Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

– А я говорю, жулик этот Гайсанов… Я сразу нутром почувствовал, когда он пришёл ко мне с письмом районного штаба ВССО МГУ, – говорил один.

– Но, у них всё согласовано. И часть отряда брошена к тебе, а часть ко мне, – отвечал другой.

– Это не трудно проверить. Давай завтра созвонимся и посмотрим списки оформленных у тебя и у меня. Вот и вся недолга. Меня, старого воробья, на мякине не проведёшь. Я нутром, тебе говорю, чувствую, где жареным пахнет. Этот гусь что надо. Жирный будет. Так что, когда с него потечёт, пальчики оближешь. Да если и косточки похрумкать – смак! Не то, что наши табагальские утки. Этими только за нос хорошо водить нашего любимого паучка, большого любителя охоты. На блох!

– Но забываешь, что, как и у всякой живности, кроме жирка, да мяска, есть ещё и потрошка. И зачем нам с ними возиться? Ведь всё-таки это эМГэУ. А они там напридумают, чёрт его знает чего. Ещё и погорим! А? Мы ж неплохо нынче устроились, – боязливо юлил, выискивал отступные пути второй.

– Кузьмич, я тебя, брат, не узнаю. Тебе что лишняя тысчонка карман оттянет? А? Так «храните деньги в трудсберкассе!» – препарировал второго первый. – Не забывай у нас каждый первый – герой, ну, а каждый второй тоже кто?

– Герой.

– Вот я тебе говорю: ты тоже герой!

Батурин попытался вспомнить, кого называли в особняке «Кузьмичом», но не смог. Но то, что это были одни из «охотников» особняка, он не сомневался, а неожиданность их появления здесь, да ещё в такую напряжённую минуту их разговора с Анжелой, не позволила ему услышать всё сразу и сразу понять, что это были начальники строительно-монтажных управлений, в которых уже работали бойцы его отряда.

– Уже два года, как мы отгрохали этот «Дом приёмов» – Дворец отдыха пионеров, – проговорил снова первый с садистской иронией в голосе. – Отдыхаем, охотимся, снабжаемся как порядочные люди, никому не мешаем. Никакие тебе американские «кэпы» с нашими подмётками не сравнятся. Вечно напуганные конкуренцией и кризисами, за свою прибыль, а уж за душонку и не говорю, дрожат как собачий хвост. А нам беспокоиться – то только и остаётся, что о росте общественных, неуклонно растущих и растущих фондов. Которые, ты знаешь, без нас ещё бы быстрей росли. Вот только кто бы их тогда умело использовал?

– Нашлись бы.

– Вот и я говорю, вся недолга. Надо брать быка за рога. Здесь же мы сумели организовать и отдых и снабжение пионеров так, что и самим хоть галстуки повязывай. Но на галстуки не будем тратиться. Экономика должна быть экономной. А разве снабжение, которое благодаря Плахину да Верёвкину работает как часы, не разумно? Да, мы где хочешь, бой дадим за них. Даже если понадобится положим голову и на плаху и сунем в верёвку. «У нас есть только один привилегированный класс – это наши дети!» Ну, а то, что мы их любим и от того и сами малость впадаем в детство, так это ни каким законом нам не запретишь. Верно, я говорю, вся недолга? А?

– Что верно, то верно. Дети – наше будущее, дети – цветы жизни. А им как ты любишь говорить: «Нужно давать распускаться».

– Вот мы и даём для общей пользы. Для их здоровья и блага – все блага! Все удары берём на себя. И Дома приютов обживаем и водку заряжённую с икоркой сами сжираем…

– Что ты заладил, Кузьмич. Не мы ж миром правим. Мы так сбоку припёку. Маленько греемся в лучах заполярного солнца. Миллионы вон добра в болотах, да в реках тонут. И ни у кого не болит. Видишь как жрёт наш голова, самый главный наш советчик, Савелий Прокопович, имею в виду. Ты посмотри как он жрёт! Рот открывает во-о-о! А умные свои глазки якутским божком закатывает, словно попал в нирвану или…

– Или точнее в рвану, – смеясь, добавил второй в заминку первого.

– Всё равно от удовольствия пухнет и во все стороны, как на дрожжах тесто, ползёт. А ящички в машине принципиально не замечает. Слепнет от оплывших жиром щёк, скоро будет зеркальнобольным. А это ты знаешь тяжёлый пациент. Поэтому надо что-то делать скорей нам самим. Избавляться от него.

– А прокурор?

– Ну, этот ладно. Его жёнушка как – никак трудиться здесь в поте лица. Директриса лагеря. Я имею ввиду – пионерлагеря. Что съедим, не съедим – всё будет шито-крыто. Пионерам нужно расти, есть больше каши. А современные дети все, как их, акселераторы…

– Акселераты.

– Пусть будет по-твоему. Всё равно прожорливы, как черти, заразы, и даже выпить горазды, – довольный своим каламбуром засмеялся и превративший акселератов в акселераторы. – В современной жизни мы с тобой уже поднаторели, пора звание доцентов, а то и профессоров получать: студентов воспитывать – это тебе не уток стрелять, вся недолга. Тут академиками становиться надо. Видишь, какой жирный селезень эМГэУшный ушлый, ушлый к нам залетел яички откладывать.

– Не селезень, а гусь, ты говорил.

– Ладно, пусть будет эМ-Гусь. Но… От перестановки мест слагаемых, так, кажется, в школе учили. Суть не меняется. Теперь ты его хоть груздём назови. Главное в другом: на ловца и зверь бежит. Мне надоели вонючие зэки – кормильцы Солженицыных и прочих лженициных. Что с них возьмёшь? А тут, Кузьма Кузьмич, толковать, кумекать надо. Кузьмичить кузькину мать надо. Преферанс, вся недолга, эт-тебе не блох давить на нарах. Так что, дорогой мой строитель коммунизма, акселерация нам с тобой ещё такая нужна, какая раньше и не снилась. Акселерация в кооперации, да ещё и в конспирации. Вот так. Договорились?

– Договорились, Кузьмич, договорились. Я – то что? Как ты скажешь, так и сделаем. Ну, а теперь давай, всё-таки купнёмся для конспирации на счастье в счастливом озере. А то придём сухими из воды. Никто и не поверит, что пошли купаться. Ты ж знаешь Сараева, да и прокурора Фёдорова я боюсь. Подозрительны, и себе на уме.

– Ну, ты на них не смотри. Они такими делами ворочают, какие нам с тобой и знать не дано. Слышал, алмазный приход ждут. А купнуться? Купнёмся, отчего ж не купнуться. Да и в баньку пора. Там уж воспитательницы пришли…

– Вот кабель старый. Где тихоня, а тут гарем подавай. Я вон с одной Валюшкой не могу справиться. Стерва. Не девка, а конь с яйцами. Скакали нынче до самой зорьки, пока не сорвался на тягу. Как говорится: «Дал тягу». А твоя – то как, вся недолга?

– Они все здесь пальчики оближешь. Мы ж не Савелий Прокопович. Не страдаем. Занедужил вчера, загрустил, как молодой по цыганочке. А она вон с этим бородачом прыткая, сюда подмахнула. Надо бы в шею их. Сердце Батурина, галопировавшее во всё время чудовищного по своей циничной откровенности разговора двух дельцов особняка, вдруг подпрыгнуло, как конь на конкуре, и зависло над уже такой близкой пропастью. Застыло от неожиданного двойного открытия и страха: намёка на некую связь Анжелы ещё и с Савелием Прокоповичем, её откровенного обмана и игры, и что они открыты говорившими, и что всё – кончено!

– Это ему не на уток ходить, – словно отпуская падать сердце Олега, ничем не обеспокоенным голосом продолжил один из двоих.

– Да, а уж эта уточка, всем уточкам уточка, «моя утя, хвостом крутя». Как бы ты, подстрелил бы такую? А? Кузьмич? Как? – засмеялся похотно и утробно второй, теперь уже резко ударив ревнивой злобой сердце юноши.

– Да, уж не промахнулся б… Ха-ха-ха… – послышалось пахабное «Ха-ха-ха» в ответ.

– Ш-ш-ш… Щас я шеи сверну гадам, – зашипел подброшенный новым галопом сердца Олег.

– Нет! Нет! Ты не посмеешь! Ты обещал, всё, что бы ни увидел и ни услышал, не откроешь себя. Они тебя сотрут, если узнают, хоть что-то, из того, что ты понял из увиденного и услышанного здесь. Ты не знаешь, что здесь творится. И не твоего ума это дело. Или тебе мало того, что я люблю тебя и что я с тобой? – удерживала его в крепких объятиях Анжела, словно пыталась задушить его самого, а не в нём его гнев и ревность. – Ты не имеешь никакого на это права.

– А ты?! Одна ты во всём права! Может быть, и этой ночью, когда ты ушла из квартиры, ты тоже была права?! Тебе мало меня одного! Теперь я знаю кто ты! Ты, ты проститутка! – чуть не вскричав, просвистел-прошипел, не помня себя, Батурин и тут же ощутил, даже не ощутил, а так ожжённо дёрнул щекой как будто, от неожиданного сильного порыва ветра, от резкой пощёчины Анжелы.

– Ты мне платил?! – на него опять смотрели глаза обрезы, с той лишь разницей, что они словно дымились после выстрела.

– Прощай! – Анжела резко поднялась и чуть ли не побежала в сторону Особняка. Олег бросился следом за ней, догнал, но, не зная, что предпринять, только озирался по сторонам. Позади два толстых, голых мужика плюхались и фыркали в озёрной воде, как моржи. Их плескание в почти ледяной воде, сдабриваемое кряканьем и пахабными словечками, было словно оторвавшееся, злое и жестокое воплощение их последнеминутной сцены у озера. И они оба словно спешили поскорее уйти от него прочь. Но и даже тогда, когда Олег и Анжела скрылись за крепостью толстых стволов сосен и кедров, их не покидало горькое чувство обмана, – откровения раздвоенности миров, символом одного из которых было явление – купание переполненных полуживотным счастьем двух голых мужчин в холодном озере, в озере счастья. Стылая, ноющая до зубной боли, горечь и молчание окружили ничего уже не пытавшихся говорить беглецов.

Глава шестнадцатая

У крыльца особняка Батурина и Алкину встретила Наташа Надеждина. Весёлая и разгоревшаяся от бани и выпитого вина, она бросилась целовать Анжелу и Олега, как будто не виделась с ними целую вечность.

– Где вы пропадаете, черти лохматые? Скорее в баньку, грехи отмывать. Анжелочка, иди, иди, там сейчас девки, воспиталки млеют. Иди, попарься, а мы с твоим пока тут поскучаем.

Анжела, чмокнув Олега в небритую щёку, как-то неловко, боком, словно провинившаяся, ушла в сторону бревенчатого сооружения, стоявшего на берегу – дугой протекавшей протоки. Оттуда доносились крики, визги и фырканье девушек, выбегавших в клубах пара из причудливо срубленной палубы и капитанского кубрика в духе старинного корабля. Его курящиеся паром двери, подпотевшие глазницы – окна, да и вся его верхняя надстройка трансформировалась в лучах предзакатного солнца в сказочное существо чудо-юдо-рыбу-кита, поминутно вдыхавшее и выдыхавшее аппетитно распаренные, раскрасневшиеся тела молоденьких девиц, восторженно хохочущих и взвизгивающих от контрастной щекотки жара парилки и обжигающего, колючего холода воды великой реки. В восточной сказке такое могло бы представиться только в самых дерзких мечтах какого-нибудь властелина гарема.

– Куда вы исчезли? – спросила, выгибаясь кошечкой, Тала Олега.

– А, так… Гуляли у озера, – нехотя, всё ещё не придя в себя от неприятной сцены на берегу, ответил Олег.

– И только? – игриво защебетала Тала. – Может быть, ты и меня

прогуляешь у бережка? Гм… А?

– А разве Славик уже не в силах? – обретая игривость, ухмыльнулся Батурин.

– Ха! Мы с ним подыркались маленько перед банькой, но самая чистая любовь, говорят, бывает после бани, – озорничала Тала, сверкая ещё блестевшими от жара зелёными глазами и задорной улыбкой, в которой её яркие губки сворачивались капризным бантиком, стягивавшим в себя ожившие розовостью щёки и весёлый, махонький подбородок.

– Я полтора месяца поднималась по Лене на теплоходе и уж, поверь мне, знаю все прелести сочетания бани с уютом каюты. Тысяча и одна ночь… Эх, если бы плыть так и плыть бесконечную жизнь в пару, в воде, в огне и неге… Когда мой писака предложил таким образом добраться до его творческой ссылки, я не раздумывая, как декабристка, приняла этот удар судьбы. И поплыла, поплыла… И готова плыть с кем угодно и куда угодно, только бы такое никогда не кончалось. Что я с собой сделаю, если я рождена для любви? – мечтательно и нежно прищуривая глаза, словно избалованная кошечка, готовящаяся к ласке, мурлыкала Тала. Она вскидывала мягкие руки к плечам Олега, тянулась всем своим разомлевшим телом, любящим ласкушество женщины, ко всё ещё бычившейся сопротивлением шее Олега.

– Если тебе не хватило дороги, длинной в пол-Лены, то хватит ли бережка её жалкой протоки или берега озера, Талочка? – пытался отшутиться студент, уже хмельно упивавшийся бессознательным жгучим желанием плоти, поднимавшейся чуткой как эхо к призывам игривой гаремной дивы. Олег сам удивлялся, восстающей из неведомых ему самому глубин, проснувшейся в нём природы мужчины. «А ещё ругаю Талу», – мелькало в его голове.

– Хватит, хватит, мистер американец. Идём, идём. Я хочу прогуляться с тобой.

– Кто? Кто я? – переспросил удивлённо Олег.

– Американец, это мы так зовём тебя между собой. Идём же, идём…

– Когда дама просит, ей нельзя отказывать, – раздался знакомый Олегу голос. Он обернулся и узнал своего командира. «И он здесь!» – сверкнула молнией мысль. Гайсанов, пожимая руку Олегу, заговорщицки наклонился к уху Батурина и прошептал: – Здесь нужно быть Дон Жуаном, а не каким-то там афроамериканцем.

– Карим! Добрый вечер. Какой судьбой? – удивлялся Батурин.

– Как видишь, у нас одна судьба! Да, ты не пугайся – чёрт не выдаст – свинья не съест. А уж я и подавно монастырские монашеские законы даже чужого устава не блюл и не собираюсь блюсти. И того же желаю для хороших друзей, – отвечал, улыбаясь прощающей и одновременно ободряющей улыбкой заговорщика, Гайсанов.

– Мне надо с тобой поговорить, – подался к Кариму Олег.

– Вот ещё!!! – возмущённо, нетерпеливо дёрнула носом и руками Надеждина. – А я?! – словно зная, что в данной ситуации она в любом своём желании беспроигрышно права.

– Иди! Иди! – поддержал её Гайсанов, растекаясь по ней масляными глазаим ценителя женщин: – Завтра поговорим. Желание дам – закон для мужчины. Да и мне надо здесь кое-кого повидать, – командир показал наверх, в игравшие светом и музыкой окна, в переплете которых вплетались пьяные голоса горячо споривших особнякистов.

– Держи! – победно подала Наташа сумочку Батурину, из которой выглядывало горлышко бутылки водки. Потом уверенно как хозяйка, взяв его под руку, шагнула навстречу обуревавшему ею желанию. – Идём. Я знаю, где-то здесь есть лодка. Ты меня покатаешь по озеру, пока твоя прекрасная маркиза ангелов Анжелика, будет париться – жариться.

Действительно, в протоке, на цепи без замка стояла и не одна моторка плоскодонка. Они сели в одну из них.

– Давай заводи! – деловито приказала Надеждина.

– Но я не знаю, как с ней обращаться, – растерянно развёл руками Олег. – Я думал с вёслами. А с этой я не имею общего языка.

– Вот пошли мужики! – наигранно возмутилась Наталья.

– Садись! Любишь кататься, люби и саночки возить. Да я в походах на катерах капитаном ходила, – она дёрнула шнур и… Взревевший мотор взорвал позади плоскодонки фонтан воды, дёрнув лодку на берег, но Тала тут же круто её развернула и, набирая скорость, как заправский рыбак, ушла из протоки в озеро.

– Иди, я научу, – спустя минуту предложила Олегу новоявленная рыбачка.

Батурин перебрался к ней, боясь опрокинуть лодку и, схватившись за рукоятку, склонился над Талой, соприкасаясь с ней дрожавшими от мотора мышцами рук и груди. Надеждина, отпустив рычаг, мягкими пальцами пальпировала как по клавиатуре по напрягавшимся управлением мышцам Олега. И будто не в силах удержать их дрожь руками, Тала стала целовать плечо Батурина сухими, перекалившимися в парилке губами.

– Давай к тому островку, – попросила она юношу, указав на подмытый кустистый берег то ли островка, то ли долинного оползня-среза, сброшенного с берегов озера к неширокой протоке.

Незаметно быстро они приблизились к нему, причалив со стороны омутного течения, где зазывно распластался песочный пляж. Он отчёркивал своей чистотой гладь воды от оголявшихся из-под белого песка кряжистых корней деревьев.

Батурин окончательно протрезвел и с удивлением осматривал засосанные грунтом огромные коряги, чему-то по-детски радующуюся томную Талу и ставший таинственно тихим на оставленном том берегу особняк с заманчивой банькой, в которой благоухала берёзовой свежестью, ещё так и не насладившая его, Анжела.

– Выбирайся на берег. Нет! Нет, постой! Ты забыл меня… – повисая на шее Олега, смеялась, игриво и маняще укладывая на его руки красивые ноги, Надеждина. Олегу представилась висящая в университетской комнате на стене фоторепродукция картины, изображавшей плывущего быка с полуобнажённой, с аппетитными формами актрисочки – пассии его соседа студента: «Похищение Европы». И Батурин погрузился в холодную воду, чуть ли не повторяя подвиг быка.

На берегу, у посеревших от времени, воды и песка стволов могучих лиственниц, выброшенных ленской волной, Надеждина, продолжая смеяться, но уже как-то нервно, но всё ещё озорно, вытащила из сумочки бутылку, огурцы, куски холодной оленины, рыбу, два стакана и, водрузив всё это на исполинский ствол дерева-великана, попросила вновь Олега:

– Ну, уж здесь-то ты можешь проявить самостоятельность? Открывай!

Наливай! И давай за наше романтическое приключение! Нет! Давай лучше за любовь! Выпьем за любовь, мой милый раб!

– Раб? Откуда ты знаешь, что я раб? – спросил Батурин.

– Я всё знаю, милый раб, милый раб, – словно перекатывая во рту сладкие леденцы, лукаво картавила Надеждина.

– Для кого – раб, а для кого и рабовладелец, – попытался отшутиться Олег. – А всё же, кто тебе сказал эти слова? Анжела? Вы с ней обо всём говорите?

– Нет! Не обо всём.

– Может быть, ты ей и об этом необитаемом острове должна будешь отчитаться?

– О, глупый, глупый раб, я хотела бы видеть в тебе рыцаря без страха и упрёка, а ты боишься тени, даже не тени, лишь воспоминания. Знай, я ваша фея, я хранительница вашей тайны: вашей сумасшедшей любви. Если б вы знали, как я вас люблю, обоих люблю, и тебя и Анжелу. Люблю вашу, нашу тайну. И ещё больше буду любить, если ты станешь моим сейчас же.

– Но…

– Ни каких «Но». Пей! Слышишь: пейте, пойте в юности! Всё равно, мы все равны! И ни каких «Но»! Пей! Я тебе сейчас всё открою. Вот смотри как надо пить. Тала, не отрываясь от стакана, как и многие другие здесь, осушила его до дна. Только теперь Батурин почувствовал, как, кстати, здесь и водка и закуска. Вот, что значит женщина! Она всегда видит дальше мужчин и предвосхищает своей проницательностью порицательность ошибок настоящего и грехопрощение в будущем. Со звериной жадностью набросился он и на то и на другое. А пока он расправлялся с олениной, Надеждина открывалась и в прямом, и в переносном смысле: она сбросила с себя лёгкое летнее в ветвистый горошек платье и, оставшись в купальнике, мягко светилась под вечерними лучами тугой, чистой после бани кожей и соблазнительной позой.

– О, как я завидовала Анжеле, когда она проводила с тобой ночи…

– Но как ты могла узнать «как»?

– Ха-ха. Нет ничего проще. В одну из ночей я была у Анжелы. А тут звонок. Пришёл ты. Ну, а коль я была, не пряталась, в соседней комнате, а у вас началось это сразу, то уже и не имело смысла вам мешать. Я оставалась всю ночь: вашим ангелом хранителем. Я всё слышала и даже ощущала вашу любовь как свою… – закрывая глаза и приближая своё лицо к лицу Олега, признавалась Тала. – Не казни и не казнись. Всё что было, то прошло.

– В какую ночь? Сегодня?

– А не всё ли тебе равно? Лучше поцелуй меня… Ты слышал, что тебе сказал командир: желание дамы – закон для настоящего мужчины. Ну же, – поцелуй!

Батурин отстранённо смотрел на девушку и не знал, что ему делать, и лихорадочно думал: «Если она была сегодня ночью, то тогда многое объясняется легко и просто. А если это просто трёп, то… Всё запутанно как-то, всё происходит как будто помимо моей воли, и я практически бессилен что-либо изменить. Да и говорит ли правду сейчас Наташа или выдумывает всё? Верить ли мне этому полупьяному бреду или принять всё за розыгрыш и вместе с ней посмеяться всему?»

Изнеженное, гладкое, как полированное лицо Талы с лёгким сменяющимся горбинкой прогибом у самой переносицы носом, мягко освещалось кроткими, виновато вспыхивавшими из-под порхающих ресниц синеватыми из-за неба глазами. Глаза Талы казались Олегу в эти минуты то по-детски наивными, то по-звериному хищными и ненасытными.

– Поцелуй же меня, Олежек. Здесь никого нет. Ни третьего, ни третьей… Мы только вдвоём, раб-Робинзон мой, – Тала ловко и легко сбросила с себя пару, открывшись Батурину женственной призывной красотой, и прильнула к нему, вскипающему желанием нового обладания. Сладким теплом потекло в жилах Олега проникновение в Наталью.

– Ну, что же ты? Давай! Давай! – застонала Тала, – Скорей!.. Не думай о ней… Она там не скучает тоже… И не даст скучать старому хрычу Савелию Прок…

– Что?! Что ты сказала?! – вдруг резко отпрянул от Натальи Олег.

– Я пошутила, дурачок…

– Нет! Не верю! Возвращаемся сейчас же! – Батурин вскочил и в два прыжка оказался в лодке. Надеждина не двинулась с места, оставаясь полулежать, только меняя выражение лица: брезгливо с чувством оскорблённой, обманутой женщины осматривая с ног до головы Батурина, как будто впервые видя.

– Плыви. Я останусь здесь, и пусть все увидят, какой ты. Я скажу, что ты пытался меня изнасиловать, и завтра же ты полетишь из своего Эфиопа в тартарары. Мы со Славой сделаем для этого всё, что нужно.

– Тала, я прошу тебя, плывём!

– Скатертью дорога, лыцарь…

Через час Батурин мокрый, холодный и злой выбрался из воды протоки, недалеко от того самого места, где они начали с Надеждиной свою неудавшуюся робинзонаду. Оскорблённая в своей женской неудовлетворённой гордости, Наташа не прекратила выжимать из неё всё возможное и, отказавшись плыть с ним обратно, вынудила Олега оставить её и лодку на островке, предоставив ему выбор: остаться с ней или вплавь добраться до не такого уж близкого берега. Батурин, перевязав шею своими скромными вещами, в ярости наборовшись с холодной непокорной волной, хотя и не сильного встречного течения, но течения, решил бесповоротно испить горькую чашу Анжелиных загадок до конца и узнать правду-матку сам…

Двери в особняк были открыты, в бане ещё слышалось ликование. Батурин вошёл внутрь особняка, за полуоткрытой дверью в огромной зале шумно спорили. К Паукову подошёл молодой неизвестный Олегу парень и произнёс что-то непонятное: – Всё готово. Фирма может приступить к уборке паутины, заодно и пауков.

– Пауки в доме – это к деньгам. – Ответил ему Савелий Прокопович, встал и ушёл с новичком из ресторана, где продолжалось застолье.

– Ты что, Валентин, долгожители на Крайнем Севере?! Ты-эт загнул.

– А я вам говорю, что встречал здесь столетних, крепких и ещё злых до баб стариков. Один мне жаловался, что ещё до революции он знавал одного охотника, которому тот с пушниной заодно и собственную жену давал, как он говорил: «для согреву». Так вот говорит, сколько раз он приезжал из Ленинграда к нему на Север за пушниной и до Большой войны и после Большой, и всегда он отдавал ему свою жену для тепла и любви и старую, которая уже на небо ушла, и молодую.

А вот говорит, он меня до самой смерти крепко обидел. Приехал к нему я в Ленинград, – рассказывал охотник. – Он, старый, жена – молодой, горячий. Ну, думал, согреет и меня его жена, как грели его мои. Спать пошли – я к его жене в постель. А они в голос: «Пшёл вон, пёс поганый!» И говорю: «Как же так? Моя жена тебя много раз согревал, а ты мне и раз – не раз. Не такой закон у нас. Ушёл я от них. А с тех пор как взял третью жену только сам с ней сплю, никому не даю ею себя согревать. Тепла у неё мало осталось. Самому, боюсь, на вторую сотню лет не хватит».

– Эт-ты брось. Сказки-анекдоты травить. Здесь-то выжить и то, как в той истории о вулканологах, можно только счастливчикам.

– Как это брось?! Сам с ним говорил, сам его третью жену видел.

– Видеть видел, а ять не ял?

– Зачем старика обижать? – Вступился кто-то третий.

– Да уж, старика обидишь. Сам, кого хочешь, согреет, до северного полюса бежать будет.

– Зачем до северного полюса? За соседний чум спрятался, а старик если, действительно, такой злой дальше соседки и не побежит, не вулкан ведь. От вулкана и то за соседней сопкой целая экспедиция спаслась, продолжал кто-то вворачивать и свою историйку.

– Что ты всё про вулкан, да про вулкан.

– А ты не слышал? На Ключевской сопке дело то было. Рассказывал мне один участник…

– Вишь, участнику веришь, а я, по-твоему, кто? Я – то ведь очевидец. Во! Как тебя, морда, видал того старика.

– Ладно, ладно, ты слушай, что я расскажу. Пошли, грит-то, как-то раз так, с потолка решили идти проверить какую-то сопку, даже и не сопку, а так – соплячку с этой, как её, тьфу чёрт, с кислой магмой под большим давлением. Приблизились к ней километров на пять. Вдруг всех охватило безумие, ужас подложечный страх и желание бежать, бежать…

– Аж до северного полюса? – съехидничал Валентин.

– Руководитель был тоже старый жук. Приказал всем залечь.

– Что как страусы – голову в песок – задницу кверху?

– Видимо, тогда так и нужно было спасаться. Но куда там. Всех как ветром сдуло. Всё, что было, побросали и давай тягу, кто куда.

– Как у нас на Крайнем…

– Нет! Не так… Далеко не убежали… Бежать было некуда, да и не зачем. Так ахнуло, что в радиусе тридцати километров только горячий пепел. Ступить не ступишь, подмётки сгорали. И тогда где кто был там и остался.

– Все погибли?!

– Погибли? Как бы ни так. Обезумевшими глазами друг на друга глядят и хохочут, целым целёхонькие голубчики.

– Как же так? Не может быть.

– Может, смогло. Всех спасла ближайшая сопка. Сэкранировала.

– А от чего же бежали все?

– От инфразвука. Перед извержением было внутрикратерное извержение.

Батурин осматривал из коридора всех сидевших за столами, искал Савелия Прокоповича, словно ту спасительную сопку. Но его не было.

«Вот и мне бежать надо отсюда, от своего внутрикратерного извержения. Изверг – жжения. Бежать, бежать. Но нет! Надо до конца испить воду счастья – озера. Надо найти Анжелу. Может быть, она ещё в бане? Может быть, ещё можно что-то изменить?» – думал он, направляясь к бане. Приблизившись к ней, он, сгибаясь и прячась за поленницами, кустами, забором, припадал то к одной, то к другой щели. Но среди опьянительно свежих, розовых тел молоденьких красоток, предававшихся извечному сакромистицизму русских – метанию из огня в воду, из воды в огонь, – Батурин не увидел любимой. Но он всё ждал, что вот-вот вырвется и она, объятая парящим паром, раскаленная, обжигающая всё вокруг своей убийственной красотой и ринется в воду розовым пламенем, которое бессильна погасить и ледяная купель.

Были минуты, когда он мог быть открытым, не подозревавшими слежки, девушками. Батурину они казались сошедшими с неба богинями. Окружённые клубящимися волнами пара, взрывавшими бесстыжее сердце Олега упруго вздрагивавшею распаренной плотью, они бросались в чашу бассейна и выходили из неё как из морской пены Венеры. И как ни прекрасны были они, Олег искал только Анжелу. Напрасно… Её не было… Но ему всё равно не верилось, что её здесь нет, что она уже где-то ещё… Он чувствовал себя зависшим над той самой пропастью, которая легла между ним и Анжелой в этот день… И словно вопль о спасении кричало, звало его сердце: «Анжела, появись, появись! Заклинаю тебя, появись! Неужели это правда? Неужели ты так подло и низко можешь поступать? Неужели всё то, что было между нами – это жалкий обман? Но почему?! Почему тогда ты ответила мне на любовь любовью? Или, или это только прихоть или даже похоть твоя?! Всё равно появись, расскажи, объясни! Может быть, я что-то пойму!»

– Ох, и красивая же ты Лариса! Настоящая розовая чайка!

– А Лариса – это и есть чайка!

– То, что розовая, это ещё не всё, а вот то, что попка круглая как орех, так и просится на грех – это уже конец света…

– Не говорите, бабоньки! Самый раз кому-нибудь отдаться!

– Ха-ха-ха! – разорвало жаркое веселье разомлевших и аппетитно парящихся девушек бешеную круговерть мыслей Олега и отрезвило его.

Батурин вернулся вновь к особняку, осмотрел все машины, исшнырял тёмные коридоры, прислушиваясь к шорохам и звукам за дверями. Он весь горел. Глаза сверкали как у загнанного зверя. Какая-то необузданная, никогда раньше не испытываемая им сила разжигала в нём огонь и разогревала его изнутри им, гнала от людей и тянула к ним… Это было похоже уже на безумие, которого он сам не осознавал, а указать ему на него было некому.

В одной из самых дальних комнат второго этажа Батурин обнаружил за дверью лестницу и, спустившись, как ему казалось, ниже первого этажа пошёл по плохо освещенному коридору. Не любопытство, а уже жгучая боль ревности, словно цепью, тащила его вперёд, в затаившуюся зыбким полумраком пустоту. Боясь быть обнаруженным неведомым кем-то, Олег едва дышал и, задыхаясь, не переводя дыхания, стлался вдоль стены, пока коридор не упёрся в какую-то дверь. Он остановился, прислушиваясь, но ничего не слыша, кроме барабана своего сердца. Батурин потянул на себя дверь, она не поддалась. Тогда он медленно навалился на неё и дверь мягко, бесшумно ушла в увлекаемую его бездну. Батурин невесомо проскользнул внутрь комнаты и увидел огромный бильярдный стол, на зелёном сукне которого лежали готовые к игре оранжевые воинственные шары. Противоположная сторона комнаты загадочно и необычно светилась катерными иллюминатарами. Сквозь их голубоватые взрывающиеся искры стёкол холодной желеобразной медузой пыталась проникнуть вода. Но, ударяясь о невидимую, но непреодолимую преграду, нервозно дрожала, колыхаясь, гневно вспыхивая розовыми, зелёными, оранжевыми отсветами забортных ламп. Сердце в груди Олега било тревогу как барабан. Обойдя стол, он приблизился к иллюминаторам и неожиданно увидел в них голых барахтающихся в воде девушек, тех самых, которых он жадно рассматривал в щели забора.

«Вот это да! – изумился своему открытию Олег. – Речной флот на службе прогресса!»

Только сейчас он начал понимать…

Выпотрошенная носовая часть паромного речного катера походила на огромный котёл, в котором кипела вода, а в ней кувыркались и извивались, дёргая руками и ногами, болтались разгорячённые девичьи тела. Архитектурная хитрость строителей пионерской базы удалась на славу.

Катер – бассейн – баня!

Продвигаясь от иллюминатора к иллюминатору, Олег неожиданно для себя нажал на одну из досок, которыми были обшиты стены бильярдной. В тот же момент несколько дощечек отделились от стены, обнаружив вход в трюмное чрево катера. Не задумываясь, Олег шагнул внутрь трюма. Из кают-компании доносились голоса. Затаив дыхание, Олег пробрался к ней и попытался открыть дверь, но это ему не удалось.

Рискуя на кого-нибудь наткнуться, боец исследовал несколько спальных кают. Вдруг одна из дверей заскрипела и медленно открылась. Батурин метнулся под лестницу, затаился в полумраке, всматриваясь в глубину коридора.