Текст книги "Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков"

– Ни о чём спрашивай. Я всё объясню тебе скоро сама. Но не сейчас. Хорошо? Давай не мучить друг друга. Только сейчас разреши мне остаться одной. Умоляю тебя, приходи завтра. Я буду тебя ждать завтра вечером, я буду тебя ждать…

Уходя с опущенным в обессиливающую пустоту сердцем, Батурин пытался понять себя, её, происшедшее. Но ничего не понимал. Он помнил её горько-сладкие губы и улыбку, странную улыбку прощения и просьбы простить. Может быть, останься он с ней – всё было бы по-другому. Но он ушёл, ушёл, поддавшись её воле и просьбе. А, может быть, и наоборот. Останься он с ней, и жизнь уже никогда больше не представила бы ему не то что новой возможности увидеть её и понять, а даже и думать о ней.

В это же утро Пауков Савелий Прокопович созвонился с редактором «Якутии», Виктором Фадеевичем Кориным и попросил срочно прислать к нему спецкора Алкину Анжелу. Как он утверждал: «Был срочный материал». Виктор Фадеевич ответил ему, что Анжела в редакции ещё не появлялась и что, по всей вероятности, она ещё дома. Чёрная волга Савелия Прокоповича подскочила к дому Алкиной в тот момент, когда Батурин уже был в сотне метров от места их расставания. Пауков сам вышел из машины и терпеливо ждал Анжелу. Спустя тридцать минут, Алкина была уже у прокурора Фёдорова Осипа Давыдовича.

– Анжелочка, у нас к тебе накопились вопросы. Гм, некоторым образом, щекотливые, – начал вкрадчиво Фёдоров, всматриваясь в неё своим орлиным взглядом. Так к очередной жертве прицеливается великий хищник – орёл. – Не надо никаких записей. Думаю, не будет и нашего протокола. Это не для суда и не для сенсаций. Это наше домашнее дело. Для нашего и твоего блага.

– Осип Давыдович, вы так говорите, будто я провинилась. Но где, когда и в чём?! – изобразила удивление Алкина.

– Нет! Нет! Ни о какой твоей вине нет, и не может быть речи, Анжелочка. Успокойся, – заботливо порхая над ней, ласково вдавливая её в кресло для важных гостей, не сажая на стул для подозреваемых, успокаивал её Фёдоров. Заказав кофе, Фёдоров снова вернулся к Анжеле, облако шевелюры, как вихрь вдохновения, украшало его голову.

– Только два, три вопроса..

– Если надо для правосудия…

– Вот именно: для правосудия.

– Я готова, хотя ещё и не сильна в юриспруденции.

– Мы поможем, мы поможем, Анжелочка. Так вот первый вопрос. Знакома ли ты с московским студентом?

– «Батурин! – взорвалось в голове Анжелы. – Драка в особняке! Что же он там натворил? Как я раньше не выспросила у него, что там произошло?»

– Да. Да. Знакома, да… Я готовлю статью о студенческих отрядах, – оправлялась от замешательства Анжела.

– Статью – это хорошо. Значит, ты можешь знать всё.

– А что? Что-то произошло серьёзное, Осип Давыдович? – словно она уже знала, что речь идёт именно об Олеге и той банной ночи.

– Как тебе сказать, – неопределённо покривил подвижными губами и щеками, да и душой Фёдоров. – Не так что бы уж очень, но и не очень, чтобы так. Но и не так уж непоправимо. Будем надеяться, что с твоей помощью всё сможем исправить-поправить. Ты давно с ним виделась?

– Нет! Не давно, недавно, – проиграла ударением в словах и Анжела.

– А когда встретишься с ним?

– Не знаю… – протянула Анжела, впервые подумав, что сможет ли она вообще встретиться с Олегом после того, что было сегодня.

– Где он сейчас?

– Тоже не знаю. Может быть, в городе, а, может быть, и за городом.

– Ладно. Тут такое дело, Анжелочка. Он нам срочно, понимаешь, очень срочно нужен. Ты не пугайся и не отпугивай его. С кем не бывает ошибок?! И не таких как эта. Я, думаю, что мы с ним всё уладим. Я только должен с ним встретиться лично и переговорить. Обязательно. Обязательно. И лучше всего, ты знаешь где. Приведи мне его туда. Тебе же это ничего не стоит. Там и для нас и для него намного спокойнее. Да и для тебя будет тоже, – быстроглазо метнул в её сторону сверлящий взгляд своих хищных цепких глаз Осип Давыдович. Но заметив, что вызвал в ней скорее непонимание, чем страх или подозрительность, Фёдоров почувствовал, что рано начал проявлять, как он сказал про себя: «Негатив», поэтому тут же сжамкал и нос и губы, и закрывшиеся глаза в стариковскую гримассу-гармошку, на которой он часто проигрывал перед пациентами роль простака-старикашки. Добившись определённого эффекта и с Анжелой, он перешёл к следующей ступени расслабления: ободрительно вскинув пылающую рыжими подпалинами седины голову, расслабленно подмигнув Анжеле, Фёдоров уже играл роль любящего дедушки, готового расплакаться самому от несколько сурового разгона внучке.

– Анжелочка, милая, мне самому не по себе от этих прэ – цэ – дур, – он произнёс слово «процедур» со свойственной ему манерой проигрывать звучание слов в несвойственном им звучании. Чем, как он считал, тоже достигал отвлекающих эффектов, уводящих от подозрений об истинных его мыслях и задачах, – э цэ тэ ра, как говорят французы. Так, что давай договоримся и о нашем «Э-цэ-тэ-ра». Как только он появится у тебя на горизонте, ты дашь мне знать. А ещё лучше сделай всё, чтобы он так непринуждённо оказался там, – Фёдоров вновь кивнув облаком головы в необозначенное внешне, но вполне понятное внутренне и для него и дня неё место в пространстве – Дом приёмов.

Хотя Алкина по опыту своей газетной работы почти всегда стремилась исключить загадочную недомолвленность, в своих интервью, разговорах, статьях, сейчас она отступила от этого правила. Даже прокурору показалось как она холодно, отстранённо углубилась в потревоженный улей неведомых ему мыслей. Анжела умышленно больше ни о чём не пыталась спрашивать Фёдорова, стараясь не выпустить ни одну пчёлку-фразу в дермантинную скользь прокурорского кабинета, словно зная, что смертельный яд, а не нектар уготован каждой из них в медовых ловушках старого пасечника.

Весь этот день Батурин был как во сне, в котором виделись ему одни лишь кошмары. Он почти ничего не ел и в этом находил наслаждение. Он уже не думал с болью о том, что Анжела была где-то с кем-то всю ночь. Он удивлялся тому, что он даже не спросил её об этом во время их утренней тающей в памяти, как асфальтный пар, встречи. Он уже даже не называл подлостью и обманом поступки Анжелы и не сжигал своё сердце в яростной ревности к ней. Его любовь была сильнее всех оставшихся, мучивших и не уходивших чувств. Лишь страх физической потери Анжелы был вровень с любовью к ней, и оттого сердце разрывалось на сладкую и горькую половину. Тысячи вопросов самому себе превращались в тысячи «может быть», разрозненных и таких же мучительных в своём бессилии что-нибудь изменить. Они не успокаивали и не уходили, не оставляли его ни на минуту эти тысячи «может быть» и одна на все тысячи тайна, тайна женщины, тайна любимой, вечная тайна любви, не имеющая никаких объяснений, корнями уходящая в первородный грех, в первородство, мучительная и вечная, неистребимой занозой сидящая в сердце влюблённого.

А мыс Табага, дымящийся причудливыми клубами облаков, менял свой каменный лик гигантского изваяния природы, и уплывал фотографией переворачиваемой страницы жизни Олега. На ней бились в мучительной схватке с памятью и забвением картины Дома приёмов и бани, перечёркнутые рваными строчками рассказа-легенды о героях озера Сай, о вселенских богах, посещавших сказочных предков якутов на просторах долин у гор Ытык Хайалар. Герои легенды озера Сайсары, духи богов, оленьи стада, превращённые в марево туч, сминая друг друга, наползая на священные камни и скалы, срывались и падали вниз. И сквозь лавину дождя Батурин видел стройную девушку, очарованную и очаровывающую, молнией, нет только отблеском, искрой мелькнувшую в морозящей тьме… Он напрягал, залитые то ли дождём, то ли слезами глаза: так хотелось, чтобы мыс Табага не раздавил, словно пресс, все те горькие, сладкие муки любви и мимолётного счастья. Словно рыбьи тела на колотом льду, натыкаясь на колючую промозглость холодного ветра, метались голубые глаза бойца, ища минуты только что прожитой и теперь уже никогда не повторящейся жизни.

Ещё мечущееся встревоженным языком отзвучавшего колокола сердце Олега не давало покоя. Он признавался себе, что любил её, несмотря ни на что. Напрасно кто-то злой, беспощадный нашептывал противное даже холодному разуму: «Она – гулящая, она обманщица. Ты должен убить свою любовь. Ты не должен быть зависимым от не нужных чувств, ты должен освободиться от власти, которую она взяла над тобой!» Любовь, ставшая сильнее благоразумия, чужого и холодного, побеждала, отвергала эти доводы. И Олег шёл как загипнотизированный, шёл к ней против приказа и воли её самой. Лишь страх пустоты за последней чертой пружиной сжимал его смелость тут же подняться к ней в квартиру. Долго кружил он у её дома, пока не спустилась ставшая уже длинней и темней северная ночь. Игравшие у подъездов детишки с удивлением открывали рты, рассматривая бородатого юношу в белой рубашке и широкополой шляпе самбреро. И не знали они, что в нём боролось желание броситься к любому из них, даже самому сопливому мальчугану и попросить подняться и позвонить в квартиру шестьдесят пять, и узнать дома ли Анжела. Но страх победил…

В половине первого ночи он решился и вошёл в подъезд. Свет, всегда горевший в коридоре на втором этаже, в этот раз был кем-то потушен. Одиноко и холодно стало в этой тьме Олегу. Превозмогая последний страх навсегда потерять Анжелу, он позвонил. Но ни на первый, ни на второй, ни на третий ответа не последовало. Тогда Батурин решив, что она уже спит, не слышит звонков, достал ключ, который тут же выскользнул из рук и жалобно зазвенел на полу. Его долго пришлось искать. Найдя его, Олег всунул в замочную скважину и вдруг…

Его обдало с ног до головы весь день ожидаемым страхом. Замок был защёлкнут изнутри. Цепь противоречивых догадок теперь хаотическим клубком скомкала его сознание. Была ли тогда хоть какая-то логика, которая выстраивалась в его памяти сейчас, он не знает. Но, как и тогда, ему хотелось разорвать этот жуткий клубок. И он разорвал, разнёс его на клочки. И не мысли, а лишь обрывки смертельно напуганных мыслей-птиц так и мечутся в нём беззащитно и, как видно, теперь безответно крича в подхватившую их стихию:

«Неужели она опять с другим?! Я предложу ей бежать! Куда? От кого? Куда только можно. А если она с ним в постели? Убить! Что это даст? Не всё ли равно… Убить! Убить! Убить! Но ведь я люблю её! Я – без неё?! Нет! Но она не моя! Убить обоих и покончить с собой! Нет! Этого я не смогу! Сможешь! Смогу! А не сможешь – уйди! Не мешай жить другим! Да, уйти! Но люблю я, люблю! Я не в силах уйти! Не увидев её, не узнав, что случилось», – эти тени мыслей и слов не отражали и тысячной доли того, что душило его и давило на сердце, непонятно почему откуда-то снизу, давило непомерно тяжёлым грузом. Олегу казалось, что он погружён в космический холод и в то же время наполнен огнём таким обжигающе жарким, что было непонятно как он ещё жив. Держась за ключ, шептал пересохшими, задавившими крики губами: «Я люблю тебя, Анжелочка, открой мне, любовь ты моя, любимая, Анжель»… Но в то же время в нём что-то злое и беспощадное говорило: «Кому нужна твоя любовь, жалкий раб?!» Батурин был не столько поражён, сколько огорчён, когда, наконец, внутри раздались тяжёлые шаги, щёлкнул выключатель и замок. Дверь открылась. За ней стоял стройный незнакомый Олегу парень. Деловое спокойствие и слегка улыбчивое любопытство светилось в его глазах.

– Пожалуйста, входите, – пригласил он просто и непринуждённо Олега. Его большие чёрные глаза гармонировали почти со всем, что украшало правильное, мужественное лицо: с чёрными вьющимися волосами, послушно зачёсанными за прямой красивый лоб с прямым, трепетно-чутким носом с мягкими, чувственными и одновременно мужественно сжатыми губами, гибким, рельефным бантиком выглядывавшими из-под строгих, пышных даже усов. «Чертовски красив», – отметил тут же Батурин.

– Будем знакомы – Арсений Фуранов, – словно отвечая Олегу на его мысль о нём, подал руку пропускавший Батурина парень. Олег машинально, если не растерянно, сунул ему свою. «Надо снять босоножки, – почему-то думал в ту минуту, проходя мимо него, Батурин и отмечая, что тот чуть-чуть выше его. – Хорошо бы снять, но я стану тогда ниже этого любезного, даже чересчур любезного красавца», – подумав и не сняв их, прошагал по коврам в комнату Анжелы и зажёг там свет. Анжела снова, как и тогда стояла у окна в своей комнате в одном халате, уже не скрываясь и не собираясь ничего скрывать.

– Добрый вечер, – выдохнул ей в спину Батурин.

– Вернее было бы спокойной ночи, – выпуская густой дым сигареты вместе со словами и не поворачиваясь к Олегу, ответила Анжела.

– Да? О, прошу прощения, сударыня, что помешал вам провести её, как, я вижу, более чем спокойно, – расшаркался Олег, внутренне обругав себя за позёрство.

– А это уже не твоего ума дело, сударь, – уничижительно ответила ему Анжела, протянув сквозь зубы последнее слово.

– Анжик, давай быстрее решай. Мне надо уходить, – раздалось за спиной Батурина. Анжела продолжала стоять, отвернувшись к окну.

– А нет, я ухожу один, – без надрыва и особого нажима обратился к ней Арсений Фуранов. Но Батурин, словно и за Арсения, и за себя страдая, остановил его:

– Зачем же уходить? Останься!

– Какое джентльменство! – с долей издёвки в голосе, бросил Арсений. – Редчайший случай кристального сплава беспардонного хамства и непростительного благородства. Ха! Ты слышишь, Анж? Я ухожу!

– Нет! Нет! Арс, подожди, не уходи! Я тебя не пущу одного. Подожди, мы сейчас идём вместе, – ожила вдруг Анжела и, словно ужаленная, вскрикнула «Арс!», пробежала мимо Олега в прихожую, где Арсений продолжал стоять всё это время. В голосе девушки Батурин почувствовал дикий страх, который ему уже пришлось слышать у неё в ту ночь балконно-альпинистской серенады, которую он разыграл перед ней. Одёрнутый стыдом памяти Батурин не остановил её, теперь уже и не допуская мысли, что может повторить сцену унизительной пощёчины любимой, не говоря уже о клейме. Но в то же время в голосе Анжелы он уловил не только страх, а и непонятную ему озабоченность, будто бы и не свойственную Анжеле.

– Не уходи, не уходи, – упрашивала Арсения Анжела, одновременно втаскивая его в комнату. Фуранов, поколебавшись, пробормотал:

– Но меня ждёт Юрий Саныч, – вошёл в комнату, достал сигарету и попросил у Олега спичку.

– Не курю, – ответил Батурин, садясь на стул за столом. Анжела принесла Арсению спички, тот закурил и сел на диван. Прикурив у него демонстративно, Анжела устроилась рядом с ним и, не взглянув на Батурина, глухо произнесла:

– А ты, эмгэушник, окажи нам честь, оставь нас, будь добр, уйди. Совсем уйди! – она подняла на Олега странные, расширенные злым и бесповоротным решением глаза, продолжила. – В твоих интересах тебе лучше было бы совсем исчезнуть из города. И как можно скорей. Мой совет: не появляйся в общественных местах. Тобой очень интересовались определённые товарищи. Ты знаешь, те, что оказали тебе честь, дали авансированный приют, на который ты ответил также не назойливо и тактично, как и сейчас, между прочим. Уходи. Не вызывать же мне милицию и соответственно радость и удовольствие её от встречи с тобой, ожиданием которой они живут уже не первый день. Уходи, Олег, скройся, как можно дальше и глубже. Спрячься, а не то тебя спрячут помимо твоей воли.

Батурин, молча смотрел на Анжелу и сидящего рядом с ней спокойно покуривавшего, как казалось Олегу, одного из тех, кем пыталась запугать его Алкина. Ему было странно и дико осознавать, что это именно та самая Анжела Алкина, любовь и страсть которой ещё обжигали не только его чувства, но и тело. Это ещё не было памятью. Даже мысль о том, что всё кончено и навсегда, была для него дикой. Но в то же время Батурин начинал понимать, что это приговор, что уже он не в силах ничего изменить, как в том, что было, так и в том, что или чего уже не будет в их отношениях. Но полный воспоминаний любви и клятв Анжелы, которыми клялась она несколько дней назад, клятв в верности ему на всю жизнь, даже, если ему и не заблагорассудиться жениться на ней, Олег сжимал в прищур свои кипящие голубым пламенем глаза и пытался понять её, себя. Анжела стала чужой, недоступной, осуждавшей и отгораживающейся от него стеной несправедливого обвинения, даже в великодушии своего предупреждения Олега в том, что охота за ним продолжается, Анжела, как казалось бойцу, пыталась вознестись над ним как можно выше и недоступнее. Хотя он и понимал, что этим самым она даёт понять Арсению свою независимость от Батурина. Олег смотрел на неё и думал: «Вот она – женщина! Ни одного святого слова. Даже клятвы ей нипочём. Она каждую минуту изменяла своим словам, мне и, может быть, даже себе. Обманывала, ловчила, изменяла, запуталась сама во всём этом и теперь пытается так же хитро и ловко уйти от меня. Неужели, только что так любившая меня, она ненавидит, обвиняет меня, гонит не только своей отчужденностью, колючим, уничтожающим взглядом, но и напоминанием той драки, считая меня преступником?! Хотя именно она была виновницей её. О, Анжела, неужели всё это ты?! Ты?! Ты?!» Волнение Батурина было волнением обречённого. Происходящее обессиливало его сердце и волю, обрывало логические связи не только поступков, но и мыслей. Многое уже не успевало попадать в его поле внимания и ускользало незаметной, юркой змеёй, чтобы потом, после уже, его безответно одинокого, одного больно и безнаказанно укусить исподтишка тем или другим воспоминанием. Лишь присутствие Арсения останавливало его сорваться до ответных обидных обвинений, а паче ещё – оправданий. Но как ни волновался Батурин, он чувствовал, что должен сохранить своё достоинство и отстоять себя в этой унизительной роли третьего лишнего. Он даже без логики понимал, что надо уйти. Не сидеть же здесь истуканом и пугалом до обещанного пришествия охранников прав. Но он хотел уйти достойно с ревущим от боли сердцем, но с высокоподнятой гордой, не склонившейся головой. Даже если бы это снова стоило ему новой дыры в ней и осуждения. Но как? Этого он не знал. Словно чувствуя это и щадя достоинство своего противника, Арсений Фуранов, ловко скрывая не меньшее волнение поединщика и соперника, пришёл к нему на помошь:

– Да, вы должны уйти, если вас просит Анжела.

– А ты должен остаться? – всё-таки сорвался Батурин.

– Я пришёл к своей девушке, – миролюбиво продолжил Фуранов.

– К своей девушке? – зло переспросил его Олег, поймав себя на мысли, что одним только словом он может срезать лишающих его счастья счастливцев.

– Да. К своей девушке, – сохраняя тон и выдержку, напрягся Арсений ещё неосознаваемым подозрением. – И открыл вам, думая, что это кто– то из её друзей. А вы, вы, чёрт его знает кто. У вас даже нет элементарной воспитанности, не говорю уж о мужестве, если трусливо не слышите того, о чём вас просит девушка.

Ещё минуту назад Батурин чувствовал непонятную ему самому симпатию к Арсению, но после этих слов злоба охватила его сердце, как кошка скачущий мяч, потом подобралась к горлу, перехватила его и в непонятном экстазе замолотила ударами, как ногами, царапая грудь, сдавливая тревожным ожиданием удушья. Он словно закипал не желанием, а необходимостью боя. В такие минуты мало кто думает о его последствиях и трудностях, в большинстве случаев считая, что может решить его исход одним ударом, фразой, словом. Также и Батурин решил разрубить одним ударом гордиев узел на петле, всё сильнее и сильнее затягивавшейся вокруг его горла. Рарубить одним ударом, чтобы не оставалось никаких тайн и сомнений.

– Ты пришёл к своей девушке? – перешёл вновь на ты к Арсению Олег. Переведя взгляд на Анжелу, он увидел, что гордое спокойствие расчёта на его благородство сменяется на её лице страхом разоблачения. Батурин остановился, замер.

– Да. Я пришёл к де… девушке. А какое вам, собственно, дело к кому я пришёл? – Арсений прозревал подозрением.

– А такое, что я, собственно говоря, пришёл к своей женщине! – отрезал безжалостно и бесповоротно Батурин, в прищуре глаз спуская тетиву презрения на Фуранова.

– К женшине? – хотел было спросить Арсений, но тут же скомкал интонацию вопроса повтором и, овладевая собой и новой ступеней мужества, смазал вопрос в фразах. – К женщине – не к женщине, к девушке – не к девушке… Какая разница. Неважно к кому прийти важно, что вам надо уйти.

Батурин же впился глазами в Анжелу, глаза которой, в свою очередь, округлённо раскрылись и впервые за весь вечер молитвенно устремились к Олегу. Губы её дрогнули и скривились, будто бы от едкого дыма сигареты. Мольба и приказание «Молчать!» метались в её зрачках. В это-то мгновение Олег понял, что поверженным всё-таки окажется он, ибо, превращаясь в ослеплённого ревностью мстителя, он бросает в своего противника первое попавшее под руку оружие, лишь в последний момент, когда оно вонзается в его собственное сердце, понимает, что это… – бумеранг. Но бумеранг был брошен, и отступать было некуда.

– Вы всё-таки оставьте нас одних. Поверьте, что сделаете честь и себе, и не втопчете в грязь нашу, – продолжая быть мирным, вежливым и воспитанным, попросил Олега Фуранов. Но Батурин не двинулся с места, с горечью проглатывая изысканную выдержку и любезность своего соперника.

– Вы не уйдёте? – спустя минуту, снова спросил Олега Арсений. – Ну, что ж, добьёмся мы освобожденья своею собственной рукой. Вы напрасно сжимаете кулаки. Кина не будет. – глядя на нервничавшие руки Олега, продолжил Фуранов. – У моего друга были такие же сильные, красивые руки как у вас. Духи в Афганистане обрубили ему их.

– Ты хочешь сказать… – начал было Олег…

– Нет. Нет. Я ничего не хочу сказать. Просто вспомнил, извините, – как-то обескураживающе миролюбиво отстранился Арсений от готового было разразиться рукоприкладства. – Если вы не хотите уходить, оставайтесь. А нам пора собираться. Давай, Анжик, всё равно нам нужно готовиться к отъезду.

«Как к отъезду?! – обожгло теперь уже Олега. – Она уезжает?! А я?! Что же я? А что я? Это конец! Это уже даже и не измена! Это конец любви! Конец безумству! А, может быть, его только начало…»

Анжела прошла в свою комнату и застучала дверцами шкафов. Батурину вдруг представилась вся убогость его положения третьего лишнего, которому тщетно предлагалось не просто обратить внимание на дверь с той стороны, а закрыть её. Ясность и однозначность выхолощенного книгами треугольника сейчас разбивалась не о три угла, а об один – его. Это – то и было самым непонимаемым, самым необъяснимым для Олега: «Почему именно я? Почему именно мне, как в известной фразе: «Мне и так больно?» И хотя ему было ясно, что оставаться здесь не имеет никакого смысла, горькая обида отверженного, останавливала его уйти. Отчуждённость и холодность Анжелы, ещё утром бывшей такой близкой, любимой, хотя уже и настороженно-чуткой, удерживали его, погружая в топь необъяснённости, недосказанности их отношений, конца, краха их любви. Как хотелось Олегу понять: как схватиться за спасительный плот желанной надежды уже в виду то выплывающего, то исчезающего островка. Минутой, секундой, мигом назад он будто схватился за плот, но тут же ощутил его врезающимся в рифы и проваливающимся под ним, себя просачивающимся сквозь него и навсегда остающимся падающим в невесомую бездну, где ни словом, ни эхом ему уже не докричаться до сердца, до понимания Анжелы. Как хотелось кричать, чтоб услышала она его, пока не поздно. Но Анжела была уже не та Анжела, утренняя, камертонная, словно прислушивавшаяся к нему и к своему внутреннему голосу ещё возможного выбора. Той просто не было. Оставалась другая. Но она оставалась. Батурин начал понимать, что ворвался на мгновение в другое измерение, в котором у него нет, и не может быть каких бы то ни было прав на неё, и уже был готов взорваться от мучительной боли своей обречённости. Ему хотелось взвыть от бессилия что-нибудь изменить в её, своей и теперь ещё в третьей судьбе: непонятно откуда появившегося Арсения Фуранова, быть может, главного виновника неведомых ему раньше страданий. Но к нему у него ещё не было зла, не было сил и времени, чтобы понять и оценить его роль и значение в его отношениях с Анжелой. На него у Олега не хватало даже внимания. У лишённого права на любовь самой любимой нет права на ревность, нет права на бой со своим счастливым соперником. Батурину оставалось одно, единственное в этом случае право на последнее слово, даже не слово – вопрос. Олег не понимал, а просто чувствовал, что ему не уйти без ответа на него.

Он поднялся и прошёл в комнату, в которой суетилась Анжела. На кровати и на столе сохли её шерстяные вещи. Завороженным глазом горячился утюг, сигнализировавший о своих перенапряжениях.

– Будь любезен, товарищ Отелло, выйди, я оденусь, – попросила глухо и чужо Олега Анжела. Но, не дожидаясь и не надеясь, что новоявленный «Отелло» сделает то, о чём его попросили, она сбросила халат и оказалась перед Олегом совершенно голая, обжигающая его своим не наигранным бесстыдством, убийственно прекрасная, словно говорящая: «Да, вот я такая: свободная, независимая и прекрасная!» Ещё дышащие горячими прикосновеньями бесстыдца-утюга одежды отчеркнули от Олега вожделенные сладкие взгляду и сердцу юноши места и формы Анжелы. Она же, как ангел оперялась в крылья-одежды, чтобы улететь от него навсегда. В принципе она уже улетела. Олег это понял по тому, как независимо открыто держала себя Анжела, показывая этим, что не думает скрывать свою связь с Арсением. Этим она старалась подчеркнуть, что уже ничего не изменишь, что когда он осмелился позвонить, они вершили всё, что считали нужным совершить и теперь во всём правы как ангелы или боги.

– Ты всё-таки вышел бы. Мне надо одеться, – настойчиво попросила снова Олега Анжела.

– Не всё ли равно теперь, любимая, – просто не спросил, а ответил Батурин. – Уйду сейчас. Совсем. Ты не беспокойся, пожалуйста, Анжель. Лишь одно объясни, если можешь, конечно. Неужели я заслужил у тебя такой жалкий, рабский конец? Нигде, никогда в мире рабы не могли, не имели права рассчитывать на большее, чем они владели: на рабство.

– Ты не был рабом, я не была царицей. Ни ты не виновен в том, что произошло, ни Арсений. Это всё я.

– Но что же, что произошло? Что происходит, Анжела, скажи, – Батурин умолял её голосом, в который он вкладывал всю оставшуюся силу нежности, глазами же, ненасытно пожиравшими её, умолял раскрыться.

– Скажи, что произошло, Жекки, во имя той любви, что соединила, соединяла нас. Может быть, твои объясненья убьют мой страх и отчаянье, или хотя бы ослабят боль вины перед тобой. Одно слово, один лучик не надежды даже, а твоей ко мне любви в мою жизнь без тебя, в жизнь без богинь, цариц, без ангелов…

Анжела повернула к нему в полупрофиль оттаивающее в свете лампы лицо и через напрягшееся золотистым шаром плечо, устремила к нему свои зачаровывающие глаза. В них полыхало и удивление, и решительность, и решимость, и сверкнувшее искрой благодарности ему не собравшееся в слезу тепло сострадания. Глаза говорили всё, что хотела сказать девушка. Это было божественной чертой Анжелы: реагировать и отвечать на достойную просьбу тех, кто сумел доказать, что просьба идёт от сердца, полного уважения и любви. Она взяла за руку Олега, передёрнула плечами и ответила:

– Я не могу переступить через себя. Я… Я уже год знаю Арсения. Он… Он почти мой муж. А ты, ты моя любовь, мой метеор, ожёгший меня своей любовью, страстью, быстротой, полётом. Но теперь ты пролетел на моём небосклоне. Я искала тебя, но не нашла больше там, тут, – она показала на сердце и продолжила. – Ты улетел. Теперь тебя пусть ищет другая. Да, кстати, тебя, тебя уже ищут. Прокуратура. Так что лети, улетай отсюда. И как можно скорей!

В этот момент в комнату вошёл Арсений и всем своим видом, словно подтвердил слова Анжелы. Олег отступил, проглотил их два скрестившихся взгляда, метнувшимися с неё на него глазами, но, повернувшись уходить, вдруг попросил Анжелу выйти вместе с ним в коридор.

– С тобой? – удивилась Анжела, но, ещё раз взглянув на Арсения, пошла за Олегом.

В коридоре Батурин впился в Анжелу глазами приговорённого, смотрящего на небо в последний раз. С какою ж любовью он осматривал немного усталое лицо любимой, теряемой им женщины?! Он видел, что она не проявила никаких стараний для того, чтобы оно выглядело хотя бы в полсилы своего блеска. Волосы её были растрёпаны. Подстриженные они утратили свою головокружительную красоту. Только глаза, не потерявшие магического огня и блеска, такие же горячие, обжигающие угольки с золотистыми крапинками, как и раньше, только, только начавшие прожигать вздрагивающие при моргании ручейки-лучики смешинок морщин – эти глаза звёздами продолжали сиять в уютном ковшике родинок – знакам непременного счастья. Чьего-то теперь, не Олега. Губы были бледные и зацелованные до шелушения, хотя и вызывающе вспухшие, словно пресытившиеся страстью и любовью. Её вид был не для парада и не для разочарования. Для Батурина она оставалась даже в муке прощания женщиной – праздником. Она была праздником, многими ожидаемым вечно, целою жизнью, но так и не встреченным или мимо прошедшим с другим, с другими. Для Олега же Анжела стала свершившимся счастьем. Пусть быстрым, пролетевшим, но настоящим праздником счастья, сейчас вот, сию минуту уходящим от него, должным уйти…

– Анжела, как я люблю тебя! Скажи, что мне сделать, чтобы ты осталась со мной? Я проклинаю всё, что нас разлучает. Даже твоего Арса.

– Это твоё право. Но и я не могу поступить иначе. Ты хорошо сделал, что пришёл. Всё стало на свои места. Я поняла, что и с тобой у меня сложилась бы жизнь, хотя вчера ещё даже не смела думать об этом. Слишком самоуглублённым, полным собственными чувствами, страстями и потому неспособным замечать и отвечать на чувства других казался ты мне все эти дни.

– Анжелочка, но это неправда. Я любил тебя, люблю тебя так…

– Я знаю, как ты меня любишь. А мне надо уже больше. Мне уже двадцать один год. А знаешь, что для женщины двадцать один год? Нет. Своей семье я уже не нужна. У отца и матери своя жизнь, у меня своя. Но та, которую я здесь вынуждена была вести, противна мне и я больше не хочу её. Помнишь озеро Сай? Год я ждала Арсения. Вот он вернулся. Он прилетел забрать меня с собой. Были месяцы, дни, когда я думала, что забыла его… А когда повстречалась с тобой… Но теперь поняла, что нет. Он – всё для меня. Он увезёт меня отсюда. Я больше никогда сюда не вернусь, никогда не вернусь… А тебя буду помнить. Ты не отчаивайся. У тебя ещё будут девочки. Ты будешь счастлив. Я хочу, чтобы ты был счастлив…