Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

– Не будем показывать пальцами, где чьё место, и искать козла отпущения не в своём огороде, – продолжал Пройдоха, пытаясь усмирить бушевавшее в нём пламя возмущения накопившимся недовольством руководства и желанием дать бой, отпор в вечном споре отцов и детей.

– А почему бы и не поискать? – из-под прищура бросил скошенный взгляд и реплику Тимофеев. – Историей, опытом нельзя пренебрегать. Утро вечера мудренее. Это же не то, что говорят: днём с огнём не отыскать.

– Прекрасно! В данном случае ни дня, ни огня не надо. Всё предельно ясно и без того. Наши проблемы были поставлены перед вами, товарищ Тимофеев. Они стоят до сих пор. Может быть, указать кому из вас выгодно, чтобы они так и стояли?

– Укажите, укажите… —

– Тем, кто хочет как можно дольше сидеть по эту стену тюрьмы! – всё-таки не указывая на ненавистных ему «козлов», отрезал Пройдоха. Бойцы одобрительно зашумели.

– Дальше, дальше, – хмыкал Тимофеев.

– Сколько раз не скажи слова «халва», от этого во рту слаще не будет, – всё ещё собираясь с духом или переводя его, обуздывая распиравший его изнутри разинский дух, маневрировал командир. Евгений по опыту работы в стройотрядах хорошо знал, что в последние дни работ отрядов администрация контор заказчиков стремится найти любые зацепки для конфликта, который им даст моральное право ударить самым беспощадным образом студентов материально. Ограниченные рамками времени уезжающие практически навсегда бойцы бессильны перед спокойными, уравновешенными остающимися, знающими, что завтра след и память от сройотрядовцев остынет даже в самых горячих и любящих их сердцах. А деньги, деньги, не покинувшие кассы организации – реальный след, отмечающий ловкость и бескомпромиссность борьбы с рвачами-временщиками.

– Уж не думаете, вы, что мы должны кормить вас той самой халвой, которая сделает вашу жизнь малиной? Вы и работать тогда не будете, – вступил в разговор Курочкин, считая, что подрезал крылья не оперившемуся желторотику.

– Вот как раз мы сюда прилетели работать. Ра-бо-тать! – обернулся к нему новый командир «Эфиопа». – А вынуждены были бастовать, чтобы вас заставить работать.

– Ну, бастовать вы бастовали в ответ на наши замечания о некачественности ваших работ. Халтурить не надо было, – парировал Евгения Кононов.

– Где же логика, товарищ инженер?

– Главный инженер, – поправил его Кононов.

– Главный, главный. Сейчас не вы ли подписали акт, в котором все работы по кладке выполнены нашими каменщиками на «хорошо»? Не вы? Вот ваша подпись, – чувствуя, что переходит в защиту, а надо наступать, показывал несостоятельность заявлений Кононова Пройдоха.

– Да и прошлый ваш командир не очень-то беспокоился о занятости бойцов. С него вам и надо спросить, – снова уводил разговор в сторону Курочкин.

– Мы говорим о разных вещах. Я, как занявший место Гайсанова, действительно, мог бы поливать его грязью и мерзостью. Как принято у нас в стране. История свидетель. Однако я скажу, что Гайсанов – это настоящий боец, командир, личность, ломающая и подчиняющая себе обстоятельства. Мы должны именно ему сказать «Спасибо!». Наш стодвадцатичленный отряд не погряз в мёртвом болоте неурядиц СМУ-21 более чем тяжёлого «Якутсктяжстроя», а… – Пройдоха хотел сказать о заслугах Гайсанова. О его поисках и организации работ в других СМУ города, как о высочайшем проявлении гражданственности студента, командира, вынужденного в противовес безалаберности, если не саботажа, руководителей государственных предприятий, идти на эшафот сделок и нарушений. Ему хотелось тут же сорвать маски с представителей руководства, из-за которых бойцы вынуждены превращаться в ловчил и мошенников, ибо роль бездельников в их понимании во много раз хуже, преступнее скрытых эфемерными рамками объективных причин неурядиц производства. Но он понимал, что этими словами он может навредить своему отряду и отдаст на откуп законности борьбу, с так называемыми государственными хищениями, уже готовые к сдаче и оплате левые объекты.

Восхвалением же деятельности Карима, думал Евгений, он завуалирует недоговорные работы отряда, и, тем самым, сможет получить компенсацию за провал с переброской бойцов с объекта на объект. Поэтому он продолжил. – А вырвал АБКа и машзал из болота. И ещё, нашёл силы исправить брак строителей нулевого цикла.

Десятки бойцов, слушавшие бескомпромиссный отпор командира комиссии, были довольны, что их командир не робкого десятка, защищается умело и храбро. Похвалу низложенному, хулимому всеми недавно Гайсанову многие из них расценили как великодушие И. 0. командира, высветившее доспехи рыцарского достоинства Пройдохи. Но были ребята, среди которых и комсорг отряда Неимущий Виктор, усматривавшие в словах Евгения хитрый лисий манёвр усыпить бдительность, как руководства, так и своих подопечных, чтобы поглубже запустить руку в кассы и карманы за незаконными комиссионными с предполагаемым правом на будущее восхваление его деятельности как суперкомандира.

Комиссия кончалась, комиссия начиналась.

Глава девятая

Тимофеев сдержал своё слово. На следующий день были приглашены «на ковёр» в горком партии командиры и комиссары районных и областного штабов. Несмотря на то, что Тимофеев представлял горком в единственном числе, его позиция была наступательной. Он ознакомил штабистов со вчерашним решением бюро горкома, направившего своих представителей в комиссии госприёмки студенческих строительных объектов: «Усилить контроль организационно-договорной, финансово-правовой дисциплины, обеспечить единообразными формулярами оформления приёма – сдачи работ строительно-монтажные управления и линейные отряды ВССО, проявить особый контроль по взаиморасчетам. Обо всех нарушениях и принятых мерах в связи с этим докладывать немедленно в горком партии персонально Тимофееву Ф. П.». Областным штабом были созданы оперативные группы для контроля процесса расчёта организаций с отрядами, отправки студентов домой, строгого соблюдения устава и законности. Слух об ужесточении приёмки новостроек и соответственно падения зарплаты каждого члена отряда с ядовитым змеиным шипеньем вползал в работавшие на пределе сердца бойцов, отравляя их мучительными укусами обид и сомнений. Недра ВССО Якутии забурлили. Командир Пройдоха Евгений, комиссар Кротич Анатолий вместе с начальником штаба отряда «Эфиоп» Суховым Александром, проведя экстренное заседание треугольника, пришли к решению форсировать расчёты с заказчиками. Для облегчения ведения дел с конторами требовалось ускорить отправку бойцов в Москву, а для получения денег оформить каждым бойцом Доверенности на получение их зарплат командиром. Все студенты понимали этот трюк. Но сделать ничего не могли. Да и улетать без денег… Евгений, принявший всю тяжесть финансовой машины, в первые же часы оброс билетами как перьями. Их оказалось более чем достаточно, ибо на тех бойцов, которые были оформлены в двух-трёх организациях, выпадало по два – три билета, выдаваемых по безналичному расчёту. Некоторым приходилось даже четвертоваться, чтобы вылететь четырьмя самолётами, так как им были выданы билеты в четырёх организациях. Лишь благодаря расторопности командира, умело маневрировавшего в частоколах номеров рейсов и фамилий бойцов, удалось избежать накладок. Билеты с одной и той же фамилией были оформлены на разные рейсы. Оставалась самая малость: продать их желающим улететь в Москву.

Авиабилеты вырывались с руками, до самого того печального момента, пока не произошла драка между претендентам. Участников купли-продажи пришлось отправить в милицейский участок до выявления лиц и их возможностей лететь по безналу. Резонанс рукоприкладства претендентов на билеты рикошетом высветил мошенничество эфиопов и возмущённые службы охраны порядка и законности всего лишь телефонным звонком подняли такой звон в областном штабе, что многие б захотели хотя бы па мгновение превратиться в страусов, прячущих голову в песке.

Общая сумма выручки по реализации лишних билетиков оказалась немалой и не лишней в суме командира. Но не только эфиопы цыплят считали.

Эвтаназией (исчезновением) студентов и страхом за расшатывающееся из-за этого здоровье были полны в это время даже прокурор республики Фёдоров и главный инженер алмазного прииска города Мирный Шафер Борис Михайлович. Он в срочном порядке прилетел на персональном вертолёте в командировку в столицу Саха. После встречи Шафера с Фёдоровым, зазвонили телефонные аппараты в кабинетах Сидорова, Паукова и Ваганова, и через пару часов троица была в загородном ресторане «Вдали от жён». На решение вопроса с исчезновением несуна Фуранова, по мнению Фёдорова, должен был быть привлечён вор, отбывающий срок, Клим Зырьянов по кличке «Якут». В ОВД срочно был приготовлен паспорт и Удостоверение капитана МВД на имя Александра Иванчика с фотографией Клима Зырьянова.

Ваганов побывал по адресу своей прошлой работы и договорился с наследником его места о важном деле закрытия дела Климентия Зырьянова, «утонувшего» на проводке плотов в Лене.

Пауков и Фёдоров срочно заметали следы внерабочей деятельности, отдавая приказы превращать в огонь движимость и недвижимость, – всё то, что ещё вчера и даже сегодня, имело незыблемую материальность. Среди этой материальности значилась не только недвижимость пионерлагеря «Солнечный», Дворец приёмов, но и охотничьи домики. Повезло катеру-бани. Его решили перебазировать за строящиеся Вилюйские гидроузлы, вглубь и забвение вместе с его персоналом – командой хранителей под паханством Петра Рыжова. Главный инженер прииска не вдавался в подробности исчезновения Фуранова с партией алмазов. Но чутьё опытного специалиста по добычи алмазов подсказывало: исчезнувший с приисков работник мог быть не только вором, а и работником КГБ и ОБХСС. Пауков не собирался раскрывать свою карту игры с ним. Тем более, что «Дядя» – тот самый дядя Гриша запретил даже мыслить о законе Ломоносова, проводившего в своё время опыты с исчезновением алмазов. Ни у кого из начальников не возникало никакого сомнения в успешном решении теоремы с этим самым законом. Но церберы бдительности инженера Шафера и председателя Исполкома Паукова, не говоря уж о прокуроре, были подавлены неуправляемым процессом. Но они – то и дали Шаферу наводку на известную корреспондентку газеты «Якутия» Алкину Анжелу, на которую, по их мнению, он должен был выйти или уже вышел. Фёдоров и Пауков пояснили, что не так давно они просили Анжелу появиться в Доме приёмов с одним из студентов МГУ, через которого она собирала информацию о работе и жизни стройотрядов. Но напрасно. Ни студента, ни Анжелы больше никто не видел. Теперь на их поиски брошены оперативники следственного комитета МВД. А это означало, что в разработку Фёдорова – Зырьянова включался и Батурин. В отряде «Эфиоп» и конторах, где подряжались бригады, дела сворачивались не по тому сценарию, который предлагал Пройдоха. Как ни старались упираться, отмахиваться, ссылаясь то на занятость, то на то, что ещё не осмотрены, не выверены объёмы работ, то на отсутствие нормировщицы или табельщицы, и главный инженер СМУ-21 Кононов и прорабы участков АБКа – Васин Григорий, станции водозабора – Силаев Степан, Пройдоха накачивал их своей энергией действия, действия и ещё раз действия. Бухгалтеры конторы казались Евгению настоящими бесстрастными неподвижными истуканам с острова Пасхи. Даже бровью иного, а не то чтобы ручкой не мог пошевелить в целый день Евгений, тщетно строя юридически инженерные обоснования их подвижки. Будущему прокурору было тяжело. Так нужен был хороший экономист. «Поклониться кому-нибудь из оставшихся бойцов-экономистов? – спрашивал себя Евгений и отвечал себе же: Нет! Лучше потерять коготок, чем всю птичку. Птичку жалко».

Играя самые разнообразные роли, где заманивая роскошной встречей в Москве, где подсовывая якобы случайно оказавшиеся в его руках иностранные безделушки, хотя пока и на холостом ходу, сумел запустить бухгалтерскую машину в конторе СМУ-2 и, не сбавляя оборотов и собственной машины, ринулся заводить и остальные бюрократические аппараты подрядных СМУ.

Кротич и Сухов взяли на себя оформление Доверенностей бойцов всего отряда в трёх-четырёх экземплярах на получение командиром денег, причитающихся им по ведомостям подрядных организаций. Бойцы видели, что в этом цейтноте они уже не в силах бороться за ясность и справедливость и поэтому боялись впасть в немилость своим недоверием командиру. Делёж отрядного пирога начинался, и оказаться обделенным, а то и обойдённым никому не хотелось. Поэтому, скрепя сердце, они писали липовые доверенности, понимая, что отдают на откуп новым джентльменам удачи судьбу своих денег. Троица прибирала к своим рукам отрядную кормушку. Как ни тяжело было это осознавать это самозаклание, ничего нельзя было сделать. Рублёвая (не Рублёва!) троица стремительно вручала группе за группой билеты на самолёт, подчеркивая, что только благодаря их личному таланту и обаянию нового командира и, конечно, необходимому подношению, магарычу удалось буквально с мясом вырвать и оформить билеты на рейсы 25 августа. Свободных рейсов уже до середины сентября не было.

Чем меньше становилось бойцов в отряде, тем нагляднее просматривалась возможность хапнуть. Бойцы, их дела, интересы, даже пот и кровь становились для Пройдохи, Сухова и Кротича невесомым ветром и пылью от промелькнувших метеоритных дождей августовских ночей Якутска. Реальность денежных единиц вычёркивала из памяти единицы нереальных теперь боевых порядков – бойцов «Эфиопа», как бойцов, как безотказных в прошлом и безответных теперь работяг, мужественно бившихся в настоящих сражениях этого лета, но сошедших со сцены по времени и становившихся вдруг для получателей их денег назойливыми нищими. Нищими, докучливо отяжеляющими совесть ещё предстоящей необходимостью вынужденно облегчать так приятно тяжелеющие не по дням, а по часам карманы.

Тайные, жадные мысли, годами формировавшиеся в сознании каждого из трёх заговорщиков получали материальную основу для словесного воплощения. Со сладкой истомой, требующей поддержки собеседника, они душили их. И лозунг Пройдохи: «Раз в жизни хапнуть, так чтобы до конца жизни хватило!», аргументировано поддержанный Кротичем: «Чтоб потом со спокойной совестью хапуг да воришек ловить!», отрезюмированный Суховым: «Чего хапнуть? Чего хапнуть! Мы что не заработали права на делёж нашего пирога?! А делёж, не грабёж. От большого берут, а не воруют», – успокаивали и обнадёживали их окончательно.

– Куски у пирогов разные бывают. Делёж – не воровство, а работа высшего порядка. За такую работу и плата по высшему разряду положена! – развивал защитную речь Александр. – У бога руки замёрзли – богатства уронил, а вот мы, если руки не нагреем, не согреем – богатств не соберём, божественными отступниками станем. Думаете, кто-то лучше нас это сделать сможет? Пусть попробуют без нас. А то ведь получается: один с сошкой, а семеро с ложкой. Что ты бородатому филологу – олуху за ночные дежурства под якутской юбкой тысячу отстегнуть должен?

– А если копать начнут? – поигрывал сомнением Пройдоха.

– Кто? и когда? Как будто не знаешь, что в Москве не до этого будет. Да и последний год наш. Второго такого не будет, – обламывал его Сухов.

– Ты думаешь, одни мы умные такие? Гайсанов тоже, позвольте мне себе позволить вам не позволить, думал, как тот индюк – прокручивал варианты и Кротич. – Который думал на кухарке жениться, да в суп попал.

– Да и что Гайсанов? Он хапнул и на дно лёг. Вон смотри сколько заавансировано. На тридцатку потянет. А в кассе отряда ноль с хвостиком, – демонстрировал бесспорную логику и убеждённость в правоте их дел Сухов. – И ничего с него не возьмёшь. Женьке ещё надо будет с недостачами выкручиваться. Есть недостача? Есть! Вот на него и надо будет повесить при случае не одну тыщу, а то и десяток. Его легче повесить.

– Повесить? Ну, нет! Я вон наблюдаю за игроками в бильярд в Парке Горького не один год. Там ребятки сотни тысяч в лузы спускают. Игра идёт по крутому. На расстояниях. Средняя Азия – Центр, Закавказье – Прибалтика. Стану прокурором, перемещу их с зелёного ковра на бетон у параши. Добавлю им маршрут: Москва – Сибирь. Ещё бы и Гайсанову с его шайкой подобрать тот же этап. А – а-а? – предлагал Анатолий Кротич.

– А как быть с группой сваебоев Неимущего? Дастановских баев. – подбросил очередную кость раздора Пройдоха.

– Каких ещё баев? – нахмурился Сухов.

– Не баев, а боев. Сваебоев. Ну, этих самых добровольных камикадзе Неимущего. Сваеподливщиков бо-о-ля, – разъяснял Кротич.

– Неимущего? Им терять нечего – неимущие ведь, – поиграл словами Сухов.

– Да, это тоже задача, – разделяя опасение Евгения Кротич. – Здесь мы сталкиваемся с парадоксом дурака: заставь его богу молиться, он и лоб расшибёт. Хорошо, если только себе, а то и нам достанется, – рисовал картину будущего Кротич. – Уверовали в свою незаменимость – «корчагинцы». Всю малину могут испортить.

– Надо не допустить их к этой афёре, – предлагал Сухов. – Билеты в зубы и из отряда вон. Уставной пылью глаза засыпать и… Под шумок В Москву.

Неимущий Виктор (Витёк – окликали его в отряде), горел настоящим огнём добровольца. В не усмиримом, не прекращающем ни на минуту своей работы духе, заключённого в ничем не выделяющемся теле студента – историка, жил настоящий вулкан. Невысокого роста юноша с покатыми плечами и руками совсем не покрытыми фонтанирующими под кожей буграми мышц супергероя, он, всё-таки, выглядел таковым. Незаметности его, неброскости среди студентов не мешали и красивые черты лица, и невысокий лоб, украшенный чуточку чрезмерной и по высоте и по густоте как-то спокойно волновавшейся шапкой волос. Он не был ни спортсменом, ни его злостным антиподом. Природа будто создала его раз и навсегда здоровым, правильным, не требующим ни внешнего подстёгивания – создания гипертрофической формы, ни внутреннего давления: наркотической накачки в виде принятия тонизирующих средств. На Виктора, будто не действовали отрицательно ни психические, ни физические перегрузки. Он не отставал ни в учёбе, ни в работе. Никогда не торопился и никуда не опаздывал, не прилагая особого труда к этому. Не последнюю роль в выборе его на общественную и комсомольскую работу играли именно эти качества, интуитивным чутьём обнаруживавшиеся как предлагающими, так и выбирающими. И тем и другим хотелось того самого не имеющегося у них постоянства Неимущего. И не случайно комсоргом «Эфиопа» был выбран Виктор, не случайно он не проявлял нервозности и пустой оперативности во время неуправляемых забастовочных дней. Он просто работал или думал и пытался предлагать выходы из того или иного тупика. Но к нему в горячий период никто не прислушивался. А Гайсанов даже не позволял ему позволить себе рта открыть: «Ты поучись, поучись. Быть неимущим проще, чем просто быть. Придёт твоё время, вот тогда и скажешь своё слово». И вот это время пришло.

Штаб во главе с Пройдохой настаивал на окончании всех работ разом всем отрядом в установленные договорами сроки. Аргументировали это и своей персональной ответственностью за каждого бойца, и неуставной формой удлинения третьего трудового за счёт учёбы, и усталостью бойцов, и многим, многим другим.

Неимущий, хорошо изучив лисьи повадки командиров, знал, что речь идёт не об исчерпанном пределе сил и возможностей ребят. Сам он этого предела не имел. К тому же он не хотел терять своё лицо, которое он, хотя и не показывал раньше, тем не менее, имел и считал, что настало время его показать. Поэтому уже на следующий день после предложения Тимофеева об организации аварийных добровольцев, он созвал актив и, предложив на голосование: «Создать ударную комсомольскую группу для аварийно-восстановительных работ на АБКа», – приступил к организации этой группы.

Не многие хотели, потеряв веру в СМУ-21, продолжить эфиопский эксперимент. Но Неимущий добился решения штабов (и районного и областного): утвердить его, Луцкого, Давраного и Зульфию представителями оперативной группы, организующей добровольцев на аврал: подлив бетона под основания фундаментных свай АБКа. Так к 25 августа, ко дню отлёта бойцов в Москву, был утверждён список из 11 добровольцев. Это была победа Неимущего.

Глава десятая

Пришло время прощаться. Тоска и горькое чувство одиночества в предотъездный день погнали Батурина с базы отряда вон. Предотъездная суета, сборы сумок, рюкзаков, обривание сезоннобородых, любезные расшаркивания расстающихся, принятое вздрагивание на посошок, – становились ему невыносимы. Его сознание и теперь, как и всякий раз прежде, возмущённо не смирялось с мыслью о неизбежности расставания. Бойцы с лёгкостью, с обыденностью, словно продолжая череду равноценных дней, шутили, разыгрывали друг друга, но для Олега они были уже вне его, вне того времени, в котором все были вместе. Оно жило и вживалось само вне их в память Олега, которая и сама проникала во всё только что пережитое, которому должно безвозвратно исчезнуть вместе с друзьями и недругами и никогда, никогда больше не вернуться, не повториться. Ещё ничто из происшедшего в это лето не ушло из внимания Олега. Его сердце, как подстреленная птица, упавшая в водовороты ледяного потока реки времени, судорожно билось в удушающих волнах сознания бессилия перед надвигающейся лавиной неведомого, ещё чужого, может быть, даже гибельного. И, как птица на воде, оно билось, ища опору, зацепку, теряя в бесплодной борьбе последние силы и надежду на спасение. Со стороны казалось, что она обречена, и что последний взмах крыла не развернётся под ударом беспощадной волны. И бездушная бездна поглотит бессильную птицу, бьющуюся о чуждую ей стихию, и понесёт к гибельному водовороту. В холодящем кровь рёве приближающегося водопада, в бездонную пропасть которого всего через мгновение должна была падать в парализующих волю судорогах невесомости птица, вдруг послышался крик этой самой птицы, обретающей силы и власть над полётом. Как, когда уже пасть всё пожирающей бурлящей бездны поглощала её, она оторвалась от воды?! Лишь одним оперением, лишь концом чуть живого крыла, несчастная оперлась на неведомо откуда появившийся клочок воздуха и медленно, словно нехотя, оторвалась от бешено хлещущего налево и направо потока, и, ещё увязая другим крылом в нём, оторвалась мокрым, ускользающим от прожорливой пасти бездонья телом, подстрелено припадая на взлёте, поплыла, хриплым криком сминая, заглушая поток водопада…

Слетев, не сбежав по ступенькам лестницы, пахнущей цементом, лаком и красками ещё не до конца отделанного одесситками дома, в который переселился отряд «Эфиоп», в связи с предучебным ремонтом школы, Олег неожиданно перед самым выходом из подъезда столкнулся с Володей Грайчихиным.

– О-о-о! Олег, гладиатор! Как я рад тебя видеть! – как всегда, более чем естественно радостно воскликнул Володя.

– Мouritоri te salutant! – наигранно приветствовал его в свою очередь Олег.

– Как Ca va? Летает?

– Французская «Ca va» ходит, точнее, идёт, а русская – летает. Так что выбирай какая?

– Иди ты! Мне нужна якутская! И не улетать, а остаться. Ты решился? С нами. На пару неделек. Сварганим восемь боксов гаража Орсянам. По паре сотен рэ на нос нароем, а потом можно и в Москву – на зимние квартиры. А?

– Не знаю, Володенька, не знаю, – словно ещё не решил, уклончиво ответил Батурин, чтобы не обидеть товарища. Сам-то он наверняка уже знал, что не останется в Якутске ни минуты лишней. Ресурс сил, испытаний молодого бойца был исчерпан. Его гнало всё из первого и, как казалось ему, как почти каждому, бывавшему в таких поездках бойцу, – последнего отряда.

– Давай. Подумай, подумай! До вечера! Обязательно оставайся. Я выделяю для тебя персональную премию – восемьдесят, нет! Сто! Сто рэ! За одно то, что ты останешься.

– Иди – ты! – по-грайчихински, скорее из-за любви к нему, а не из любезности и не из-за сомнения или раздумия несладко улыбнулся Батурин и вышел на полупустынную улицу города. Злой бесприютный ветер метался по замусоренным трескучими полиэтиленовыми пакетами улицам. Рытвинистые тупики и переулки дышали заброшенным однообразием покинутого города. Никого, никого, никого… Ни знакомого, ни незнакомого… Обжигающий сердце полынно-песочный привкус во рту усиливал чувство одинокого скитальца, гонимого бесплотными признаками расставания, бесцельно блуждавшими по ещё дышавшим жизнью, друзьями, событиями играми и делами местам, на которых уже никогда, никогда не произойдёт вновь всё то, что произошло. Это же здесь, в этом городе, Батурин разгорячено – влюблённый в чудо открытия мира, прожил два месяца. Здесь рождалась романтика юности, как и у многих окружавших его бойцов, ещё не испытанных жизнью и не открывших, не раскрывших всю сложность своих натур, бойцов, занимавших и отстаивавших свои позиции в тех или иных ситуациях отрядной эпопеи. Они не вникали в глубину жизни отряда. Это будет потом. Но для Батурина – это было уже. Несмотря ни на что: и на то, что не каждый боец стал его другом, но и не каждый – врагом, – да и были ли враги?! Не каждый оказался комильфо, как хотелось бы и ему и многим другим. Не каждое слово сошлось с делом, да и многое, многое другое, что стало не так, как хотелось бы. Всё казалось теперь догорающей грудой костра, ещё обжигающего тоской, как углями, сердце, душащего как дымом, подступающим к горлу не проглатываемым комком – гарью потерь. Из-за всего этого напряжённо ломило глаза, выжимая никому и никем невидимые горькие слёзы. Олег шёл и шёл… Подчиняясь только гнёту тоски и понимая, что не может не подчиняться ему, он шёл мимо сотен домов оставляемого навсегда города, словно к эпицентру его – к её дому. Но от стеклянно-холодных провалов окон, мутно и чужо вбиравших остановившийся и за ними, и перед ними мир, зябкой, нервной дрожью передёрнуло плечи Батурина. Ему захотелось бежать от этих мёртвых, ослепших окон, бежать как можно быстрее и дальше – прочь, прочь… Но куда? Всё вокруг становилось чужим, неприютным, отстранённым, покидаемым им навеки. Мимо него текла неведомая, не нужная ему жизнь погружающегося в вечернюю зыбь, как в вечность, города, вошедшего в его жизнь всего лишь мгновением своей жизни. Города, который будет всего через несколько лет изменён до неузнаваемости, в уголках которого не останется даже призрачной тени Олега, даже памяти о нём. В будущем совсем исчезала та паутинная нить, которую рвал сейчас как ловчие сети Олег. И как трудно и больно было отрывать себя от него. Мысли отрывали, а сердце словно срослось с этим чужеродным телом целого города и отрывалось с такой непонятной, мучительно-горестной болью, что Олегу уже не хватало сил удержаться от по-детски обидного плача. Чтобы не задохнуться от слёз, он бросился бежать мимо домов: каменных и деревянных, мимо гиблых ям и канав, мимо покосившихся ворот и заборов, по разбитым дощатым тротуарам, по раскисшим дорогам из города и дальше, дальше от него, всё ближе и ближе к ещё плывшему через весь в кроваво-багровых подтёках туч заката мысу Табага, к священным горам Ытык Хайалар. Он не верил легенде. Но охватившее его волнение, сдавившая его сердце тоска, звали туда, на вершины Ытык Хайалара. Оттуда слышалось эхо голоса Анжелы: «Если когда-нибудь удастся тебе подняться на Ытык Хайялар…» И он готов был исполнить то, что казалось безумием: подняться на вершины, только подняться и…

Обессиленное сердце Олега проваливалось в головокружительную душащую засасывающим круговоротом бездну, перенапряжённые мышцы до последней жилки дрожали, готовые лопнуть как дрожащие в натяжении до предела струны. Над ним мерцало поглощающее закатное солнце небо. Под ним зеркало озера Сайсары. И то, и другое всасывало кружащимся водоворотом Лены берега, протоки, дороги, корабли, горы, город. И небо, и отражающее его озеро, затаённо спокойное, пропускающее сквозь себя, капающие, как слёзы, звёзды, магически тянуло броситься в него. И Олег чувствовал, как в него влетела, охватывая его головокружением, отнятая кем-то всесильным, неведомым, не признаваемая материализмом, ввинчиваемая в его чувства и мысли, душа. Магнитною лентой кружились призрачные божества, разрываясь на части между небом и озером. Плач и стоны, а не песни и музыка срывались с их уст как с разрывающейся ленты. Это были стенания и плачи заблудших богов, страх и безумие потери их вечного счастья. О, Ытык Хайалар! О, бессмертье бессмертных! Как хотелось кричать и разрываться на жалкие струны неподвластных стихий! Это было безумием. Но он ничего не мог поделать с собой. Сердце, грудь Олега задыхались вселенской тоской и ничто, ничто не спасало его. Лишь танец тренированных ног не позволил разбиться слетающему вниз со скал опьянённому силой и властью над телом Олегу. Он снова бежал, как летел. Могучая власть бега, ставшая в его дальнейшей жизни и скитаниях по бесчисленным посёлкам, городам и дорогам, дремучим лесам Сибири крыльями бесстрашия и силы, превращала его в птицу и бога, заставляла его не останавливаться в бесплодных раздумьях перед страхом неведомого и всесильного. Как орёл слетал со священных гор Батурин, заметивший у Дома приёмов змеиную нитку машин, вползавшую под могучие кроны сосен-стражей таинственной резиденции. Но не было страха быть узнанным теми, кто может безжалостно довести до конца начатое много дней назад истязание. Была боль потери тонущей в бесконечной чёрной дыре льдинки, всё ещё тающей от удушающей тоски о потерянном мире любви, – льдинки надежды… На что? Если б знал он?!  На что. Даже если бы знал он, и что ждало его у особняка… Не горячий, как когда-то приём, а горячий мордобой, он всё равно бы пошёл к горевшему особняку. Далеко, далеко уже был мыс Табага… Позади ядовито чавкнувший эхом сосновый бор и старчески скрипнувший гнилыми, мокрыми досками мост, из-за которого холодной слизью тянулся туман, словно ограждение от дождя, наползавшего хлюпкою глыбой тучи на Ытык Хайлалар. Осиротевший без детского крика, лагерь «Солнечный» уснул под тяжёлым одеялом тумана. Вот, вот должен кончиться асфальт и выплыть из вечерней мороси мглы особняк. Но там, где он должен был засилуэтить, в мокрой тьме поднималось размазанное губкой тумана зарево. Батурин ближе и ближе… Странное зарево, показавшееся Олегу вначале праздничным освещением особняка, медленно превращалось в живое, пробивавшееся жгучими языками пламя. Вот уже перед глазами перешедшего на шаг Батурина полыхающая лавина пожара. «Горит особняк! Почему? Кто поджёг?» – вонзались в сознание Олега искры обжигающих вопросов-восклицаний. Пламя всё больше и больше охватывало стены «Дома приёмов», огромными клубящимися вихрями вырывалось из окон прозревшего вдруг жестоким огнём дворца пионеров.