Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

Сизый дымок поднимался от костра. С ним сплетались радующиеся неожиданной жизни огоньки, танцами своих гибких тел восхищая глаза пришельцев. Их язычки пытались что-то сказать такое, чего не могли передать ни голос, ни струны грустящей гитары в руках Алфета, ни плетущий свои бесчисленные рассказы Жаров.

– Тише! Тише! Смотрите! – вдруг зашипел Стас Петрович и показал в сторону низкого неба, полыхавшего гигантским кристаллом заката. Отплавляясь от его раскалённых радуг и световых воронок и остывая чёрными соринками, неслись какие-то загадочные птицы.

– Сейчас они опустятся вон на то озерцо. Это старатели – переселенцы озёрной рыбы – гагары, – продолжил Обухов.

Птицы чёрным облаком неслись к озёрной глади.

От них стали отделяться серебристые трассирующие огоньки, беспорядочно трепыхавшиеся до самой воды и разрывными пульками взрывавшие алмазные фонтанчики в местах, где и тонули новые обитатели озера.

– До сих пор никто не знает, что они делают. Действительно переселяют своих кормильцев или это что-то вроде обряда, в котором участвуют иногда и самые красивые в мире птицы – краснозобые казарки, и некрасивые крачки. Может быть, очень нужный нам пример, – переполнялся волнением Обухов. – А вон, вон, смотрите! Стерхи! Стерхи! – он показал на белые облачка, плававшие под самым куполом неба.

– Как парашюты! Редчайшие птицы. Следят за нами, боятся: растащим их тундру, выведем их вконец…

Последние слова вдруг почему-то вернули Фуранова из сказки этих двух дней в реальность. Ему захотелось рассказать историю хищения алмазов на приисках этим случайным мужчинам, может быть, действительно, учёным. Рассказать, как в затерянных в предтундровых котлованах добываются алмазы. Как потом из сейфа главного инженера прииска «неплановые излишки» высочайшего качества непроведённые учётом неведомым образом исчезали. Разносились, как ему удалось выяснить, несунами – «гагарами», по трюмам, вмёрзших на зиму катеров. Как потом, по весне, они уплывали из земель необитаемых в обитаемые.

Но он не имел на это никакого права. Более того: его глаза уже искали и среди неожиданных чуть ли не своих спасителей тайных переправщиков алмазов.

«Я, как эти птицы, должен донести свой улов и бросить его там, где на него клюнут акулы, – думал Арсений, слушая песню, как сказали туристы «времён их таёжной сэсэошной молодости»:

Дым костра создаёт уют,

Искры вьются и гаснут сами.

Пять ребят о любви поют

Чуть охрипшими голосами.

Арсений слушал песню и сам плыл в мечтании: как он приплывёт в Якутск, встретится с Градаровым, доложит о выполнении задания, выложит вещественные доказательства, раскроет компашку похитителей «левых» алмазов. Вот уж опыт открытия Ломоносовского закона, при котором алмаз исчезал бесследно.

– Арсений? Ты что, брат, уснул? – окликнул уплывшего в себя Фуранова кто-то.

– Петь умеешь? Мы говорим, что вот молодое поколение покорителей Сибири не поёт. Старых песен не знает, новых не создаёт. Ты как? Согласен? Или тоже безгласен, – зарифмовался Жаров.

– Нет! – отрезал Арсений. – Есть ребята. Часами слушаешь и не понимаешь, почему его не слышат другие.

– Но ты-то сам спой нам что-нибудь из твоего репертуара. Или только слушать умеешь?

– Нет! – снова отрезал Арсений. – Могу и спеть. Вы песен хотите? Их есть у меня. Вот вам солдатский гимн моей заставы. Дайте-ка гитару.

Укрыта льдом зелёная вода,

Летят на юг, перекликаясь птицы,

А нам на Крайний Север. Где-то там

Есть место встречи – город Тикси.

В трубе серебрянный дымок.

Уже приветствует метели…

Два дня, две ночи и – домой.

Простая служба, в самом деле.

Там океан нейтральной полосой

Не будет к нам совсем нейтральным.

Никто там не откликнется на SOS

Души в безмолвии астральном.

И чтоб до дембеля дожить,

Ты кулаки и зубы стисни.

Душой и телом Родине служи,

Служи на месте встреч! На Тикси!

– Причём здесь Тикси?

– Тикси в переводе «Место встреч», – уточнил Фуранов.

– С кем? С девушкой?

– С розовой чайкой! – слукавил Арсений.

– А ты женат? – спросил Алфет Зорский.

– Женат, – теперь уже соврал Арсений и потянулся к костру. Резкая боль заставила его отдёрнуть руку. Но ожог резанул по сердцу сильнее, чем по руке. Чувство вины перед Анжелой, оставленной им прошлым летом, вернулось вместе с ожогом и воспоминанием. Он снова и снова пытался разобраться в происшедшем тогда. Влюбился ли он в Анжелу? И «Да!» И «Нет!» Это было обманом – не фактом. Но не фактом была и любовь к Елене. В первые же часы их растущей близости Арсений открылся Анжеле: рассказал, как он любил Елену, когда учился в университете. Он думал, он открывает себя – героя, страдающего, глубокого и благородного. Анжела же смеялась, издеваясь над ним, как над ничтожеством, возомнившим завоевать красивую и свободную «аборигеночку» пошловатым признанием в любви к университетской красавице. Алкина ни минуты не показывала, что ей понравился солдатик – спаситель. Арсений и сам видел двусмысленность ситуации. Что делать? Улететь или остаться?

В эти дни Градаров убедил его завербоваться в «Якутскзолото». Рассказывая Анжеле о Москве, а, уехав на прииски, Фуранов подписал себе приговор отверженного. Он писал письмо за письмом, увозившиеся с редкой оказией и, не получив от неё ни одного ответа, понял, что в глазах Анжелы, стал лжецом и обманщиком.

В октябре, когда Арсений проездом был в Якутске, он не застал никого в квартире Алкиных. Тоже было и тогда, когда возвращался из Москвы.

Но теперь, несмотря на то, что на все свои письма, он не получил ни одного ответа, Арсений решил отыскать девушку и объяснить ей всё как есть. Предстать перед ней благородным, богатым и сильным, не экзотическим спасителем, к которому проявила романтический восторг, и, может быть, даже любовь, спасённая им девушка. Он думал, что реабилитируется и заберёт Анжелу с собой в Москву, что бы ни стояло между ними, и кто бы ни стоял. А и это он уже допускал. Закаленный пограничник, а теперь и ещё и работник служб безопасности, долгие годы привыкший дарить себя великодушно и без оглядки на выгоду, он понял, что бездарно потерял открывшую ему своё сердце Анжелу. Её чувства, как горячий гейзер, били и обжигали его в минуты их второй встречи, но он не смог так же великодушно принять её, как она принимала его. Словно он боялся ошибки.

Но теперь!

Теперь, когда он неожиданно понял, что Алкина в паутине похитителей алмазов…

Он уже не мог просто только отчитаться, встретившись с Градаровым, исполнить тяготевший над ним ещё более тяжёлым грузом долг клятвы.

Решив вернуться в университет, он думал забрать с собой Анжелу. Заработанных денег им вполне хватит на год и больше. Потом можно будет на каникулах ездить в отряды на рубку новой тысячекилометровки для младшей сестры БАМа Ямы, рубить просеки, варить мосты, грызть тоннели, класть рельсы, забивать костыли, или вновь добывать и охранять алмазы, но только с ней, с ней, с ней…

Оставшийся бинокль на вешалке в её комнате, и кусок мамонтого бивня, в трещинах которого Арсений запрятал карат двести алмазов, Анжела должна будет вывезти из Якутска ближайшими рейсами и оставить в условленных камерах вокзалов Москвы – мог стать и гарантией безбедной жизни им обоим.

– «Балконный „Отелло!“ Вот кто может стать козлом отпущения в этой игре. Надо только умело организовать ходы конём в новой партии», – думал Арсений, уходя от дома Анжелы. Думал Фуранов, вырвавшись из забавного для него треугольника, всё решено как предрешено.

Глава двадцать первая

Клеймо

Опьянённый победой над казавшимся грозным соперником, Батурин на мгновение представил себя рогатым оленем в прямом и переносном смысле по инерции, ещё оставаясь в роли альфа-самца-поединщика.

«Из скольких ситуаций я вышел сегодня победителем?! – спросил он себя. – Это ли не доказательство, что я не слаб. Но почему же Анжела не видит этого? Там Савелий Прокопович, тут этот. Почему я не дал ему в морду? Трусливому мамонту. Сам испугался? Чего? Возможного его сопротивления? Или я просто опешил от неожиданного его отступления? Почему я не грохнул его по башке бутылкой, не вышвырнул его как щенка за порог? Но почему я должен был это делать? Почему я должен был набрасываться на него? В чём его вина? Ни в чём! Это Анжела – это всё она!» – пронеслось в голове Батурина объяснение происходящего. И, словно для того, чтобы обрести опору на уходящей из-под ног земле, он бросился к Анжеле:

– Так вот ты как поступаешь со мной?! – процедил он сквозь сжимающиеся от злобы зубы. Но в то же время в душу заползало ощущение значимости его – Батурина в этой теперь уже как бы его квартире. – Обманула меня! Хитришь, юлишь, как та собака из сказки! Не хочешь ли ты объяснить мне, что всё это значит?

– Уходи! – вскрикнула Анжела в ответ на уничижительные, как казалась ей, слова Олега. Но чувствуя и понимая, что он приближается к ней, она лихорадочно искала слова, которыми могла бы защититься. В её голосе было столько силы и колючего холода неприятия такого Батурина, что она вдруг почувствовала, что остановила его, загипнотизировала. Он нерешительно потянул к ней руки обнять, но тут же отдёрнул их и попятился назад. Бросился в коридор, словно пытаясь убедиться, что его противник убежал и не сможет атаковать его. Батурин поймал себя на мысли, что им движет не страх неожиданной атаки, а желание вырваться из сетей отчуждения Анжелы, в которые он загонял себя сам подозрениями.

В коридоре никого не было.

Анжела тоже понимала каким-то необъяснимым чувством, что Олег топчется туда – сюда, ища спасительный лучик надежды на её понимание его, на какой-то запасный выход из переплёта, в который они оба попали в этот вечер. Этот неожиданный приезд Арсения. Эта фатальная афёра с алмазами, на которую толкает её Арсений. И, конечно, Батурин, страсть и чувство почти любви к которому…

Батурин попытался зажечь свет в большой комнате, словно он мог осветить спасительные ступени к пониманию в кружащей и проваливающей его темноте мыслей, чувств, но выключатель извергал снопы искр, а свет так и не появлялся.

– Он не работает, – всё также холодно и глухо, как будто из-за стены, проговорила Анжела, выключив и другой. Батурин наощуп включил его опять, почувствовав, что хлипкая, но спасительная ниточка слов связала их вновь. Случившееся, разбросавшее их на разные края пропасти, увеличивающей и без того уже непреодолимый разрыв между ними, вдруг само стало проваливаться в неё.

– Выключи! – снова бросила зло и непримиримо Анжела, зажигая спичку и прикуривая сигарету.

– Нет! Пусть горит! – отпарировал Батурин. – В этой квартире всё прахом идёт! Всё горит! У кого сигарета, у кого сердце! Ты же не курила!

– А у кого жизнь! – в тон ему ввернула девушка.

– Это у тебя что ли? А ну-ка повернись, посмотри мне в глаза, – поворачивая её за плечи, обнадёженно загорелся Олег, чувствуя в голосе, фразе Анжелы, что он уже не гоним или уже не будет гоним.

Анжела резко повернулась.

– О, да от твоих прекрасных глаз остался один только пепел! Пепел обмана, измены. Ты зомби без ума и сердца!

Зло сверкнули глаза Анжелы, презрительно перекосились насмешливо – издевательской гримасой плотно сжатые губы, и с них сорвалось:

– Кто это мне говорит?! Очередной рыцарь плаща и кинжала? Да разве есть сейчас благородные, рыцарские сердца! Да и есть ли они вообще?! У жалких рабов похотливых наслаждений и низких страстишек и рыцарские сердца! Насколько я вижу, у одного оно прыгнуло в пятки и так застучало там, что он отмерил уже ни один километр ничтожного спасения ничтожной душонки, а у другого…

– Что у другого? Ну, говори!

– А у другого его просто не было, и нет! Ты злой и бессердечный! О каком сердце ты можешь говорить, если его у тебя самого его нет? Да, я – собака! Собака, которая потерялась и ищет себе настоящего друга. А ты, ты… Ты бездушный призрак раба! Ты можешь кричать от собственной боли на весь мир. А что творится у меня в душе, что происходит со мной, в моём сердце и не только в сердце, тебе наплевать. Да и как, может быть, иначе? Ты готов залезть не только в чужую квартиру, но ещё и в чужую душу! А какое ты имеешь право на это? Никакого! Слышишь? Ни-ка-ко-го! Ты слепой и ужасный демон без капли сострадания и понимания. У тебя вместо сердца холодный и ядовитый клубок змей. Я вижу их в каждом твоём слове. Ты и сейчас корчишься как чудовище, отравленное их смертельными укусами, а не мной и не моим поведением. Но я не хочу быть сывороткой для тебя. И ещё раз тебе говорю: уходи! Иначе я выжгу твоё ядовитое сердце, даже если оно запрятано за бездушной бронёй твоих мышц и кащеевой коробкой костей!

– Выжигай! На! Выжигай! – расстёгивая – разрывая рубашку, впечатался в глаза Анжелы своими горящими глазами Батурин. – Выжигай дотла весь свой клубок змей, который ты вложила в моё сердце вместо любви, принесённой тебе мной.

– Любви?! Ха-ха-ха! Да что ты знаешь о любви?! Ты кричишь от боли, а не от любви.

– Анжела!

– Что «Анжела»?

– Не говори так! Я ведь люблю тебя! Люблю! Что мне боль?! От тебя, от твоих рук любая боль – наслаждение. Бери нож и режь! Я приму с великой радостью эту сладкую муку. Как спасение. Только вернись ко мне. Не уходи, хоть на мгновение вернись такой, какой ты была много раз со мной. Любимая. Анжелочка, ангелёнок мой, – он вдруг схватил её и, повернув к себе, хотел поцеловать.

Но Алкина, взорвавшись сопротивлением рук, вдавила ими в грудь Батурина горящую жарким, жадным угольком сигарету и, не отрывая рук, кося, режа ножницами глаз дымящуюся змейку сигаретного дымка, трепещущимися ноздрями носа над застывшим закусом губ вдыхала запах горящей кожи Олега.

Батурин замер, пронзённый новой болью, которая, как думал он, должна была открыть новую дорогу к сердцу Анжелы. Сигарета, издыхая парящимся смрадом, потухла. Бедный студент, не осознавая жалкого своего положения, обречённо ждал, что Анжела, усладившись причинённой ему болью, теперь повернётся к нему и посмотрит в глаза поражённым. а не победным взглядом, и вновь станет такой как в первые дни их свиданий. Но она, молча, отняла руку и отвернулась, словно не видела и не знала, что Олег здесь.

– Анжела, повернись! Повернись! Вернись! – рвущимся на фальцет и хрипы голосом умолял Олег девушку, опуская руки на её плечи, инстинктивно желая выйти из положения отверженного и непринимаемого. Но Анжела, вырвавшись, убежала в тёмную комнату, повторяя: – Нет! Нет! Нет! Там она бросилась на диван-кровать вниз лицом и зарыдала.

Батурин последовал за ней и, увидев её распластанной вздрагивающей в плаче, представил как она и тот лежали на этом самом месте, взрагивая и наслаждаясь друг другом. Воображение этой сцены с новой силой взорвало ревность. И та горячей неотлипающей смолой потекла по всему телу, проникая во все жилы, обжигая всё внутри тысячами сигарет, становясь удушающей болью, несравнимой с той, которая только что жгла его грудь. Картина секса её и другого, неожиданно ставшая явной до мельчайших подробностей: дрожи плеч, рук, тел, – отрицала его в каждом воображаемом им их слиянии. Ревность поднимала прилив безумного отчаяния, бессилия и злобы, перерастая в презрение и ненависть. Испугавшись просыпающегося зверя ревности, Батурин заметался глазами по полумраку комнаты и вдруг как спасение нашёл то, на чём мог выместить свою боль и злобу.

– Ты всех угощаешь шампанским? – прорычал он, хватая бутылку и вновь сжимая её так, что, казалось, мгновение и тёмное стекло брызнет искрами, зашипит – закипит алмазными пузырями вина.

– Это они принесли, – оторвалась от дивана Анжела, холодно и отстранённо вплетаясь в ужас сжигающей Олега ревности.

– Ага! Они! Тот трус и ещё кто? Пауков? Прекрасно! Они тебя угощали! Ага! Я тоже хочу тебя хочу угостить! – рыкнул студент, выхватывая из-за пояса и ставя на стол прихваченную в особняке бутылку коньяку, о которой вспомнил лишь сейчас.

– Выпьем?

– Пей сам.

– Нет! В одиночку пьют кретины. Я тоже угощаю! – сверепея от злобы и бессилия пробиться к сознанию и сердцу Анжелы, процедил Батурин. – Я тоже угощаю, но мой напиток покрепче будет.

– Я не буду пить. Я сказала тебе, – продолжала отвергать словами и сраставшимся с темнотой взглядом Анжела Олега,

– Я всё равно угощаю! – повторил Батурин, поворачивая её лицо левой рукой к себе и одновременно сильным ударом нанося ей пощёчину, да такую, что голова несчастной девушки неловко дёрнулась снизу вверх и откинулась назад так, словно её отрубили.

– Бей! Бей! Убей меня! – застонала Анжела, поднимаясь и гордо сверкая расширяющимися от возмущения и боли глазами. В мгновение Батурин представил, как снопы искр взорвались в голове Анжелы, и он успел увидеть, как они угасающими звёздами пронеслись в чёрную пропасть Анжелиных глаз. Осудительная бездонная глубина их пронзилась неодолимой болью и страхом презрения. Их беспомощность и ненависть, летя навстречу друг другу, сплетаясь в клубок ядовитых змей, хлестнулись навстречу Олегу. Тыльной стороной руки, как будто защищаясь от этой пожирающей и кусающей чёрной бездны суда глаз падшей, но прекрасной женщины, Батурин нанёс второй удар, отмахнувшись.

– Пей! Наслаждайся!

– Убей меня!

– Тебя убить мало!

– Убей! Убей! – шипели губы девушки, перекосившиеся в отчаянном страхе неожиданного жестокого суда. Батурин отскочил от неё беззащитной и униженной им. Два чувства, порождённые обманом и изменой, страшной и оскорбительной местью одновременно соединились в нём, бросая его метаться затравленным зверем по комнате, как по клетке. Он искал и не находил места ни себе, ни свершившемуся. В отчаянии Батурин протянул к Анжеле руку, только что бившую её, а теперь искавшую, просившую прощения. Но девушка вздрогнула и отстранилась от неё как от змеи, как от языка пламени, уже мгновение назад принёсшего ей муку нестерпимого ожога. Олег вновь заметался в поисках оправдания случившемуся. Пытаясь обратить внимание Анжелы на себя, он, понимая, что ни слова, ни руки не подействуют на неё, как ему хотелось, схватил хрустальные бокалы, стоявшие на столе, и бросился к окну, крича и угрожая:

– Я не пью из посуды, из которой пьют твои любовники! Я выброшу их вон!

– Нас было трое. Ты же видишь по бокалам, – отыскав спасительную ниточку не примирения, но хотя бы избавления от творимой Батуриным жути, взмолилась даже неожиданно для себя Алкина. – Что ж, ты?

Это «Что ж, ты?» – осветило сознание Олега, и вопросы – ответы: «Двое?! Трое?! Действительно, три бокала! – проницательно озарили взбешённое сердце Олега. – Зачем же выбрасывать?»

Уже на балконе он, глядя в темноту из собственной слепой темноты, положил бокалы в перекошенный ящик для цветов. Пойманный им хвостик спасительной нити слов «Что ж, ты?», сплетённый, как показалось ему, из интонации рождающейся надежды на примирение и брошенный ему Анжелой, удержал его на краю бездны воображения сцен измены. Как никогда, ему захотелось вернуть всё и вернуться к ней, той, любимой, сладкой и желанной женщине, подарившей ему незабываемые трепеты и взрывы души и тела в андрогинном единении.

– Повернись ко мне, Анжела, – подойдя к ней и овладев собой, попросил Олег.

– Не могу.

– Почему?

– Не могу.

– Я прошу тебя, повернись.

– Я не хочу, чтобы ты видел мои губы.

– Почему?

– Потому что не хочу.

– А я хочу видеть всё. Если ты обманула меня, изменила, я должен знать.

– Я тебе не изменила.

– Не ври.

– Я не вру.

– А не врёшь, почему же и глаза и губы прячешь?

– Только целовалась.

– Так тебе и поверили. Тебе мало было меня? Ты захотела другого.

– Нет!

– А что ж ещё? Ему захотелось тебя?

– Он свататься приходил. Он хочет, чтобы я вышла за него замуж. И с ним был Савелий Прокопович.

– И что ж, ты? Тут же решила судьбу-индейку? Проверила, какой он будет будущий муж.

– Нет! Нет, и ещё раз нет.

– А это мы сейчас проверим, – Батурин поднял ночную рубашку. Головокружительно и сладострастно вырисовались бёдра Анжелы, охваченные трусиками, молчаливо хранящими тайну.

– А это мы сейчас посмотрим, – говорил, снимая их и рубашку с Анжелы и совершенно не представляя как можно проверить и как можно обнаружить убийственную, голую правду.

– Не надо снимать, – сопротивлялась Анжела.

– Ничего. Мне можно, – зло и раздражённо возражал ей Олег. Рубашка не поддавалась, зацепившись за крутые груди Анжелы. Батурин рванул и разорвал шёлковые кружева ночнушки, словно специально спутанные бесчисленными сетями нитей – паутин, способных заманивать своей таинственной обманчивой недоступностью как опытных, так и неопытных сластолюбцев.

– Я ему не отдалась, успокойся, – шептала пухлыми губами Анжела. Вздрогнувшие молодой налитой силой упругие груди девушки покатились в глаза и душу Олега, сметая, сминая злобу и остервенение, лишая его мужества осудителя. Он вспомнил как, с каким сладострастием он целовал их восхитительные соски в минувшие ночи, как удивлялся их тёплой упругости, прогибавшейся и разбегавшейся в стороны под его губами. Их призывная сила опять неудержимо тянула к себе. Батурин уже готов был опять целовать и ласкать их снова и снова. Но вдруг увидел пятнышко на правой груди.

– А это что? – рванулся к нему. – Ты была с ним!

– Нет! Я не отдалась ему! Я не отдалась ему! – твердила Анжела.

– Не позорься Жекки. Не говори мне больше этих слов. Не успела? Я помешал!

– Когда ты звонил, я была в ванной.

– Это ты после бани? Готовилась! Самая чистая любовь после бани – это не для тебя? Точнее не для него.

– Олег… – укоризненно и обиженно даже продолжала стоять на своём Алкина. – Я клянусь. Я не отдалась ему.

– Этому отдалась, этому отдалась, а этому не отдалась, – язвительно мучил девушку Батурин.

– Олег.

– Что Олег? А почему не Савелий Прокопович? Или не Валентин? Не Андрей – красавец Застольный?! – отрезая пути к отуплению, пытался просветить выкручивающуюся из собственных пут, как казалось Олегу, обманщицу.

– Ты с ума сошёл! Ты опять за своё!

– Но, если я сошёл с ума, то только из-за того, что твои сутенёры – спортсмены – баньщики или как их можно ещё называть круче, вон, мне проломили череп, когда я искал тебя в бане, плавающую в страстях и муках верности.

– Ты, ты был в бане?!

– Да, я, я… Как видишь? Кто про что? А я, как и положено, вшивый.

– Ты издеваешься надо мной! – отвернулась Анжела, вставляя вновь сигарету в капризно оттопырившиеся губы.

Возбуждённый мозг Батурина лихорадочно искал убийственные слова для ещё более убийственных фактов, искал, но бессильно не находил. Он ощущал себя метавшейся щепкой в бурливом неровном течении потока, неведавшем ни пути, ни смысла в сплошной его круговерти. Её видимая уверенность в своей правоте обезоруживала Олега и делала почти все его слова пустым звуком, ни кем не слышимым криком потерянного в пустыне. Бессилие и злоба пронзали его каждый нерв, каждую клетку, перерастая в жажду мести: вонзить свою боль в эту обманщицу, вызывающе красивую, пышноволосую и тугогрудую полуобнажённую диву Эстэр кисти Шассерьё с загадочным симбиозом улыбки и взгляда Джоконды Леонардо да Винчи. Как он желал нанести роковой удар ей, умиротворённо освещавшей огнём сигареты самоуглублённое и отрешающееся от него холодом красоты лицо. Всё восставало в нём бешенством и отчаянием срыва обманутого любовника – не художника, который скорее не ревностью, а любовью и силой таланта отделял от любимой, от себя и передавал холсту, суду вечности исчезающий миг живой сказочной красоты, созданной не им, но передаваемой им мёртвому полотну. Взорвать! Разорвать! Тысячи противоречивых мыслей хаотическим клубком крутились, всё больше и больше запутываясь в возбуждённом сознании Олега и запутывая его самого. Он чувствовал, как терялась всякая логика и связь как между отдельными мыслями, так между ним и реальностью.

«Если она говорит правду и, если она, действительно, не была с ним, то с кем же она была, а с кем не была? Кто может, наверняка, мне сказать какая связь у неё с Валентином? Профессиональная? А с Савелием Прокоповичем? Деловая? Да и ещё чёрт знает с кем? Никто! А она? Да, она! Но она мне говорит, что она передо мной чиста. А если это правда? „Успокойся, смертный, и не требуй правды той, что не нужна тебе…“ А засосы?! А то, что она не открыла мне дверь на звонки? А то, что она исчезла из этого логова бандитов и ещё неведомо кого? Она может использовать их против меня! Но какая цель? Ради чего? Да и кто я для неё? Случайный сэсэошник, студентик, любовничек. Чик – чик! Меня итак почти „чик-чик“, чуть ни прикончили. И это-то в отряде… Да, в отряде! Если там узнают о моих похождениях, то тут же отправят домой… Но там же был Карим! Что его привело туда? Деловые связи? Любовница? Ничего не пойму. Ерунда какая– то… Всё, всё против меня сегодня. А Анжела? Анжела убивает меня своей нелогичностью, ложью. Её бы саму убить! Её убить? Но я люблю её! Она столько принесла мне чудесных минут в этой жуткой жизни. Она – моя романтика ССО, мой роман. Моя, моя… Она просто моя! Да уж, – моя? А то, что произошло? Это буйное блудство, как перед катастрофой. Декамерон какой-то. Её отрешённость и мгновенный уход от меня… Холод и отчуждение. Просто измена! А за измену – смерть! За измену заклеймить её так же, как она заклеймила меня! Да. Я заклеймю или заклеймлю её… Тьфу ты чёрт! Обезумел, оглупел».

– Клеймо коварства и любви! – вдруг выкрикнул он, вперяясь в ещё сочащуюся ржавым пятном ранку на своей груди и вырывая сигарету из рук Анжелы

Алкина непонимающе взметнула глаза и, не успев сообразить, что надо отпрянуть, прижимала руки Батурина прилипшие к её груди. Вдруг она почувствовала острую обжигающую боль в ложбинке груди и уловила запах горелого мяса…

– Клеймёный, да не раб восстал и установил справедливость. Теперь ты моя клеймёная царица, – цедил сквозь зубы Олег, продолжая тушить сигарету на груди Анжелы и прожигая обезумевшими глазами её глаза. Боль и страх, расширили зрачки Алкиной так, что Батурину казалось, они поглощают его, как огонь воду, и зовут его на помощь, защитить её от боли им же принесённой ей. В мучительном стыде он отбросил уже погасшую сигарету и стал дуть на пепел, мокревший кровью, но ещё дымившийся полудымком – полупаром на эллипсе раны между прекрасных, божественно прекрасных грудей Анжелы..

– Прости меня, прости! – шептали его сдувавшие пепел губы. – Что я наделал? Анжела, милая, что я творю?! Любимая, прости. Я совсем потерял голову. Останови меня! Останови! Жекки!

Его голова приблизилась к лицу Анжелы, и она в первый раз взглянула на неё и увидела жуткую вздувшуюся, сочащуюся сукровицей рану на виске Олега. Неожиданно для Батурина её руки обхватили его с запёкшейся кровью голову и привлекли к той самой груди, которую он только что изуродовал страшным клеймом. Пальцы девушки застыли на его рваной ране, а слёзы, непонятные ни ей, ни ему стали капать шипящим раствором перекиси водорода на рану ещё живую и кровоточащую.

– Милый мой, Олежек, а я и не вижу! Что они с тобой сделали? А? Сейчас, сейчас я обработаю её и перевяжу, – зашептала Анжела и стала целовать её, а потом и его лицо, покрывая бородатое лицо, стриженую голову какими-то непонятными безумными поцелуями, отдававшимися и тогда, и потом, уже много дней спустя сладкой горечью в сердце Батурина. Было ли это любовью, было ли это страхом и болью? Ни тогда, ни потом, много позже, когда он вспоминал эту сцену, Олег так и не узнал.

А что было потом?

И он, и она смутно помнили и сознавали.

Словно прорвавшие, проломившие стену, разделявшую их, они сжимали друг друга в объятьях, целовали, шептали никогда будто, никогда, никогда не призносимые ранее ими слова, замирали от их сладкого звучания. Пили коньяк и бросались в постель, как будто не видевшиеся месяцы друг с другом. Всё смешалось, плыло во сне, не во сне, словно не было зла, словно не было боли, измены и мести. А была лишь одна оголённая до последнего нерва и ни жизнь и ни смерть, острота, разделившая их и соединяющая их острота страха потери беспощадной любви.

Под самое утро, Олег, уже собираясь уходить, победно сверкал блестевшими, хотя и ввалившимися в глазные чаши, глазами, из-под по-боевому отчерченных бинтов, наискось перечеркнувшими его лоб. Он думал: он победил! Анжела же, выйдя из соседней комнаты с длинными ножницами в правой руке, обрезала свисавшие концы бинтов. Она как-то странно, отстранённо даже посмотрела на Батурина и вдруг со злым торжеством произнесла:

– А это моё жертвоприношение нашей любви!

Обхватив левой рукой шлейф чёрных волос, она срезала их над плечом и бросила вьющийся змеёй хвост-пучок на блюдо, стоявшее на столе, на котором пролитый ночью коньяк утопил в соём аромате сноп волос Анжелы.

– Анжела! – только и вскрикнул Олег.

Срезанным взглядом скользнула она по Олегу, прошла на кухню, вернулась, чиркнула спичкой и подожгла рассыпавшиеся непослушными чёрными змейками волосы. Алкина подняла над головой, как корону сияющее огнём и сыпящее искрами блюдо превращавшихся в пепел чудо-волос.

– Пусть прошлое станет таким же пеплом, а чёрные мысли сгорят как мои волосы быстрым огнём. Пусть ничто нас не разъединит. Приходи мой родной, я буду ждать тебя каждый вечер. Буду ждать. Буду плакать и ждать…