Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

– Аркадий, кончай! – предложил тому кто-то уже из своих.

– Да, дай ты ему, чтобы не лез в бутылку, – поддержал того кто-то ещё.

– А он не в бутылку лез, а в окно, точнее в иллюминатор. Скорее всего это и не ваш. Иллюминат какой-то, – продолжил свой коментарий Чирикин, под одобрительные возгласы и смех. Лишь далеко за полночь теплоход «Механик Кулибин» перестал содрогаться от топота ног, криков, ударов, споров, надрывающихся голосов от уговоров и просьб, от необоснованных заявлений и обоснованных требований, разгорячённых хмелем и боем бойцов. Но стенания буйных буйствовавших и в связанном состоянии оставались экзотическим фоном путешествия. Самые причудливые картины вестерновских приключений вплетались в сон многомудрых студентов. Бойцы продолжали и во снах жить и действовать по неожиданному сценарию, реально вписавшемуся в их жизнь, возможным лишь в воображении современных романтиков, отправляющихся в далёкие странствия. Олег Батурин лежал в полусне посапывающей пустоты каюты и с закрытыми, и с открытыми глазами одинаково видел бездонную тьму, из которой выплывали чередой почти неразличимые картины и его собственной жизни, и отголосков жизней тысяч других живых и выдуманных, и невыдуманных существ. Желанные, любимые лица лишь пытались ворваться в вихри видений Олега, но их сменяли чьи-то злые, чужие. Умное, остренькое лицо Левитского, которого он вновь встретил в салоне, когда вернулся туда, поэтическим холодком остановилось, потихоньку превратившись в глаза и губы поэта, и заговорило почти без передышки, разворачивая в нестройных образах картины завтрашнего праздника «Парада веков». Вечером в кают-компании Вячеслав Левитский рассказывал об этом празднике. Теперь же его слова перевоплощились в картины сна Олега:

– Смысл участия мамонтов и мамонтового бивня на празднике вам не опишешь в словах. Поэтому не будем вдаваться в это. Главное в другом: необходимо участвовать в параде. Через участие будет понятен смысл этого действа. И это будет, я вам скажу, представление. Вы увидите такое… В Мамонтовой долине… Какое уже лето работают в ней сэсэошники… Чего они там не натворили… Сказочный, фантастический музей – музей всех времён, существ и народов… Это, конечно, надо видеть. Начиная от болот, пещер эпохи каменного топора и кончая наимодернейшими архитектурными проектами. Самодвижущиеся манекены динозавров, стадами проваливающиеся в болота, стаи птеродактилей, проносящиеся за добычей или с добычей в клювах. Саблезубые, пещерные и саванные, диковинные монстры и мамонты, мамонты, мамонты… Лохматые с золотыми бивням, прокладывающие свой последний путь на Земле под музыку и танцы первобытных охотников, которых будут играть бойцы. Студенты, откопавшие некогда в Мамонтовой долине скелет мамонта, нашли их целое кладбище. Теперь создан оперативный штаб Мамонтовой долины, превращённой в настоящий Диснейленд! Мамонтова долина из кладбища мамонтов стала теперь царством, парадом веков, памятником и памятью Земли. Это якутский Олонхолэнд. Скоро он станет Меккой землян. И покидающий её, и возвращающийся на неё человек, отряд, как сегодня мы, будет приходить сюда, чтобы увидеть смысл бытия. Строители и поэты, философы и экономисты, туристы, будут приплывать сюда. Это наша память, это наш вызов разрушительным векам, всем властелинам, пытавшимся во все времена уничтожить, стереть жизнь, и даже память о ней.

Сизый дымный воздух салона пронизывали мягкие истомлённые усталостью путешествия аккорды пианино, в которые кто-то вплетал, словно в косы красавицы, разноцветные ленты плача и стона гитары. Подрагивавший цветными лампами полуосвещённый салон теплохода казался Олегу уютной детской колыбелькой, из которой никому не хотелось уходить. Даже изрядно помятый, но уже пришедший в себя Виталий Сергеевич невинно подшучивал над собой и смаковал спасительный рейд Батурина, стараясь оттянуть возвращение в каюту. Вдохновенный поэт мягким голосом декламировал свои стихи «Охота на мамонта», которые он специально написал к «Параду веков» три года назад. Слова и музыка завораживали, отрывали от скользкой, неуютной салонности и дарили тепло и тревогу бойцовским сердцам. Как и перед дракой, никому не хотелось колючего холода тьмы и насилия, никому не хотелось бессмысленного боя на отдыхе, после стольких дней напряжения в работе. После полуночи бойцы разошлись по своим каютам. Олег не мог избавиться от сцен драки, и они, проникая в фантазии его сна, соединяли только что пережитое не в игру воображения, а в продолжение реальности. И там, за границей невесомого перехода в виртуальность сна Батурину виделось встающее, раннее, жёлтое-жёлтое солнце, льющее свет и тепло на миниатюрно гофрированные холмистые извивы земли. И этому солнцу, плывущему над долинами, простёршимися у подножий прибрежных скал, возносило молитвы всё: и лазурное небо, и золотисто – зелёные сопки земли, и стада, разомлевшие сном, пробуждавшиеся пением птиц. А у мрачных Ленских столбов знобилось тревогой и страхом ожидание боя. Материя из неосязаемого хаоса пространств и миров перевоплощалась в фонтан – водопад сгустков энергий, в который вплетались, развивались и исчезали мириады вселенных, цивилизаций. Со скоростью мысли миры и миры, века и века, картины и картины спускались на Землю из запредельных вселенных, становясь хранилищем знаний, этаким кавитаром. Кавитар, как модуль всеобъемлющего компьютера-мозга, был способен принимать, хранить, развивать и уничтожать информацию, поля, миры и перемещаться фантомом сквозь времена и пространства из погибающей в новую нарождающуюся цивилизацию, которая сможет удержать сверхразум в себе. Олег видел себя Эллэй Боотуром, пронёсшимся этим сгустком энергий через мириады вселенных с копьём – кавитаром в руках в чашу Мамонтовой долины. Миновав частоколы гор Ытык Хайалар, озеро Сай Эллэй врезался в отвесные гряды каменных столбов. Вцепившись в корень дерева на скале, он удержался от падения в пропасть. Сил взлететь, подняться на скалу больше не было. В правой руке Эллэй Боотура на длинном древке-копье сверкал наконечник: острый кристалл – кавитар. К скалам приближался мамонт, гонимый охотниками по берегу Лены. Через мгновение в пропасть должен был упасть великан. Боотур, подняв вверх копьё, преградил мамонту путь в пропасть. Баатаург вцепившись в древко копья, вырвал хоботом обессилевшего Эллэя вместе с копьём и поставил его на скалу. Сам же повернул в долину. Рассыпавшаяся цепь первобытных охотников приближалась. Незнакомое чувство охоты и боя захватило и Эллэя. Глаза уже нервно искали мамонта – Баатаурга. В затемнённом и смазавшем очертания полумраке тумана и тени им могло оказаться и пышное дерево, и упругий горб камня, прорвавшего пену тумана, как и он сам, мог превратиться и в то, и в другое. Но вот, наконец, Боотур почувствовал его. Туманные завихрения колыхали верхушки кедров. Гигант, пробиравшийся в сторону Мамонтовой долины, сорвал с них водопады росы и облил ими свою шерстистую тушу. Мягкое солнце заскользило по мокрому крупу Баатаурга. Глаза великана горели болью отчаяния. Последнюю встречу ему приготовила эта охота с оказавшимися безжалостными к его роду хозяевами Земли. Видел ли ещё кто-нибудь, кроме Эллэя, этот затравленный взгляд?! Вряд ли. Могучий великан, уходя от своих врагов, уходил в сторону болота, много раз дарившего свободу и жизнь его дедам, отцу, матери, сёстрам и братьям. И хотя он знал, что в последние годы спасительница мамонтов – болото отяжелело, став почти непроходимым, он не остановился для выбора другой дороги. В его сердце не было страха смерти. Судьба мамонтов решена. Многократно отраженное эхо блуждало по Мамонтовой долине, звало его, отражаясь эхом от гор «Ытыык Хайалар». Его ждала долина, вход в которую закрывало болото. Туда уходили мудрые старцы его стада на встречу с последним вздохом своего дыхания. Болото было для умирающих мамонтов и последним пастбищем, и последним водопоем на последнем пути. Земля, стала безучастной к их судьбе. Её отвоевали у его соплеменников двуногие хитрецы, убивавшие его сестёр, братьев, детей. Избежавший западню – ловушку, израненный, он знал, что ему нет спасения. Но он мечтал об овеянном колыбельными и предсмертными грёзами многих поколений мамонтов последнем пристанище – Мамонтовой долине, украшенной мраморно белыми костями сотен поколений ему подобных, их ослепительно-золотыми могучими бивнями. Кто-то с искажённым страхом лицом пронёсся мимо Эллэя, и потребовал на ходу: «Не стоять, вперёд!» Боотур бросился за разгорячёнными соплеменниками, стремившимися загнать в яму давно известного всем Баатаурга. Хриплые вздохи тяжёлого дыхания мамонта становились всё ближе и ближе. Вязкая тина болота затягивала вокруг его ног невидимые путы, и его бег, теряя красоту и упругость, уже не увеличивал расстояние между ним и его преследователями. Сотни копий двуногих крепышей уже достигали его спины, боков, и, несмотря на то, что соскальзывали, ранили, ранили. Всё тяжелее и тяжелее вырывались ноги Баатаурга из тины болота. Но вот провалившиеся и не вырвавшиеся из грязи они не поддержали мохнатой глыбы туловища мамонта. Разрывая липкую жижу болота, разбрасывая рваные кочки мха, травы и грязи Баатаург барахтался на месте, пытаясь обрести опору и, может быть, последнюю возможность спасительного бегства в Мамонтову долину. Быстрые, ловкие охотники уже облепили шерстистые бока великана, срываясь с него и исчезая в тине болота, но тут же заменяясь другими. Они вонзали копья, ножи, топоры в его закипавшие кровью бока. Саблями изогнутые бивни разбрасывали и разрывали в куски разгорячённые тела охотников, продолжавших и в таком состоянии сражаться и кричать:

– Баатаург – наш!

– Убейте, убейте Баатаурга!

– Он не бессмертен!

– Смерть ему, смерть! – неслось со всех сторон. И со всех сторон наседали, налезали на мамонта даже тяжело раненые охотники и охотницы. Копьями, камнями, руками, зубами они атаковывали великого Баатаурга, тысячи лет хранившего и уводившего стада мамонтов ото льдов и охотников. И вот он в их руках! Грязь и корчащиеся тела изувеченных, умирающих охотников мешали приблизиться Эллэю к Баатаургу. Липкая вязкая жижа болота не отпускала ноги, а руки, сжимавшие копьё с кавитаром, немели и теряли силу. Собрав же в руках всё, что мог, Эллэй бросился к Баатаургу, уцепился в бивень и впился глазами в глаза. Животное оседало в грязную топь болота, погружаясь в тину вместе с гибнущими под ним охотниками. В глазах мамонта Эллэй видел отражение и себя, и других, и уже теряя границу реальности, разглядел в зрачке глаза Баатаурга лицо девушки, обрамлённое чёрным дымящимся шлейфом волос. Боотур присмотрелся и вдруг узнал охотницу Сай. Мамонт, крутя головой, мощными бивнями, опрокидывал, разбрасывал всех по сторонам. Боотур не сразу увидел, что огромный бивень мамонта вот-вот зацепит Сай. Бивень должен был вонзиться в грудь любимой и рассечь её. Перемещаясь к самому острию бивня, Эллэй горел только одной мыслью: «Спасти её! Закрыть! Заслонить её собой!» Но та, обернувшись к нему, мгновение смотрела на него удивлёнными, непонимающими глазами, а ещё через мгновение была сметена страшным ударом тела Боотура, а не пенящегося кровью и грязью бивня. Затягивающийся мутной болотной тиной глаз Баатаурга продолжал сохранять отражение Сай, превращавшееся во сне Олега в отражение Анжелы. Хлынувшая со всех сторон на Эллэя непроницаемая хлябь болота затягивала и его в пучину. Но Боотур, ухватившись за хобот, по инерции перелетел на голову Баатаурга и тореодоровским ударом копья пробил не холку, а его череп, и вонзил остриё кавитара даже в сам бивень. Багровые струи крови хлестнули по древку копья, остававшемуся в руках Эллэя. Огромная туша мамонта погрузилась в топкую бездну. Сверкнувшие золотистым блеском могучие бивни за окровавленной головой мамонта тоже ушли в болото. А в одном из них ушёл и кавитар. Врезаясь в уши Боотура, со всех сторон неслось стенание тонущих в бессилии охотников. Всё дальше и дальше к горизонтам уплывала липкая кровавая жижа болота, втягивая цепенеющие ноги и самого Эллэя. И не было сил оторваться от движущегося, тёмно-бурого месива бездны. Островки пузырей лопались осуждающими глазами уничтоженных на земле великанов. Уже не чувствуя ни ног, ни рук, Боотур стал взывать о помощи. Он поднял глаза к уходящим: «Помогите!» Но охотники были уже далеко и уходили по огненному лезвию горизонта с земли вглубь неба. В лучах золотисто-жёлтого солнца лёгкой походкой, среди них шла и девушка. Она держала кусок мамонтова бивня, который много дней тому назад Олег Батурин безуспешно пытался разделить на части. Шаги девушки замедлялись. Она уже тяжело с остановками пыталась не отстать от других, но отставала и отставала, продираясь по белым пескам среди кедров и сосен. Эллэй Боотур рванулся к ней и оказался рядом. Он обнял её и стал подыскивать в склоне пещеру, где могли бы они остаться. Наконец, показался тёмный вход в подземелье и там, уже не видя, но чувствуя друг друга, они слились в никогда ранее не испытываемом любовном экстазе.

– Браки совершаются на небесах! – произнёс Эллэй Боотур. Сай поднялась и бесстрастно сказала:

– Но умирают на Земле!

Оставив кусок мамонтова бивня, она быстро удалилась, оказавшись сразу там, среди охотников. Эллэй Боотур, присмотрелся и увидел, что Сай в руках держит не бивень, а ребёнка! «Сын! – защемило болью сердце. – Сай родила сына!» Молчание и тишина были ему ответом. Только далеко – далеко над горизонтом уходили и уходили теперь уже не охотники, а просто их тени к далёкому небу. Холод и вечная мерзлота одевали в панцирь осиротевшую без мамонтов Землю. Солнце исчезало в пасти заката. Медленной вечной ночью приближалась пустота и твердь Вселенной. Батурину становилось всё тяжелей и тяжелей вдыхать и выдыхать остановившийся воздух. Но глаза его смотрели в закат, погружающийся в шлак ночи. И там вспыхнула едва различимой искрой Анжела и позвала Олега. Батурин рванулся туда Эллэй Боотуром, но только ударился головой о…

Глава шестая

Олег резко рванулся из ватной пустоты и ударился головой о твердь Вселенной – потолок каюты. Ошарашенный болью и неожиданностью пробуждения, он чуть было не сорвался с верхней полки вниз.

– Фу, ты чёрт, – возмутился Батурин и поймал себя на мысли, что возмутился так, как обычно возмущаются попавшие впросак, когда чувствуют, что кто-то может видеть их неловкость и с пониманием отнесёт её не на счёт отсутствия ловкости, а на счёт обыкновенного недоразумения. Но на его счастье все в каюте ещё спали. Могучий бас храпа Артёма был тому порукой – он почти перекрывал отдалённые рёвы мотора теплохода. Олег проснулся первым. Взглянув на друзей, он хотел было крикнуть: «Подъём, бо-о-ля!», но тут его взгляд скользнул по циферблату часов. Было всего пять утра! Потирая ушиб, Олег с трудом удержал себя от желания пошутить и начал соотносит своё истинное состояние с положением путешественника-экскурсанта. Его раннее пробуждение было вызвано именно этим положением, которое возбуждает бури чувств и волнующих воображение картин новых мест, встреч и открытий. Каждый, кому приходилось путешествовать, знает как, с каким нетерпением ждёшь нового утра и не просто нового утра, а такого, чтобы всё было «Ах!» Батурин тут же посмотрел в окно и с нескрываемой досадой не произнёс, а простонал только половину этого «Ах!»

– А – а – а…

Словно продолжение его первобытного сна – серо-синяя стена тумана шевелилась за стеклом окна, клубясь, поднимаясь и обвивая едва видимые борта теплохода гадким, скользким, бесчувственным и бесформенным слизняком-чудищем, перегородившим путь кораблю. Он только что, недовольно урча утробой мотора, прошёл несколько десятков метров, остановился и теперь медленно дрейфовал на речной волне назад, словно вырываясь из мокрого, ослепляющего пеленой плена. «Неужели туман будет весь день?» – разочарованно спросил себя Олег и отвернулся к такой же серой стене с мыслью снова уснуть. И уснул. И снилось ему ослепительно-яркое солнце, встающее над просторной землёй, снимающее с неё лёгкие, невесомые покрывала туманов… Звало к себе. А Олегу так не хотелось просыпаться. Лишь тогда, когда из динамиков теплохода потекли отрезвляющие звуки гимна, Батурин снова проснулся и с ещё большим нетерпение бросился к окну. За ним, как приснилось ему, стена тумана вдруг рухнула в воду и утонула в тёмных волнах потока, а солнце легко заскользило по серой воде. Ведь так хотелось, чтобы эта единственная за всё лето экскурсия к сказочным Ленским столбам освещалась праздничным солнцем, такого нужного, такого желанного юности. Действительно, зеркало воды отражало одновременно и холодный синий вал тумана и ослепительные лучи утреннего солнца, встававшего на глубоком северо-северо-востоке. Виталий Сергеевич незамедлительно приветливо хмыкнул Олегу.

– Утро доброе, кабальеро, – и потянулся всем телом, радуясь прекрасным состоянием своих отдохнувших мышц долгое время работавшего на пределе мужчины. Виталий уже не спал давно, не спал от избытка сил и обрадовался, что и Батурин пробудился одним из первых.

– Доброе, доброе утро, Витальеро, – в тон ему обрадовался Олег и спрыгнул с верхней полки. Володя Грайчихин, выбросив из-под простыни свою ручищу, поймал Олега за ногу и пожимая её, словно руку, тоже приветливо и не без удовольствия промычал.

– М-м-м, Олежек… Гладиатор, ты наш.

Артём ещё богатырски спал. Батурин, умывшись, вышел на верхнюю палубу и стал разминаться. Нежась в прорывающихся сквозь хлопья тумана лучах солнца, он, словно ребёнок в колыбели, тянулся всем телом, руками, глазами, душой в неведомое, забортное пространство, где жило, дышало, ожидало его ещё неоткрытое чудо. Из динамиков теплохода лилась музыка, тёплой волной обдавая проснувшихся. К борту подошла Света – четверокурсница экономфака, работавшая в отряде поваром и научившаяся вставать рано, далеко до восхода солнца. Света, словно плыла вдоль берегов над волнами реки, и казалась Олегу тем самым чудом, которого ждало сердце Олега.

– То ни свет ни заря в небе разгорается… – замурлыкал обрадованный ей Батурин. – То кормилица моя, Свет ни свет, просыпается. Доброе утро, Светочка.

– Доброе утро, Батурин, – чистоголосо ответила Светлана.

– Тебе давно надо было выйти на палубу и теплоход не стоял бы на месте, – продолжал Батурин, обращая её внимание на себя и на то, что теплоход, действительно, забурлив водой за кормой, двинулся к отдалившейся стене тумана.

– Ну, и где же эти самые хвалёные столбы? – озираясь по сторонам, спросила девушка.

– Будем надеяться, что слева по борту, а не прямо по курсу, – лукавил Батурин.

– Это почему ж? – не отреагировала на его игривость Светлана.

– Иначе нам придётся их ругать, а не хвалить, – продолжал в том же духе Олег.

– Если ещё и придётся. А то мы с тобой, Светочка, Ленскими русалками станем, – ища в глазах девушки ответное желание связать нить не сложившихся, но в один из моментов жизни в отряде готовых было сложиться, отношений между ними, говорил Батурин. Мощные двигатели взбивали невидимыми винтами тёмно-зелёную неуютную воду. «Механик Кулибин», изрядно потрёпанный вчерашним разгулом бойцов, словно пытаясь стыдливо скрыть разбитые стёкла, кресла, ограждения, шёл под поднимавшийся бархатно-серый полог тумана. Ещё холодный ночной ветерок тянул по руслу, перемахивал через палубу, шаловливо забираясь под одежду девушки и юноши. А они, один уже разгорячённый гимнастикой, другая ещё дышащая сном и теплом постели, непроизвольно стремились подставить горящие щёки для поцелуев речного скитальца и разогревающего его солнца. Сколько сил играло и в молодых телах, и в окружающих их стихиях, вдыхавших в них осветлённое чувство единения со всем этим миром! В этот утренний час всё им казалось гармонией, совсем не нарочно придуманной, а для них, хотя и видимой и ощущаемой ими по разному. Олегу, вдруг вспомнившему Табагальское утро, виделась в Свете Анжела, а Свете, не знавшей, не ведавшей здесь счастья любовного утра, не было никакой нужды в совершенствовании чудной гармонии мира. Гармонии мира и их на пустынном, ещё спящем корабле, упрямо плывущего навстречу то ли изливавшемуся зелёной водой занавесу тумана, то ли плескавшемуся в ней бахромой тумана беспредельному небу. Гармонии с притаившейся за туманом таинственной, загадочной землёй, запрятавшей где-то рядом своих стражей великанов: заставы Ленских столбов. Гармонии неисчерпаемых неоткрытых открытий заворожённого неизвестностью мира, чувствуемой, ощущаемой, рождающейся только в юности. Когда ты как корабль, как речной или океанский гигант исполин, плывёшь по волнам и вдруг видишь себя крохой-скорлупкой, готовой бесследно исчезнуть в круговерти волн, не имеющей ни слева, ни справа, ни сзади, ни спереди, ни над собой, ни под собой обозримых, ощутимых пространств. Но не исчезаешь, а плывёшь и плывёшь под поднимающийся, исчезающий мрак и туман. Как и теперь. «Механик Кулибин» плыл и плыл, и словно отодвигал, раздвигал туман, хотя медленно, но открывая и показывая глазам юноши и девушки оттаивающий под лучами солнца и заполняющий всё вокруг, проникающий в их сердца мир, в такие минуты называемый родиной. Олег, переполненный сладким теплом любви к этой, бывшей только что скрытой, спрятанной и оттого далёкой неуютной земле, полнился как птица песней, желанием излить свои чувства, любовь и уже хотел было продолжить разговор со Светой, но девушка неожиданно вздрогнула от не согревшегося ещё ветерка и проговорила: «Однако здесь ещё прохладно. Так что пусть он лучше ещё постоит, а я пойду» – и она пошла к лестнице, взглянув на Олега умытыми холодной росой тумана глазами, словно просившими остановить её или идти вместе с ней, чтобы не разрушить обласкавшей их мимолётной гармонии утра. Но Батурин не остановил девушку и не пошёл следом за ней, хотя и чувствовал, что рушится фантастичность слияния с миром. Словно со Светой уходила его лучшая часть – стройная, подтянутая, в зелёном, ладно сидящем, даже лоснящемся от натяжения ткани костюме бойца ВССО. Олег жадно смотрел вслед удалявшейся девушке, путался глазами в коротко стриженных чёрных волосах, скатывался взглядом на плечи, пробегал по ладной фигуре, ощущая лёгкое, сладкое головокружение от змеившейся движением талии, от крупного, круглого, перекатывающегося соблазнительными ягодицами зада. Снова представив в ней Анжелу, Батурин чуть не застонал от мучительного, съедавшего его сердце и тело томительного, острого желания обладания утренней девушкой, желанной, недоступной. Олег не задумывался о причинах несостоявшейся, а, видимо, возможной между ними любви. Он только чувствовал, как вместе с девушкой уходит из него тепло и тревога утра, а вместо них растёт в душе тоскливое, мучительное чувство неудовлетворённости собой и прошлым, и настоящим. Батурин так и не уловил, что причиной его состояния была сегодняшняя, кошмарная ночь с пьяным, пиратским разгулом бойцов, спроецировавшаяся первобытнообщинной охотой в сон, и теперь двойным грузом неосознанной вины, лежащая где-то в глубине подсознания. Несколько минут он силился поймать, припомнить детали ночи и сна, но появившиеся бойцы на палубе отвлекли его внимание, и он отмахнулся от неприятных воспоминаний и пошёл прогуляться по палубе. На корме, подставляя едва проснувшиеся лица нежному и колкому одновременно теплу утреннего солнца, уже сидела студенческая братия. Среди незнакомых лиц Батурин заметил известного ещё по университету философа Валеру Чапина. Они приветствовали друг друга.

– Я всё ещё не могу отойти после твоего вчерашнего удара, – пожимая Олегу руку, сказал Валера.

– Как?! – удивился Батурин, даже краем памяти не улавливая чего-нибудь подобного.

– У самого носа… Фь-ш-ш-ух! Пронёсся твой кулачище. Со страшной силой. На пару сантиметров ближе и сидел бы я сейчас без носа. Б р-р-р! До сих пор меня обдаёт тем ужасом и ветром.

– То-то я и смотрю, что тебя всё время сегодня тянет до ветру, – засмеялся его сосед.

– Ну, здесь ты, пожалуй, перебрал. Видеть такого ты никак не мог бы. Слышать и чувствовать – да. Но, к сожалению, этого счастья тебе не подвалило, Витёк, – отпарировал Валера другу.

– Как ударной волной в нос шибануло, – продолжал уже с Олегом Чапин. – Ты, наверное, в кого-то из моих сокурсников метил, а чуть не убил меня. А ещё товарищ.

– Ну, что ты, Валера, я тебя ни при каких обстоятельствах… – пытался сообразить Олег, когда он «чуть не убил» знакомого, хотя и философа.

– А это можно и без обстоятельств, – подыгрывал друг Валеры. – А ещё лучше и без свидетелей. Хотя я бы с удовольствием посмотрел как Чап откинул бы свои чапли.

– Ах, ты, злодей… – набросился Валера на друга. Батурин осмотрелся. Студенты разных отрядов, сидевшие здесь же с садистским удовольствием смаковали вчерашнее. Редкость подобного происшествия, да ещё в столь редких обстоятельствах удовлетворила многих той исключительной возможностью, с которой они приобретали своего рода запатентованное право всю дальнейшую жизнь рассказывать близким, знакомым и незнакомым захватывающие воображение детективные приключения их столь скудной на вестерновскую романтику юности. Поэтому каждому хотелось уже сейчас поведать о том, что пришлось увидеть, в чём участвовать, а ещё больше запомнить рассказы других, чтобы сделать их золотым фондом своих воспоминаний и рекламой недюженных подвигов не рядового бойца линейного отряда ССО. Понежась в креслах под обволакивающе-ласковыми лучами солнца вместе с подошедшими Игнатовым и Грайчихиным, Батурин предложил подкрепиться, пока не начались Ленские столбы. Бойцы с охотой согласились и отправились на завтрак в ресторан. После завтрака Батурин снова поднялся на палубу. Туман уползал всё выше и выше по реке, открывая отдалённые, неясные берега. Теплоход стал забирать влево к правому берегу Лены. В рыхлых хлопьях лавинообразного тумана стали прорываться странные сооружения, а, скорее, нагромождения камней, скал, завораживавших глаза студентов многоформной причудливостью берегов. По каютам и палубам пронеслось: «Столбы! Столбы!»

Теплоход всё заинтересованней приближался к прячущемуся в тумане берегу. От собравшихся поглазеть на чудо природы студентов, в волнении куривших разом, шёл клубами дым, зеркально отчёркивавший соотносимость живой и неживой природы. Олег, поднявшись на верхнюю палубу, уселся в глубокое, плетёное из ивовых прутьев кресло и, надвинув на глаза сомбреро, стал любоваться первобытной красотой диких скал, становящихся всё величественней и открытей. А «Механик Кулибин», словно могучий компьютер сказочной машины времени, медленно увлекал сотни бойцов в каменные объятья далёких геологических эпох. Он погружал их волю и разум в схлопывающуюся в туманных загоризонтьях разворачивающуюся здесь, у теплохода, первородную твердь Вселенной. Правый берег Лены давно уже был намного круче и выше далёкого ленивого левого, запутывающегося своими песчаными и ненужно-пляжными линзами в зыбких сетях горизонта. Правобережье продолжало подниматься все выше, сползая в реку то первыми робкими группами галечных языков высохших русел, то неожиданными выбросами лысых одиноких скал между густеющих хороводов растительности. От него тянуло запахом рыбной чешуи и таинственным дыханием разогретых уже солнцем камней вечно сырых мшисто-хвойных болот. На береговых изломах, чередовавшиеся друг с другом кустарники багульника и островки тайги стали сменяться форпостами скал – крепостей, одетыми в броню и кольчуги мха и лишайника. Каменные богатыри, сгорбившиеся, притаились за грудами скальных россыпей, а затем и за самими скалами, стремившимися к реке в невероятных метаморфозах форм и движений. Казалось, что вода и скалы были в непремиримой вражде. Мрачные отроги неприступных Ленских столбов яростно атаковывались холодноводной рекой, но с годами так и не отступали перед махиной таёжного моря, а, наоборот, гордо вздымаясь, полировались и возносились величественными фигурами сказочных воинов, делаясь недостижимыми, неприступными. Из глубин чёрно-зелёной бездны, цепляясь за трещины, выступы скал, сплетаясь, срастаясь с ними, ползли, добираясь до самых вершин, нависших над Леной хребтов, причудливые тела каких-то древних допотопных тварей, своим неудержимым движением к небу прорывали продавленную здесь могучей рекой земную твердь. Небо же остановило стремительные вихри мифических танцев невиданных существ, превратив их в застывшие навечно каменные изваяния. Из этого хаотического нагромождения чудищ и форм медленно, но неизменно, то тут, то там вырастали ряд за рядом удивительно стройные, геометрически правильные столбы, шеренги, колонны, напоминающие боевые порядки войск, направляемые чьей-то могучей волей, пожелавшей остановить напор воды и её чудищ. Но противные продолжали бушевать холодной волной, бросаться и разрушать, разрушать, разрушать. Тогда-то на их пути начали подниматься грозные толстостенные сторожевые башни. Многие из них казались теперь полуразрушенными, давным – давно покинутыми своими неведомыми защитниками, а многие ещё полными полчищ, окаменевших и онемевших от неведомого ужаса… Казалось, что ещё надо той чудищной силе? А она продолжала вздымать и вздымать… Земле же и небу, движимым неведомой волей, вновь приходилось творить, создавать, направлять… Целые неразрушимые по тем временам, но полуразрушенные ныне крепости-города вознесли свои неприступные бастионы. А над ними, над их придавленными временем руинами виделось ещё более сказочное нечто, в чём едва различались и обвалившиеся щели бойниц и разрушенные боями и ветром времени боевые площадки и лестницы, по которым взволнованная фантазия Батурина поднималась в клубящиеся дымы пожарищ, в неразбериху кровавых битв, – во всё, что в одно мгновение вдруг становилось окаменевшей тенью будто бы случайно пронёсшихся здесь спрессованным сгустком летящих из самого начала мирозданья неисчислимых тысячелетий, окаменевших, превратившихся в гигантские столбы навсегда… От созерцания, соприкосновения с этим неописуемым никакими красками могуществом природы, Олегу сделалось легко на душе, даже празднично. Ему хотелось петь и воспевать невиданные им ранее чудесные творения стихий. Чувства росли, поднимались в нём, как волны в реке, сталкивались со словами, как те со скалами, и застывали в стихах. Чего он давно не делал, вершилось само. Хотелось кому-то, не медля ни минуты, прошептать, пропеть строящиеся в строки слова и рифмы, проявляющие, словно под мощным магнитом оголённые, поляризующиеся в них мысли и чувства. Их, словно на Ленских скалах, видел, читал, шептал, пел Батурин: