Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

– Можно не прятаться, – бросил в его сторону Олег скорее для предупреждения о своей смелости, чем для готовности открытого столкновения. Прятавшийся вышел из-за полотна. Высокий и широкий в плечах парень, лица которого Батурин не мог рассмотреть в темноте, бесстрашным сиплым голосом парировал:

– А никто и не прячется!

«Её Арсений! – догадался Олег. – Бесстрашен. Может быть, у него нож?» – Батурин почувствовал, как противно во второй раз сегодня животным, прогорклым спазмом страха сжало горло, но, пересиливая дрожь в груди и животе, он проговорил сухим, неузнаваемо чужим голосом:

– Можно зажечь свет!

– Обойдёшься! Тоже мне монтёр-верхолаз! – ответил ему брезгливо соперник.

Боясь в темноте напороться на нож, Батурин решил зажечь свет в другой комнате и, шагнув влево к проёму, ведущему во вторую комнату, вдруг заметил за его дверью отвернувшуюся к окну Анжелу. Её спрятанные под лёгкой тканью халата плечи напряжённо подались вперёд, словно для того, чтобы охранить голову от удара. Голова её была опущена, и лицо закрыто руками. Батурин щёлкнул выключателем и всё тем же голосом спросил у хозяйки:

– Что это значит, Анжела?

– Выключи свет! – зло, не оборачиваясь, сказала Алкина и ещё резче, но уже срывающимся на крик голосом добавила: – И уходи! Уходите – оба!

– Мне некуда идти, – ответил Олег, беря в руки ножницы со стола и тем самым обретая уверенность, и даже способность к действию.

– Уходите из моей квартиры! Уходите! – дёрнулась всем телом Анжела, вскрикнув как от ожога от слов Олега.

– Никуда я не пойду! – отрезал, садясь непонятно зачем на стул, Батурин.

– Уходите! – снова куда-то в пустоту окна вскрикнула Анжела.

Олег встал, подошёл к ней и попытался повернуть её лицо, чтобы посмотреть ей в глаза, но она рванулась и снова истерично крикнула, путая и без того непонятную бешенную пляску неуловимых, неосознаваемых мыслей и чувств вечно неразрешимого треугольника:

– Уходите оба!

И, словно осознав, наконец, смысл и значение последнего слова, Батурин уцепился за ускользавшую вслед за остальными мысль, что в той комнате есть ещё и другой, являющийся непременной частью слова «оба» и, возможно, затевает что-то недоброе против него. Он резко повернулся, освобождая Анжелу от необходимости повторять «Уходите!», и влетел, а не вошёл в комнату, свирепо тараща, как ему казалось, устрашающие глаза. Готовый в любую минуту принять бой, Батурин направился к сопернику, всё ещё мявшемуся на прежнем месте.

Луч света неожиданно высветил, развороченную с запёкшейся кровью, рану в виске Олега. Фуранов не считал себя трусом, но то, что он увидел, открыло его глазам бесстрашие, если не отчаянное безумие противника. Осознавая ужас и серьёзность происходящего, он решил, в укор своей смелости, не принимать сиюминутный бой с ворвавшимся..

– А, ну, проваливай! Не слышал, что сказала Анжела?! Живо! – прохрипел Батурин, левой рукой хватая за горлышко бутылку из-под шампанского и замахиваясь ею на теряющего необходимость оставаться мужественным парня.

– Я-я-я… с-с-сейчас… – раздался в ответ заикающийся, выдающий с головой оробевшее сердце, голос, как подумал Олег «молодца – не молодца». Батурин оторопел тоже.

Он ожидал всего, чего угодно: возражений отказа, совета проваливать самому, злости, ярости, драки, – но только не испуга, не такой трусости и малодушия. Он не знал, даже не мог предположить истинной причины бегства соперника, подарившего ему неожиданно лёгкую победу. Его рука опустилась, не доводя до конца своего, готового было уже совершиться страшного дела.

Противник задом попятился к двери, присел, хватая ботинки, и чуть ли ни на четвереньках выскользнул за дверь…

Глава девятнадцатая

Фуранов тупел от непонимания игры его судьбы с ним. Прошло больше года, как он расстался с Анжелой Алкиной. Он хотел встретиться с ней. Понимал что многое, может быть, изменилось в её жизни. И сложится ли что-то у него с ней свободной и своенравной девушкой? Да и он. Герой неоконченных историй.

Ненужные житейские коллизии встраивали его в какие-то ситуации помимо его воли и желания. Арсений не хотел ни понимать, ни принимать их. Но и ничего не мог изменять в них. Он, уходя от Анжелы в эту ночь, прокручивал калейдоскоп своей жизни, после призыва в армию. Вспомнил, как в последний раз обнялся он со своим другом Димой Могутным, готовившимся к службе в Афганистане. Высокий и ладный, словно ежесекундно расправляющий несуществующую за его могучими плечами сутулость, Дим Димыч раскрывал, словно для объятий, непобедимые борцовские руки. Они поражали Арсения всегда своей силой и красотой, сбегающей по ним от самых плеч до розовеющих девичьей изысканностью ногтей длинных, ловких пальцев. В последний раз! Но никогда Арсений Фуранов не мог представить, что эти могучие, эти красивые руки друга прижимали его крепко-крепко в тот час в последний раз. Он поймёт это потом. А сейчас, оторвавшийся уже от Лады и сердцем, и мыслями, он уплывал от друга, словно растягивая и растягивая некую невидимую пружину, которая, разорвавшись страшным письмом, должна будет больно ударить Арсения в одном из дозоров. Но это будет потом. А пока…

Засушливый, жёлтый тайгой, а потом и голой тундрой август умирающе корчился в чёрных мокрых холодных пастях береговых скал Ледовитого океана.

«Ледовитый, ядовитый, людо – ядо – ядовитый…» – каких только ассоциаций не вызывало это обещающее только наверняка одно: трудную жизнь, – название. В географии для Арсения и в школе, и в первый год университетской учёбы на филологическом факультете название «Ледовитый» сливалось с названием и представлением «обители Аида». Именно туда прятала его фантазия преисподнюю хозяина девяти кругов Дантевского ада Аида – в Ледовитый океан.

Но картины последнего круга страшного суда Данте блекли в сравнении со злыми ударами ледяных вдохов-выдохов Ледовитого океана, которые пришлось видеть Фуранову на службе. Добавлялось чудовищное «нечто» сродни Нечто из американского фильма «Нечто». Снега и льды, за которыми и ждало его это самое космическое Нечто, выжигали всему живому клетку за клеткой, проникая в мозги костей вечным, неистребимым холодом. Не помогали уверения типа: «Два года, а, если верить вербовщику – старшине, два дня и две ночи, – и я снова вернусь на гражданку. Вернусь к теплу, книгам, цивилизации, в университет излечившимся от безумия – болезни, которой поразила и меня и Диму Могутного Лена Ладова, – первая красавица курса, а, может быть, и всего университета. Белокурая, снежная королева с холодными голубыми кристаллами обескураживающе магнитящих глаз. Какой гипнотизирующей бездной открывались они при неожиданных встречах в коридорах универа! Они втягивали наши отравленные страхом разум и сердце в свою магическую бездушную пропасть на лекциях, семинарах, в библиотеках! Как беззащитные, бескрылые птенцы, брошенные злой и недоброй мачехой – кукушкой, мы барахтались с претендентами на её любовь. И он, и я жалко пытались объясниться с ней! Она только смотрела немигающим небом на нас и, ничего не объясняя, уплывала величаво и больно в непонятное обезоруживающее прищуром молчанье, становившееся для нас всё тяжелее и тяжелее день ото дня. И вот теперь кристаллическая ледяная магия океана и снежная слепота безгоризонтных пространств, может быть излечат меня от неё навсегда. Как-то будет Дмитрий отходить от неё в боях и дозорах Афганистана? Вот так, любя, ты должен уходить от любви, чтобы защищать нелюбящих, если даже не ненавидящих тебя! Защищать, в то время как кто-то удачливый и счастливый, будет любить твою любимую, дышать ею, забирать её безвозвратно. Но такова жизнь! Кто-то же должен это чудо нашей жизни, эту неземную роскошь красоты русских красавиц защищать, охранять. А, если надо, то и драться за её спасение ни на жизнь, а на смерть!» – думал Арсений Фуранов по дороге на заставу, всматриваясь в холодеющие дали заленских таёжных распадок и сопок. Два отделения, как смеялись на карантине в части, «декабристов», перебрасывали на Н-скую заставу Отдельного Арктического пограничного отряда, затерявшегося где-то за мало кому известным городом Тикси. В переводе – место встречи. Город в устье Лены. «Опять «Лена!» – думал Арсений, всматриваясь в прибрежные срезы, тонущие и стонущие под натиском ледяных торосов даже в короткие летние месяцы. Их леденящие кровь метели и пурги в месиве снежного неба и такого же океана от Таймыра до Аляски поднимали миллионотонное царство ослепительных снежных алмазов, одинаково жуткие, растворяющие всё живое, – вот всё, что становилось жизнью Арсения. Представления о чём-то другом пронизывались насквозь слепотой беспредельной полумглы пространства у Андермы, Диксона, Тикси – везде, где приходилось бывать Арсению, – и не оставляли никаких шансов в солдатской жизни, на хотя бы короткую передышку в тепле и уюте какой-нибудь цивильной деревушки.

И, тем не менее, с началом полярного сияния загорались глаза зеркальным эхом их сияния как у сослуживцев, так и у самого Арсения, наполняя сердца пограничников гордостью исполняемого ими дела. Фуранов в такие минуты воображал себя Одиссеем или Пифеем из ещё незабытых им университетских курсов античной литературы, – мифическим героем древности, попавшим в ту самую таинственную для тех времён и для всего мира Страну полуночного солнца – Туле, – где вечерний пастух встречается с утренним. А светящееся иллюминаторами чудище – Ж – образное здание пограничной заставы виделось ему, когда он уходил или возвращался из дозоров многоликим, многоглазым великаном Аргусом – бдительным стражем великой земли, манящей своей красотой и богатством врагов и разбойников. «И не призрачных, не выдуманных, – думал Фуранов в такие минуты, – а реальных, с коварной вознёй которых приходилось иметь дело русским во все времена. Но, если раньше шныряли здесь американские шхуны Свенсона и ему подобных, грабивших народы Севера, то теперь уже не шхуны, а корабли-ледоколы, самолёты – разведчики, подводные лодки, спутники, стационары и челноки, оснащённые хитрейшими шпионскими средствами, электронными системами, пошли в дело. Американцы, англичане, японцы, китайцы, – все пытаются запустить свои щупальца в тело земли России. И не за розовой чайкой, хотя и считается, что она приносит счастье, лезут они сюда и не в поисках таинственной Обручевской «Земли Саннинкова» проводят они здесь долгие месяцы, а в тщетной надежде найти брешь в границе и ядовитой змеёй вползти в русский дом и больнее ужалить. И как нашей горсткой полутора десятка бойцов, день и ночь, длящихся здесь по полугоду, охранять эти бреши границы России? Где-то цветёт на ней женская красота, где-то резвятся дети, живут-доживают свой век старцы… А этому? Что за невидаль? – убивался Фуранов, когда бодрый старик – не старик появился на заставе с молоденькой девушкой – предводитель так называемой университетской экспедиции, изучающей Новосибирские острова – экспедиции «Алмаз».

Её ждали на заставе с интересом. Экспедиция на Северный полюс. С супер путешественником. Каким – то Конюхом или Конюховым. За Арктику борьба начиналась серьёзная. Даже случайный покоритель Севера мог загрузить заставу заботами. Конюхов, сухощавый и странный старик появился на Аргусе этаким сказочным кудесником. Поздоровался басистым, хрипловатым голосом. Сверкнул задорно ясными проникающими, как капли успокаивающего сердце лекарства, глазами и, расправив крепкой рукой небольшую бородку, заговорил, как запел.

– Здоровеньки буллы, защитнички! Долгой жизни вам, крепости тела и духа. Будьте зорки и могучи, как и наши предки, – оторвал он руку от бородки, вздёрнув её к картине на стене. – Богатыри теперь – это вы.

Все повернулись к репродукции с картины Васнецова «Богатырская застава», висевшей там чуть не с начала века. И всем показалось, что с ними заговорил не просто известный исследователь Арктики, а сам древний богатырь Илья Муромец, сбросивший доспехи, бросивший Сивку – Бурку, чтобы пешком потоптать бескрайние земли Крайнего Севера. Его говорливость умиляла бойцов. И Фуранову врезалось в память и сердце то юношеское принятие жизни, с которым Конюхов представился на заставе бойцам.

– Не поверите, говорил он. – Я, как и Илья Муромец, болезный был в детстве и юности. Врачи отвели мне жизни только на два года. Болел я туберкулёзом. Но вот однажды читал я книжку про диковинную жар-птицу – розовую чайку. И говорилось в ней: тому, кто увидит её хоть раз, непременно будет сопутствовать в жизни счастье. И убежал я из больнички-то. Пристроился в одну северную экспедицию. И начались мои приключения. То на «Элъдинге» исследовали мы малоизученный восточный берег Новой Земли. То у Кольского полуострова открыли тёплые струи Гольфстрима, текущие в Карское море, обследовали Маточкин шар и мыс Лагерный. У здешних берегов ходил на конфискованной шхуне. На Большом Ляховском, что здесь недалеко от вас обнаружил ископаемой каменный лёд. Чудо! Смотришь на него и видишь, как через призму, как сменяются времена временами: то холод и стужа, то тропический зной пеленают как повивальные бабки нашу матушку Землю. Вот представьте себе: тайга, болота, причудливые деревья, высокие травы, а то и, как в одной песенке:

Белая метелица замела тайгу.

Белая метелица. Вся тайга в снегу.

Через пни болотные, через бурелом

Мамонты, мамонты рвутся напролом.

Белые и серые, словно валуны,

Мчатся через заросли дикие слоны…

Мамонты! Мамонты! Мамонты!

Лохматые красавцы несутся по диким прериям приленских земель, простиравшихся некогда, по предположению русского учёного и полярного исследователя-путешественника Эдуарда Васильевича Толя за Ляховские и Новосибирские острова. Доказательств тому много: например, мамонтовы кости, обработанные кремневым ножом. Я нашёл их на Ляховских, называемых кладбищем мамонтов и останки мамонта, которые нашёл ещё раньше Эдуард Васильевич, Толь, друг Нансена, на материке, на реке Санга-Юрях, как раз напротив Ляховских. Им же найден и ископаемый лёд на Новосибирских островах, что напротив устья Лены. Тот самый лёд, бывший в давние, давние времена снегом, а потом спрессованный землёй и камнями до кристаллического льда. Это он хранит память о древних эпохах земли.

– Есть здесь москвичи?

– Да, я, – ответил Фуранов.

– Бывал в Геологическом музее в Москве?

– Нет.

– Двойка. Есть там карта дрейфа нашего континента из-под самой Антарктиды. Четыре миллиарда лет! Это вам не перекати поле. Зверушек, живших тогда, находят теперь в виде нефти и газа. А вот мы нашли маленького мамонтёнка. Скорее мамонтёночку! Двадцать дней мы спешили с Большого Ляховского до верховий Яны, чтоб успеть уйти с оказией на Алдан к Большому Неверу. Трудно было со льдом.

Весь мир взбудоражила наша находка.

На каждой станции Транссиба к нам тащили лёд. Весть, что мы нашли замороженного мамонтёнка, летела быстрей нас. Уже всюду все знали, что мы везём его в Ленинград. Для того чтобы там оживить зверёныша. И чтобы он в дороге не испортился, нужен был лёд. И тащили его нам, как мороженое, со всех сторон. Мечты возродить мамонтов известны всем. А вот есть мнения, что мамонты до сих пор живы. Пытаются доказать:

Там, где лишь метели белые мели

Мамонты, мамонты, мамонты прошли.

Вот так-то, ребятки. Ищите! Вместе с нами.

В каких только экспедициях я не был, дрейфовал на знаменитом «Садко», снаряжённом для поисков «Земли Санникова». Тогда все, от мала до велика, бредили таинственным «полюсом относительной недоступности». Единственная на планете точка, на которую ещё не ступала до того времени человеческая нога – это были координаты 83 градуса 50 минут северной широты и 170 градусов западной долготы. Манила сильнее, чем уже покорённый Северный полюс. Многие считали, что там, в таинственном царстве Ледовитого хранится сказочно прекрасная земля, равная по своим размерам многим государствам Европы вместе взятым.

Был такой океанолог Гаррис. На кончике пера он пытался преподнести американским штатам новый штат. США уже спали и видели, что к Аляске нашей ещё прибаркадится что-то наше. Американские лётчики похвалялись, что первыми достигнут земли Гарриса. Но… Но наши соколы и ученые с Черевичным обнаружили там только огромный флоберг, сползший в океан с арктических так называемых земель гигантский ледник, чем и закрыли пути-дороги ко многим землям. Но это они сделали верхом на самолёте, а мы сейчас хотим достичь полюса недоступности, борясь со льдами, торосами и прочими силами океана пешочком. Да, пешочком с моей помощницей Оленькой, – продемонстрировал Конюхов молоденькую аспирантку. – Где-то под его льдами, под водой тянутся хребты Ломоносова, Менделеева до самого полюса.

– А вы уверены, что дойдёте? – спросил кто-то из солдат. – Ведь с вами не розовая чайка, а девушка. Может быть, вы оставите её у нас на заставе?

– Ага! Щас! Мне самому, может быть, повезло второй раз в жизни! Оленька – это моя розовая чайка.

– А давайте мы вам чайку, а вы нам Оленьку! – каламбурил Фуранов. – Погубите ж, ведь.

– Нет! И нет! Я счастливый! Я столько видел розовых чаек. Я фанат океана. Открытия дарят нашему сердцу счастье. Я вам расскажу, что такое счастье открытия.

Было это на самых далёких восточных островах Де-Лонга со сказочными женскими именами: Генриетта, Жанетта, Беннетта. Но под этими сладкозвучными именами скрываются дикие мрачные скалы, вечно холодные, каменистые, скользкие, неприступные, может быть, это то и послужило для первооткрывателей причиной их названия. На этих скалах и поныне никто не бывает. Вот там-то мы и потерялись с товарищами, отправившимися исследовать, миражем выступавшие в облаке, очертания неприступных островов. Кажется, я попал на Жаннетту.

– Лучше было бы попасть на Бабетту, – скаламбурил кто-то.

– Бабетта ушла на войну, – подрезал каламбуриста Арсений.

– Вот, вот, на войну, – усмехнулся и Конюхов. – Много миль кружился я около неё, ища хотя бы маленькую ступеньку, чтобы взобраться на неприступный остров, хоть как-то зацепиться за него.

– Точнее, за неё, – не унимался сосед Арсения.

– Уже и отчаялся. Как вдруг увидел мелькнувший в мокрых, затуманенных скалах узенький лаз, даже не лаз, а так трещинку, щель, в которой виднелся кусок ледника.

– Во-во! Щель! Конечно, щель! – хохотнул всё тот же солдатик.

– Вскарабкался, втёрся я в неё, как змея, весь мокрый от воды и скользи, холодный, но уже немножко счастливый удачей. Быстрые хлопья тумана, табун тяжёлых облаков проносились мимо, разбиваясь о мокрые, чёрные скалы. По изорванному панцирю ледника, рискуя разбиться или сгинуть в какой-нибудь трещине, поднялся я выше облака-тумана. Мрачные нижние скалы утонули в переливах непонятного, словно изломанного тысячами невидимых призм света. Розовые, синие, оранжевые, жёлтые, искрящиеся огоньки фейерверком салюта, неожиданно взрывались или проносились трассирующими траекториями и растворялись, или надолго повисали в мягкой вате облака. Облако Жаннетты, пушистое чудовище, пронизанное во всех направлениях изорванными цветами радуги, цветами северного сияния, спрятавшееся на лето здесь, пульсировало. Оно шевелилось подо мной как живое, готовое каждую минуту раствориться, поплыть или сгинуть в океане.

– Ух, как сексуально! – восторгался смешливый солдатик.

– Голова моя шла кругом, и мне казалось вот-вот я упаду и сам поплыву, исчезну в мерцаии волшебной бездны теней и света этого невесомого живого океана.

Но вдруг!

Как у Гомера в «Одиссее».

Сиренами Сциллы и Харибды заголосили, загомонили какие-то падающие вместе с лучами света букетами розовых роз дивные птицы. И что вы думаете? Это были… Да! Это были те самые розовые чайки, виденные и описанные Фритьофом Нансеном:

– Куда это вы? Куда это вы? – носилось вокруг со всех сторон. Завораживая меня своей красотой и невесомым полётом, они удивлённым криком спрашивали меня: «Куда это я забрался?»

Лёг я на мокрые скалы, не веря своим глазам и тому, что вижу. Сколько прошло так времени – не знаю. Присмотрелся я будто уже, как вдруг снова увидел такое, такое, что до сих пор не могу и понять: галлюцинации это были или реальность…

За ледником, за пропастью, проваливавшейся в отдалённые скалы, на которых пуховыми пятнами, словно одуванчиками, светились гнёзда сказочных птиц. В клубящихся разрывах тумана возникали миражи не миражи. Играющие зелёным светом картины долин, полных холмов с разбежавшимися спиралями оливковых деревьев, пальм, каких-то диковинных кустарников и трав, пугающих своей невозможностью, немыслимого в здешних краях буйства природы…

Долго всматривался я туда, и чем дольше смотрел я на миражное чудо, тем отчаяннее чувствовал страх сводящего с ума счастья…

«Земля Санникова?! Неужели она?! Не может быть! Я как безумный бросился сползать, крича, зовя кого-то. А розовые чайки носились надо мной, словно пытались задержать меня. Они кричали, стонали, спрашивали меня: «Куда это мы? Куда это мы?» До сих пор слышу я их гортанные крики: «Куда это мы? Куда это мы?» И мучает меня этот загадочный чудо-остров розовых чаек, плывущий в белом безмолвии Ледовитого океана, как сказочный корабль Грина с поднятыми над ним алыми парусами тумана. И парят над ними, сквозь них и в них, над голубой, бездонной пучиной холодно-солёного океана, над кристальной бронёй его зеленовато-голубых льдов безумно-прекрасные птицы счастья – розовые чайки.

Они зовут меня. Я это слышу. Зовут, как своего капитана, вернуться на палубу уходящего корабля. Корабля – острова с его загадочной пропастью неземного света. И я ещё раз погощу у розовых чаек. Я проникну на Жаннетту, узнаю, как себя чувствуют теперь мои «Куда это мы?», мои незнайки, живущие то ли на краю, то ли в центре загадочной земли с близкими координатами к 83,50 западной долготы и 170 градусов западной широты. И вместе со мной пойдёт теперь моя прекрасная спутница, – он снова показал на сидевшую в уголке стройную длинноволосую девочку. – Мой Ольчик – колокольчик! – хозяйка глянцеологии, вечной мерзлоты Новосибирских, юная аспирантка МГУ! – закончил Конюхов.

После недельной акклиматизации Конюхов с Ольгой в сопровождении Фуранова ушли в белое солнечное безмолвие. Холодный океан поставил непреодолимые погранзаставы на пути фанатов дикого счастья.

Вся застава «Алмаз» провожала экспедицию Конюхова, как провожают дети Деда мороза с его Снегурочкой. Арсений Фуранов, как и другие бойцы, уже влюбившиеся в смелую девушку вместе с ними прошёл три дня и как ни хотел идти дальше, должен был вернуться.

Конюхов загадочно всматриваясь в мерцание белых горизонтов океана, сказал:

– Арсений, я иду в ледяные объятья по своей воле. А что же ты? Твоя судьба не в твоих руках. Зачем же тебе безысходность? Зачем тебе жизнь без розовых чаек?

В воспоминаниях Арсений слышит слова отчаянного фантазёра океана и розовых чаек и видит их согласие со своей судьбой. В его памяти калейдоскоп жизни служивого. Здесь не розовые чайки и не розовые очки. Пограничники так и продолжают разгружать армейский скарб: продовольствие, запасные блоки пеленгаторов и метеорологические приборы, антенны автоматических станций раннего оповещения. Разливают «Столичную» и поднимают тост: «За единую и неделимую Россию с Аляской!» Оттаскивают, как и он, ящики со смёрзшимися экскрементами на «непроизводственный склад». Сражаются с бульдозерами и вездеходами, пытаясь научиться управлять ими. Замерзают в леденящем, сбивающем с ног арктическом ветре, строя хижины, чтобы выжить в снежной пустыне. И так в течение этих двух дней и двух ночей, длившихся долгих два года.

Всё это хоть и сгибало пополам, бросало на четвереньки, когда приходилось идти и возвращаться под шквальным ветром с метеостанции или встречаться один на один с белым великаном – хозяином океана, было ничто в сравнении с чисткой аварийных отсеков подлодки в корабельном котле Андермы. Накачанные спиртом бойцы трезвели, отдирая шкварки трупов юных подводников, обеспечивших своею ужасною смертью жизнь и плавучесть атомного исполина.

Арсений спрашивал себя: «Какие розовые чайки?» – когда солдатская жизнь рисовала свои страшные картины. На всю жизнь в его память врезались картины чистки боксов подлодки, когда он, открыв люк в один из отсеков, увидел присевшего на корточки, как будто изучающего что – то старпома. Бросившись к нему, думая, что он жив и чудом спасся в радиационном котле, Арсений тронул его за плечо и ужаснулся…

Повернувшееся к нему лицо офицера было не лицом, а обгоревшим кроваво – чёрным сгустком мяса, на котором таращились ослеплённые безумной болью глаза и скалились окаменевшие зубы. Фуранов отшатнулся от дёрнувшегося и начавшего падать тела старпома. Видя это и не понимая, что делает сам, Арсений снова бросился к нему, чтобы поддержать его как живого. Поскользнулся и в объятиях с трупом, свалился в человеческий жир, растёкшийся и ещё не застывший на полу. Эти жуткие объятья ему не давали покоя много дней и ночей. И в третий день, когда Фуранов уходил назад, всматриваясь слезящимися глазами в растворяющиеся горизонтами фигурки пришельцев, ему показалось, что Оленька – ставшая для Арсения розовой чайкой, – пытаясь взлететь над очередной водной линзой, не взлетела, а провалилась в воду и увлекла за собой и Конюхова. Фуранову, как он ни всматривался в загофрировавшийся горизонт, так и не удалось подхватить – проявить ни одной фигуры ушедших. Исчезли ли они в ледяной воде, так и не всплыв, или растворились, ушли за розовеющий новым сиянием горизонт? Фуранову никогда не узнать. Он возвращался на заставу, глухо цедя только одну фразу: «Улетела розовая чайка, улетела!» Эти картины преследовали его и на заставе, и в дозорах, и теперь. И к ним, удушая его вновь, вернулось это воспоминание, когда Фуранов читал письмо, присланное ему неизвестным.

«Дорогой друг А. Ф., извини, что пишу только твои инициалы.

Дело в том, что я не знаю ни твоего имени, ни фамилии. Пишу я тебе от имени нашего общего друга Димы Могутного, с которым мы служили. Дима жив! Хотя и считает, что смерть лучше, чем такая жизнь. Мы совсем недавно комиссовались. На наших гимнастёрках ещё остались следы едкой лёссовой пыли, которой прощались с нами уходившие в горы колонны танков и вездеходов. Под рёвы самолёта мы прощались с армейской службой. Многие из наших ребят, сложили здесь свои головы. Мы, увы! Мы – руки! Пока ещё нет таких запчастей, которые нужны нам с Димой.

Ты хорошо знаешь Диму. Много среди нас настоящих бойцов, но и бывалых поражала сила и смелость Димы. Помню, как однажды в тяжёлом бою были отсечены от роты капитан Галин и сержант Пирогов. Истекая кровью, они дрались в рукопашной с наседавшими на них со всех сторон духами. И быть бы им в плену, если бы не Дима. Он в несколько прыжков оказался в гуще боя и вернулся в укрытие, таща обоих в своих могучих руках.

И если бы не тот злосчастий взрыв, на котором подорвался наш головной БТР, когда нас бросили в горное ущелье, то мы бы с Димой ещё бы послужили, повоевали.

Мы прошли афганскую часть, потрёпанную. Бойцы устало без особой радости провожали нас повидавшими смерть глазами. Видно было, что досталось им в этом бою. В то время афганские разведгруппы нащупали в округе Хоста цитадель Жавару, отстроенную западниками по последнему слову техники. Пробрались мы с боем через засады к истекающим кровью афганским ребятам, попавшим в мёртвый капкан душманов. Ракеты проносились над нами с жутким, раздирающим мозги свистом. Нам надо было рассредоточиться и начать выкуривать из скал духов. Были мы уже близко у цели, когда я увидел как головной, на котором был Дима, подпрыгнул и стал валиться в пропасть ущелья, разбрасывая сидевших на нём во все стороны. Наш остановился. Я бросился вниз, чтобы найти и помочь Диме. Дима лежал у скалы. Я приложился к его груди. Сердце стучало. Я даже не поверил вначале. Схватил его, потащил, упал, снова послушал. Всё было верно. Дима жив! Грохот боя ходил волнам по ущелью. Я искал тропку, чтобы выбраться к своим, вынести его. Мне уже казалось, что я выбрался, когда взрыв или удар по голове вырубил и меня.

Очнулся я в полной темноте, не мог даже сообразить, что произошло. Через минуту я ощутил себя. Руки были крепко связаны сзади. Голова гудела, во рту клеило язык и губы липкой, солёной кровью. Вдруг свет фонарика вырвал из тьмы и лежащего рядом Диму. Я попытался подняться, чтобы приблизиться к нему, но чья – то нога ударом в живот остановила меля. Гортанный голос разорвал непонятными словами тьму и отрезал всю остальную жизнь страшным прозреньем: «Плен!»

Через несколько минут нас привязали на спинах мулов к каким-то вонючим онучам и увезли к пакам.

Что было там с нами, не буду и рассказывать. Духи – это воскресшие фашисты. Но мы с Димой исполнили свой долг и в плену. Нам удалось обезоружить охранников у нашего барака, ворваться в дежурное помещение. Вот здесь-то вновь пригодились Димины руки. Как щенков отбрасывал он наседавших на нас душманов, жилистых, злых, живучих. Расправившись с ними, мы взломали несколько дверей бараков, выпуская пленных афганцев. Дима одним ударом плеча срывал с петлей двери.

Дима кричал им по-русски, и на фарси: «Вы свободны! Бегите в горы! Мы вас прикроем!» Кто-то присоединился к нам. Мы захватили склад с боеприпасами и приняли бой. Душманы несколько раз бросались на нас! Но нам удавалось их отбрасывать. Но подошедшие паки расстреляли нас из танковых орудий и миномётов. Дрались мы до последнего патрона. В рукопашной Дима своими голыми руками отправил не одного духа к Аллаху. Но сил больше не было, а душманов и паков хоть отбавляй. Они повязали нас. А потом, а потом было самое ужасное, что можно представить в жизни. Они не убили нас сразу, а обрекая на медленную, мучительную смерть, привязали нас к столбам за руки и… Обрубили их, чуть ли не по самые плечи. Вывезли в горы и бросили издеваясь: «Борцы за свободу? Вот и боритесь!»

Сколько дней и ночей мы пробирались по гористым тропам, истекая кровью, терзаясь голодом, я не помню. Нам страшно и жалко было смотреть друг на друга. Мы подбадривали один другого как могли. Но начались галлюцинации, провалы в сознании, памяти.

Очнулись мы только в санбате. Как нам сказали, нас привезли на заставу афганские феллахи.

Когда перестали болеть раны, начались самые ужасные муки, муки ощущения своей неполноценности. А.Ф, это ужасно. Не осуждай нас. Дима всё говорил: «Лучше смерть, чем такая жизнь!» С ним стали происходить припадки истерии. Никогда не думал, что Дим Димыч сдаст. В дороге домой к нам приставили Валюшу, медсестру. Она стала мне больше, чем сестра. И я легче переносил свои муки. А вот Дима… Он сошёл на одной из станций и не вернулся!