Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

Десятка дорожников, где был и Батурин, всё ещё оценивала, осознавала происходящее. Она и не могла что-то сделать быстро, так как находилась только да краю танцующей толпы дерущихся, а не в самой гуще, где фактов для анализов было гораздо больше.

– Философы! Прекратите драку! Вы ответите за это хулиганство головой! – требовал, угрожал Вячеслав Паромов.

Но в ответ неслось сквернословие да издевательства с претензией на остроту:

– Головой мы думаем, а отвечаем языком и руками? Хочешь послушать подставляй ухо! А то и сразу два. Такое навешаем, до смерти будешь мудрецом! Покажем в раз начало и конец Вселенной.

– Я приказываю немедленно прекратить! – кричал через головы комиссар, доказывая, что и он не из пугливого десятка. – Вы ответите по Уставу.

– Ответим немедленно и по устам, и по морде. Да так, что и не «устанешь»! – орали ему в ответ.

– Бойцы, образумьтесь! Это же уголовщина! Статья двести шестая, пункт… – как – то неожиданно для себя визгливо увещевал клокочущие коридоры и Анатолий Кротич. Но на тональность его голоса, как впрочем, и на сам голос никто не обращал внимания.

– Хе! Ха! Вот – те на! – изумился, вытягивая длинную шею из-за дверей кают-компании, Виктор Дыев.

– Папа, а ты куда? – попытался его остановить Володя Чирикин. Папа же, поправляя съехавшие набок от любопытства очки, прорвал плотные плечи собравшихся, и, выбросив вперёд свои баскетбольные ручищи, принялся то ли разнимать, то ли помогать прессингующим. Но хмель или, как говорил на следующий день Папа, «отсутствие олимпийской формы», не позволили ему насладиться радостью неспортивной битвы. Кулак разгорячённого, бывшего уже в классической форме философа резко остановил, словно рог корридного быка-хулигана тореадора Папу, заставил странно дёрнуться его лицо и тело. Очки, итальянской оправы очки, привезённые Папой из баскетбольного турне университетской команды по Италии, как когда-то в канаве, поползли на прячущийся в волосы лоб и, вдруг сорвавшись, полетели на пол под выписывающие замысловатые па-де дё ноги бойцов. Удивлённый и ослеплённый Папа, выкатив, белые яблоки глаз, оттопырив губы и руки, наклонился и начал искать хрустнувшую под ногами студентов потерю. А безжалостный философ, словно поднимая обеими руками тяжёлый, невидимый молот, этаким молодцем – молотобойцем вдруг резко опустил его на взъерошенный, нахохлившийся пшеничным горделивым гребешком затылок Папы:

– Хе!

Папа безвольно подогнул руки, пытавшиеся найти опору, а не очки, потерял равновесие, уткнулся головой в чьи-то рванувшиеся к его лицу ноги и откинул, как он называл, свои «жерди-ходули». И Папа больше не шевельнулся. Произошло это быстро, и настолько отрезвляюще для дорожников, что они как осиротевшие дети в один голос завопили:

– Папа! Папа!

– Нашего Папу!

– А мы и вашего папу, и вашу маму, так вашу мать! – яростно кричал оскалившийся круглоголовый философ. В его сознании ещё не было ни капли сомнения, что его кулаки молотят налево и направо уже давно без разбора и несправедливо. Сухов с Пройдохой спокойно выпивали и закусывали под гулкий аккомпанемент драки в одной из укромных кают, лишь изредка для удовлетворения любопытства, высовывая, свои юридически неподсудные головы в коридор.

Победно и уверенно прокатывался по теплоходу отряд философов. Сорок человек волна за волной как цунами, валя правых и неправых с ног, избивая битых и небитых, рубя головы и руки, сделались этакими сорока двойными Дамокловыми мечами. Не было пощады ни осмелившимся помешать бессмысленному, пьяному разгулу уже и не мести, а жуткой, обречённой удали, ни пытавшимся поддаться, отползти под лестницы, в каюты, в углы…

Батурин на мгновение обернулся на комиссаров, словно спрашивая их: «Куда же вы смотрите?» Но его взгляд упёрся в их спины, старательно прячущиеся за могучей спиной Артёма Власа. Рядом с ними он увидел бледно-рыжее испуганное лицо командира районного штаба Бронислава Розовского. Застывшие глаза руководителя излучали жёлчный свет искреннего любопытства, смешанного со страхом наказания: «А как мы отчитаемся в областном и Центральном штабе?» Белые, неподвижные белки глаз Бронислава застыли, и только внизу окоёмы век сползли, словно не выдержали напора отяжелевших и расширившихся зрачков от охвативших Бронислава первобытных, но далеко не благородных инстинктов.

Не в силах больше сдерживать страх быть, пусть даже случайно, битым командир крепким толстеньким телом начал втираться между ещё или уже не дерущимися бойцами и стеной коридора, протискиваясь в приотворённую дверь ближайшей каюты. Его губы, перекосившись, издали понятый только одним Паромовым клич, и тот немедленно последовал за Броней.

Ретировка командира районного штаба выглядела жалкой и бледной по сравнению с уходом из отряда Карима Гайсанова.

Глава четвёртая

Карим Гайсанов понимал, что надо уходить. Уходить. Его взаиморасчёты с начальниками СМУ «Гордормостостроя» и СМУ МВД заставляли думать об уголовщине и новых непрогнозируемых, и непредсказуемых неожиданностях. Слабая надежда на то, что новому командиру отряда будет не до того, чтобы искать уже упавшие с воза копейки, мало успокаивала предприимчивого экономиста. И хотя он знал, что оставляет не такое уж плохое наследство, но уверенности в том, что оно надолго приведёт в восторг любого трезвомыслящего И.О. командира, не было. Его умное отступление, прикрываемое бросаемой им солидной костью в виде трёх договорных организаций, должно было носить, по его мнению, вынужденный и неизбежный характер. Копание областного штаба сверху и самодеятельность юристов снизу начинали досаждать деятельной и не терпящей стороннего вмешательства натуре командира.

Группа из пятнадцати бойцов, созданного им отряда, не сжигая мосты, связывавшие их с основным отрядом, была уже зачислена задним числом с двадцать пятого июня приказом за номером 145-К в СМУ «Шахтстроя». Перелетев на объект, она приступила к работам. А через пять-семь дней будет сдан «сверхсекретный» объект – Орсовские гаражи на двадцать пять тысяч рублей, печные и штукатурные работы по частным домам на ещё неопределённую, но достойную сумму и… И нужен повод, красиво уйти…

«Нужен повод, нужен повод, – твердил теперь себе Карим. – Какой повод? Что придумать? Что придумать, чтобы красиво уйти?» – твердил и не мог ничего придумать Гайсанов, ожидая телефонного разговора с женой, строго следившей за ходом работ «Их» отряда в далёкой Якутии и регулярно требовавшей отчёта от своего славного «Гайсика – Аса-асика», отчёта чуть ли ни по каждому пункту его третьесеместровой одиссеи.

Любовь была горячей, взаимной, хотя и разделённой, но только тысячами километров и оттого требовавшей от обоих напряжения всех сил, таящихся в избытке в их высокообразованных натурах. В телефонных разговорах между ними шла тайная, строящаяся на догадках, недомолвках передача кодированной информации, разгадкой и анализом которой они занимались и во время разговора и между переговорами.

– Ало! Алочка, это ты?! – кричал Карим в трубку, словно ещё и ещё раз проверял истинность своего абонента.

– Здравствуй дорогая! Да, дела у меня идут своим чередом. Многое сделано. Но корабль оказался плавучим.

– ???

– Живучесть – позавидовать некому.

И снова неслышимый вопрос.

– Туземцам пришлось дать в зубы. Как полагается в таких случаях. Они оказались гораздо ушлее, чем мы думали. Учёнее, образованнее, знающие, – выражение лица Карима становилось жёстче и холоднее от этих слов.

– Это ещё не всё. Ко мне подбираются ангелы из верхнего рая, а снизу черти комиссию завели. На жаровню обещают посадить…

Слушающий этот разговор мог бы заподозрить в Гайсанове шизофреника, страдающего манией преследования или баптиста, исповедующегося телефонной трубке. Но на том конце провода чуткие уши любимой ловили и принимали каждое слово, вздох или паузу по особому, лишь как изначальные данные шифрограммы.

– Десятку я определил как положено, по счёту. Ты знаешь по какому. Так что, как в той песне, «надейся и жди!»

Через минуту, другую, когда говорила сама жена, Гайсанов стал менять маску на лице, пока совсем не заулыбался хитрой, оценивающей улыбкой. Не меняя положения губ, ответил в трубку нежнее, заискивающе, с ожидаемой оценкой издалека его достоинств, мастерства и дальновидности:

– Ну, что ты, мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути… Только вот пока ещё не знаю, под какой этикеткой преподнести традиционный отступной.

И совсем просиял, минуту спустя, как ученик, нашедший, хотя и по подсказке, но всё же нашедший ответ трудной задачи, просиял и зачмокал в трубку Гайсанов. Он целовал, нашёптывал неразличимые больше звуки.

Закончив разговор, Карим посмотрел по сторонам, потом покрутил трубку перед глазами и крепко поцеловал оба конца трубки, словно настоящие губы любимой, протянувшиеся через эти тысячи километров к нему.

Вот такой незначительный и ничего не значащий для случайных, а, можешь быть, и не случайных вольных или невольных слушателей отчёт был дан Гайсановым своей жене в телефонной кабине.

А пятого августа, в праздник дня строителя, перенесённого по решению штабов на 18 – 19 августа на грандиознейший праздник-представление ВССО: «Парад веков», над входной дверью школы, где дислоцировался отряд «Эфиоп», рядом с «Тыынахпар эрэнэбин», был вывешен красочно оформленный плакат, где на фоне красного куска ткани сияло:

ПОЗДРАВЛЯЕМ

НАШЕГО

КОМАНДИРА – НАСТОЯЩЕГО МУЖЧИНУ

С РОЖДЕНИЕМ СЫНА ВЕСОМ…

В 5 кг!!!

Перед словом «нашего» кто-то уже написал отрицание «НЕ». Бойцы с удивлением и непонятным волнением, появившимся от помпезности и патетичности в речи, произнесённой комиссаром в честь «небывалого» великого события в жизни отряда, стояли на утренней линейке, бестолково шаря глазами вокруг себя. Каждому хотелось отыскать опору на чём-нибудь, в чём-нибудь, что могло бы объяснить им великую радость комиссара и сиявших довольными лицами юристов. Но ничто реальное, осязаемое, ни близкое, ни далёкое, не могло подсказать, намекнуть на суть пересечения, сцепления разноликих и независимых будто бы друг от друга событий. Батурин смотрел на загадочно улыбающегося командира и тоже пытался найти источник той радости, какую испытывали заговорщики от появления на свет продолжателя жизни ненавистного им командира. И вдруг его самого прожгло не радость и не страдание, а ещё никогда не испытанное чувство их симбиоза. Он вспомнил об Анжеле, о её последних словах, о том, что и у него может родиться сын. Да сын! В душе он, как и всякий мужчина, хотел быть не бойцом (бойцом быть всегда можно, и не обязательно, если нельзя, командиром), но настоящим мужчиной – обязательно! Горечь радости, счастливой радости ожидания отцовства вскипала в сердце, поднималась к горлу, обжигала его, першило и сдавливало не проглатываемым комом дыхание и отнимала силы понимания права дарующего жизнь и вины перед принявшим этот дар. Батурин жестоко и зло улыбался. Не потому, что такое событие могло стать небывалым событием в жизни отряда и даже не потому, что оно не могло стать таким в его жизни, а потому, что оно вообще, как казалось ему, не могло быть ни дня кого радостью: ни для него обожжённого утратой любви Анжелы, ни для неё самой. А для того, кто родится, кто будет жить, кто будет вынужден, принуждён жить его частицей, но без него?! Чем станет жизнь для него?!

Олегу вспомнились далёкие минуты детства, когда его пьяный отец сквернословил и, как он говорил сам, «дебоширил» – издевался над матерью с жестокой неукротимой ревностью, – ему маленькому, трясшемуся от страха и бессилья мальчонке хотелось, чтобы он был сыном другого отца, того самого заезжего молодца, которым упрекал мать отец, которым поддерживают в себе лихость и удаль русские женщины. Как это было давно и бессильно. И что же теперь?! А то, что и теперь и в жизни отряда, и в его собственной жизни происходило то, что вызывало то же самое чувство тяжёлой вины, опустошённости и непонимания.

Ухарство и молодецкая удаль, хмель силы, любви и страсти, прущие из многих сами собой, не нуждающиеся в рекламе, но искусно рекламируемые, разжигаемые в отряде предприимчивыми дельцами в корыстных целях, – донжуанство и сладострастие любителями любовных утех и похождений и неудержимо, не подчиняемо никому жили в нём, но уже не зажигали в его сердце того знака качества бойца-мужчины, которым были отмечены все, кто пропадал ночами у любовниц, кто умело подмачивал «сухой закон», не подмачивая своей репутации.

Накануне, на заседании районного штаба, где должен был слушаться отчёт Гайсанова, и решаться вопрос о дальнейшем его пребывании на посту командира отряда «Эфиоп», Карим попросил слова и зачитал телеграмму, в которой он срочно вызывался домой по причине рождения сына. Сына-богатыря, отметившего своё появление на свет и первым своим рекордом, ошеломившим обескураживших всех разом – весом в 5 килограммов! Но как оказалось потом не окончившим свои подвиги только невесомым весом, но и…

Вместо разбирательства дела, все бросились поздравлять Гайсанова с рождением сына… И тот из виновного вдруг превратился в виновника. В тот же вечер в ресторане «Огни севера» за уютным столиком отмечалось это семейное торжество в тёплом кругу уплывающих на следующий день вместе с командиром крёстных отцов – последних бойцов Его отряда, ещё не перебравшихся вниз по течению Лены на полтысячи километров на позиции того самого запасного, дополнительного варианта: в подземный алмазный мир – в СМУ «Шахтострой».

Они смеялись, уже овеянные романтикой, с наполненными сердцами вином и дерзостью победителей серой свинорылой массы, оставляемой ими у разбитого корыта. Никто не мог, и ничто уже не могло помешать их воле, воле их командира, положившего на каждого бойца своего нового отряда по полтысячи рублей на аккредитивы.

Беглецы поднимали бокалы за бойца номер один – Чудо богатыря – Икс Каримовича совершившего, походя, второй свой подвиг, как смеялись бойцы: освободившего отца и целый отряд его из рабства эфиопов. Выпили и за то, чтобы зачислить его под этим номером один в их отряд с сохранением всех довольствий. Выпили и за мать идеи: Аллу Геннадиевну, материализовавшую за целый десяток тысяч вёрст великую силу любви. Выпили за районный штаб, временно освободивший Гайсанова Карима от обязанностей должности командира «Эфиопа» и передавший исполнять эти обязанности Пройдохе Евгению.

– Да зластвует командила Плойдоха! – передразнивая Дастана Довранова, смеялись застольщики.

Никто из остававшихся бойцов «Эфиопа» не знал и не предполагал, что командир улетел не в Москву, а уплыл в перпендикулярном направлении к самолётному маршруту: Якутск – Москва. Так юристы взяли власть в свои руки. А так как произошло это неожиданно даже для заговорщиков, то целую неделю царило безвластие. Пройдоха бился над проблемами, оставленными ему без особых объяснений Гайсановым. Чтобы легче и быстрее разобраться во всём, юристы ужесточили дисциплину. Батурину, пребывавшему ещё в депрессии, не было никакой необходимости отлучаться из отряда, поэтому взысканий ни от Кротича, ни от Сухова он не получал, но, тем не менее, чувствовал, что нажим на него идёт в виде перестановок по работе. И.о. командира по решению нового штаба отряда, в котором были уже одни юристы, удалось утвердить и на собрании отряда увеличение рабочего дня с восьми до одиннадцати часов. Но несколько дней шёл нудный тоскливый дождь. Мокрые и злые бойцы, едва дотягивали на работах до пяти вечера и валились в постель усталые, трясущиеся от холода и нервозной безысходности. Сушиться было негде. Баня, выручавшая до дождей и теплом, и чистотой, встала на ремонт. Так как Каримовские бригадиры исчезли вместе с ним, были назначены новые и тоже юристы. Только преподаватель экономического факультета Кочерняк Станислав Петрович ещё оставался в роли снабженца, как и при Гайсанове. В бригаде дорожников бригадиром остался Володя Чирикин, единственный из неюристов, в отличие от Кочерняка удержавшийся до конца на своём посту. Снабженца же погубили талончики на молоко, выданные бухгалтерией СМУ-5 бригаде газобетоншиков, в которой работал теперь Олег Батурин. Инструкцией по ТБ на производстве газобетона, вредного для здоровья, на каждого бойца полагалось полтора литра молока в день. Рачительный же снабженец Кочерняк Станислав Петрович, получив оптом целый рулон талончиков, выдавал бойцам, да и то не каждый день по пол-литра порошкового молока. Держа могучей рукой пол-литровый половничек, он капал в четырёхсотграммовую кружку давно позабытый бойцами напиток и приговаривал:

– Смотри не обпейся, деточка, не то сестричка прохватит.

– Алёнушка, что ли? – отшучивались и бойцы.

– Настенька, дорогой, Настенька, – вразумительно предупреждал заботливый Петрович. Предупреждение было существенным, но далеко не по адресу. Выпивая в день остававшееся ведро молока, Станислав Петрович не рассчитал свою могучую силушку и уже через неделю надорвался. Почти до самого отъезда он был вынужден, понуждаемый той самой Настенькой, которой он пугал газобетоншиков, бегать в туалет в изоляторе расположенной рядом дизентерийной больницы. Из студентов юридического факультета была создана лекторская группа, члены которой освобождались от чёрной работы, для того чтобы хорошо подготовиться к лекциям для местной аудитории. Наиболее активным в трудное для заговорщиков время теперь были начислены и выданы премии, вызвавшие у кого непонимание, а у кого озлобление и пересуды. Всё труднее становилось работать и жить в отряде, таким как Батурин, не прибившимся ни к какому берегу. Поэтому-то Батурин с затаённой надежной ждал неизвестно от кого из Каримовских приглашения в его отряд. Ибо слухи ходили, что командир не улетел в Москву, а шабашит где-то здесь же, в Якутии. Олег мечтал об этом приглашении как о спасении, как о продолжении романтики и приключений. Кроме того ему было больно оставаться в городе ещё и по той причине, которая не зависела ни от него самого, ни от кого бы то ни было из его отряда. Сцепив зубы, он пытался забыться в той бесконечной чёрной работе, на которую бросал его изощрённый в пытках куратор Сухов, строже, чем раньше, следивший за бойцами, за соблюдением «сухого закона», ставшего в шутку называться в отряде «Суховым законом». И вот теперь, нарушившие этот закон, творили ещё большее беззаконие и не без помощи всё того же блюстителя и нарушителя «Сухова закона».

Глава пятая

Батурин проводил насмешливым взглядом уплывших за дверь командира и комиссара и едко, – никому, – бросил: «Командиры впереди…»

Его скривившиеся в злой ухмылке губы не успели закончить фразу, как костистый кулак обжёг их неприятной, ошарашивающей тяжестью удара. Олегу показалась, что в наказание за насмешку над начальством ему содрали кожу с губ. Он обернулся на толпу дерущихся, но никого из сражавшихся не мог заподозрить в кулачной любезности. Бойцы изображали умопомрачительные па и паденья, молотили руками, ногами, крутились на головах юлой, упоённые своим брэк, а, точнее, драко-дансом. Глазу трудно было остановиться на чём-то одном, но, тем не менее, Батурин отметил, что всё тот же угловатый таран-философ выглядел предпочтительнее, сильнее и точнее остальных. Вот он опрокинул одного, другого, подхватил и бросил, как мешок в коридор, третьего, и стал сериями ударов припечатывать четвёртого к стенке. Красивые боксёрские серии хорошо поставленных ударов философа вдруг взорвались в груди Олега, как в резонаторе, – сердцем. Горячая, прожигающая жилы кровь ярости и боли налила каждую мышцу, каждую клетку – под ударами тирана-философа оседал Виталий Сергеевич Игнатов. В защитной стойке Виталий Сергеевич пытался противостоять философу «Васи» и, видимо, смог бы, но против двоих, Васи и его тени, – высокого, стройного телохранителя верно служившего своему другу и на тренировочном ринге университета спарингпартнёром, и теперь ведомым, дублёром, – Витальеро был бессилен. Виталий рухнул ещё до того, как Олег успел сообразить, что должен прийти ему на помощь. Горящие, вспухшие губы Батурина тщетно попытались перестроить насмешливую ухмылку в злую, беспощадную гримасу. Роль, которую хотел было играть Батурин в этой глупой неразберихе, роль спокойного, хладнокровного бойца, которому всё нипочём, показалась теперь ему лживым фарсом, и он бросился вперёд к Виталию Сергеевичу, подхватил его, помогая подняться. Но тот лишь сверкнул голубыми огоньками глаз и уплыл ими под веки.

– Витальеро! Виталий Сергеевич! – прокричал Батурин, успевая отметить сравнение глаз Игнатова с потухшими язычками пламени, бессильного бороться за жизнь в холодном умершем кострище. Олег вдруг понял, что Виталий Сергеевич без его помощи не сможет даже сидеть. Но его попытки удержать Игнатова сидящим у стены коридора были прерваны паническим криком Кротича:

– Олег! Батурин! Помоги дорожникам! Что ты там уселся?! Отойдёт без тебя! В смысле – очухается! Олег уже и сам понял, что отсиживаться больше нельзя. Философы неостановимо вжимали в пустые пространства даже бригаду дорожников, опрокидывая и сбивая одного бойца за другим, и надвигаясь и на него. Теперь не оставалось выбора и Батурину.

Позабыв о той роли, которую ему отводили в отряде юристы и лично сам комиссар, налившийся болью за Виталия Сергеевича, и уже не следя за мыслями и чувствами, Батурин диким вепрем ринулся на изумлённых его появлением философов, уже не ожидавших достойного сопротивления. Словно танцуя на танцплощадке, заплясал Олег в коридоре. Его руки, привыкшие к тридцатикилограммовым блокам, а затем и к пятидесятикилограммовым мешкам цемента рассыпали налево и направо тяжёлые удары. Кулаки, превращённые работой в стальные кувалды, словно искали среди бойцов «Дамоклова меча» наковальни и не находя их, отбрасывали по сторонам разъярённых и опьянённых боем студентов. С головы Батурина слетело сомбреро, не удержалась на плечах и студенческая куртка, путавшаяся под ногами спешивших друг другу на помощь и эфиопов. и философов. Горячая мысль об отмщении за Виталия, затмила все остальные мысли, и Олег бил и бил по наседавшим бойцам, не обращая внимания на ответные удары. Даже на то, как Щчук врезал ему в ухо, Батурин обратил внимание лишь тогда, когда бойцы на следующий день обсуждали перипетии ночного разбоя. Щчук горделивым петухом-бригадиром водоканала прохаживался по коридорам и из-за угла срезал то одного, то другого студента отряда противника. В ту же минуту на месте облюбованного им философа вдруг оказался быстрый Батурин, а Владимир уже не мог удержать свой удар, и обрушил его на Олега. Правда, через мгновение ответный привет Батурина оказался тяжелей, и Шчук, нехотя и не по-бригадирски закувыркался в боковой коридор. Этот забавный эпизод порадовал и Шчука, и Олега. Но это было потом, а сейчас… Времени на эмоции, смакование удач, неудач не было ни у кого. Дорожники оправились от первого отчаянного натиска философов, и сами перешли в атаку. Володя Чирикин прижал к лестнице друга философа Васи, пытаясь вразумить того остановиться, но, видя тщетность проповедческого миссионерства, опрокинул того под лестницу и, не успев разогнуться, полетел в трюм и сам, – это друг Вася пришёл на помощь своей тени и вызволил его из-под лестничной западни. Оба героя грозно повернулись лицом к бившимся:

– Вон, смотри! Того бородача надо срезать, – показал на Батурина друг Васи.

– А, ну-ка, давай, мы ему сейчас скальп вместе с бородёнкой снимем! – прорычал злорадно Вася и ринулся сквозь толпу, к только что освободившемуся от очередного противника Олегу. Тот же в свою очередь обрадовано отметил как могучий Артём Влас, едва ни упираясь головой в потолок палубы, откуда-то сверху обрушивал свои огромные кулачищи на головы наседавших на него со всех сторон философов. Его руки показались Олегу чудовищными шатунами с огромными поршнями на концах, шатунами вышедшего из строя двигателя гигантского робота-работяги, чудом оказавшегося в человеческой мясорубке и отчаянно отбивавшегося теперь от стремившихся остановить его бойцов. Они то поднимались, то опускались без особого разбора: вверх – вниз, вверх-вниз, иной раз даже вместе с вцепившимися в него отчаюгами. Но никто не мог противопоставить им ничего, кроме собственной головы или хмелевшей, или отрезвлявшейся после встречи с ними. Окончательной же доработкой полуфабрикатов, как подчёркивал потом Юра Куделкин, занимался юркий и вёрткий как юла дорожник Вася Глазов – Вася-боцман. В тельняшке как зебра или, как живая, неостановимая юла, он вился вокруг оглушённых философов и оглушающего их Артёма, и время от времени выскакивая из-под его могучих рук-крыльев, добивал, сваливал с ног ещё пытавшихся удержаться на них бойцов и приговаривал: «На море началась качка, на моряков напала… Сразу видно опытные моряки…»

К сожалению, наблюдать эту умилительную сцену Батурину пришлось недолго, два удара: слева и справа, – разом вернули его из роли зрителя в состояние участника, и в запылавших снопами искр глазах вырисовывались знакомые, но чересчур довольные собой лица друзей-философов, которых Олег увидел в первые минуты драки и в минуты избиения Виталия.

– А-а-а, это вы! – изумлённо восхитился Батурин, словно старым друзьям мордобитчикам.

– А ты ещё не понял? – издевнулись победно те. – Ничего сейчас поймёшь. Первым ринулся друг Васи, но Батурин, не сдвинувшись с места, остановил его точным ударом ноги в солнечное сплетение. Вася даже и не понял, что произошло. Его друг вдруг обмяк и сполз по его рукам на пол. Вася попытался его удержать. Батурин же боковым ударом в крепкую челюсть Васи потряс и его. Видимый Васей мир стал уплывать из под его ног. «Нокдаун!» – мелькнула жалкая мысль в непослушной голове Васи, пытавшегося отгородиться от Олега защитной стойкой. Но кулаки Олега разрывали вязь рук Васи и отбрасывали его неумолимо от стенки к стенке всё дальше и дальше от места падения партнёра. Страх участи друга впервые за весь вечер поразил и Васю. Кулаки бородатого эфиопа продолжали взрывать люстры искр в глазах, и уже не философская мысль о спасении затмила все остальные мысли, желания и чувства. Вася бросился от Батурина в первую попавшуюся дверь, юркнул в неё и, закрыв её за собой, долго и отчаянно держал ручку, только бы не пустить к себе этого злосчастного бородача эфиопа. А Батурину и не пришлось атаковывать дверь, ибо его тут же увлёк новый живой поток студентов, продолжавших бурлить в коридорах теплохода, славный поток страстей, ударов, криков, охов и ахов. Мало кто из философов и эфиопов не принимал участия в зрелищах и в самих действиях корабельной баталии. Но были и такие.

В то время, как Батурин врезался в сплошной живой клубящийся, мечущийся бойцами коридор, из одной двери каюты высунулось толстое заспаное лицо пробудившегося, наконец, от богатырского сна Дастана Давранова. Сощурив и без того заплывшие сном и жиром глазки, затерянные в его толстых щеках, Дастан узнал Олега и фыркнул ему почти в ухо:

– Боес, Батурин, что здесь происходит?

– Философский спор, Дастанчик, – бросил Олег Давранову. – Дамоклов меч сорвался. Со всех катушек. Не хочешь блеснуть идейкой с кулачными аргументами? А?

– Я лючче посплю, – ответил Дастан, тщетно пытавшийся сообразить что же происходит в залитом неоновым светом коридоре. Как потревоженный в долгой спячке толстощёкий хомячок со взъерошенными волосами, он недовольно фыркал и отдувался мгновение, другое, так и не понимая, что же это перед ним – явь или сон: распластанные, кувыркающиеся, летящие, бьющиеся, падающие и летающие тела бойцов. Но подсознательно решив, что лучше, действительно, поспать, Дастан быстро и проворно для его толстого мешковатого тела юркнул в дверь каюты. Защёлкнул её на запор, он минуту постоял, шевеля ушами и кожей лба, словно прислушиваясь и соображая спасён он или нет, и затем ещё проворнее забрался на вторую полку, влез в спасительную и ещё тёплую постель. А в коридорах продолжался странный и не интеллигентный спор не спор, спорт не спорт. Продолжался и не минуту, и не две, и не десять. А сколько? Мало кто мог, как и Батурин тоже, точно сказать ни в тот вечер, ни после, ни много времени спустя: «Сколько?» Будто бы и миг, а, может быть, и целую вечность… Только после того, как последние из философов держали двери кают и выходов на верхнюю палубу с внутренней стороны для того, чтобы не допустить к себе разгулявшихся бородачей, Батурин повернулся и пошёл по пустым гулким коридорам к салону. Его лёгкие, неощутимые им шаги оглушительно отдавались гулкими, триумфальными ударами невидимых барабанов стен, потолков и полов теплохода. На полу валялись сбитые, сброшенные или сорванные кепки, куртки, живописно пытавшиеся сохранить не следы, хотя бы воспоминания этого молодецкого удалого побоища. Чей-то злоумышленно оскалившийся ботинок то ли смеялся, то ли передразнивал не романтично измятую шляпу Олега – сомбреро. За поворотом у лестницы, ведущей на верхнюю палубу, внизу и наверху слышалась ещё успокоительная возня, перепалка: одних держали и успокаивали свои или чужие, других с перекошенными от ярости и бессилия лицами, вязали верёвками, опутывали сетями эфиопы и стаскивали в отдельные каюты. Чирикин Володя и Глазов Вася, загнав несколько философов в каюту, уже шутливо увещевали последних прекратить сопротивление и философски посмотреть вокруг себя и на себя.

– Сопротивление бесполезно. Вы окружены. Сдавайтесь, мудрецы! – предлагал им Юра Куделкин.

– Врагу не сдаётся наш гордый Варяг! – летело в ответ.

– Это вам не в тазу пускаться по морю в грозу. Признав безоговорочную капитуляцию, вы приблизитесь ещё на один шаг к познанию абсолютной истины и сохраните для потомков ещё ни одного Платона. Поймите, мы реальность, а не отражение ваших великих идей. Будьте проще. Ведь на всякого мудреца довольно простоты. Это говорим вам мы с правом победителей.

– А мы тебя можем лишить этого права, – выкрикнул в ответ один из философов, выползший в это время из окна каюты на палубу, и с бутылкой в руке бросившийся на Куделкина. Только многолетняя подготовка игрока в ручной мяч, позволила Володе Чирикину перехватить руку атакующего бойца «Дамоклова меча», вырвать бутылку и одновременно заломить руку за спину нападавшему. Вася Глазов тут же приоткрыл дверь каюты, и бойцы снова втолкнули пьяного философа в каюту со словами:

– Успокойте своего «Диогена». Ишь-ты, в иллюминатор с бутылкой полез. Мечи и бочки кончились что ли? Пусть вспомнит Гегеля. Диалектика требует поставить его с головы на ноги. Неужели для этого и его нужно вязать верёвками? – бросил в дверь Чирикин.