Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

– Поможем! Ещё как поможем! – рыкнуло несколько бойцов.

– Меня не запугаешь. Я знаю, что говорю! Целый месяц мы наблюдаем ваш произвол и анархию. Кормушку себе устроили из отряда. Прошли те времена, когда вы думали, что на дураках ездите. Дураков у нас нет.

– Да? А ты? – снова прыснул неискренним смехом Валерий Вошаев.

– Целый месяц я добивался включения меня в работу штаба, в который ни на одно заседание я ни разу не был приглашён.

– Ух, ты дамочка какая выискалась. В отряд свалились без приглашения, а работать их, видите ли, приглашать надо. Каково, бойцы? – поддержал Вошаева Сергей Долгополов.

Карим Гайсанов молча улыбался, взирая каким-то раздвоенным взглядом превосходства то на Кротича, то на его оппонентов. Бойцам казалось, что командир знает и видит всё наперёд и только довольно, и понимающе оценивает правильность ходов и тех, и других, да ждёт своего часа.

– Да и не было никакого штаба до последнего вчерашнего заседания. Нет ни одного протокола заседаний, ни одной обсуждённой повестки дня, ни одного плана работы подразделений отряда. А это значит, что не было никакой работы как в отряде, так и вне него. Никто из нашего отряда не прочитал ни одной лекции туземцам, то есть местным жителям.

– А ты оказывается расист! – тут же подрезал его Валерий Вошаев. – А ещё коммунист, комиссар. Да какой ты комиссар?! Тебя за одно это слово надо к стенке!

– Ты ещё ту стенку не сделал, чтобы меня к ней приставить, – парировал выпад каримовского квакёра Кротич, понимая, что ему срываться, превращать своё выступление в базар ни в коем случае нельзя. Тем более, что он столько готовился к нему, столько ждал и выслушивал нелицеприятные речи своих товарищей раньше.

– Бойцы, уставом Всесоюзного студенческого строительного отряда, я не буду называть все титры, вы их знаете и без меня, мы обязаны помнить не только о своих личных нуждах, но и о нуждах всего нашего народа, как и народов-братьев, истекающих кровью в неравной борьбе за свою свободу, за лучшее будущее всего человечества. Пусть не покажутся вам мои слова просто красивыми словами, но то, о чём я говорю, хочу сказать, к сожалению, имеет свою реальность и прямо касается нас с вами. Я думаю, меня хорошо поймут те ребята, которые уже побывали во Вьетнаме, в Афганистане, но я хочу, чтобы меня хорошо поняли и те, кто не видел своими глазами то, что там происходит. Мы все должны понимать необходимость этого революционного процесса и нашего участия в нём. Прямого персонального, с автоматом в руках, с лопатой, с отработанным днём, даже часом во имя его победы. А наш отряд, к горчайшему сожалению, ещё не отработал ни одного дня, ни единого часа в пользу Вьетнама, Афганистана или, пусть далёкой от нас территории, но близкой по духу, Никарагуа. Там ждут нашей помощи, как воздуха. Кто ещё, если не мы, поможет смелым, отчаянным бойцам тех далёких фронтов, на которых не жалеют ни средств, ни сил известные нам лишь по книжкам, да по газетам толстопузые магнаты, нежелающие лишаться своих привилегий и денег. Там погибают люди, которые умеют трудиться, но лишены права на труд. Где-то там и наши молодые бойцы проходят свои университеты. Не исключено и ценой своей жизни. Так неужели мы, студенты МГУ, одни из самых образованнейщих людей на планете не должны видеть этого, не должны понимать?! Не должны оказывать посильное, практически нестоящее нам особых усилий, участие в судьбах людей нового времени, поднявшихся в своём сознании до понимания невозможности продолжения драконовских форм жизни, на которые обрекает их империализм? Нет? Не должны? Нет! Должны! Надо менять течение дел в нашем отряде. Надо внимательно посмотреть на всё то, что происходит у нас, вокруг нас. И менять! Смело! Бесповоротно! Надо нам, сильным, здоровым, в душе благодарным нашим ветеранам войны, сколько их осталось?! Раз, два и обчёлся! Помогать им, проявлять наше внимание к их нуждам. Пусть проживут свой век, как бойцы, как на передовой. Надо отремонтировать школу, в котрой мы живём. Надо соорудить школьникам хотя бы примитивную спортплощадку. Пусть вспоминают нас, когда мы уйдём отсюда. Пусть тренируются. Пусть принимают из надёжных рук в надёжные руки эстафету бойцов нашего университета. Вот что я хотел бы вам сказать, бойцы бо-ля. Требую запротоколировать мои предложения и обязать соответствующие службы отряда к неукоснительному выполнению мероприятий, обязательных для любого студенческого строительного. Мы с вами – не исключение. Собрание закончилось. Но у многих бойцов так и не появилось чувства определённости, что наступил тот желанный перелом, после которого фуртуна повернётся к ним, как уже любили говорить в отряде: и передом и задом. Главное: производственные дела, неразбериха в них, даже не прозвучали на собрании. Ожидание чуда оставляло надежду.

Батурин сидел у стен АБКа на поддоне, у груды камней, в беспорядке, как и отрядные дела, лежавших на виду. Рядом с ним сидели Виталий Сергеевич Игнатов, Володя Грайчихин и ребята из бригады дорожников.

Олег видел, что юристы повели основательное наступление на командира. Но желания ему помочь, как это было раньше, у него уже не было. Предложение о расформировании отряда, хотя и не было принято, но окончательно подорвало авторитет Гайсанова. Демонстративные сборы более десяти бойцов, проголосовавших за это предложение, в криках и ругани покинувших отряд в тот же час, деморализовывали и без того задыхавшиеся от безделья, неопределённости и заброшенности души студентов.

– Ну, и влипли, князь, Олег, – похлопывая по плечу Батурина, пытался отвлечь его Виталий, как казалось Олегу, от упадка духа. – Может быть, и нам собирать котомки пора?

– Иди ты! – порхая по-детски капризными, наивно-неверящими в худшее глазами, высказал сомнение Грайчихин. – Всё образуется и образумится. Увидишь, они поженятся.

– Кто? Кротич и командир? – съязвил Виталий.

– Дело ещё пойдёт. Рано ещё удочки сматывать. В принципе командир наш подсказывает нам, может быть, единственно правильный выход. Лучше меньше да лучше, – ещё когда-то мой тёзка говорил. Я бы не был Владетелем мира, если бы был против командования такими бойцами как вы. А? Поверьте, я вас ещё приглашу на свой объект.

– Ты, Грачик, втянул меня в эту авантюру. Не думай, что клюну снова. Лучше сразу застрелиться, чем работать под началом таких командиров как Карим, да ты.

– Рано перчатку снимаете, сударь. Застудите пальчики, – хохотал в ответ Грайчихин. – А на дуэли надо, чтобы рука не дрожала.

– У меня есть поважнее член для дрожания, соловей мой сладкоголосый, – поворачивая к Грайчихину заострившееся лицо от перегрузок уже немолодого профессора, завлаба МАИ, процедил сквозь зубы Игнатов. – И советую помолчать, когда старший говорит. А не-то давай мне сатисфакцию, дуэлянт проклятый.

– В виде чего? Вопросительно играя голубыми глазами, капризно кривя тонкие губы, спрашивал Володя. Он прекрасно знал Виталия и понимал, что разговор, несмотря на серьёзность темы, сейчас, как и, впрочем, всегда бывало и раньше, вдруг повернётся совсем в другую сторону.

– Да не чего, а кого.

– Ну, и кого ж?

– Аннушки, хуанито проклятый. Аннушки. Ещё и со своего эНЛО не слез, а уже на мою залез, – задирал Виталий Грайчихина, увёдшего из-под самого носа приглянувшуюся ему девушку.

– Иди ты, старый кобель. Может быть, тебе ещё и свой пулемёт отдать? – захохотал Владимир, двусмысленно произнося слово «пулемёт».

– Я и со своего бердача так врежу, что любая твоя красуля забудет твой пулемёт.

– Ловлю на слове. Но только мы закадрим тебе кадру вроде той цыганочки, которую увёл у меня наш гладиатор. На дамбе. Увёл и пропал. И днюет и ночует в своём новом таборе. Табор засасывает. Не так ли, Олежек? Как там поживает прекраская маркиска Анжелика? Это ж надо такая глухомань, а имя прямо из Парижа. Ну, так что ты нам её и не покажешь и ничего о ней не расскажешь? – меняя тему, приставал к Олегу Грайчихин.

– Тут такая история…

– Уже и история? Вот молодёжь пошла, Витальеро. Писей истории пишут. Ха-ха-ха, – разразился Владимир.

В это время дорожники, о чём-то поговорив со своим бригадиром, подошли к сидевшим на поддоне друзьям и предложили им поразмяться на укладке девятиметровых брёвен у них на дороге.

Ох, и счастлив был Батурин, что неожиданно оказался среди давно уже нравившихся ему ребят этой бригады. Весёлых, шумливых, неунывающих шутников с химфака лишь процентов на тридцать разбавленных экономистами. Эти студенты ещё в Москве обособленно группировались. Они работали вместе раньше в отрядах, создав группу, похожую на лёгкую, игривую стаю сильных, сытых, ловких, но добрых ко всему на свете то ли героев, то ли зверей из детских сказок.

И как же хотелось Олегу понравиться теперь на переброске и укладке неподъёмных хлыстов этим ребятам. И высокому баскетболисту из сборной университета Виктору Дыеву, похоронившему своё имя и фамилию в кличке «Папа», и Воробышку, юркому коренастому крепышу с маслеными зоркими глазками, и Чирикину – не воробью. Так прозвали его в противовес Воробьёву – воробышку. Бойцу с подвижными, как птичьи крылышки, усиками Чирикину, игроку сборной университета по ручному мячу и одновременно прекрасному футболисту, тому самому, который забил единственный победный гол в матче со сборной Якутска на спартакиаде с подачи углового Батуриным.

Как хотелось Батурину остаться в бригаде дорожников и потому, что он нашёл именно тех ребят, которых искал, о которых мечтал. И потому, что ему хотелось уйти из злой и алчной стаи юристов. Он просил, за него просили дорожники, чуть ли не всей бригадой, но всё было напрасно.

– Нужды отряда требуют его на АБКа. А нужды сильней ваших романтических привязанностей. Дружить домами будете в Москве. Здесь стройка, а не детский сад. Я брал его как каменщика, – отстранялся командир, всё больше и больше погружавшийся в свои хитромудроголовые ходы то ли конём, то ли лошадью, выражаясь шахматно-юмористическим языком.

Глава двадцать пятая

– Комиссьяль, в льяйль стаб, – умышленно ломая на восточный манер русский язык, прокричал Дастан Довранов. Толстый, удивительно жизнерадостный узбек, впрессовавший улыбкой маслины глаз в круглые раздутые, лоснившиеся шары – щёки. Последние дни он не вылезал из-за баранки полуразбитой, старой колымаги, раскопанного им на СМУсовкой свалке мамонта машин – ГАЗ-51.

– Бойцы, бо-ля, работать, не расхолаживаться. Я с вами, – картинно, по-змеиному холодно улыбаясь из фырчащей полуразвалины, выкрикнул Анатолий Кротич.

– Не растряси свой скелет, комиссар. Запасных частей для тебя нет. Смотри в оба. Этот НЛО – узбек-производства, может тебя унести дальше, чем в рай, провожали его бойцы водоканала, затаённо и настороженно ожидавшие ответных ходов вышестоящих организаций, которые должны были непременно последовать после собрания и выступлений на них Пройдохи и комиссара.

– Давай Толян, жми на всю железку. Ещё один ход и мы в дамках, – приглушённо говорил ему Пройдоха, для остальных широко, театрально оскалив свои крепкие большие зубы. Его решимость передавалась щуплотелому Кротичу разведёнными в стороны сильными руками, торчавшими из безрукавной полосатой тельняшки, так же кряжисто крепко, как старые ветви-сучья на осадистом стволе немолодого дуба.

– Мой Россинант исцё ни райзю не споткнулься, – хохотал в ответ бойцам Дастан. – А если взбрыкнёт и сбросит комиссарья – невелика потеря.

– Да, да. Приедешь в штаб, скажешь: комиссар нету, узбек надо? – подкалывал Давранова Щчук.

– От комиссара ж всё равно нет проку ни на объекте, ни под объектом, ни тем более, не будет и за объектом. А моему Россинанту такие Доны Кихоты тоже не нужны.

– Это мы ещё увидим. Тоже мне Санчо Пансо сыскался, – зло, сквозь зубы прорычал Евгений Пройдоха, перекрывая вдруг своим рычанием урчание мотора. Его глаза снова вспыхнули серо-белыми яблоками на загорелом лице, словно внушая и доказывая комиссару стойкую решимость идти вперёд до победы. Он, как и комиссар, был уже без пяти минут юрист и дело своё делал и хотел делать, как и подобает людям его профессии, может быть, на взгляд непосвящённого, медленно, но верно.

– Сиплят по-осени сситають, – всё также продолжая смеяться, парировал юриста пятикурсник экономфака. – Это я тебе, как бюхгалтер говорью.

– Закрой свою контору, бюстгалтер, – отмахнулся от него Пройдоха, продолжая накачивать энергией своих мыслей и слов Анатолия Кротича. – Час наступил. Твоё слово, комиссар. Наше слово. Сделай всё, чтобы оно прозвучало, дошло до областного штаба. Эти, мне кажется, куплены Гайсановым. Ты же видел их подписи под халтурными договорами.

– Сейчас главное сдвинуть эту махину с места. А там она так покатится, что не остановишь. Это я тебе говорю как командир нашего камчатского отряда. А и, может быть, и Якутского. Это так недалеко! Осталось немного ждать. Сделай там максимум. Открой там глаза на Гайсанова. Покажи, уверь их, что мы этого дела так не оставим. Говори о хунте свояков командира во главе отряда. Их надо убрать во чтобы то ни стало. И, как можно, быстрей. Скажи о левых работах, об отвратительном питании на рубль восемьдесят в день сухарями да пойлом. О его предложении расформировать отряд. Нам надо перевернуть всё вверх дном, и вытрясти всех пауков из этой банки, в которую Гайсанов превратил отряд. Надо вцепиться Гайсанову в горло, – иначе останемся на бобах мы в это лето, – горячие как огонь слова Евгения слабыми язычками долетали до ушей Кротича и едва лизали сырые, ещё не оформившиеся мысли Анатолия о положении и отряда, и о его собственном положении. Он так и не нашёл своего лица, несмотря на выступление на прошедшем собрании, к которому готовили его и Пройдоха, и Сухов, и другие ребята юристы, с той или с другой стороны вкусившие плоды бесконтрольного руководства Каримом и его подручными.

Неуспокоенное самолюбие отстранённого и бывшего в бездействии целый месяц комиссара холодным, смёрзшимся комом снега и грязи лежало посередине костра мучительных, словно незагорающихся поленьев – невысказанных мыслей и чувств Анатолия.

«Да, надо говорить!» – думал он, сидя в громыхающем всеми железками ГАЗике Даврана. Однако боязнь того, что его медлительная речь, выслушать которую находилось всегда мало охотников, будет оставлена без внимания и в райштабе, усиливалась с каждым метром приближения к месту дислокации штаба. А то, что он не знал по какому вопросу он вызван в штаб так неожиданно, отнимало и без того слабые силы и доводы, с которыми он должен был выступить, по – мнению заговорщиков, перед работниками щтаба.

В одной из комнат обкома, отведённой для заседаний штабных подразделений ВССО МГУ, сидело несколько студентов в костюмах бойцов ВССО с эмблемами различных линейных отрядов. Анатолий кое-кого из них уже знал. Это были комиссары других отрядов. Обменявшись приветствиями с ними, Анатолий Кротич понял, что он не один вызван в штаб, а значит, и волноваться, вроде бы, нечего. Но воспоминание о разговоре с командиром районного штаба Брониславом Розовским и районным комиссаром Вячеславом Паромовым, происшедшем неделю назад на объекте, вызвало стылую ноющую боль под ложечкой и в зубах, словно бы он выпил кружку воды, набранной из промозглой лужи вечной мерзлоты.

– Входите комиссары, и ты входи, комикс – царь, – как-то с издёвкой в голосе пригласил Анатолия, выглянувший из-за огромной полированной двери, Паромов.

– Добрый день, – поздоровался Кротич, войдя в просторный кабинет и оглядываясь вокруг.

– Добрый, добрый, – как-то особенно пронзительно долго смотрел на него Бронислав Розовский своими выцветшими рыжими глазами из-под таких же рыжих, выцветших бровей. И, если раньше Кротич чётко и ясно видел множество рыжих пятен на его большом, полном лице, то сейчас оно показалось ему одним огромным размазанным ржавым пятном. Пятном, гармонично вписавшимся в отделанный сучковатыми обзёлами лиственниц или кедра кабинет обкома. Даже взгляд его болотных в жёлтую крапинку глаз показался Анатолию Кротичу рыжим. А это значило, как учила некогда маленького Толяна – большой знаток театров, экскурсий и городов, – бабушка Лида: – Хитрый.

– Ну-с, товарищ, комиссар, слушаем твой отчёт, – крутнулся в огромном, возвышавшемся над его головой чуть ли не на полметра, кресле, Бронислав.

– Отчёт?! – глаза Анатолия на какое-то мгновение выкатились белыми пузырями из-под тяжело висевшего над ними крутого лба и, будто взорвавшись, хлестнули сидевших на противоположной стороне стола. Но тут же уползли, как черепашьи головы, под роговую оправу очков и ещё глубже – под обтянутый бледной морщинистой кожей панцирь лба. Мозг лихорадочно разрывал колючие заросли отупляющих вопросов, задаваемых им самому себе: «Какой отчёт? Почему отчёт? Отчёт о работе отряда? Но причём здесь я? Я же не командир!»

– Отчёт? – кривя тонкие медлительные губы в улыбку, будто бы собираясь посмеяться не очень уместной шутке вместе с остальными, но видя, что восседавшие были совсем не расположены к смеху, постарался свести это к недоразумению Анатолий. – Неделю назад я сообщал вам о делах, скорее о безделье командира Гайсанова. О простоях отряда.

– Гм. Не то, не то! Нам нужен отчёт о работе комиссара, о твоей работе. О работе возглавляемой тобой ячейке, – скользнул неискренним взглядом Паромов по, блеснувшим в его сторону, стёклам очков Кротича.

– О какой работе? – откровенничал непониманием Анатолий.

– О-о-о! Вот это вопрос. Комиссар спрашивает нас: «О какой такой работе?» – он должен доложить районному штабу? – продолжал игру в кошки-мышки и Паромов. – Ты серьёзно?

– Нет, я пошутил, – съязвил Кротич.

– Ладно. Хватит комедию ломать. Нас интересует твой отчёт по морально-идеологическому воспитанию бойцов отряда «Эфиоп», – оборвал его Бронислав Розовский. – А не твоей самодеятельной команды переворотов.

– Но вы же знаете, что…

– Знаем, знаем. Мы – то знаем, теперь уже Вячеслав Паромов обрезал, готовые было начаться разглагольствования комиссара о сыр-боре, загоравшемся в отряде. – Но знаешь ли ты, товарищ комиссар, что в стройотрядах комиссар – это не привилегированная этикетка, а должность, отмеченная единственной привилегией: не иметь никаких привилегий! И быть вожаком своих бойцов! Нам хотелось бы знать, что сделал ты, вожак эфиопов, для цементирования коллектива, для его закалки.

– Ага, понимаю, как закалялась сталь…

– Но, но…

– Это преамбула. На последнем штабе я добился того, чтобы были исключены из отряда разложившиеся и разлагающие отряд элементы. На собрании отряда мной была предложена программа действий по идейно-воспитательной работе, как в отряде, так и вне него, – пошёл в атаку Кротич. Но слушавших интересовало не истинное положение дел, а желание «проработать, завинтить гайки» на своих подопечных, чтобы в будущем было проще требовать и спрашивать всё, что необходимо им самим для отчётов. При провале же – можно было бы на кого свалить и свои недоработки. И поэтому Паромов, почти не слушая, прервал Кротича вопросом:

– Какой год ты работаешь в ССО?

– Четвёртый.

– Комиссаром?

– Комиссаром – первый.

– К сожалению. Не повезло эфиопам. Но думаем – это не смертельно. Тот развал, что царит в отряде, товарищ комиссар, на твоей совести. Мы не почувствовали никакого активного вмешательства в дела отряда комиссара. Ты не ведёшь никакой организационной, идейной работы, обязательной для каждого отряда. Ты забыл, что ВССО – это не бесконечный рабочий день во имя кубометров, заработка, наживы. Твои бойцы, да и ты сам, насколько нам известно, заражены рвачеством, погоней за длинным рублём. Комиссар сам таскает блоки, готовит раствор, личным примером вселяет в сердца бойцов ржу накопительства, деморализующую во все времена самые высокие идеи… А ваши забастовки? Это уже последняя стадия разложения. Коммунист, Кротич, за это вы будете отвечать на парткоме факультета и, возможно, партбилетом. Это не гражданственно! Это антигосударственно, я бы сказал, – словно памятку комиссара или передовицу газеты «Правда», торжественно читал-отчитывал Кротича районный комиссар, глядя прямо, в глаза Анатолию, пронегативившиеся на повлажневших стёклах очков.

– А гражданственно – привезти сотни бойцов за сотни, тысячи вёрст и держать их на голодном пайке? – уже бесстрашно возмутился Анатолий.

– Вы что голодаете?

– Я не о прямом голоде, хотя есть и таковой. Я говорю о простоях отряда.

– Голод?! – словно не слыша, но вслушиваясь в глубинную суть, о которой хотел сказать Кротич, вслух стал размышлять Бронислав, суетливо как-то, бочком прищура поглядывая то на одного, то на другого комиссара. – Надо отдавать себе отчёт, если говоришь о таком. Нас накормили в столовой «Эфиопа» так, как не в каждом ресторане накормят за деньги, а здесь-то почти даром, бесплатно.

– Ну, не давать же начальству вместо чашки каши лопату бетона, которым нас также не часто жалуют.

– Голословие – враг истины. Факты, факты у тебя есть? – припирал его командир.

– Факты будут.

– Вот когда будут, тогда и будем говорить об этом. А сейчас расскажи об исполнении программы социальной активности вашего отряда, о сверхзадаче исполнения гражданского долга, с которой вы должны были приехать сюда. У вас была такая программа? Прочитали ли вы хотя бы одну лекцию местному населению, вы – студенты? Да какие студенты? Без пяти минут выпускники, можно смело сказать, лучшего университета страны. Прочитали? А? Вас спрашивают?

– Не знаю.

– Как это «не знаю»? Может быть, вы не знаете и устава ВССО, примеров бескорыстия нашего движения? Или хотя бы о днях Кубы, Чили, Вьетнама? – спрашивал его комиссар Паромов, словно стремился нанести запрещённые удары. Анатолий, конечно, понимал комиссара комиссаров. Он уже и сам выступил с этими вопросами на вчерашнем собрании, а и, значит, почти решил их в своём отряде, всё ещё раздираемом противоречиями в основных вопросах своей деятельности. – Кстати, дислоцируетесь вы в здании школы?

– Да.

– А что, кроме мытья полов…

– И тоже не к чёрту, – украшая мысль и фразу комиссара райштаба, заметил Розовский.

– Да, не к чёрту! Что ещё делают твои бойцы в этой школе? Разве тебе неизвестно, что школа – вторая целина для студентов ВССО? Или после нас хоть потоп?! Целина? Это не значит – пустыня! Если дело у вас так и пойдёт, то по вашей вине город может остаться не только без воды, но и без школы! Вам доверено возведение водоканала, вам доверено многое, многое такое, чего не доверялось ещё ни одному отряду нашего университета. Доведена ли до каждого бойца мысль об этом доверии и ещё больше: об ответственности перед целым городом, перед будущими поколениями его жителей. Это в их дома вместе с водой должно прийти и ваше созидательное сознание, как высшее благо из всех благ, творимых на земле! И школа, отремонтированная вами, – это подарок детям, жителям от вас, от нас. И какой ей быть? Казармой или храмом прикосновения к высшим проявлениям духа – храмом знаний? А? Это зависит от вас! От тебя персонально, комиссар Кротич. Странное имя у тебя. Крот Кротич. То ли кроткий, то ли слепой. Давай просыпайся и пробуждай бойцов. Кротич, придавленный десятками вопросов и требований районного штаба, силился сбросить их, ибо ответы на них он знал, но в них никто не нуждался. А держать их в себя было вдвойне тяжело. Тяжело, потому что, на вопросы, которые много раз ставил перед отрядом, он не получил ответа. Во-вторых, отряда-то не было.

«В той обстановке бездеятельности и явного развала отряда на группки командиром и его бандой о какой идейно-воспитательной работе, о каких лекциях могла идти речь? Отряд просто работать, выполнять свою главную задачу – не мог! И не были ли эти вопросы Актом – Ультиматумом ему комиссару? Будущему козлу отпущения? Анатолий прекрасно видел, что его ответы на эти вопросы не интересовали сейчас ни одного из служителей райштаба. Наоборот, они заранее знали ответы на них, но не хотели, чтобы они не только прозвучали, но и стали толчком к действиям по выполнению их. Но зачем же они тогда вывалили их целой кучей? Не для промывания же мозгов и не для отрабатывания своего хлеба. Их куски с маслом никто не отберёт!» – говорил себе Анатолий, испытывая унизительную неловкость. Ведь он равный им, а в некотором смысле и круче их, должен впадать в страх и ступор. Неразумно. И чтобы не страдать, не мучить себя, он, как бывало и раньше в трудные минуты, обратился к излюбленному приёму: «Да не будет унижен унизивший себя сам!»

Анатолий медленно, демонстративно картинно снял очки и стал дышать-дуть на их стёкла. Его глаза захлопнулись, став кнопками-пуговками на бесформенном осьминожном лице. Пот предательски застилал глаза. Кротич быстрее спрятал их за очками. Они, как присоски, впились в подбровье и отдалили лица Паромова и Розовского, предварительно выплеснув в их сторону сквозь стёкла чёрно-белую слизь зрачков и белков глаз. Всё это выглядело чернилами осьминога, прячущими его от недругов и врагов. И это почувствовали сидящие напротив корнями волос. Один в русой, другой в рыжей шевелюре. Сеанс гипноза, заставляющий стекать размягчённое тело по костям, а мысли испаряться, как пар. Для самого Анатолия это и было именно так. До того самого момента, пока он не одел вновь очки, все – кто сидел напротив него, особенно Вячеслав и Бронислав, растворились среди лиственных стен, шкафов и столов как смола, стекавшая по стволам. Наезжавшие перестали существовать для Анатолия. Как и все те, кто подавлял или ставил в тупик: Толяна – в школе, Анатолия – в университете. Они сразу теряли власть над сознанием Кротича. Его мозг, словно освободившийся от перегрузки двигатель, набрав обороты, обретая мощь и силу независимости от сиюмитности и тем самым, ещё не решив, не решая вопроса, выходил из тупика на свою дорогу.

– Итак, к делу. Прошу запротоколировать следующее: усилить идейно-воспитательную работу среди бойцов «Эфиопа». В этих целях: первое – для оказания безвозмездной помощи Вьетнаму, Афгану…

– Не Афгану, а Афганистану!

– Да, да, Афганистану, – спорить не стану, – криво смяв губы, процедил сквозь зубы Кротич, – Сальвадору Дали,

– Перестань ёрничать! – возмутились разом командир и комиссар.

– Вьетнаму – отработать три дня бесплатно. Второе – молодёжи, борющейся за мир во всём мире, перечислить в Фонд мира дневную зарплату отряда. Третье – бесплатно отремонтировать школу, дислокации отряда, построить спортплощадку с благоустройством песком двора и подходов к школе. Четвёртое – прочитать не менее пяти лекций местному населению из цикла «Международное положение сегодня», – медленно и властно, не терпящим возражения голосом, басил Анатолий. Четырежды снимая и надевая очки, комиссар фокусировал и растворял по меблировке Розовского и Паромова, а также вдруг откуда-то появившегося неизвестного Кротичу Савелия Прокоповича Паукова.

– Ха! Как раз это-то решение мы уже подготовили и ответственными за него назначены комиссары линейных отрядов, среди которых и ты, товарищ комиссар линейного «Эфиопа», – разрывая созданный Кротичем вакуум невосприятия, метнул в него фразу Паромов. Гордо и достойно потряхивая гривой густо вьющихся русых волос, украшавших и без того благородное лицо, он встал во весь свой двухметровый рост и шагнул навстречу Паукову. Богатырски сложенный красавец и мощный, сильный мало чем уступающий комиссару Паромову, Пауков, заполнили своими телами пространство немаленького зала.

– Савелий Прокопович, здравствуйте! – выпалили залпом, по-пионерки, приветствие Вячеслав и Бронислав, протянувшему им руку, председателю исполкома.

– Здорово! Здорово, товарищи-бойцы. Ну, вот. Наконец, собрались. Сейчас будет решаться ваш вопрос, – с заговорщицким придыхом произнёс слово «решаться» Пауков. Выглядевший ухоженным авторитетным на фоне деревянных стен и шикарной из драгоценных пород дерева мебели, Савелий Прокопович смущал своей многозначительностью не без удовольствия одеревеневающих студентов.

– Мы готовы! – с пионерской торжественностью «Всегда готовы!» бросились навстречу к Паукову командир и комиссар.

– Это вы комиссар «Эфиопа»? – неожиданно обратился тот к Анатолию.

– Да! – ответил Кротич, всем телом разворачиваясь к спрашивающему.

– Прекрасно! У меня есть одно очень серьёзное замечание. Вас – то оно больше всех касается. И я хотел бы, чтобы оно, оно, прежде чем попадёт в высшие инстанции, стало известно вам и районному штабу.

– ?,?,?, – молчаливо-вопросительно застывая в своём очкастном хладнокровии, ждал разъяснения Кротич.

– Я доведу в копии административного заявления до сведения областного штаба известные, не одним свидетелем подтверждённые факты отсутствия дисциплины в отряде «Эфиоп». Бойцы этого отряда не соблюдают режим, шатаются всюду по городу и за городом целыми ночами, пьянствуют, избивают местные кадры. Если будет отмечено ещё хоть раз что-нибудь подобное и… И я буду вынужден дать ход этому делу. Передам оригинал в прокуратуру республики.

– Кто? Где? Когда? – опять разом взорвались в угоднической стойке Розовский и Паромов.

– А это вам, товарищи, надо спросить у него и разобраться, пока ещё не поздно, – отщёлкнул громко пальцем в сторону Кротича Пауков. – Я понимаю, что такими башковитыми ребятками как ваши Еврепиды и Софоклы трудно управлять. Но не думайте, что мы здесь лыком шиты. Мы тоже кое-что смыслим в жизни и не позволим развалить нам установленный порядок, дисциплину и традиции в городе. Я попрошу у вас выяснить отмеченные факты разгильдяйства на всех инстанциях и уровнях пока самостоятельно, обсудить их у себя серьёзнейшим образом, выявить, наказать виновных и доложить нам на обкоме через неделю.

– Вот это да! – застывали в минуту молчания ревизоро-революционных времён командир и комиссары. Проходившее заседание исполкомовской комиссии Якутска по развитию и реконструкции города Кротич воспринимал сквозь навешенную на его сознание двухфокусную призму. С одним фокусом, состоявшим из настойчивых требований группы заговорщиков действий и действий по разоблачению махинаций Гайсанова и его устранению, с другим, словно бы втёртым до рези в глазах соле-песочным мозгополосканием командиро-комиссаро-председательской троицей. Неведомым образом обнаружившей отсутствие дисциплины и идейно-воспитательной работы в подопечном ему отряде.

Если бы продолжалось это мордование какое-то время ещё, Кротич вынужден был бы захлопываться много раз своим магическим очкосниманием, ибо считал породу критиканства обыкновенным недержанием отрицательных собственных эмоций критикующего, как обычно поражённого страхом обнаружения своей ущербности и бездеятельности. Но, как уже бывало и раньше, спасительным избавлением становилось очередное или внеочередное собрание, заседание. Так и теперь. Ощущающий себя на опасной критической высоте, Анатолий был не сброшен этаким бессловесным чурбаном вниз. Он остался на той высоте, с которой мог спокойно, но острее анализировать окружающее. Больно и несправедливо прищемлённый вышестоящими, а потому и недоступными для ответа товарищами, он мог рассчитывать только на моральное право на подтверждение своих собственных выводов обо всём видимом, слышимом. Выводы, о которых он имел право никому, нигде и никогда не отчитываться.