Текст книги "Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы"

Эпилог

Итак, в 1964-м те, кто ставил на реформы, на перемены, потерпели поражение. Я это не связываю с отставкой отца, он должен был уйти, – все упиралось в тех, кто пришел ему на смену.

Я не собираюсь анализировать наступивший период. Он интересен и сложен в своем развитии. Слово «застой», которое мы с легкостью ввели в свой обиход, ничего не объясняет. Общество не стояло, оно развивалось. Сменилась цель, и социальная эволюция пошла в ином направлении, в тупиковом. Но пока не достигнут конец, не наткнувшись на стену, нелегко представить себе, что такое тупик.

Надежда отца на то, что его преемники продолжат реформирование страны, не сбылись. Бывшие соратники, еще вчера так единодушно поддерживавшие все его инициативы, теперь все больше сдавали назад, становилось все очевиднее, что им по душе старые, дохрущевские порядки. Но открыто свернуть назад они не решались, чего-то боялись, действовали исподтишка. Максимум, на что они осмелились – это обвинить отца в волюнтаризме и субъективизме. Как будто человек, принимающий самые простые решения, я уже не говорю о решениях, от которых зависит судьба страны, может не быть волюнтаристом. Тогда он превратится в соглашателя, постоянно мечущегося в поиске консенсуса, не только упускающего нити управления страной, но и перестающего понимать, куда он ведет и куда заведет доверившихся ему людей. Ну а субъективизм? Человек – не машина. Тем более человек, отстаивающий свою позицию. Он обязан иметь собственное мнение, а оно всегда субъективно.

Но это к слову. Дальше расплывчатых обвинений критика отца не пошла. А вот все его новации, эксперименты, особенно в области структуры управления страной, самые ненавистные чиновникам, немедленно свернули. Все возвращалось на старые рельсы: восстановили единые обкомы, вернулись к министерствам, захлебнулась экономическая реформа. Заговорили о реабилитации, восстановлении «доброго имени» Сталина. Тщеславному Брежневу очень хотелось ощутить себя сидящим в кресле «гениального вождя всех времен и народов», а не просто числиться новым хозяином кабинета, который занимал ранее неугомонный «кукурузник» Хрущев. Но для этого следовало отмыть Сталина. Операцию намеревались приурочить к 50-летию Советской власти, к осени 1967 года.

Отец болезненно переживал происходившее в стране, но молчал даже с нами, с близкими, а во время воскресных прогулок говорил только о прошлом. Если же кто-либо из незадачливых гостей пытался навести его на обсуждение современности, отец решительно обрывал: «Я теперь пенсионер, мое дело – вчерашнее, а о сегодняшнем следует говорить с теми, кто решает, а не болтает». После такого отпора любопытствующий гость сникал и разговор вновь скатывался к войне, Сталинграду, Курской битве, смерти Сталина…

К Сталину отец возвращался постоянно, он, казалось, был отравлен Сталиным, старался вытравить его из себя и не мог. Пытался осознать, понять, что же произошло со страной, с ее лидерами, с ним самим? Как удалось тирану не только подчинить себе страну, но заставить ее жителей обожествить себя? Искал и не находил ответа.

Известие о грядущей реабилитации Сталина просто ошеломило отца. Такое не могло ему привидеться даже в кошмарном сне. Как можно оправдать содеянное: концлагеря, казни, издевательства над людьми? Отец решил, что молчать он не имеет права, он должен рассказать о тех временах, предупредить… Даже если шанс, что его предупреждение дойдет до людей, ничтожен. Так он начал диктовать свои воспоминания. Воспоминания, которые стали стержнем оставшихся лет его жизни. Воспоминания, которые постепенно от разоблачения Сталина и сталинизма перерастали в размышления о судьбах страны, о реформах, о будущем. Заговор против Хрущева, детальное описание его отстранения от власти, последующая жизнь отца и его смерть – всему этому посвящена последняя книга «Трилогии об отце» – «Пенсионер союзного значения».

Для полноты картины хочу завершить рассказ о некоторых проектах, которые октябрь 1964 года перерубил по-живому.

В каких бы грехах ни обвиняли отца, начатую им работу над межконтинентальными баллистическими ракетами продолжали реализовывать без изменений. Принятые в предшествующие годы постановления никто не пересматривал. Правда, несколько изменилось отношение: открытость отца сменилась бюрократической строгостью его преемников.

«Двухсотку» закрыли. Оставалось несколько подготовленных к старту ракет, их разрешили дострелять. Первый «утешительный» старт пришелся на конец октября. Ракета преодолела дистанцию успешно, попала, как говорится, точно в «кол». В таких случаях раньше всегда следовали звонок по ВЧ в Москву, победная реляция отцу и порция поздравлений от него.

Челомей нервничал: как-то у него сложатся дела с новыми руководителями, не припомнят ли ему симпатии Хрущева. О возможном повороте в его судьбе тогда судачили в открытую, одни с опасливым сочувствием, другие с нескрываемым злорадством.

Звонить Брежневу Владимир Николаевич не решился. Они были приятелями с Устиновым, и Челомей опасался «дурного влияния». Он решил доложить Косыгину. Челомей рассуждал просто: Председателю Совета министров в первую голову интересно знать, как обстоят дела с обороноспособностью страны. Владимир Николаевич в душе лелеял надежду, если, конечно, разговор сложится, попросить премьера заступиться за «двухсотку».

Соединили быстро, секретарь только осведомился, кто спрашивает. В ответ на приветствие Косыгин сухо спросил: «В чем дело?» Владимир Николаевич стал докладывать: «Произведен пуск межконтинентальной ракеты УР-200, отклонения от точки прицеливания минимальные». Он назвал цифры, которые я, конечно, не помню, они сохранились только в служебном формуляре машины, хранящемся вечно.

Косыгин слушал, не перебивая, но и никак не реагируя: ни вопроса, ни поздравлений.

Наконец Челомей замолк. Повисла пауза. Убедившись, что продолжения не будет, Косыгин переспросил:

– Чего же вы хотите? Владимир Николаевич растерялся.

– Доложить хотел, – начал он неуверенно. Продолжить ему не удалось.

– У вас что, министра нет? – добил его Косыгин.

– Есть… Дементьев, – совсем смутившись, ответил Челомей.

– В следующий раз звоните ему и докладывайте. Это его, а не моя обязанность заниматься ракетными пусками. Если возникнет необходимость, он меня проинформирует. Всего хорошего, – Косыгин положил трубку.

Челомей еще какое-то время вслушивался в потрескивающую далекими разрядами тишину.

Летом 1963 года, когда «сотка» еще только начиналась, Челомея захватила новая идея – сделать на ее базе непробиваемый щит, прикрывающий нашу страну от баллистических ракет. Здесь он снова вторгся в чужую епархию. Противоракетами занимался Григорий Кисунько вместе с Петром Грушиным. Это они в марте 1961 года перехватили боеголовку янгелевской Р-12. Это о них летом того же года отец с гордостью заявил, что советские ученые попадают в муху в космосе. Но одно дело эксперимент, а другое – прикрытие основных городов страны, да так, чтобы ни одна чужая «муха» не пролетела. Единственный прорвавшийся к цели термоядерный заряд делал все усилия по созданию противоракетной обороны бессмысленными. У Кисунько система получилась сложной, очень дорогой и к тому же способной перехватить одну, максимум несколько целей. А речь шла о сотнях, если не о тысячах атакующих боеголовок.

В начале 1963 года отец встречался с Кисунько, расспрашивал его о возможностях упрощения системы при одновременном обеспечении отражения массированного нападения. Кисунько пообещал подумать, принялся за переделку своей системы, но удовлетворительного ответа на поставленный вопрос найти не смог. Перехват боеголовок в относительной близости к обороняемому объекту в принципе не позволял решить задачу полноценной противоракетной обороны. Кроме всего прочего, ядерные боеголовки противоракет, оборонявших, к примеру, Москву, не только уничтожали врага, но и грозили гибелью 30–40 % москвичей. От ударной волны, от радиации. По мнению разработчиков, это была плата за сохранение жизни оставшихся 60–70 % жителей столицы.

В данном случае требовалось не улучшать систему, а поменять концепцию. Челомей, естественно, знал обо всех этих перипетиях, и его озарило: перехват надо вынести далеко в космос. По сути дела, его предложение очень походило на появившуюся много позднее стратегическую оборонную инициативу (СОИ). По тому времени картина рисовалась совершенно фантастическая: спутники засекали ракеты противника, стоило им только оторваться от Земли, затем в дело вступали радары дальнего обнаружения, установленные на нашей территории. По их команде в небо взмывали на перехват тысячи специально оборудованных «соток». Они встречали чужие ракеты в далеком космосе, перехват на пересекающихся курсах длился доли секунды. За яркой вспышкой ядерного взрыва следовала струя мягкого рентгеновского излучения, разогревающего и буквально сдирающего с боеголовки ее тепловую защиту, образовавшиеся при взрыве нейтроны проникали в самую сердцевину вражеского боезаряда, спекали его начинку в бесполезную болванку. С теми боеголовками, которым посчастливилось прорваться через первый заслон, у границы атмосферы разделывались маневренные ракеты-перехватчики, разработанные Кисунько и Грушиным.

Критики упрекали Челомея в прожектерстве, говорили, что УР-100 не перехватчик, ей не хватает маневренности. Челомей в ответ только усмехался: о какой маневренности идет речь, если встреча с целью произойдет в далеком космосе, на высоте более тысячи километров. Камнем преткновения становилась не маневренность, а точность определения местоположения цели.

В те годы, годы рождения лазера, Челомею очень хотелось использовать и его потенциальные возможности. Именно лазер разрешит проблемы современной противоракетной обороны, утверждал Владимир Николаевич под снисходительные ухмылки коллег.

Отец горячо поддержал Челомея. Ему казалось, что наконец-то появилась надежда, отыскался ключ к созданию действенной противоракетной обороны.

Выпустили постановление правительства о проведении предварительной проработки идеи. Создали Совет главных конструкторов. К работе над своей идеей Владимир Николаевич привлек создателя радаров дальнего обнаружения Александра Минца, конструктора ядерных зарядов Забабахина, противоракетчиков Кисунько и Грушина, последних, правда, под большим нажимом, и многих других. Абсолютное противооружие почему-то окрестили «Тараном».

Работа закипела. Считали, рисовали, чертили, отбрасывали вариант за вариантом. Наконец схема вчерне определилась. Настала пора принимать решение то следующем шаге. И тут Челомей вспомнил об экономике. Прикинули, сколько придется заплатить за безопасность. Даже если не учитывать все затраты на создание циклопических радаров, станций наведения противоракет, то на уничтожение в космосе одной цели приходились две выпущенные с Земли УР-100, то есть на каждую атакующую межконтинентальную баллистическую ракету две примерно такой же стоимости. А если учесть возможность установки на одну чужую ракету нескольких боеголовок, вероятность выброса ложных целей, то затраты на оборону росли во много раз быстрее, чем расходы нападавшей стороны. Реализация «Тарана» грозила стране разорением. Идею пришлось похоронить.

В июле 1967 года на самом верху подписали постановление об установке УР-100 в шахты. Именно с этого момента начался отсчет времени в достижении паритета. Его цена поднялась. Во времена отца Генеральный штаб оценивал потребности необходимой обороны в сотни боезарядов, теперь меньше чем о тысяче никто не хотел и разговаривать. И это только на первое время. Аппетит возрастал. Американцы достигли своего «потолка» в тридцать две тысячи сто девяносто три ядерных взрывных устройства всех видов в 1966 году и на этом остановились. Советский Союз продолжал гонку, в 1982 году догнал США, а к 1986 году превзошел их значительно: советский ядерный арсенал составил сорок шесть тысяч единиц против американских двадцати трех тысяч четырехсот десяти.[112]112
  Ядерный справочник NPDC за ноябрь-декабрь 1997 года. Опубликовано в книге: Советская военная мощь. М.: Военный парад, 1999. С. 167.


[Закрыть] С этих вершин просто смешными представляются те два десятка Р-16 времен Карибского кризиса, которых оказалось достаточно, чтобы разумный человек счел возможный ущерб от них неприемлемым для цивилизованного государства. Одновременно с «соткой» приняли на вооружение Р-36. Дальше они так и шли дуэтом.

Вскоре навалилась новая проблема: американцы придумали разделяющиеся головки. Мы не могли позволить себе отстать. Объявили конкурс. Главными претендентами снова выступили Янгель и Челомей. Обе новые ракеты удались. Янгель и Челомей постарались.

Гречко, ставший к тому моменту министром обороны, никак не мог решить, кому отдать предпочтение. Янгеля тянул Устинов, а сам Гречко «болел» за Челомея. Он пошел советоваться к Брежневу. Тот принял соломоново решение: на вооружение приняли обе ракеты. Правда, пришлось заплатить в два раза дороже: все предстояло сделать в двух вариантах: не только ракеты, но и старты-шахты, обслуживающие системы, запасные части. Когда я об этом рассказал отцу, он только крякнул и попросил переменить тему, о таком безобразии он не хотел и слушать.

Сейчас «сотка» отслужила свое. В начале 1980-х годов меня призвали на военные сборы. Известно, что офицеров запаса обычно знакомят с «бородатой» техникой. Мы изучали «сотку». Мне стало чрезвычайно приятно, когда офицер, наш лектор, назвал ее лучшей советской ракетой. Значит, тогда на Совете в Филях отец не ошибся.

Шестнадцатого июля 1965 года пускали первую «пятисотку». Все прошло удачно. Челомей научился делать ракеты не хуже, а то и лучше «пушкарей». «Протон», лениво кувыркаясь, кружил вокруг Земли, ловил кварки. Мыслями же Владимира Николаевича в тот год завладела «семисотка».

Указание отца о проработке еще одного лунного проекта никто не отменил.

Правда, конкуренты – Королев и Челомей – вступили в борьбу не на равных. Челомею разрешалось просмотреть вариант тяжелого носителя и представить свои соображения на суд специалистов и начальства. Королев же ушел далеко вперед. Работа над лунной ракетой велась уже четыре года. По крайней мере два с половиной, если отбросить ранний сорокатонный вариант.

Неожиданно возникший конкурент Челомей с первых шагов очень беспокоил Сергея Павловича. Прихлопнуть его оказалось нелегко. Ведь они находились в разных ведомствах: Королев – в Государственном комитете по оборонной технике, а Челомей – в авиационном, под защитой своего министра Дементьева. Правда разнобой сохранялся недолго. В 1965 году восстановили в правах министерства. К старым добавились новые, в том числе и ракетное – Министерство общего машиностроения. Министром назначили Сергея Александровича Афанасьева, опытного хозяйственника, правда ничего не смыслившего в ракетах.

Как вспоминает бывший заместитель Смирнова Г. Н. Пашков, специалисты королёвского ОКБ написали докладную записку министру С. А. Афанасьеву, в которой с целью консолидации усилий и недопущения распыления сил и средств предлагали закрыть, задушить в зародыше пока еще не оформившуюся челомеевскую идею. Челомей очень нервничал, он ничего не мог противопоставить, кроме убежденности, что только его вариант единственно реализуем в наших условиях. Но как доказать свою правоту? За спиной у Королева стоял не только Устинов, но и первый спутник, и Гагарин.

А время шло.

Владимир Николаевич за год скомпоновал «семисотку», в общих чертах «сбил» кооперацию. Последнее давалось особенно трудно, многие из смежников тянули с согласием, оглядываясь на начальство. Челомей не всем теперь представлялся желанным партнером. На счастье, крепко держался Глушко. Он твердо обещал сделать новые двигатели и, не дожидаясь официального решения, приступил к эскизным проработкам.

Челомей уповал на максимальное использование в УР-700 апробированных решений, готовых узлов и приборов. Новое допускалось только там, где испытанные решения просто не проходили. Иначе, по его мнению, ракету, способную достичь Луны, раньше американцев не отработать.

Противостояние Челомея и Королева достигло апогея. Чтобы разрядить обстановку, прибегли к апробированному бюрократическому приему: 25 августа 1965 года председатель Военно-промышленной комиссии Совета министров СССР Леонид Смирнов назначил экспертную комиссию. Кроме чиновников и представителей Академии наук, в нее входили и работники обоих конструкторских бюро. Возглавили комиссию новый ракетный министр Сергей Александрович Афанасьев и президент Академии наук Мстислав Всеволодович Келдыш, теоретик космонавтики, так тогда многозначительно и анонимно писали о нем в газетах.

Первый визит комиссия нанесла Челомею.

Перед приездом гостей в конструкторском бюро не спали несколько ночей, рисовали, исправляли нарисованное, снова рисовали. Владимир Николаевич, характер которого никогда не был легким, окончательно издергался сам и издергал окружающих.

Наконец комиссия прибыла. У дверей внизу выстроились ведущие специалисты ОКБ, занятые в лунном проекте. Министр пожал каждому руку. Затем гости на лифте поднялись на шестой этаж, «свои» догоняли их по лестнице пешком. Разбирательство началось с утра и продолжалось не один день. Наконец экспертиза завершилась. Выводов не делали, предстояло посещение ОКБ Королева. Прощаясь, министр вновь обошел выстроившихся, как на плацу, инженеров. При каждом рукопожатии он произносил: «Работайте… Работайте… Работайте…», это воспринималось как добрый знак. Значит, закрывать не намерены. Настроение на фирме поднялось.

Королев плакаты не жаловал – для него они были так, бумажки, ими начальство не впечатлишь. Сергей Павлович любил макеты, они доходчивее, их можно пощупать, открыть крышку, заглянуть в хитросплетение проводов и россыпь непонятных деталей.

Комиссию приняли солидно. Показали задел. В отличие от челомеевского конструкторского бюро, тут уже многое пошло в производство.

Министр несколько растерялся. Слушая Челомея, он проникся его аргументами, его правотой. Казалось, ракету нужно делать именно так, как говорит Владимир Николаевич.

Здесь отстаивалась противоположная точка зрения, и не менее убедительно. Афанасьев не знал, куда склониться. Уезжая от Королева, он также пожал всем руки. Теперь он растеряно произносил: «Думайте… Думайте… Думайте…»

Для принятия окончательного решения все материалы надлежало отослать в министерство, в адрес комиссии. В истории лунной программы она получила название «комиссия Келдыша».

В тот вечер, когда Челомей подписывал свои технические предложения, я по какому-то делу зашел к нему. Настроение у Владимира Николаевича было смурное.

Челомей отложил подписанные им папки на край походившего на крыло самолета дубового письменного стола. Немного помолчал, прикоснулся к папкам рукой, как бы прощаясь.

– Не буду я с ними бороться, – с каким-то надрывом произнес Владимир Николаевич, – нет у меня сил.

Последние слова прозвучали совершенно неожиданно. Челомею только недавно перевалило за шестьдесят, выглядел он отменно, лишь волосы чуть поредели и стали совсем седыми.

Технические предложения ушли в министерство. Начались заседания комиссии. Челомей туда почти не ездил, посылал своих заместителей, чаще других Аркадия Ионовича Эйдиса. Возможно, ему не хотелось присутствовать на собственных похоронах, результат уже ни у кого не вызывал сомнений. Пока же заседание собиралось за заседанием. Эксперты обсуждали, спорили и соглашались продолжить работу при следующей встрече. Техники и ученые склонялись к поддержке Челомея, политики твердо стояли за Королева. Об этом противостоянии «техников» и «политиков» очень интересно читать в материалах комиссии.

Наконец комиссия закончила работу, одобрила проект Н-1, дала согласие на запуск лунного корабля, обеспечивающего высадку на поверхность одного космонавта. К тому времени, как и предсказывал Челомей, вес лунного блока увеличился. Едва укладывались в 95 тонн. Пришлось поднимать стартовый вес ракеты. Это, в свою очередь, вызвало добавку еще шести двигателей. По сути дела, переделке подлежала вся первая ступень.

Челомей вновь предрекал, что и 95 тонн не хватит. Придется снова переделывать. По свидетельству Юрия Александровича Мозжорина, доктора технических наук, директора головного в отрасли института ЦНИИМаш,[113]113
  Центральный научно-исследовательский институт машиностроения.


[Закрыть] непосредственного участника всей лунной эпопеи, «понадобилось еще чуть-чуть… И здесь выход был найден: заправка переохлажденным кислородом и керосином позволяла взять на борт больше топлива».[114]114
  Ю. Мозжорин и др. А дело было так: Трудная судьба проекта Н-1 // Красная Звезда. 13 января 1990.


[Закрыть] Выбирали последние крохи.

На основании заключения экспертов, 25 октября 1965 года вышло новое постановление правительства. Королев полностью выбил Челомея из седла. У Владимира Николаевича забрали даже облет Луны. Челомей воспринял свое поражение стоически.

Насладиться плодами победы Королеву было не суждено. В январе 1966 года во время операции прямой кишки он умер прямо на операционном столе. Врачи собирались удалить полип, а, как рассказывают очевидцы, натолкнулись на рак. Известие о смерти Сергея Павловича как обухом по голове ударило. О какой конкуренции можно думать, когда так глупо и так рано погиб такой человек!.. На Челомее в те дни просто лица не было.

Постановление правительства теперь предстояло выполнять без Королева. Даже при королевской энергии записанные в нем сроки представлялись невыполнимыми начать летные испытания планировали через полгода, высадку экспедиции на Луну – в третьем квартале 1968 года. Спешили обогнать американцев.

На все это накладывались еще чисто личностные проблемы.

Новый главный конструктор Василий Павлович Мишин, бывший главный баллистик фирмы, слыл человеком мягким, не умел в нужном кабинете по-королевски стукнуть кулаком по столу. Да и авторитет у него был не тот. К тому же времена менялись. Становились легендами воспоминания о том, как на утряску графиков работ, прилагавшихся к постановлению правительства, Устинов отводил неделю. Теперь согласование документов отнимало многие месяцы, а то растягивалось и на годы. Помнится случай, когда, получив последнюю подпись на проекте графика создания орбитальной станции, ведущий изделие конструктор ОКБ Челомея Владимир Абрамович Поляченко, перебирая замусоленные листки, доложил Генеральному, что первую уже сняли: ее поставили так давно, что сроки исполнения работ истекли.

Уповали на чудо. Строили свои расчеты на том, что у американцев что-нибудь сорвется, начнутся неудачи, затянется время. А мы тут как тут.

Во втором полугодии 1967 года министр решил возобновить работы по «семисотке». Он поручил Челомею подготовить проект постановления, предписывающего в течение года закончить эскизный проект ракеты УР-700 и лунного корабля ЛК-700 для двух космонавтов Владимир Николаевич взялся за работу без особого энтузиазма. Нет, он не отказывался Челомей просто не верил, что удастся хоть что-нибудь сделать. Время упущено, до американской высадки на Луну остается чуть больше полутора лет.

К тому времени дела с Н-1, казалось, сдвинулись с мертвой точки. На начало следующего, 1969 года планировался первый запуск. Необходимость в резервном варианте вроде бы отпала.

Сколько надежд возлагалось на этот сырой, неотработанный пуск. Пропустив этап стендовых испытаний, решили сразу лететь. Вдруг повезет?! В ракетном деле чаще не везет, чем везет, а вдруг – никогда.

Пристыковали лунный корабль и возвращаемый аппарат. Если все же корабль выйдет на орбиту, то удастся провести испытания и следующего этапа. Естественно, в автоматическом режиме.

Пускали 21 февраля 1969 года. На семидесятой секунде в хвостовом отсеке возник пожар, что-то случилось с двигателями. Как пишут в отчетах, полет прекратился. Старт уцелел. Приступили к сборке второй ракеты.

Во втором пуске (он состоялся почти через полгода после первого, 3 июля 1969 года) все свершилось в одно мгновение. После команды «отрыв пяточного контакта» прошло несколько секунд, ракета едва поднялась, как в одном из двигателей разрушился кислородный насос. Система КОРД[115]115
  Координация отключения ракетных двигателей. В случае поломки одного из двигателей 1-й ступени она должна была отключить его визави, чтобы не возникло перекоса силы, способной перевернуть ракету. Оставшиеся 28 двигателей обеспечивали продолжение по лета.


[Закрыть] замешкалась, запуталась и отключила разом все тридцать движков. Н-1 тяжело осела и рухнула на старт, вспыхнул пожар. Я не берусь описывать, как горят почти три тысячи тонн керосина и кислорода, соединившись воедино. Не видел! А воображения не хватает. Старт разрушился полностью.

Лунная гонка завершилась 20 июля 1969 года Нейл Армстронг и Эдвин Олдрин высадились на поверхность планеты, Майкл Коллинз ждал их на орбите.

Казалось, вот тут бы и остановиться. Все равно проиграли. Зачем тратить лишние деньги? Но об этом не хотели и слушать. Н-1 продолжала агонизировать.

Американцы с завидной регулярностью совершали рейсы на Луну. Мы все пытались оторваться от Земли. На восстановление стартового комплекса ушло два года.

Третий запуск Н-1 назначили на 27 июля 1971 года. На этот раз весь полет уложился в десять секунд. Из-за неучтенного газодинамического момента ракета нештатно завращалась вокруг продольной оси. Сработал ограничитель поворота и…

Прошло еще полтора года. В четвертый раз вывезли ракету на старт. Еще никто не знал, что в последний.

Испытания назначили на 23 ноября. Старт прошел нормально, ракета, как говорится, ушла. Это уже считалось достижением, не придется восстанавливать «Землю». Полет длился сто семь секунд, первая ступень не доработала всего десять секунд, когда вся махина начала колебаться и в конце концов разрушилась…

Нетрудно представить ощущение космонавта, собирающегося стартовать на Н-1, если он знает, что предыдущие полеты закончились аварией. Да и вообще, не было никакой уверенности, что пятый полет пройдет нормально. Оставалась надежда, такая же призрачная, как в первом, втором, третьем и четвертом пусках.

Иного выхода из положения, кроме закрытия Н-1, в то время у Устинова не оставалось. Он вместе с Королевым стоял у истоков этого проекта, каждый неудачный пуск больно бил по его престижу. Как человек опытный, он понимал, что неудачи могут продолжаться долго, а в конце пути не ждет ничего, кроме повторения уже сделанных американскими астронавтами открытий.

«Почему были закрыты проекты Н-1 и Л-3?[116]116
  Л-3 – лунный модуль.


[Закрыть] – задается вопросом директор ЦНИИМаш Мозжорин и сам себе отвечает: – Во-первых, после четырех аварийный пусков стало ясно: для осуществления безопасности высадки человека на Луну требуется пройти долгий и тщательный путь отработки ракеты-носителя и всех элементов экспедиционного комплекса. Затраты оценивались суммой более десяти миллиардов рублей…».[117]117
  Ю. Мозжорин и др. А дело было так.


[Закрыть]

Кандидат технических наук Владимир Васильевич Вахниченко в той же газете высказывается еще более пессимистично: «После первой аварии… главный конструктор В. П. Мишин еще надеялся на чудо… Аварийные пуски продолжались, а чудо не происходило… Исчерпав "кредит доверия" после четырех аварийных пусков Н-1, наш лунный проект был закрыт».

Наверное, автор не совсем прав. Академик Мишин не просто надеялся на чудо, а пытался устранить замеченные недостатки, но совладать со столь сложной машиной не смог.

Иначе объясняет неудачу с Н-1 сотрудник ОКБ имени С. П. Королева доктор технических наук Георгий Степанович Ветров. Он считает, что «одна из причин, помешавших осуществлению столь грандиозного проекта, – распыление сил и средств… интересы дела требовали кооперации трех ОКБ – С. П. Королева, М. К Янгеля, В. Н. Челомея, чего настойчиво добивался Сергей Павлович Королев».[118]118
  Г. Ветров // Красная звезда. 13 января 1990.


[Закрыть]

Другими словами, всю нашу ракетную промышленность следовало подчинить интересам одного проекта. АУР-100? А Р-36? Слава богу, такого не случилось.

Как это принято у нас, объявили, что наша концепция освоения космоса не предусматривала высадки человека на Луну. Мы туда просто не собирались.

Сейчас на космодроме Байконур об Н-1 напоминают сделанная из обшивки ракеты крыша над автостоянкой, беседки из половинок циклопических баков в сквере да повисшая над танцплощадкой ажурная переборка с большими круглыми отверстиями. И еще неизбывное чувство тоски у тысяч и тысяч инженеров всех калибров, отдавших свои жизни машине, которой, оказалось, не суждено было взлететь. Так печально завершилась судьба Н-1.

Споры о том, кто был прав среди Великих Конструкторов, кто не очень прав или совсем не прав, продолжаются и по сию пору. К сожалению, взаимные обвинения не утихают, а порой просто выходят за рамки приличий, и мне, участнику событий тех лет, пусть и незначительному, тоже не устоять в стороне, хочется прояснить хотя бы самое очевидное.

Королев, Янгель, Челомей или Челомей, Янгель, Королев: троица великих Основоположников ракетных и космических свершений нашей страны. В моем понимании, они равновелики, хотя по своей внутренней сущности абсолютно различны.

Сергей Павлович Королев – непревзойденный организатор, собравший в кулак казалось бы несобираемое: вечно ссорившихся между собой амбициозных главных конструкторов. Не заставивший, а убедивший их в необходимости работать сообща, одной командой.

Менеджер в лучшем смысле этого слова, Королев откапывал, где только мог, перспективные предложения, заботливо взращивал их, доводил до ума. Не будучи генератором идей, Королев собирал вокруг себя людей мыслящих, отбирал и возвышал всех способных принести крупинки своих идей в корзину его свершений. Достаточно напомнить о ракетном пакете Михаила Тихонравова, из которого выросла знаменитая «семерка». Только благодаря пониманию Королевым своего предназначения «собирателя» у него в КБ оказалось больше, чем во всех остальных конструкторских бюро, академиков, докторов и кандидатов наук «по совокупности инженерного вклада», не утруждавших себя формальной защитой диссертаций. Не будучи сам ученым, он не ощущал их конкурентами, а научную степень рассматривал лишь как поощрение, дополнение к ордену или премии.

Авторы, стремящиеся изобразить Королева «великим ученым», оказывают ему медвежью услугу, ибо невозможно доказать недоказуемое, говорить же о Королеве-менеджере они стесняются. Им почему-то кажется, что талант менеджера – это нечто не очень достойное, хотя, по делу, гениальный менеджер никак не уступает гениальному изобретателю.

Королев-менеджер добился того, что «генераторам идей» и не снилось: создал новую отрасль промышленности, новое направление в науке: ракетно-космическое.

Королев в чем-то сродни Жукову. По словам его ближайшего друга и соратника академика Бориса Викторовича Раушенбаха: «Королев обладал редкостным свойством объединять огромные массы людей, ставить перед ними задачу, вместе с ними идти напролом, а где надо – в обходной маневр. Он обладал и еще одним удивительным свойством – при недостатке информации все-таки принимать верное решение.

Власть Королева над человеческими душами была велика, и рядом с ним каждый ощущал себя причастным к ходу истории.