Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

Комиссар районного штаба Вячеслав Паромов зычным загустевшим за лето басом пригласил на корабль физиков – бойцов отряда «Мезон». Столько труда вложившие в двухэтажный шестнадцатиквартирный деревянный дом мезоновцы уже несколько дней выглядели удручённо и потерянно.

– Это вам не мезон открывать, а la maison строить! – издевались над ними бойцы других отрядов, узнавшие о том, что дом, почти законченный, неожиданно, при таинственных обстоятельствах вспыхнул как костёр и сгорел, как говориться, синим пламенем. И вот теперь им выдавалась комиссаром компенсация:

– Физики заходят первыми!

Группа студентов «Мезона» с безрадостным настроением потянулась к трапу.

– Только бы корабль не сожгли б, не утопили б, – заметил Володя Чирикин.

– У вас опыта по утопленникам больше, – уколол его в ответ боец «Мезона», тоже наслышанный об АБКа.

– Тогда быстрее погружайтесь, за нами дело не станет. Сожгли мезон – сами не сгорели. Не думайте, что в воде не утонете. Недолго пузыри в воде пускать будете, – отпарировал ему Володя.

– В огне не горим, в воде не утонем, – оживая в перепалке, бравировал мезоновец.

– У вас, что? Не только с огнём мезон – льянс, товарищ? Лиха беда начало. Геймеры вы наши – Оппенгеймеры. Посейдон он только в Греции Посейдон. А на Лене другие боги. Так что – молитесь… – подтачивал авторитет физиков Чирикин.

За физиками уже потянулись философы «Дамоклова меча», самого удачного и удачливого в этот год отряда. И уже не соблюдая мезоновский порядок и философскую мудрость, живой, пёстрой волной хлынули на теплоход будущие хозяйственники, прокуроры, судьи, историки – бойцы линейных отрядов «Эфиопа» и «Марса».

Теплоход выглядел респектабельно, наливающийся музыкой, сверкающий праздничной чистотой, он походил на огромный белоснежный рояль, по недоразумению и к ужасу капельмейстера спущенный на воду. Ослепляющий брызгами бронзовой фурнитуры дверей и окон, звонящий колоколом, дышащий чистотой кают, коридоров и палуб он, словно безмерная губка, впитывал сотни экзотически раскрашенных курток, живописных чёрных, рыжих, курчаво-окладистых жидко-козьих бород и бородёнок, будто бы самостийно, без чьей-либо воли прицепившихся к молодым, загорелым лицам юных, но уже не безусых бойцов. С борта теплохода дружелюбно по-хозяйски улыбчиво и гостеприимно взирал на суетящуюся молодость нового мира сам такой же бородатый механик восемнадцатого столетия, Иван Петрович Кулибин. Родившийся в Нижнем Новгороде, сконструировавший трёхсотметровый мост через Неву и проложивший мост к потомкам своими мудрейшими чертежами и изобретениями великий механик продолжал свою жизнь искателя открытий, труженика первоклассным теплоходом, динамики которого развесёлыми голосами и мелодиями перебрасывали мосты и швартовые через миры и эпохи:

Древний мир на наш похож не очень

И даже круглой не было земли,

А просто три кита тогда сквозь дни и ночи

Куда-то землю плоскую везли.

Сияло в небе солнце молодое,

А ночью плыли звёзды в синей мгле.

И было видно всё вокруг как на ладони

На этой незатейливой земле, —

рассказывали певцы о докулибинских временах земли, подчёркивая, что такая планета им очень нравится. Хотя их отношение нисколько не изменилось и тогда, когда

Стала круглой плоская планета

И это нам прибавило забот.

Сегодня чтоб любовь найти и встретить где-то,

Должны мы заглянуть за горизонт.

Вторя словам певцов, шныряли по каютам студенты, собиравшиеся на самом деле сегодня «заглянуть за горизонт». Проверившие друг друга в работе, общении, смекалке, разговорах и делах, полюбившиеся друг другу парни старались, сговариваясь или не сговариваясь, оказаться вместе, в одной каюте на весь период путешествия.

– А если бы земля была не круглой,

Не знали бы мы этой маяты

Мы сразу бы увидели друг друга

И поняли, что это – я и ты,

– вторя певцу, пропел Батурину Володя Грайчихин, выглядывая из забитой бойцами каюты. – Оле! Оле! Олежек! Гладиатор, ты наш эфиопский! Иди-ты скорее к нашему шалашу! Мы тебя никуда не отпустим. Будешь с нами рабом на галере, точнее на галёрке, – обнимая за плечи Олега и заглядывая ласковым взглядом в глаза Батурина. Володя затащил его в облюбованную им каюту и забросил на верхнюю кровать – полку рюкзак Олега. В каюте уже вовсю шумели, шуршали свёртками, звенели бутылками Виталий Сергеевич Игнатов, гибкий подвижный студент института стран Азии и Африки Володя Кашин и двухметровый гигант Артём Влас, делавший каюту маленькой, но уютной.

– В тесноте, да не в обиде, – приговаривал Артём, выставляя на стол бутылки спирта и полынной настойки, казавшиеся аптечными микстурными пузырьками в его богатырских ручищах. Грайчихин эстетствовал, звеня бутылками шампанского:

– А это зажжём северное сияние, – приговаривал он. На севере было принято пить коктейль – спирт с шампанским, именуемый северным сиянием.

– Никакая хижина дяди Тома не сравнится с каютой Артёма. Там, где большой Артём – всё маусное, – каламбурил полыхавший юношескою живостью Виталий Сергеевич, помогая Артёму накрывать на стол.

– Бутылочка, бутылочка, я твой самый большой друг, – в тон Виталию, улыбаясь бутылкам, бормотал Артём Влас, интригующе сжимая толстые губы, словно борясь с их желанием скорее пригубить содержимое бутылок.

Закупленные отдельно каждым съестные припасы перекочевали из пакетов и сумок на столик у окна, и, едва теплоход оглушил палубы и каюты сигналом отчаливания, как начался студенческий пир. Забытые слова и тосты, сдобренные спиртным, загуляли, зашумели хмелью в молодой крови и головах бойцов. Тост за тостом, тост за тостом. Один лучше другого, необходимей, важнее:

– Я предлагаю выпить за…

– А я за… – спешили один перед другим расползшиеся по каютам невольные исполнители сухого закона.

– Я предлагаю тост, – поднял стакан над головой и поднялся сам Грайчихин. – Предлагаю тост не за воздушно-земно-водные дороги и не за воздушные замки, которые мы возводим кое-как и абыкак на вечномёрзлой земле, а за кормушку, которая объединила нас в это лето, накормила и накормит ещё. За кормушку – за ССО!

– О, сэр, вы настоящий дипломат, – съязвил Виталий Сергеевич. – А я уж думал заблеять мне, замычать, захрюкать голодным боровом. Нет. Грачик, ты со своей кар-кар – кормушкой не каркай! Цыплят по осени считают. Давайте лучше выпьем за бойцов, а не за поросят, отталкивающих друг друга от кормушки тупорылыми пятачками. Поверьте старому волку, которому вы вернули молодость ещё на одно лето. Забудутся мелкие счёты, расчёты и перерасчёты, а останутся друзья, подарившие то лучшее, что есть – душу. Вот за таких бойцов, как Олег, Артём…

– Виталий? – хотел остановить его Батурин, но тот как дирижёр, поднявший руку, отстранил юношу:

– Спокойно, кабальеро, за тебя, гладиатора, раба отряда, достойно вынесшего честь бойца из козней юристов. Думаешь, никто не видел той работы, что ты вёл по ночам?! За Артёма, доказавшего девятиметровым лиственницам свою любовь и преданность, за Кашина. Не заварившего ни одной каши. Правда, он ещё мало ел отрядной каши. Но это дело наживное. Ещё наестся! Да и за тебя, Грачик, за твои протуберанцы слов, тепло и энергию общения. За вас!

– Ну, а мы за тебя, ЭВээМ, ты наш проклятый! – салавердычил Грайчихин. Батурину хотелось предложить и свой тост, он стал уже придумывать вязь красивых слов, не уступающим словам Виталия, но в зашумевшей голове крутились лишь обрывки фраз типа: «За настоящих мужчин, плывущих по самой великой реке планеты»; или «За нашу эфиопско-якутскую эпопею от Ленинских гор до Ленских столбов». Крутились обрывки фраз и не складывались в сладкую музыку тоста, без которых горька и противна и полынная настойка, и спирт, и северное сияние, и даже вода. А в это время уже ворвались бойцы соседних кают в их каюту, перемешались, чокались, славили друг друга герои – героями. Откуда-то выплыл, как на крыше АБКа, Боб Горелов, стал хватать стаканы и бутылки, рассыпая, разбивая их.

– Пустил в огород Боба, смори в оба! – крикнул Виталию Батурин, подхватывая очередной стакан, опрокинутый Гореловым, памятуя как тот часто рассыпал из мешков цемент и проливал из вёдер раскалённый битум..

– Кто это меня п-п-пуст-и-ил? – возмущался пьяно тот. – Я сам кого хочешь п-п-пущу… Хочешь и тебя тоже, – валился он на Олега. Батурин встряхнул головой и, отодвинув Боба, вырвался из задушенной сигаретным дымом каюты. Он поднялся на палубу, минуя гудевшие в сигаретном дыму, словно окуриваемые пчеловодами ульи – каюты.

В просветах туч ещё красовалось закатное небо. Свинцовые глыбы туч утюжили сопки, сминали вырывающиеся из-под них лоскуты пространства – куски земли и неба.

Теплоход шёл по створам, алыми флажками обозначавшим уют невидимого присутствия человека на берегах и островах Лены. Справа бросившимся наперерез реке то ли гигантским кораблём, то ли дымящейся соснами и кедрами лавой, оторвавшейся от солнца, застывая в реке, вырастал в оседающем тучами небе стремительный мыс, у подножия которого приютился посёлок Табага. Вспугнутой птицей метнулось туда закипевшее болью и горечью воспоминаний сердце Олега. Широкая гладь реки, за горизонтом ниспадая с неба, неслась могучим потоком навстречу теплоходу, едва цепляясь за тёмные окалины скалистого тела мыса, шипящего и разбрызгивающего холодные волны и клубящиеся хлопья тумана. Вдалеке, сверкающее солнцем тело всей этой движущейся махины поднимало тяжёлые крылья горизонтов, словно предчувствуя встречу с Табагальским мысом, который нужно будет, если не облететь, то обогнуть точно. Несмотря на необозримую ширину реки, поток воды был столь стремителен и могуч, что любовавшимся ими студентам представлялись апокалипсические картины борьбы великанов: реки, земли и неба. Сдавливаемое отвесными берегами слева и справа скользкое тело реки, гигантской небесной змеёй бросалось на землю, извивалось под обрушившимся на него стальным мечом заката, с которого стекала кровавыми тучами её кровь. Протискиваясь под окровавленным лезвием в спасительной зазубрине земной тверди река-змея, едва вырвавшись из – за закатной бездны, натыкалась на острозубые скалы Табагальского мыса, но ловким извивом огибало их и устремлялось к городу.

И, словно сливаясь душой и телом с круговертью реки, земли, облаков в этом колодце пространств, Батурин представлял себя уносящимся в далёкое время первозданной земли. Фонтаны огней и воды, горы, лавины камней, вулканический шквал с жаром пустынь и песков, земля, промёрзшая холодом льдов, отгородившаяся колючей стеной таёжных лесов от небес – вот, что видел он, всматриваясь в магический кристалл реки и неба, вонзившийся в реку. Огненная колесница заката превращала воду в пар, в туман. И лишь малые струи воды убегали на север, ища там спасение.

В подтверждение фантазий Олега из-за мыса Табага неожиданно вырвался холодный, царапающий острыми когтями дождя шквальный ветер. Тяжёлый, он ударился о мокрые борта теплохода, не удержался и, падая на плетёные кресла, стальные ступени, рассыпался на мириады шипящих ледяных змеек. В спешке они заползали в дыры и щели корабля, свинцовой скользкой дробью пробивали барьеры бортов и падали в воду, ещё прятавшую птицу времени. Но рвались и обрывались невидимые нити мыслей. Несобранные, они теряли силу и способность отразить убийственные заряды выстрелов дождя. Бесплотные крылья времени расправлялись в спасительном взлёте, взмах за взмахом, и вот уже оно вырвалось из сумбурных мыслей Олега, и продолжало свой полёт в неощутимом небе между прошлым и будущим.

Ускользала птица, ускользало время… Батурин вцепился руками в борт, а памятью в горькое чувство потери прошлого, улетающего в разрываемый в клочья и разносимый ветром свиток картин прожитой им здесь двухмесячной жизни. «Удержать! Но возможно ли это? О, если бы кто-то помог! Но тех, кто бы мог, нет. Той, той, что могла б, нет больше здесь, и никогда не будет уже. Ну, а бойцы? Они пьют! Заливают и сердце и память. И хотя бы один!»

– Батурин! Бригадир! Ты чего мёрзнешь здесь? – вдруг прожгло его словно током. Олег обернулся и чуть не застонал.

– А-а-а, Боб – это ты!

«Только не Боб! А он, как смола, как битум липнет опять, даже здесь», – слетел с мыслей и Батурин, отворачиваясь от чужого ему во всём человека. С кем, с кем, а с Гореловым Батурину не хотелось, не только говорить, но и даже быть рядом. Он молчал, пытаясь вернуться снова туда, куда умчалась его птица воспоминаний. Ветер и дождь усиливался. Боб мужественно переносил колющую дробь градинок дождя. Зная, что он неприятен Олегу, не уходил, в душе наслаждаясь, что он сам по себе и никому ничем не обязан. А Олегу даже равен во всём. Нет не в силе, не в деле, а в одиозной злодейке отрядной судьбе: раньше там, в битумном, газобетонном чаду, а теперь на мокром ветру, не щадящем ни его – щупляка, ни красавца, богатыря – Бату! Да. «Бату!» – в ответ на свою кличку «Боб!» он дал Олегу «Бату», а иногда и ироничное «Бату-хан». Здесь он был даже сильней. Он, зная, что неприятен Батурину, с непокрытой головой, в очках, на которые липли длинные редкие клочья мокрых волос, чахлый как старик пятидесятилетний преп универа, претендовал в костюме бойца ССО на бойца! И сейчас Боб считал, что стоя рядом с Олегом, спускал Батурина с пьедестала на землю. Куря и сплёвывая чуть ли ни в лицо Олега, он мстил тому за непонятную, молчаливую отстранённость Батурина и на АБКа, и теперь. Батурин, действительно, ощущал себя не птицей, а рыбой, попавшейся в липкие сети. Только сейчас он почувствовал, что дрожит всем телом, но не понимал от чего. От холода или от желания вырваться из ненужного плена Боба. Он хотел обрести душевную волю, которой так не хватало его мыслям и чувствам, созвучным движениям стихий, возвращавшим недавнее, пережитое… И хотя он был почти трезв, он разыграл перед Бобом пьяного:

– Боб?

– Да!

– Ты меня уважаешь?

– Если я скажу «Да!», тебе будет всё равно, если я скажу «Нет!», тебе тоже будет так же, – ответил независимо Горелов, крепко затянулся и пижонски сплюнул за борт.

– Тогда уйди от меня.

– Как?

– Молча…

– Я – то уйду, но уйдёшь ли ты от себя?

– А это не твоего ума дело.

– Я знаю. Ты сильный и смелый парень. Всё время, пока мы работали на газобетоне, я наблюдал за тобой. Я не провидец и не исповедальщик. Работать ты умеешь, как зверь, не жалея ни спины, ни сердца. С восьми лет я мечтал быть таким, как ты. Только не гони! – взмолился Боб, увидев, что Олег снова зло и непримиримо повернулся к нему. Лицо Горелова показалось Батурину лицом беззащитного ребёнка, в глазах которого метался неосознаваемый страх и обида отвержения, из-за которой и были все страдания Боба.

– Скоро, уже скоро мы все расстанемся, разойдёмся, как в море корабли. Это так просто. Ничто нас уже никогда не свяжет друг с другом. Только память. Я вижу, что она будет для тебя такой же, как одна пустая история моего деревенского детства. Дай мне рассказать тебе ее, и я уйду. Было это после войны. Какие тогда были мужики?! Это сейчас вы вон орлы, богатыри, не знающие ни страха, ни упрёка. А мы, мальчишки – ровесники военных лет были хилые, щуплые. Заморыши, да и только. Мой отец, да мать – те были лучше меня. Война! Надо было строить хаты. Помогали в деревне хорошо друг другу. Табором делали саман. Грязная, вытягивавшая жилы работа. С утра копали землю, глину в яме под замес, заливали её водой, потом быками, лошадьми, а мы просто босыми ногами месили чёрную или коричневую глину, бросали в неё полову, а если была солома, то и солому. На деревянных салазках подвозили мы эту вымешенную грязь к бабам и, что было силёнок, опрокидывали кучу у торчащих кверху попами мастериц, саманщиц. Когда всё кончалось, хозяин или хозяйка накрывали на столы. Одно предчувствие горячего жирного борща с мясом заставляло нас не жалеть себя ни минуты. Это, помню, был мой первый саман. Я старался угодить всем. Задыхался от запаха готовящегося борща. В одних трусишках, прилипших намертво с грязью к моим маслам, в засохшей шматками, комьями глине – не отмыться. Хозяйская девочка моих лет то и дело удивленно, с благодарностью, как мне казалось, разглядывала меня. Мне чудилось, что я люблю её, и она меня тоже. И я старался. Когда же работа была закончена, меня так хвалили, так хвалили, что я вызвался помогать мыть и лошадей. А когда пригласили всех к столу, то мне оказалось ещё надо и помыться и переодеться. «Ладно! Ты беги, Борь, Чук, или как там тебя, – Гек, отмывайся. Грязь не сало, мы тебя подождём», – сказал мне отец Танюшки, пролепетавшей озорно и лукаво: «Обязательно приходи, Боря, поиграем». Внутри у меня всё тряслось от голода и усталости. Бросился я домой. По пути в речушке отмылся, прибежал, а дома – замок. Матери нет. Попробуй, найди. Я туда, сюда. Нет. Эх, была, не была! Выбил окно. Переворошил сундук. Нашёл отцовскую рубаху. Мать всё берегла, думала, что вернётся. Ведь они и не жили. Так, уходя на фронт, матери он подарок – не подарок – меня оставил. Оделся я и бегом назад. Прибежал. А все уже песни поют.

Танечка с ребятами в жмурки играет. Встал я у плетня, сил и мыслей нет. Смотрю, Танечка мчит прямо на меня. Теплом разлилось у меня под ложечкой. А она вдруг «Тыц!» Остановилась. Глазищи – во! Арбузный цветок. А Наседкин Витька, хоть и с завязанными глазами (подсматривал гад!), цап её в охапку и орёт: «Поймал! Поймал!» Им уже тогда положено было по рюмке за работу. Опьянел не иначе. А она взорвалась смехом мне в глаза и на Витьку их медвяной пчелой метнула. Через минуту завязали ей их. И побежала она ловить корешей, как будто меня тут и в помине не было. Побежал и я, но не к ним, а от них. Бежал и боялся у них на глазах зареветь от обиды резаным поросёнком. Думал до леска дотянуть. Залился слезами, упал на землю у муравейника и видно так ревел, что жильцы его, сперепугу, входы и выходы как перед дождём заделывать стали. До сих пор гадаю, что заставило меня в истерике биться. Даже тогда, когда кто-то из взрослых меня притащил и за стол усадил, когда и поить, и кормить меня стали, обида стала ещё больней и тяжелей. Словно на рану соль, сахаром назвав, посыпали. Ел и плакал, плакал и ел… А слёз тех так и не выплакал. Теперь уже их никогда и не выплачу. Вот уж и вправду говорят: «Дорога ложка к обеду», – Боб сжал как – то неловко и больно плечо Олега, далеко в волны отбросил дрожащими пальцами недокуренную сигарету, толкнул Олега, отвернулся и пошёл прочь. Батурин, бросив вслед ему взгляд с раздвоенным чувством – неприязни и жалости, вдруг в его согбенной зелёной спине диковинного богомола, переставшего быть затаённым, ощутил сожжённые крылья. Ещё мгновение и Боб исчез в боковом проёме палубы верхнего этажа. Олег подумал, что не надо было его прогонять, пусть бы стоял. А сейчас ему стало ещё тяжелей. Он вдруг представил что Боб – это совесть. Его. Отряда. Просто людей. Совесть нельзя прогонять. А он прогнал. Теперь никто не узнает маленькую историю некрасивого человека, попытавшегося, как казалось Олегу, утопить в ней и свою, и Олега боль. А, может быть, наоборот, сделать её сильней и ощутимей. Может быть, Батурин одним неверным словом заставил его подарить ему её, как подарили когда-то Бобу – мальчишке безрадостный праздник, на который Боб не пришёл не по своей воле. И уже никогда не придёт.

«Да и есть ли она своя воля?! Неужели и мне носить всю свою жизнь, так же как Бобу, горькую память обиды потерянного праздника?» – думал уже опять о своём Батурин.

На секущем холодном ветру с колючими искорками мельтешащих дождинок сладкой болью казались ему воспоминания совсем недавнего, невозвратимого прошлого.

Глава вторая

В тот день Олег Батурин задержался в отряде. Опять было внеочередное собрание, многословное, с протоколом, угрозами и безнадежностью. Бойцам, думающим о том, как бы не прогореть совсем в это лето, показалось, что комиссар свихнулся на гениальном решении спасения АБКа и стал плести фантасмагории сказочного спасения города и даже природы Севера. «Наш отряд первым приступил к осуществлению нового проекта, по которому уже в двухтысячном году Якутск будет экологически замкнутым, абсолютно безвредным для земли и природы Приполярной зоны», – просвещал он бойцов. Вся эта неудобоваримая каша прожектов, голословно поданная Анатолием в эту трудную минуту для отряда, молчаливо отвергалась бойцами как испорченное блюдо. Выступавшие требовали определённости, наведения порядка и в отряде и в руководстве им, в налаживании чёткой и ритмичной работы в бригадах и на объектах. Валя Луцков, Зульфия Шалаева, а затем и комсорг отряда, аспирант исторического факультета Неимущий Виктор требовали покончить с развалом, групповщиной в руководстве отрядом, прекратить командирское противоборство. Не долговременные, отвлекающие прекрасные перспективы, а сегодняшняя утряска, увязка дел с нуждами, жизнью отряда, не лицедейская хитрость слов и действий командира, бригадиров и мастеров, а острая заинтересованность, участие их в работе наравне со всеми – вот что вставало в речах говоривших. Батурин, так и не досидев до конца затянувшейся психотерапии собрания, улизнул под тревожный шумок личностной перепалки экономистов с юристами, да под гул подошедшей к столовой машины. Это вернулся Дастан. Он отвёз туристов в аэропорт, которых он несколько дней тому назад привозил из порта в город. Один из них, ещё возбуждённый экзотикой их путешествий, рассказывал Дастану невероятные истории, из которых удивила Дастана история посещения ими абсолютного полюса холода: Священных гор горы Кисилях – Каменных людей. Одного из них, Фуранова, Дастан привёз назад в город к дому Анжелы. По дороге Фуранов купил дрель и эпоксидный клей. Оставшись один в квартире, Фуранов принялся за щекотливое дело. Просверлив в торце, в трещинах бивня отверстия, Арсений сделал достаточно ёмкие полости в его глубине, отобрал лучшие алмазы и засыпал их в бивень. Из порошка приготовил на эпоксидке раствор и заполнил им отверстия. Лучшего ларца для сокровищ ещё никто, никогда не готовил. Конечно, никто этой хитрости не знал и не мог знать. Так бивень стал самым дорогим бивнем в мире! Батурин же вырвавшись на свободу, попал в лапы Давранова. Едва завернув за угол столовой, он вдруг ощутил, как ему на плечо легла тёплая пухлая ладонь Дастана:

– Ти куда?!

– А ти откуда?! – подыграл ему Батурин.

– Я из тундры. Туриков подбросил из речпорта в аэропорт. Ты бы видел. Профессора. Байдарочники. Вот такой бивень мамонта припёрли. А один наш мгэушник. Ты знаешь что мне он сказал? Наших, видел в порту в Сангаре. Говорит на прииске в «Шахтстрое» горящую шахту на аккорд взяли. Не иначе те, гайсановские беглецы. Надо уточнить.

– Вот иди, там, как раз, сыр-бор горит. Подлей масла в огонь. Я уступаю тебе своё место.

– А ты, куда в такую ночь-полуночь?

– Подруга, Дастанчик, ждёт.

– Подруга – это святое тело, – задорно залился хихиканьем Дастан.

– То-то и оно, что «тело», – защекотал его лопавшиеся от жира бока Олег и оттолкнулся от него в темень.

Лишь около двенадцати часов ночи он добрался к дому Анжелы. В квартире никого не было. Сердце Батурина сжало цепкой лапой недоброго предчувствия. Он казался себе неуклюжим и даже лишним в пустой, холодной квартире. Мозг, скованный долгим недосыпанием (шла третья неделя его жарких встреч с Анжелой), противился логическому анализу происходящего как вне его, так и внутри. Желание спать и непонимание бесконечного дёрганья в отряде, – качали его мозг, словно пытались убаюкать в нём вопросы, на которые хотел бы ответить Батурин. А тут вдруг опять пустая квартира и – пустота, пустота, пустота. Тысячи противоречивых мыслей клубком змей заворошились в голове. Сердце стало падать в леденящее душу оцепенение, словно в страхе спасалось от их жалящих укусов. Батурин попытался схватить первую попавшуюся мысль и не мог. Он только чувствовал, как она змеится и ускользает от него, наливаясь страшным ядом подозрения в новой измене Анжелы. Олегу хотелось остановить, удержать, если не убить эту ядовитую мысль, но она, соскользнув, падала вниз, вслед за потерянным сердцем. Он с содроганием ждал, что она вот-вот настигнет его и вонзит в него свой ядовитый зуб. Если бы в ту минуту вернулась домой Анжела, он предложил бы ей стать его женой. Он был готов на всё, что возможно и невозможно. Как он любил её сейчас! Он чувствовал, что пропадёт, если она вдруг исчезнет из его жизни. Ему хотелось кричать от нестерпимой боли, в которую бросила его, сама того не понимая, Анжела Алкина.

Батурин долго метался в квартире как в клетке, ожидая её и борясь то с ужасом обмана, то с тяжёлыми лапами сна, бывшего, его единственным спасением, избавлением от муки развала, царившего вокруг него, да и в нём самом. Он сопротивлялся ему и час, и два, и три, всё, не решаясь, что же ему предпринять: бежать из квартиры Анжелы на свой терпящий бедствие корабль «Эфиоп» или уснуть, так и не поняв своего положения…

Почти в шесть часов утра он очнулся и вздрогнул всем телом. В комнате так никого и не было. Батурин понял, что оставаться здесь и ждать объяснения, что же всё-таки произошло, бессмысленно. Тем более. что сердце жгло тяжёлое чувство, что он здесь всему чужой и лишний. А ощущение сжимающего сердце капкана, говорило ему, что пока он спал, мысли-змеи настигли его и стали отравлять ядом бессилия. Спазмы в груди, мучительные повторения их бывали и раньше. Олег уже знал, как с ними бороться: их можно было одолеть только в движении. Вот почему он бросился вон из душного мрака квартиры в город и побежал. К остановкам автобусов торопились ранние пассажиры. Отгоняя тупую боль, всё ещё кусавшую сердце, Олег бежал и бежал. Но лёгкость не приходила. Наоборот. Пустота, в которую бросили его мучительные чувства обманутого любовника, киноэкранным рефреном проецировались на окружающее и превращали его в чужой и ненужный мир. Он то бежал, то останавливался, то шёл, то снова бежал, словно пытался вырваться из поразившего его состояния лунатика, который идёт лунной ночью по зыбкой границе карниза-пропасти и не ведает, что за пробуждением его – худшее – смерть. Ночь ушла. Земля, иззубренная силуэтами домов и улиц, всё плотнее и плотнее соединялась с продавливавшимся в пустоты небом. Вдали показалась давящая своей мрачностью городская тюрьма. И, несмотря на то, что солнце поднялось именно из-за неё, Батурину не показалось, что оно освободилось и взошло освободить и его самого. Наоборот. Из-за старых, чёрных от времени стен оно бросило навстречу Олегу наползающий на него тоской от потери любви тяжёлый предстоящим отчаянием и бесплодностью день. А когда Олегу показалось, что удушающие кандалы тюремщика – дня сдавили руки, ноги, горло и уже никогда не отпустят, он увидел не призрак, хотя и как призрак в не прояснившемся утре, Анжелу. Она шла от тех самых старых деревянных стен неволи, за которыми погибала душа Олега. Батурин стал одними глазами. Он бросился ими к глазам Анжелы. Их глаза встретились и заговорили ещё издали друг с другом:

– Анжела?! Любимая!!! Где ты была эту ночь?

– Я тебе скажу, Олежек, но не сейчас… Подожди, подожди…

– Не могу!

– Мне больно.

– Мне тоже. Но я не могу.

– Мне страшно. Ты уходишь, уходишь…

– О, если бы знать кто уходит? Или кого уходят?

Сердце Олега наливалось мутной рекой страха, в которой тонуло всё: и ненависть, душившая его ночью, и подозрение в измене, и любовь к ней, и горькое чувство потери Анжелы, и гордость, – тонуло всё. Оставалась лишь сладкая, последняя капля надежды, нет, даже уже не надежды, а только благодарности Анжеле за эту, так нужную ему сейчас, как соломинка утопающему, встречу. Он не понимал почему не шёл, не бежал, не летел к ней как ветер, почему не ощущал больше злобы и презрения к этой окружённой тайнами женщине. Новым, жарким ударом взорвалась в нём кровь, разлилась по всему телу, разлилась и застыла. Батурин хотел и не мог сдвинуться с места, шагнуть к ней навстречу. Оплавленные солнцем края обугленных временем стен и башен тюрьмы молнией отчеркнули старый, ещё полный людей и гула машин город от того будущего города, о котором путано, и темно говорил вчера комиссар. Вот он этот город, сияющий солнечным светом, утренним шумом и грохотом, надеждой нового счастья. Туда, в это будущее уже улетела Анжела, улетела, но не забрала его, Олега. Но теперь она вернулась, чтобы сделать это. Ничто уже не помешает ей сделать это. Вот она. Батурин видел, что Анжела – это не фантастическая отражённость его воображения – а реальная Анжела. Она шла по залитому солнцем мокрому асфальту вдруг проснувшегося после многих веков деревянного окаменевающего города. Воздушное полотенце солнца осушало парящую теплом и свежестью пробудившуюся площадь, проявляя из тьмы, из небытия скверы. Как в сказке исчезла смутной неразличимой в деталях тьмой перегораживавшая горизонт печаль острожной истории города. Вместо неё хлынул ливень солнечных нитей и зайчиков, нанизывавшихся кем-то в рассыпавшиеся тут же ослепительным жемчугом ожерелья. Анжела шла навстречу Олегу, и ему казалось чудом перевоплощение города с её появлением. Будто в благодарность за это, неведомый чародей пытался примерить к ней то одно, то другое украшение из своих сокровищ. Она шла сквозь потоп ожерелий из солнечных нитей и зайчиков, не удерживавшихся на ней, соскальзывавших вниз, дробящихся в зеркальцах лужиц на тысячи ломких вздрагивавших и искрящихся брызг воды и огня. Вновь заворожённому встречей Батурину в какое-то мгновение показалось, что Анжела всё-таки призрак, наваждение, жгут обжигающих сердце лучей. Она и не шла, а как жгут паутин струилась от солнца, оплетая воздушно-прозрачными нитями тепла и света и себя, и зачарованный ею город. Появилось даже желание так и стоять, подставив лицо, губы и грудь под вдыхающий в тело, в сознание тепло и покой живительный свет симбиоза солнца и Анжелы. Как хотелось не верить в обман, протянуть к ней руки и схватить, не упустить обволакивающие паутинной прохладой ароматные волны любви и неги, летевшие от неё. Как хотелось Олегу в эту минуту перехватить жаркие губы, дыхание любимой отчаянным поцелуем. Поднять и унести в колыханье лесов и лугов, как тогда, в табагальское утро. Он сделал шаг, другой ей навстречу. Но… Город есть город. Они сошлись. Заговорили, как только что знакомящиеся, по счастливому случаю, выпавшему, давно уже влюблённым друг в друга. Пошли по городу. Прошли его, чуть ли не весь. Хотели вернуться. Но почему-то дошли до самого аэропорта. Анжела написала кому-то письмо, но не стала отправлять его почтой, а хотела передать его кем-то или кому-то. Но никого не нашла, хотя долго, но безуспешно искала, ждала. Потом они поехали на автобусе, сошли у аптеки, купили бинт. Перебинтовали Олегу голову. Анжела нервно, капризно и неумело помогала ему. Потом снова дошли до самой её квартиры. А потом. Потом Анжела вдруг попросила Батурина: