них нет друг перед другом обязательств. А просить, требовать принимать их она не имела права. И молчание Батурина… Было ли это состояние подготовкой готовящегося предательства или наоборот – защитой от него? Кто знает? И с чьей стороны? Заливая метавшийся в глазах пожар отчаяния и боли, угрожающе надвигавшийся на свободу тех прекрасных, ничем не связанных, ничему не обязывающих отношений, Анжела засмеялась:

– Не слушай меня.. Я пошутила. Это так. Продолжение легенды… Бесплатное приложение… Мне ещё не до игр в куклы. Да и есть ещё одно большое дело, – добавила она, умолкла и, обхватив руками колени, стала вновь всматриваться в потухающую, мерцающую теперь загадочным свинцовым, серым светом скользкую зыбь озера Сайсары, словно видела там какую-то мучительную, если даже не гибельную тайну, пропастью приближавшуюся сейчас и к ней, и к Олегу.

Батурину было не по себе от слов и позы Анжелы, от предательских мыслей и чувств, охвативших его, становящихся как бы тем началом ещё не ощущаемого, но неминуемого разрыва, от горечи как-то не так поворачивающейся к ним любви, словно независимой от них и вольной жить или обрекать себя на гибель.

Анжела медленно отвела рукой упавшие на глаза и щёку волосы, странно с тихим больным стоном вздохнула и, продолжая смотреть, и оба понимали это, раздвоенным взглядом в мир, видимый ими обоими и в мир, видимый только ею одной, вдруг тихо, тихо запела никогда раньше не слышанную Олегом песню:

 
Листья летят в пургу,
Маленьких птиц пугая.
Скоро придёт другой,
Скоро придёт другая.
 
 
Знает бурьян сухой,
Знает трава сырая:
Скоро придёт другой,
Скоро придёт другая.
 

Затем она, словно желая смахнуть ещё мешавшие ей слёзы, подняла руку и, не смахивая, а будто пряча их от Олега и всего мира, уже обращаясь к себе, другой, раненой разыгравшейся собственной болью, продолжала петь переходящим в дрожь голосом:

 
Милая, что с тобой?
Не унывай, родная, —
Скоро придёт другой,
Скоро придёт другая.
Милая, бог с тобой!
Ты не достойна рая!
Скоро придёт другой,
Скоро придёт другая…
 

Хотя в те минуты Олег ещё не понимал пророческого значения этой разрывающей его сердце песни и не чувствовал себя виновным в плаче-песне Анжелы, тем не менее ему казалось, что именно он принёс ей ту боль, которая нестерпимо жгла отупляющим жаром и его самого. Оторвав её руки от глаз, он стал целовать её горько-солёные слёзы, щёки, губы. Олег целовал её, пытаясь заглянуть ей в глаза и через них проникнуть в душу, в суть, в смысл непонятных ему страданий любимой и, быть может (Кто может знать будущее?!), самой дорогой, как бывает в жизни, единственной из всех в мире женщин – подруги, жены…

А глаза её были полны слёз.

Матовый свет их тёмных зрачков дробился в горьких искрах слезинок и не мог пробиться сквозь мокрые, дрожащие ресницы. Батурин видел, как он метался в них слабым беззащитным огоньком, вспыхивая и погибая, то ли пытаясь вырваться наружу из неведомых сетей прошлого, то ли, наоборот, уйти в них, запутанно и цепко державших сердце и волю Анжелы. Он метался в них, как огонёк, в сыром, дождём заливаемом и вызывающим слёзы дымном костре. Рваными языками-всполохами пламени-призрака когда-то ярко горевший огонь стремился вновь набрать силу, чтобы вырваться наружу из-под мокрых, мёртвых сучьев костра, залитого грозами прошлого. И если бы у него достало сил, или если бы кто-то со стороны живительным дыханием помог ему набрать силу, то, охватив бы кострище, огонь, как всякий огонь, испепелил бы всё то, что давало ему жизнь и, кто знает, согрел бы или сжёг и того, кто его раздувал. Свет Анжелиных глаз будто знал, что не может жить сам по себе, что виной его оживления послужил и Олег. Но он также как будто знал, что приносит страдание своей хозяйке, Анжеле, и оттого его мечущиеся отсветы не находили покоя, всё глубже и глубже проникая и в сердце Батурина, ища и там всё, что можно поджечь. Оттого-то глаза Олега неотрывно припаялись к глазам Анжелы, и уже кто-то другой как будто он и не он, уже изнутри смотрел в них, как в то озеро-фокус, и видел в них всё, как те боги. Олег прижимал Анжелу к груди и ласково, сострадающе говорил, успокаивал ставшую ещё ближе, ещё родней ему девушку:

– Ну, что ты, милая моя, что ты, Анжель? Я люблю тебя, слышишь, любимая? Что значит «Скоро придёт другой, скоро придёт другая?» Неужели ты решила уйти? У тебя кто-то есть? Кто? Кто? Валентин? Андрей? Да? Или и тот и другой? Но я уже люблю тебя! Я так люблю тебя! – повторял он, целуя её солёные упругие щёки и мокрые от слёз глаза.

Взмахнув вдруг тяжёлыми мокрыми ресницами, словно прощальными крыльями заблудшей поздней осенью птицы, Анжела потушила отстраняющим и непонятным Олегу напряжением свои только что горевшие внутренним светом глаза и словно закрыла их непроницаемой пеленой холодного отчуждения. Колючие градинки слёз прыснули прямо в сердце Олега неизвестной ему раньше, исподволь как-то пришедшей болью, за которой вдруг ясно увиделась пропасть разрыва. Тихо, непонятно спокойно Анжела произнесла:

– Жизнь не изменишь. Суть остаётся одна. В этой сути вся суть, а точнее, суета человеческой жизни. Я, как та лайка из детской сказки. И ни ты, и ни я, и не мы оба не сможем её изменить… Я это вижу…

Мы уже пропели с тобой друг другу свою лучшую песню. Дальнейшее уже ни тебе, ни мне не интересно…

Словно перелетев с этими словами на другую сторону пропасти, любуясь собой и приглашая полюбоваться Олега своей всесильной, не имеющей предела независимостью, Анжела подняла голову. И… И медленно навела на него из-под косого прищура два бездонных, пугающих своим смертельным безразличием ко всему, что ещё было Олегом, его миром, два глаза, два глаза – два отверстия обреза, из которых вот-вот должно было полыхнуть смертельное пламя… Покачивая из стороны в сторону головой с прицельно замершими на глазах Олега глазами, Анжела, словно отряхивалась от только что обуревавших ею неудобных в дальнейшей игре мыслей и чувств и тем отстранялась от Олега, чтобы без сожаления и боли сразить наповал. У Батурина, жутко обмирая, упало куда-то сердце. Он, словно приготовился к смертному приговору, терял волю и силы к сопротивлению. Он ждал, что она сейчас скажет такие слова, которые станут на всю его жизнь позором и болью. Анжела не сказала, а пропела те самые слова, которые придётся ему пронести через всю жизнь, так и не понимая до конца их беспощадно-убийственного, обнажённого как рождение или смерть простого и ясного смысла:

 
Милый мой, бог с тобой,
Мы не достойны рая…
Скоро придёт другой,
Скоро придёт другая…
 

Батурину хотелось закричать: «Прекрати! Не придёт! Не придёт ни другой, ни другая!» – но он только умоляюще прошептал, словно на крик у него уже не было сил:

– Анжела, что ты творишь? Прекрати!.. Я люблю тебя…

– Нет! Нет! Милый мой, я тебя тоже люблю, но это не то, не то… Что я делаю? Это не то… Ты хороший… – шептала она почти не доходившие до сознания Олега слова плачущим голосом, песней, кусая губы, похожие и цветом, и линиями на алые послегрозовые, потрёпанные ветром и бурей розы. Припухшие, потрескавшиеся от поцелуев губы шептали противоестественные слова:

– Но нам лучше расста… – она хотела произнести это роковое слово, как вдруг над ними, сидевшими в густой и высокой траве, за кустарником, почти над самой головой раздались шаги и голоса.