Текст книги "Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы"

Тут он стал перебирать возможные варианты действий: «Объявить по радио о соглашении с Кубой о постановке ракет?»

Никто не возразил, но и не поддержал его.

«Есть два сценария на ближайшие часы, – продолжил отец. – Один – они начнут действовать против Кубы, другой – объявят блокаду острова и пока этим ограничатся».

Решили «в случае американского десанта отражать его всеми имеющимися средствами, включая тактическое ядерное оружие. Стратегические ракеты держать в резерве, применить их только с санкций Москвы».

Чтобы не терять времени даром, обсудили проект политического заявления в связи с обстановкой вокруг Кубы. Отец считал необходимым и важным предупредить свой народ и весь мир, «чтобы американцы не застигли врасплох», утвердили указания представителю в Совете безопасности ООН Зорину и проект резолюции Совета, который ему вменялось внести. Совместно составили письмо Кастро.[84]84
  Президиум ЦК КПСС. 1954–1964. Т. 1. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. М.: Росспэн, 2003. С. 617–618.


[Закрыть]

Далее советоваться оказалось не о чем, разговор не клеился. Оставалось ждать новостей. Время тянулось нестерпимо медленно.

Около половины третьего ночи, за полчаса до назначенного срока, сидевшего в углу зала за маленьким столиком Олега Александровича Трояновского, помощника отца по международным делам, вызвали к телефону. Из Вашингтона звонил Добрынин. Олег Александрович еще разговаривал с Вашингтоном, когда позвонили из МИДа, из приемной Громыко, и сообщили, что советник-посланник США в Москве Ричард Дэвис только что передал срочное письмо отцу. Трояновский попросил зачитать текст. Дежурный читал не спеша, стараясь не упустить ни слова. Ничего нового к сообщению Добрынина послание не добавило, это было все то же предстоящее выступление Кеннеди по американскому телевидению. Отсутствовал Трояновский долго, казалось, целую вечность. Наконец он вернулся, держа в руках кипу торопливо исписанных листов.

– Что там? Читайте, – натянуто улыбнулся отец.

Трояновский, запинаясь, то и дело останавливаясь, чтобы свериться со своими записями, зачитал ныне известное всем заявление президента Кеннеди. У присутствующих в зале оно вызвало чувство облегчения: не война. За эти часы томительного ожидания, когда в голову лезли самые мрачные предположения, блокада представлялась чем-то вроде избавления. Конечно, только в первые минуты. По словам Трояновского, отец воспринял сообщение спокойно. Некоторое недоумение у присутствующих вызвал термин «карантин». Ни Кузнецов, ни Малиновский не смогли объяснить, что же он означает на деле. Не вызывало сомнения одно – нам угрожают.

К этому времени из МИДа доставили оригинал американского письма. Отец попросил Трояновского зачитать его, возможно, в телефонных перезвонах затерялись какие-либо важные детали. Когда помощник замолчал, отец, окинув взглядом присутствующих, предложил безотлагательно опубликовать наше ответное заявление, продемонстрировав решимость на силу ответить силой, предупредить, что у нас ядерный кулак не слабее американского.

Здесь снова приходится вспомнить о Пеньковском. По его информации, переданной в США, наш кулак оказывался много слабее. Правда, тут действует иная математика: двух десятков ракет, имеющихся у нас в наличии, хватило бы, чтобы разрушить десяток американских городов. Посчитает ли американский президент такую плату за устранение ракет с Кубы приемлемой?

Отец продиктовал текст ответного письма Кеннеди, по ходу дела внося изменения в обговоренное ранее заявление Советского правительства. Помощники отправились приводить его, что называется, в божеский вид. Присутствующие возобновили обсуждение. Собственно обсуждать оказалось особенно нечего, – подтвердили команду военным на повышение боевой готовности, договорились о телеграмме Кастро, подтвердили директиву Зорину, уточнили еще кое-какие детали (я к ним вернусь по мере повествования).

До рассвета еще оставалось время. Чтобы не терять его даром, заслушали информацию Секретаря ЦК Демичева о поездке в Германскую Демократическую Республику и переговорах с Вальтером Ульбрихтом.[85]85
  Там же. С. 618–619.


[Закрыть] На этом все мыслимые темы исчерпались. Отец предложил прерваться, собраться завтра утром в 10 часов. Настала пора расходиться, но отец медлил, что-то его еще беспокоило.

– Давайте задержимся здесь до утра, – наконец проговорил он, – иностранные корреспонденты и разведчики наверняка крутятся поблизости от Кремля. Не стоит демонстрировать свою нервозность, пусть думают, что мы спокойно спим в своих постелях.

Возражений не последовало. Отец ушел в свой кабинет, там ему уже готовили постель в комнате отдыха, на диване. Заместители председателя Совета министров оказались в привилегированном положении, их кабинеты располагались по соседству. Остальным пришлось коротать ночь на стульях в зале заседаний.

Вокруг ночного заседания в Кремле за последующие годы накопилось немало легенд. Рассказывали их в основном люди, там не присутствовавшие. Я не хочу тратить время на пересказ, да и рекламировать, мягко говоря, фантазеров не моя задача. Упомяну только об одном из них, тогдашнем Председателе КГБ Владимире Семичастном. На ночное заседание в Кремль его, в отличие от Малиновского, Кузнецова и даже генерала Иванова, не позвали, и он чувствовал себя уязвленным. Через много лет он «вспомнил», что Хрущев якобы «запаниковал, на заседании Президиума ЦК в ночь с 22-го на 23-е октября с совершенно серьезным лицом трагически произнес: "Все. Дело Ленина проиграно!"».[86]86
  Семичастный В. Беспокойное сердце. М.: Вагриус, 2002. С. 279.


[Закрыть]

Его слова не заслуживали бы комментариев, если бы их не начали цитировать в серьезных исторических книжках. Семичастный – не свидетель, повторяю: в ту ночь в Кремле он отсутствовал, а судя по приведенным выше цитатам из документов, обстановка на заседании Президиума никак не походила на панику. И что, собственно, погибло? Для такого пессимистического заявления вообще не имелось никаких оснований, никто не предполагал, что появление наших ракет на Кубе американцы воспримут спокойно, не начнут скандалить. Они и начали, а члены Президиума ЦК решали, что противопоставить им в ответ. И никакой трагедии. И ничего не проиграно. Речь шла о том, как выиграть, а не проиграть.

К тому же, чисто психологически отец не мог произнести подобных слов. Что-то очень похожее прозвучало из уст Сталина, который, осознав масштабы катастрофы в июне 1941 года, впал в депрессию, сказал: «Все погибло, дело Ленина мы просрали», уехал на дачу и бросил страну на произвол судьбы, не появлялся на людях целую неделю.

Отца там не было, он воевал на фронте. Об этом после войны ему рассказали по отдельности Берия и Микоян. Первый – уснастив смачными деталями, второй – осторожно, с оглядкой.

Отец многократно и при различных обстоятельствах пересказывал эту историю, возмущался: по его мнению, ответственный лидер так поступать не имел права – а потому он мог сказать что угодно, только не повторить сталинскую фразу. Семичастный безусловно был наслышан об этой истории, и то ли у него в мозгу перепуталось, то ли он переврал все умышленно.

Теперь давайте вернемся в Кремль.

Утром все выглядели помятыми, невыспавшимися. Помощники зачитали отредактированные тексты ответа Кеннеди и постановления Совета министров. Текст постановления остался практически неизмененным. А вот письмо Кеннеди, внося поправку за поправкой, отец фактически начал передиктовывать заново. То и дело вставляли замечания и другие участники совещания. Решил внести свою лепту и Василий Васильевич Кузнецов. Смысл его предложений сводился к тому, что в ответ на американский нажим на Кубе нам следует ответить тем же в Берлине. Кузнецов почти не сомневался в одобрении отца, но тот отреагировал неожиданно резко.

– Попридержите подобные советы при себе, – грубо отрезал он. – Мы из одной авантюры не знаем, как выбраться, а вы нас в другую втягиваете.

Отец явно не желал нагнетать напряженность.

Василий Васильевич обиделся, естественно про себя, но обиду свою затаил. Только после 1964 года, когда обстановка переменилась, он «по секрету» рассказал своему мидовскому приятелю Георгию Корниенко, что Хрущев, вместо того чтобы поддержать его инициативу, «наклал в штаны». Оба они, скрытые, а затем открытые сталинисты, отца не любили и не упускали случая пройтись по нему к месту и не к месту. Хлесткое выражение стало кочевать из книги в книгу, авторы привязывали его по своему усмотрению к тем обстоятельствам, которые представлялись им более подходящими.

Я не знаю, насколько в тот момент, когда разгорался кризис вокруг Кубы, к месту было «дергать американского кота за берлинский хвост». Мне кажется, что это не проявление трусости, а нормальная осторожность, если хотите – государственная мудрость. Впрочем, после драки, когда все прояснилось, храбрецами становятся многие.

Наконец с письмом покончили. Время уже подходило к обеду. Ответ президенту США договорились переслать через посольство. Заявление же правительства и командования войск Варшавского договора отправили на радио. В 4 часа дня его зачитал Юрий Левитан.

«В Совете министров Союза Советских Социалистических Республик. В связи с провокационными действиями правительства США и агрессивными намерениями американских вооруженных сил 23 октября 1962 года в Кремле советское правительство заслушало министра обороны СССР маршала Советского Союза товарища Малиновского Р. Я. о проведенных мероприятиях по повышению боевой готовности в Вооруженных силах и дало министру обороны необходимые указания, в том числе до особого распоряжения:

1. Задержать увольнение в запас из Советской армии старших возрастов в ракетных войсках стратегического назначения, в войсках противовоздушной обороны и на подводном флоте.

2. Прекратить отпуска всему личному составу.

3. Повысить боеготовность и бдительность во всех войсках».

Следом передавалась аналогичная информация, касающаяся войск Варшавского договора:

«В штабе Объединенных вооруженных сил стран Варшавского договора. Главнокомандующий Объединенными вооруженными силами стран Варшавского договора маршал Советского Союза Гречко А. А. 23 октября 1962 года созвал представителей армий-участниц и дал указание по проведению ряда мер по повышению боевой готовности войск, входящих в состав Объединенных вооруженных сил».

Приказ о приведении в боевую готовность стратегических ракет отозвался неожиданным звонком Королева отцу. На следующий день, 24-го октября, Kopoлев намеревался запустить свой первый беспилотный зонд к Марсу. Подготовку к полету практически закончили, ракету установили на старте, когда из Генерального штаба пришла команда без промедления заменить космический носитель на боевую ракету.

Королев бросился к телефону, дозвонился до Малиновского. Тот посочувствовал, но ответил, что ничем помочь не может, он выполняет решение правительства. Тогда Сергей Павлович попросил соединить его с отцом. О подготовке запуска к Марсу отец, естественно, знал. Он успокоил Королева: «Не волнуйтесь, работайте. Военные перестарались. Запуск на Марс важнее, чем еще одна баллистическая ракета на боевом дежурстве. Я распоряжусь».

Первым откликнулся на возникший вокруг Кубы кризис английский философ Бертран Рассел. В тот же вечер, а вернее в ту же ночь он послал обоим руководителям призыв не совершать никаких действий, способных подтолкнуть мир к ядерной катастрофе. Следом за ним отреагировал Фидель Кастро. Поздно ночью Куба потребовала немедленного созыва Совета Безопасности.

О разразившемся кризисе я услышал по радио на работе. Из сообщения не удалось понять, что же на самом деле произошло. Я со страхом и нетерпением ждал вечера.

С приездом отца все должно было проясниться, встать на свои места. Он заскочил домой ненадолго. С порога сообщил, что собирается в театр. Я про себя ахнул: какой театр? Но вслух произнес обычное: «Мы с тобой?»

Отец любил театр: больше – оперу, меньше – балет. Жаловал он и драму, особенно классику: Островского, Толстого, Чехова. С удовольствием посещал он и концерты. Как правило, ходили мы в театр всей семьей. Исключение составляли официальные посещения с иностранными гостями. Тогда появление в правительственной ложе чад и домочадцев, конечно, исключалось. На сей раз дело обстояло именно так, в Москве гостила румынская делегация во главе с Георгие Георгиу-Дежем. В соответствии с рутиной официальных визитов предусматривалось посещение Большого театра. Остановились на «Борисе Годунове» с участием американских исполнителей. Ни отец, ни тем более чиновники Министерства иностранных дел не подозревали, что во вторник будет не до театра…

Однако отец решил не менять своих планов. Он считал свое появление в театре даже полезным, весь мир увидит, что угрозы американского президента не поколебали спокойствия в Кремле. Да и обидчивость румын давно стала притчей во языцех.

И то, что в спектакле поют американцы, он считал, тоже пришлось кстати – мы не хотим ни с кем ссориться. И этот знак не останется без внимания. Чтобы усилить впечатление, отец предложил «проветриться» и некоторым другим членам Президиума ЦК.

До отъезда оставалось минут сорок, и мы пошли пройтись вокруг дома. Выглядел отец усталым, но тем не менее, едва мы вышли во двор, я набросился на него с вопросами. На самом деле он мог рассказать не слишком много: американцы проведали о наших ракетах, но что они знают и насколько их сведения точны, судить пока трудно.

В первый день у отца еще теплилась надежда, что информация, полученная Белым домом, неточна, основана на слухах. К вечеру он отбросил сомнения: не стали бы они действовать столь решительно, не имея неопровержимых доказательств. Приходилось на ходу подстраиваться под новую обстановку.

Меня удивило: оказывается, не существовало заранее продуманного плана действий на случай преждевременного обнаружения наших ракет. Теперь приходилось импровизировать.

Несмотря ни на что, отец считал, что строительство следует продолжать. Ускоренными темпами приводить ракеты в готовность. Тем самым американцы через несколько дней окажутся в положении, предусмотренном нашим первоначальным планом. Им поневоле придется задуматься. Конечно, в условиях разрастающегося скандала труднее принимать взвешенные решения, но отец надеялся, что президент все же смирится с неприятным соседством.

Соответствующая директива ушла на Кубу. Там оставалось не так много работы. Буквально днями все старты должны были принять Р-12.

Одновременно Плиеву приказали доложить, как американцы смогли углядеть, что делается на острове. Ответ пришел нескоро. Там, на месте, собирались с мыслями, примеривались, как поаккуратнее объяснить очередной недогляд. Задним числом проверяли маскировку, упрятывали технику, которая до этого, вопреки всем инструкциям, день и ночь стояла под открытым небом.

Прогулка наша подошла к концу. Так и не удалось мне добиться успокоительной ясности…

Посещение театра нашло свое отражение в очередном донесении американского посла в Госдепартамент.

С отцом в ложе сидели Козлов, Косыгин, Микоян, Брежнев. Подбор «театралов» оказался не случаен. Отец демонстрировал: в Кремле не осталось никого, все тут. После окончания спектакля артистов, советских и американских, пригласили в бывшую царскую ложу, ныне отведенную для официальных посещений главами иностранных государств. Отец поблагодарил за доставленное удовольствие. Всем налили шампанское, выпили за мир во всем мире, за чистые голоса и чистое небо над головой.

Когда отец собирался в театр, в Вашингтоне начинал разгораться хлопотливый день. В 10 часов утра 23 октября открылось первое официальное заседание вновь учрежденного при президенте США Исполнительного комитета. Председательствовал Джон Кеннеди.

Впоследствии некоторые сугубо академические историки сравнивали заседание американского Исполкома с советским Президиумом ЦК, и не в пользу первого. По их мнению, многочисленность Исполкома, включение в его состав людей, не имевших касательства к принятию решений, но зато умевших поговорить, позволяло всесторонне обсудить проблему, проявить нюансы, тогда как в Кремле, кроме членов Президиума ЦК, на заседаниях регулярно присутствовали только министры обороны и иностранных дел, а специалисты из Генерального штаба и других ведомств приглашались лишь по мере необходимости. В этом, по мнению критиков, таилась опасность просчетов.

Что ж, каждый имеет право высказать мнение. Вот только сторонники «всестороннего обсуждения» – люди, привыкшие к конференциям и симпозиумам, где если и принимается решение, то никто не требует его исполнения или вообще не обращает на него внимание. Тут чем больше участников и мнений, тем лучше, особено с точки зрения последующих публикаций.

В условиях управления боем, разрешения кризиса, просто руководства заводом или компанией обстановка складывается иная: есть первое лицо, ответственное за принятие решения, группа доверенных лиц, его штаб и, по необходимости, приглашенные эксперты. Время на обсуждение отводится ограниченное, таковы условия кризисного управления – тут необходима краткость, ясность, точность и, главное, ответственность.

Отец и Кеннеди находились в одинаковом положении, решение оставалось за ними. И тому и другому требовалось отделить зерна от плевел. Но в условиях разнобоя и противоречивости мнений, высказывавшихся на Исполкоме, Кеннеди приходилось труднее, времени он затрачивал больше. А от времени в условиях кризиса зависит многое, если не все. Так что с точки зрения эффективности командный штаб по управлению кризисом в Кремле представляется мне эффективнее аморфного белодомовского Исполкома.

Другое дело, что над Кеннеди довлели еще и предстоявшие через пару недель, в ноябре, выборы в Конгресс, и, набирая Исполком, он думал в первую очередь о них, о том, что ответственность следует размазать по всему политическому спектру, даже в ущерб оперативности и эффективности.

Слава богу, что оба лидера с задачей справились.

Итак, утро 24 октября, Белый дом, заседание Исполнительного комитета при Президенте США Джоне Кеннеди.

Американцы теперь наблюдали за стартовыми позициями ежедневно. Директор ЦРУ Джон Маккоун в докладе об изменениях, происшедших на Кубе за истекшие сутки, отметил, что на острове сохраняется спокойствие, на ракетные базы не допускается никто, только советский персонал. Удивление присутствующих вызвало его сообщение о спешном камуфляже ракетных установок. Почему только сейчас?

В ЦРУ не нашли удовлетворительного объяснения. Отец тоже не получил от Плиева вразумительного ответа. Я больше не слышал от него восторженных отзывов о генерале Плиеве. О присвоении ему звания маршала он и не заикался.

Когда Маккоун показывал фотографии кубинских военных объектов, снятые накануне, Джон Кеннеди с удивлением отметил, что боевые самолеты на аэродромах вытянулись в ровные цепочки, как бы специально облегчая задачу на случай возможной атаки. Он пошутил, что это проявление склонности военных к порядку, к строю и предположил, что на аэродромах Флориды, по всей вероятности, можно наблюдать аналогичную картину. Генерал Тейлор срочно послал самолет проверить американские аэродромы с воздуха. Президент оказался прав: и там самолеты крыло к крылу выстраивались в четкие геометрические узоры.

Вечером того же дня, после консультации с представителями членов Организации американских государств, приняли решение о введении с 10 часов утра 24 октября морской блокады.

Неопределенность с блокадой беспокоила отца более всего. В заявлении Кеннеди провозглашалось лишь установление карантина. Когда же они решатся на практические действия? Для отца это казалось чрезвычайно важным, к Кубе подходили последние тридцать судов.

Отец считал, что мы, как великая держава, не можем подчиняться диктату США, они не имеют права досматривать наши суда в открытом океане. Всем капитанам пошли указания следовать своим курсом, командам, подаваемым с американских кораблей, не подчиняться, ход не стопорить. Малейшая ошибка теперь могла привести к непоправимому.

Все переговоры наших судовых радистов с материком американцы скрупулезно регистрировали, и открытые, и закрытые. Вечером 23-го они отметили необычайное количество шифрованных посланий. В ЦРУ так и не смогли расшифровать их, не узнали тогда, не знают и сейчас, какие команды получили капитаны из центра. Исполком лишь фиксировал, что корабли курса не изменили. Пока их не задерживали. Американские эсминцы лишь разворачивали орудия, молчаливо отслеживая проходящие мимо под советским флагом сухогрузы, танкеры, реже пассажирские теплоходы. На них все – от капитана до матроса – находились в страшном напряжении. Только когда заградительная цепочка оставалась за кормой, следовал вздох облегчения. Пронесло. Часть судов с военными грузами, в том числе и «ядерный» «Александровск» буквально в последний момент проскользнули через зону карантина. От греха подальше «Александровск» вместо указанного в судовых документах Мариеля поспешил в ближайший порт Исабелль. В эфир передали шифрованный сигнал, безобидное послание на берег, содержащее с таким напряжением ожидаемое в Москве условное слово. Как бы оно ни звучало, смысл был один: «проскочили».

Немедленно доложили отцу. Он немного успокоился. Появилась даже некоторая надежда, что американцы только угрожают, а задержать суда в открытом море не посмеют.

Как бы там ни было, но заявления американцев о возможном досмотре советских кораблей все больше занимало мысли отца. Именно здесь он видел наибольшую опасность столкновения. Отец просто начинал кипеть, когда представлял себе, как чужие матросы снуют по палубам, открывают двери кают, суют свой нос в судовые документы.

Он рассматривал подобные действия как пиратство и еще днем продиктовал возмущенное письмо президенту Кеннеди. Свое первое письмо после начала кризиса. Там он отмечал: «Я хочу по-дружески предупредить, что меры, объявленные в Вашем заявлении, представляют серьезную угрозу миру и безопасности народов. Соединенные Штаты открыто и грубо нарушают международные нормы свободы судоходства в открытом море, совершают агрессию как в отношении Кубы, так и Советского Союза».

Дальше отец, не уточняя, что конкретно размещается на Кубе, снова заверял: «Мы подтверждаем, что вооружение, находящееся ныне на Кубе… предназначено исключительно для оборонительных целей, служит защите Кубинской республики от возможного нападения агрессора».

Терминологическая игра продолжалась…

В тот же день и Советский Союз потребовал созыва Совета Безопасности «в связи с нарушением Устава ООН и угрозой миру, вызванными действиями Соединенных Штатов». Теперь у У Тана лежали требования трех сторон о созыве Совета Безопасности для обсуждения одного и того же вопроса, с очень похожими взаимными обвинениями.

Когда вечером 23 октября я спросил отца о главном: «А вдруг война?» – он ответил: «Одно дело угрожать ядерным оружием, совсем другое пустить его в ход». По его словам, объявление повышенной боевой готовности в Советской армии – лишь политический ответ на действия американцев.

Тем не менее межконтинентальные ракеты, как их мало ни было, стояли в готовности к заправке и пуску. На аэродромах летчики сменялись в самолетах, им предписывалось взлететь немедленно по получению команды. В сухопутных войсках вскрывались склады, частям выдавались боеприпасы.

Стоило только поднести спичку…

И отец, и Кеннеди отдавали себе отчет не только в своей личной ответственности, но и в том, насколько важно сейчас сохранить управление событиями в своих руках, не выпустить вожжи.

Вечером 23 октября в шесть часов в Белом доме снова собрался Исполком, чтобы обсудить практическую сторону введения блокады.

В Москве уже наступила ночь. Отец давно спал.

Президент предостерег от необдуманных действий, способных привести к гибели судов и экипажей. Он допускал, что капитаны советских судов, подчиняясь приказу Москвы, могут проигнорировать предупреждения американцев и тогда встанет вопрос: кто кого? Если корабли не остановятся, придется или пропустить их, или… открыть огонь. В последнем случае Кеннеди настаивал: «Стрелять только по винтам и только после его личной команды. Никакой самодеятельности».

Джон Кеннеди попытался разъяснить свою позицию отцу. В ответе на полученное утром послание он писал, что США не намерены открывать огонь по советским кораблям, но все может произойти, если они проигнорируют правила установленной блокады.

Свое содействие в улаживании конфликта предложил У Тан. Обе стороны на словах приняли его предложение о посредничестве, но каждая со своими оговорками. Джон Кеннеди согласился вступить в контакты с целью выяснения возможностей для ведения переговоров. Отец согласился с идеей У Тана приостановить развитие событий и в ответ на снятие блокады обещал прекратить военные поставки на Кубу. Здесь пока не намечалось возможностей достижения соглашений, но всякий диалог лучше столкновения.

Заседание Исполкома закончилось поздно. К окончательному решению, как, по какому признаку задерживать или пропускать советские суда, так и не пришли.

Положение еще больше осложнилось: в Саргассовом море на расстоянии двухсуточного перехода от кубинских берегов занимали боевые позиции советские подводные лодки.

Мой знакомый боцман с базы подводных лодок в Североморске оказался прав. Правда, сама плавучая база оставалась пока дома.

Еще 25 сентября в Кремле решили от посылки надводных боевых кораблей на Кубу воздержаться. Их поход только насторожил бы американцев. Ограничились подводными лодками. 1 октября на Кубу отправились четыре дизельные торпедные подводные лодки. Ими командовали капитаны второго ранга Архипов, Дубивко, Кетов и Шумнов. На каждой лодке шесть торпедных аппаратов, запас в восемнадцать торпед, одна из них – атомная.

До места добирались с трудом, пришлось преодолеть три противолодочных рубежа: у мыса Нордкап, потом в районе Исландии и последний, самый тяжелый, протянувшийся между Азорскими островами и Ньюфаундлендом. К цели пришли три подводные лодки, одной из-за поломки пришлось с полпути повернуть назад.

Теперь они приготовились ко всему. Как через много лет вспоминал Рюрик Кетов, командир одной из подводных лодок, начальник штаба Северного флота адмирал Рассоха на прощание напутствовал их: «Применять спецоружие (ядерные торпеды. – С. X.) в следующих случаях: первый, если вас будут бомбить и поразят, второй, если заставят всплыть и обстреляют на поверхности, третий – по приказу из Москвы».

Когда все разошлись, президент попросил брата встретиться с Добрыниным.

Роберт поспешил к телефону. Свидание состоялось в посольстве в половине десятого вечера. Разговор получился нелегким. Со времени их последней беседы, казалось, мир перевернулся. В прошлый раз посол убеждал брата президента в невозможности даже представить себе наличие наших ракет на Кубе.

Теперь переполненный обидой Кеннеди кипел от возмущения, перечисляя успокоительные заявления ТАСС, письма отца, заверения Громыко.

– Президент вам поверил и оказался обманутым, – звучало главной темой обращения к Добрынину.

Все это снова напомнило мне историю с У-2, только стороны как бы поменялись местами, с одним существенным отличием: в мае 1961 года отец ограничился громогласными заявлениями, сейчас американский президент изготовился к решительным действиям.

Добрынин не успел получить новых инструкций из Москвы и продолжал отрицать очевидное. По его словам, никаких ракет на Кубе не существовало.

Наконец эмоции исчерпались, и Кеннеди задал вопрос, ради которого он пришел: «Будут ли советские суда продолжать рейсы на Кубу, несмотря на объявление блокады?»

Добрынин подтвердил: «Никаких изменений в инструкциях». «Но это может закончиться войной», – как-то обреченно произнес Роберт Кеннеди. Добрынин в ответ только пожал плечами. В заключение условились сделать подобные встречи регулярными, но проводить их глубокой ночью, чтобы не привлекать внимание любопытствующих журналистов. Разговор исчерпал себя.

Попрощавшись, Роберт поспешил в Белый дом. Посол начал готовить шифровку в Москву.

Дело это было непростым. В те дни информация из Советского посольства попадала в Кремль кружным путем. Спустя много лет Добрынин с юмором рассказывал, как все происходило. Написание донесения, формулирование предложений, от которых могла зависеть судьба обеих стран, шифровка – представлялись не самым трудным делом. Главное наступало потом. Так как связь с Москвой у посольства отсутствовала, оно заключило договор на передачу своих сообщений с телеграфной компанией Вестерн Юнион. Это, кстати, облегчало деятельность ЦРУ, не требовалось заниматься радиоперехватом, копии зашифрованных посланий поступали в Лэнгли раньше, чем в Москву.

Отправка телеграммы начиналась со звонка в местное бюро компании, вызова их представителя. После лихорадочной, часто ночной работы наступала пора томительного ожидания посыльного. Наконец он появлялся. Обычно приезжал беззаботный улыбающийся негр, передвигающийся на велосипеде. Послание от президента к Председателю Совета министров или отчет о беседе в Министерстве юстиции ложились в его объемистую сумку рядом с телеграммами, извещающими о свадьбе, рождении наследника и похоронах дедушки. Расписавшись в книге, посыльный двигался дальше по своему маршруту.

Дойдя до этого момента, Добрынин как бы невзначай бросил:

– Если бумаги оказывались уж очень важными и срочными, вслед за велосипедистом отряжался служащий посольства пошустрее. В его задачу входило следить, чтобы наше письмо вместе с почтальоном не застряло в какой-нибудь придорожной пивной. Правда, случаев таких не отмечалось, но мы неизменно держались начеку.

В Белом доме президент с нетерпением ждал вестей. Блокада, точнее, ее практическая реализация на сегодня стала для Джона Кеннеди главным. Комитету начальников штабов, главнокомандующему Атлантическим флотом, единодушно поддержанным прессой, все казалось ясным: останавливать каждого пересекающего линию дозора для обыска, строптивых расстреливать в упор. К счастью, не им, а президенту предстояло принять окончательные решения, проскочить между Сциллой и Харибдой – не перейти грани, за которой маячила война, и не проявить слабости. В Вашингтоне к завершению катился вечер 23-го, а в Москве уже просыпалось утро 24-го. И у отца не было вопроса важнее и сложнее. Над ним, так же как над президентом, нависло грозное слово «блокада». Вчера вечером после обсуждения на Президиуме ЦК он отдал распоряжение двигаться вперед, невзирая ни на что. Флаг великой державы не должен склониться перед произволом янки в открытом океане. Они опираются на силу, но и мы не из слабых. Решение приняли, но спокойствие не приходило. Перед отцом стояла та же дилемма: как, не поступившись достоинством великой державы, удержаться от рокового шага, не совершить рокового просчета, не перейти грани.