Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

Обида не проходила, а только крепла. Ему, как никому другому из присутствующих в зале сильных и мужественных парней, виделась в лице этой девушки несправедливость жизни, стихийность и необоснованность решений людей и обстоятельств судьбы.

Какой бы талантливой, умной проницательной, боевой ни была эта девушка, Батурин в своём положении не мог воспринимать её беспристрастно и потому ни на мгновенье не сомневался, что это рекламный трюк, рассчитанный на дураков. Ему – сильному, тренированному, умеющему работать, готовому трудиться и день и ночь, даже не улыбалась поездка в отряд простым бойцом, мечтающим работать только за то, что ему дали возможность увидеть другие места. А она… Она уже ездила, работала и снова едет, да и не просто бойцом, а комиссаром. И не простым комиссаром, каких тысячи по стране, а с орденом на хрупкой, но отмеченной из миллионов груди…

Зал, словно сговорившись против Олега, рукоплескал, вставая и славя эту чудо-девушку, избранницу счастья и счастливую, видимо, избранницу. Могучий хор могучих ладоней, сливаясь с песней, в которой «романтика исполненная света», как нежная, ласковая и будоражащая юные сердца девушка, увлекала души новых молодых героев на труд и подвиг, на такую жизнь, где не оставалось места думам, песням о себе, где всё отдавалось другим, без зла и сожаленья:

Пускай другим достанутся награды,

Пусть наши позабудут имена.

Но вновь нас под знамёнами отрядов

На подвиги зовёт любимая страна!

Чувства и мысли Батурина раздвоились, раздвоились не на чувства и мысли, а на чувства и мысли, мысли и чувства, в которых клокотал праздник и бушевала беда: с одной стороны, он ощущал и силы, и радость окружающих, с другой, – бессилье и злобу из-за своего отсутствия в их рядах. Это состояние было странным и отстраняющим. Он не понимал кипящей возмущением и горечью головой, что ничего несправедливого в происходящем нет, и не может быть. И хотя он не был приговорённым, он не чувствовал себя вырванным из-под контроля головы телом, распластанным, как казалось ему, на четвертование, обречённым на гибель. Хотя видел, что мир жил, живёт и будет жить без него. Но, тем не менее, всё в нём противилось неприемлемому положению: почему именно он в хляби кювета, в болоте, в стороне от рытвинистой, но славной и славящей юных дороги? Дороги, по которой, не замечая его, не видя его корчащегося, протягивающего беспомощные руки, проходит отряд за отрядом в пламенную, кипящую музыкой света и слов романтику юности.

Отряд уходил за отрядом, отряд за отрядом.

Конференция кончалась, и в её конец вновь вплетался злой пронзающий остротой звучания невообразимую высоту нот голос. Этот голос стремительно уносился ввысь, зависал на неощутимом пределе срыва, становился птицей, замахнувшейся на беспредельность высот вокального Эвереста. Поднявшись куда-то в недостижимую бездну космического пространства, он вдруг срывался оттуда лавиной, пробуждающей щемящий сердце страх, страх невесомости в душе, в поддушье, волненье, тоску и обеспокоенность. И было чудом, что, хрустальной хрупкостью, этой, едва ощутимой паутинкой, он связывал рожденье далёких миров с рождением новых властелинов мира, прилаживающихся, примеряющихся к головокружительным высотам ещё не покорённых вершин. Этот голос, не прерываясь, тянулся в поднебесье – на пики копий – звуков. Ввысь и ввысь! И, наконец, взлетев на них, он вдруг бесстрашно бросался вниз и бросал вызов всему от имени юных, от их ещё неизвестных имён всему тому, неведомому и недоступному, что уже стояло и, непременно, должно было встать на их пути:

Радостный строй гитар,

Яростный строй отряд,

Словно степной пожар

Песен костры горят.

 
А стройотряды уходят дальше.
А строй гитары не терпит фальши.
И наш словесный максимализм
Проверит время, проверит жизнь.
Радостный строй гитар,
Яростный строй отряд,
Словно степной пожар
Песен костры горят.
 

Глава вторая

Гайсанов, как никогда раньше, уверенно и благодушно протрапил в самолёт. Едва устроившись в кресло, он отключился от внешнего мира и унёсся в якутский оазис своего недалёкого будущего. Там мавзолейски серела крутая очередь толстосумов: кассиров, прорабов, начальников ОКСов, директоров самых различных организаций столицы Саха.

– Просим, Карим Султанович, принять милостиво, – передавалась из уст в уста понравившаяся ему фраза.

В этом году с самого начала отрядных приготовлений хорошо складывались практически любые его предпринимательские дела.

– А что вы хотите? – задавал он вопрос своим воображаемым оппонентам. И на их немое ожидание разъяснений убедительно и, как казалось ему, убеждённо защищал краеугольные основания своей теории: «Людовик XIV говорил: «Государство – это я!» И он многократно оказывался прав. История помнит Людовика и именно XIV, а не первого и не XV короля. Мы, коммунисты говорим: «Государство – это мы!»

Великий спор Наполеонов и толпы вечен. Но побеждает тот Наполеон, который ищет победу через «мы». Один в поле не воин. У каждого времени свои заботы, свои идеи. Наши уравнительные идеи о прекрасном коммунистическом будущем – постмодернистская религия для толпы. Мечтать и верить, ну, ещё и надеяться никому не вредно. Десятки лет существует новое государство без эксплуататоров и эксплуатируемых. Сколько Людовиков залеэголизировалось и даже залегализировалось за это время. Каждое «эго» хочет быть государством. Все хотят управлять! Посмотришь: большой или маленьких человек, с виду он, может быть, обезьяна ещё, но внутри он Людовик. И если бы только внутри, а то ведь ему и материально-техническую базу, пусть хоть овощную, но подавай. Вот тут-то и наступает труднейший период: людовитый образ рвётся наружу. И оставаться в скромной оболочке святого Иосифа – совсем не собирается. Требует обещанного коммунистически – королевского бытия. А оно, благоденствие райское, всё в будущем да в будущем, кем-то отодвигаемом и отодвигаемом. Ленин обещал коммунизм, чуть ли ни через 15 лет после революции. Недавним кремлёвским мечтателем торжественно было заявлено, что в восьмидесятых годах двадцатого наконец-то осуществится многотысячелетняя утопия. Для многих власть придержащих, конечно же, удалось утопиться – поиметь всех и всё. Так сказать, перестроиться! Ну, а я чем хуже их? И мне чертовски хочется перестроиться. Комюндально – индивидуальным предпринимателем стать! И ведь стану! Теперь же вот возьму и… Заделаюсь бизнесменом. Заставлю работать на пользу государства умных хлопцев. Иной раз и к кормушке кого подпущу. Кто работает, тот и ест! Пусть только работает. Для страны это лучше, чем, если бы они на югах, на пляжах пузо своё на солнышке грели, в преферанс резались, анекдоты травили о китайцах, каждый день сажающих и собирающих урожаи риса, потому что кушать очень хочется. Трудно. А тут романтика, подвиг как-никак. Служение великим, всё приближающимся и приближающимся идеалам…

Ну, а за мои потуги честно и благородно командирский паёк вынь да положь. Конечно же, не захотят честно и благородно отдать мне моё. Ну, да не страшно. Поможем и этому горю: где поделюсь, где объегорю. Зачем же голова на плечах? Не только ж шапку носить! Социалистическая предприимчивость – это вам не скачки на студенческих вечеринках. Можно быть меломаном, рабом музыки, стонать и дёргаться под неё, а можно, щёлкая выключателем, приводить в движение гармонию звуков и хаос толпы».

Самолёт набирал высоту, уносил и уносил командира на восток. Гайсанов прилипал к иллюминатору, бесстрашно проваливаясь в невесомую бездну, вылетал из самолёта и с наслаждением парил неземным демоном в безвинных незнакомых пространствах Земли.

Утомительно долго, даже печально как-то уплывали под ним потерявшие жизненность, движенье и суетную мелочность миллионов людей, могучие русские земли, города и деревни, озера и реки. Волга, Кама, Обь, Енисей и, наконец, Лена, как фантастические метки меридианов на ставшем для Гайсанова демонстрационным глобусом Земном шаре, появлялись на востоке, в самом уголке окошка, и тягуче тянулись неведомой силой на запад. Серо-синее полотнище неба сминалось в моторах могучего Ила, как в барабанах стиральной машины бельё, дымящимися жгутами вырывалось из сопл, выкручивалось, отжималось и разрывалось на клочья и пену облаков, развешиваясь на дальних частоколах горизонтов.

Настороженный, затаившийся сибирский край отчуждённо и холодно ждал очередного завоевателя.

Стылый озноб прополз по спине Карима.

В авиапорту Якутска Гайсанова встречал бригадир основного объекта отряда станции водоканала Бражных Алик, строитель по профессии, приглашённый Каримом из Усть-Каменогорска.

Старые приятели встретились просто, не проявляя особых усилий в желании скрыть удовольствие от встречи.

Группа, прилетевшая с Каримом, получала багаж. Бригадир группы строящегося корпуса административного здания водоканала города, Алик Бражных, рассказывал командиру о делах в отряде.

– Ждём тебя, Карый, – обхватывая костлявой пятернёй свой выступающий кадык, автономно двигавшийся под узким с тяжёлым подбородком остроносым лицом, скороговоркой решетил Алик.

– Жильё подготовлено. Столовая пущена. Опалубка под рамбалку АБКа почти готова. Укладываем арматуру. Можно заливать бетон… К другим объектам ещё не приступали. Ждём тебя, Султанович.

– А что это за «абыкак», – это что работа у вас такая? – с улыбчивым превосходством вышестоящего лица, откинулся головой Гайсанов, прекрасно зная абривиатуру: Административно – бытовой корпус – строительный объект СУ -21, им же самим найденный весной под свой отряд.

– Гм, гы-гы-гы, ты как всегда в своём духе, – загыгыкал Бражных, поправляя сползшие с взгорбленного носа очки. Его светлые глаза были бледным отражением негатива непроницаемо-чёрных, как смола, глаз Карима. Но одна черта, часто встречающаяся у подобного типа людей, объединяла их. И это была неуловимая ассиметричность зрачков, обычно сбивающая кого угодно с толку перед выбором в какой глаз нужно смотреть в ту или иную минуту. Будучи следствием болезни, перенесённой ещё в грудном возрасте, этот незначительный физический недостаток, обычно старательно не замечаемый окружающими, для самих кривоглазых становился мучительным бичеванием, особенно в подростковый период. Он словно подхлёстывал развитие способностей последних видеть мир шире из-под других углов зрения. Так как сверстники нередко издевались над косоглазьем как Карима, так и Алика, то болезненность переживаний своего физического недостатка в некоторой замкнутости в себе заставила их объединиться и искать обходные пути утверждения своего «эго». В зрелом же возрасте она переросла в беспощадные черты характеров, которые, по их пониманию, давали им право не только на особое видение мира, но и на использование всевозможных ходов, лазеек в окружающем их правильноглазном социуме для достижения своих целей, амбиций.

– Дополнительно подыскивали что-нибудь? – скорее для подтверждения формализма власти и необходимости в ней даже для друга, чем для выявления сути, спросил Гайсанов. Уж кто-кто, а он понимал, что в этой вскользь брошенной фразе и заложен динамит власти. Карим давал понять, что он проявляет определённый либерализм к своим и в тоже время не оставляет Алику Бражных, как и всем остальным потенциальным противникам, соперникам, не понимать, что главное всё-таки в нём, и в том, что он только что сказал. И это-то главное будет лежать на его плечах, определяя и суть и цель их отношений и дел. Ответ был такой, какой ожидал Карим:

– Это твоя забота, Гайсик! – Бражных сумел сказать это таким тоном, что в ничего не значащих словах прозвучало:

«Это твоя вотчина, а я твой вассал!» В этот момент их глаза смогли скреститься таким образом, что ни у того, ни у другого не появилось их обычной неловкости за отсутствие в них фокусировки.

– Поторапливайтесь! Прото… арапы… вливайтесь, станете бойцами! Эфиопами! И не забывайте багаж! – энергично и властительно поднял руку и крикнул, словно крякнул, Карим перекидывающимся шутками и колкостями студентам своего отряда. Одновременно этим он дал понять своему другу, что их первый разговор-пристрелка окончен.

– Уже обагажились, командир! – шумели романтичные голоса бойцов.

– Хорошо. Вижу.

– Готовы и обогащаться, – вступил в разговор на равных с Гайсановым один из шутников.

– Веди нас хоть на край Чукотки, не боимся денежной щекотки…

– Ладно, ладно, поведу… – ухмыльнулся довольный хорошим настроением бойцов командир.

Штаб отряда располагался в кабинете директора школы, выходившего в огромное помещение учительской.

Первое же заседание штаба было организовано в этом кабинете, куда был перенесён заблаговременно ящик коньяку и прочие дефицитные продукты, приобретённые в Москве на собранные деньги студентов отряда.

Большой директорский стол был накрыт по первому разряду московских ресторанов.

Первая пара бутылок уже служила успеху отряда. Красуясь этикетками дорогого коньяка, она венчала калейдоскоп блюд с ловко нарезанными кусочками колбасы, рыбы, охваченных зелёным пламенем лука и ещё дышавших базарной свежестью петрушки, укропа и салата. Огромный чугунный казан дымился среднеазиатским пловом, щедро расточая одуряющий, головокружительный дух вековечной степной сытой праздничности и торжества, неожиданно перекочевавшей на Крайний Север. Серебрящееся по-восточному орнаментированное чеканкой в духе ганчо блюдо, прилетевшее с ребятами из Усть-Каменогорска, было доверху наполнено свежими фруктами – дарами Средней Азии, деревянное, сувенирное, с хохломской росписью – ягодами клубники и малины, сушёной дыней и виноградом.

В штабе оказались командир и четыре бригадира, двое из которых были Усть-Каменогорцы, друзья Карима: Алик Бражных и Насреддин Хассанов. Двое других – старые приятели, сокурсники и постоянные бригадиры ССО, которыми руководил Гайсанов, начиная ещё с первого курса: Сергей Долгополов и Вадим Каратаев.

– Первый тост – За командира! – предложил, как только открыл заседание штаба Сергей Долгополов, разлив янтарную жидкость долин Арарата в привезённые им с собой нидерландские стограммовые с затейливыми позами обнажённых красоток стаканчики.

– Сергей Павлович, доложи-ка, как обстоят дела в договорной шарашке, – аккуратно закусывая сухой дыней коньяк, попросил Долгополова Карим.

– А никак, – ответил тот, с удовольствием крякнув в опрокинутый стаканчик, из которого стекала последняя капля на засахаренную лимонную дольку, традиционно используемую Сергеем после рюмки коньяка и после слов, говариваемых им в таком случае: «По рецепту самого царя-батюшки, «Мы – Николай – второго».

– Не понял, – остудил его Карим.

– Что повторить?! – играл картинным недоумением Долгополов, оседая глубже за столом, словно показывая как значителен его вес в отрядных делах.

– Серый, Серый, пока не окосел, доложь, доложь, – увещевая друга, повелевал Гайсанов.

– Так, Султанович, после первой не докладывают. Выпьем по второй.

Выпили по второй.

– Вот, а теперь и по третьей можно, – продолжил Долгополов.

– Во, теперь можно. Чуть ли ни каждый день бывал в конторе СМУ – 21 у Курицына на планёрке…

– Не Курицына, а Курочкина Фёдора Афанасьевича, – поправил его Карим, демонстрируя цепкую память и подчёркнутую необходимость начальство знать в лицо, по-фамильно, по-имённо, «по-отечески». Играя словом «по-отчеству», настойчиво повторил Карим. – Да, да, по – отечески.

– Какой там Курочкин! Наоборот – это такой старый вонючий лис, что с какой стороны к нему не подступи, – всё равно одной фигой за версту пахнет. Что я ему ни говорил, как я ему ни доказывал, как ни просил, как ни грозил… Всё впустую. Каждый вечер обещанья: «Подвезём, завтра. Сам займусь!» Ждём завтра. Ничего. Вечером ещё хуже: «Приводи ребят на склад ЖБИ. Будут машины. Грузи! Вези! Строй!» Приходим с утра, полдня до обеда ждём, напрасно хлеб жуём. А воз и ныне там. Что модно было на Руси в старину, модно и по сей день.

– Ясно, – наполняя третью рюмку, помрачнел, Карим. – Завтра займёмся устройством в новые организации. Приготовьте списки своих бригад, паспорта и заявления от каждого без указания организаций и имён начальников. Допишем потом. А что с питанием? – продолжал интересоваться командир, встречаясь поочерёдно с каждым крепкими уже заблестевшими, как маслины глазами. В этот момент его зрачки излучали в скрещения взглядов магнетический блеск и ток гипнотизёра, вызывая паралитический шок соучастников.

– В пределах рубля, – ответил Вадим Каратаев, передёрнув всеми морщинами левой стороны его худого татарского лица.

– Плохо кормите бойцов, я смотрю. Накинуть ещё рубль. Для всех минимум два рубля, – сказал, поднимая третью, Карим.

– Безусловно! – отозвался каждый как один, преданно проглатывая жгучие маслины Каримовых глаз.

– Тогда за нами успех. За наш успех! – делая ударение на слове «наш», осушил и третью Гайсанов.

В первые же дни Карим умело со знанием дела, оформил две бригады Алика Бражных и Насреддина Хассанова ещё в двух организациях: СМУ МВД города Якутска и СМУ «Гордормостострой», использовав письма от имени комитета ВЛКСМ МГУ им. М. В. Ломоносова на бланке за подписью Розовского Б. В., командира районного штаба студенческих строительных отрядов МГУ, работающих в Якутске. Больше других повезло секретной семёрке мобильной бригады Василия Белоусова, аспиранта экономфака, круглоголового крепыша, жилистого и работящего молчуна, постоянно пребывающего в самоуглублённом, холодно-отчужденном анализе чего-то ведомого или неведомого только ему одному. Семь его бойцов или, прямее говоря, их мёртвых душ ещё дважды воскресли в двух СМУ в списках паспортов вездесущих эфиопов.

Гайсанов смело шёл к своей цели, лихо закручивал трудно разгадываемые головоломки. Сам его вдохновенный, ни на секунду не теряющий торжества вид говорил, что теперь никто и ничто не могло сбить его с дороги, никто и ничем не мог остановить. Гайсанов чувствовал в себе, как зверь, ту силу, которая приходит к хищнику в матёрые годы и которая не даёт ему покоя ни днём ни ночью. Она кипит, давит изнутри, движет его помыслы и инстинкты, зовёт становиться вожаком стаи, подминая под себя противников, сверхчутьём уводит его от ловушек и капканов, учит обходить западни и заметать следы.

Опыт прошлых ССО развил в нём научно – охотничий нюх на добычу, облагороженный осторожностью и готовностью к неожиданностям.

А неожиданность уже лежала на столе Розовского Бронислава. Это была телеграмма:

«Командиру районного штаба ССО МГУ им. М.В.Ломоносова Розовскому Брониславу.

Направляем тридцать пять бойцов юридического факультета отряд Эфиоп Встретить разместить обеспечить фронтом работ поручается командиру отряда Эфиоп Гайсанову Кариму. Вылет 19 июня. Рейс 1896.

Начальник центрального штаба ВССО МГУ Велентай Дмитрий».

– Да что они там с ума сошли! – возмущённо заявил Карим, прочитав телеграмму. – Куда мне их? У меня 35 бойцов своих бездельничают, проедают то, что зарабатывают остальные 35! Нет и нет! Я не приму их! Я не принимаю их. Может быть, вы мне и те полмиллиона китайцев подсунете, которых Сталин не принял?!

Делайте, что хотите, а мне их некуда девать. Ни жить, ни работать негде.

– Это распоряжение центрального штаба, Керим Султанович, – акцентируя на имени «Керим», грассировал комрайштаба. – А твой отряд выбран не случайно. Ты единственный из наших командиров способный вытянуть это дело, – убеждал Гайсанова Розовский.

– Вот именно вытянуть. Нет! Отдайте их философам, Метёлкину. Пусть они своими мудрыми головами обмозгуют, чем их занять. А меня увольте! – отказывался Карим от юристов.

Он впервые после своего приезда сюда почувствовал, что под ним зашаталась вечномёрзлая земля, что его отлаженная и уже пущенная в ход система начинает рушиться под этой неожиданной тяжестью непредвиденности, свалившейся именно с той стороны, с которой он меньше всего её ожидал.

– Ты коммунист, товарищ Гайсанов! И тебе как коммунисту поручает это ответственное дело Центральны штаб, а не мы! – вступил в разговор комиссар районного штаба Паромов Вячеслав. – Ни мы не можем уволить тебя, ни ты сам не освободишь себя от возложенных на тебя обязанностей. Если тебя не убеждает это, то мы можем провести решение Центрального штаба ещё и через наш районный штаб. Но мы думаем с командиром, что этого делать не стоит. Да, я думаю, так думаешь и ты сам. Принимай ребят. Мы поможем во всём.

– Войди в наше положение, Керим, – продолжал настаивать на своём Бронислав Розовский. – Нам легче иметь дело с меньшими, мобильными единицами, нежели с такими махинам как наши «Эфиоп», «Домоклов меч», «Мезон» да ещё этот то ли бог войны, то ли бесплодный, видимо, во всем «Марс». Но надо устроить, дать работу и этим несчастным, получившим от ворот поворот на Камчатке.

– И тем труднее будет нам, чем больше срослись юрфаковцы с мыслью о Долине гейзеров. Поэтому-то ты должен создать для них условия не хуже, а лучше чем для своих.

– Ха-ха-ха! Может быть, мне ещё и Долину гейзеров им сюда притащить?! – зло и ядовито словами и глазами сверлил членов Центрального штаба, командира и комиссара районного Карим Гайсанов.

– Долину не долину, а маленький пусть не Ташкент, а Усть– Каменогорский гейзерок сделать все-таки придётся, – улыбнулся довольный своей шуткой – поддёвкой Паромов.

– Поможем, поможем! По крайней мере, договорные письма за моей подписью я тебе обещаю, – сглаживая неловкость, возникшую вдруг от слов комиссара, заканчивал разговор Розовский.

И те и другие, и третьи фразы были понятными и ясными и тому и другому, и третьему, ибо они, хотя и скрывали от непосвящённых истину, тем не менее, говорили о ней участникам спора-торга.

Гайсанов понимал, что имеет дело не с новичками, а с хорошо или достаточно хорошо разбирающимися головами в отрядных делах, и, наверное, и в его лично осуществляемых или готовящихся стать фактом мероприятиях. Поэтому-то последнее обещание он оставил без ответа.

– Будем считать, что мы договорились. Встречай юристов и дерзай!

– Дерзайте, граф. Вас ждут великие дела! – подвёл итог разговору Бронислав Розовский.

От этой неожиданной и совсем нежелательной обузы Гайсанов долго не мог прийти в себя. Его коротко остриженная, набычившаяся тугой короткой шеей голова налилась свинцом загадок-ребусов, метавшихся в поисках своих половин – ответов на бесчисленные вопросы.

«Как быть? Как поступить? – спрашивал себя Гайсанов. – Большинство моего отряда с пониманием относилось к тем вариантам, которые я разработал и осуществлял. Если кто-то из непосвящённых и догадывался об истинной подоплёке их, то мог бы помалкивать до самого конца в тщетной надежде на премию или хотя бы в страхе доработать до конца и хоть что-то получить. А что же теперь?

Юристов на мякине не проведёшь. Рано или поздно «Это» может выплыть. Среди них я не найду за тот короткий срок ни согласных, ни понимающих, ни даже сочувствующих. Что же делать? Что же делать?

Не взять их в отряд я уже не могу. Это решено без меня. Ну, хорошо! Вы решили без меня. Я исполняю без вас. И как я буду исполнять – это уже моё личное, кровное, моё дело. Юристы во всём доки.

Следовательно, я должен в начале их устранить от руководства и как можно дольше не подпускать к кухне отрядных дел. А потом посмотреть. Железной дисциплиной задавить волю и желания совать нос куда не надо. Безжалостно и оперативно осуществлять наказания вплоть до отправки за нарушение устава ССО. Ну, а если? Ну, а если…

То на всякий случай нужен ещё и дополнительный вариант. Да!

Но какой? Но какой?»

Какой?

Командир тогда его ещё не знал.