Текст книги "Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы"

Он говорит:

– Верно, разные птички бывают: и нам шепчут, и вам шепчут. Я говорю:

– Вот пусть бы птички нашептали, чтобы мы взяли взаимное обязательство никому не продавать оружия. Это было бы выгодно для дела мира.

…Мы таки действительно вели переговоры… и согласились поставить некоторое количество оружия Йемену. Мы были заинтересованы в том, чтобы Йемен стал полностью независимым государством».

«Птичка» не прочирикала собеседникам, что ровно через полгода нашим странам придется столкнуться лоб в лоб именно там, на Среднем Востоке.

Отец считал себя готовым померяться силами. После февральских испытаний Р-5 он получил в руки дубинку, которой можно в случае надобности пригрозить несговорчивому европейскому собеседнику. Не употребить, а именно пригрозить.

Он выработал свою стратегию: предпочитал использовать ядерное оружие за столом, а не применять его на поле боя. А раз так, то какой смысл хранить тайну, тут не вредно и прихвастнуть. В Лондоне он позволял себе проговариваться то за одним обедом, то за другим.

Отец гнул свою линию: наступила эра ракет, сделавших все прежние виды вооружений лишь мишенями. Баланс сил, твердил он, кардинально изменился. Кому нужны все эти бомбардировщики, если одна, пусть несколько ракет могут больше, чем целый воздушный флот. А Советский Союз обладает ракетами в достатке. Его слова заставляли собеседников крепко задуматься.

Я не понимал, в чем дело, переживал: как можно столь небрежно обращаться с секретами. Однажды, оставшись вдвоем с отцом в гостинице, я попытался осторожно сказать ему об этом, но он состроил гримасу и молча ткнул пальцем в потолок. Он не сомневался, что его комната прослушивается.

Отец атаковал непрерывно. Дело доходило до бестактностей. То у одного, то у другого собеседника он вдруг начинал выяснять, знает ли тот, сколько ядерных зарядов потребуется для того, чтобы уничтожить его страну.

К примеру, вот как вспоминает отец то, что произошло в Чекерсе:

«За обедом к нам обратилась с вопросом жена Идена:

– Какие у вас ракеты? Далеко они могут летать? Я говорю:

– Да, далеко. Наши ракеты не только могут доставать ваши Британские острова, но и дальше полетят.

Она прикусила язык. Это было несколько грубовато и могло быть расценено как какая-то угроза. Во всяком случае, мы преследовали и такую цель. Угрожать мы не собирались, но хотели показать, что приехали не как просители, что мы сильная страна…»

С тех пор тема ракет стала доминирующей в дипломатии отца. Он ее эксплуатировал шесть лет, до Карибского кризиса. Этот прием неизменно давал неплохие результаты, хотя обычно отец оперировал ракетами, которые только собирались устанавливать на позиции или вообще только начали испытывать. Кто сможет проверить, сколько и где стоит ракет? Знакомясь с рассекреченными сегодня оценками тех лет советского ракетного потенциала, поражаешься разнобою цифр. Есть среди них и близкие к действительности. Но это мы знаем сейчас. А тогда политики предпочитали перестраховаться. Тем более что регулярный контроль радарами, установленными на территории Ирана, за полигонными испытаниями подтверждал слова отца – ракеты у него имеются. А вот где они установлены и сколько, оставалось только гадать.

Вечером 20 апреля советскую делегацию ждали к обеду в Королевском морском колледже в Гринвиче. Гости прибыли на крейсере, и английские моряки взяли на себя роль любезных хозяев. Правда, не обошлось без накладок. Командующий флотом лорд Маунтбеттен отказался встречаться с коммунистами. Как доложили отцу, он состоял в родстве с расстрелянной в Свердловске царской семьей. В ответ отец только неопределенно хмыкнул, но я заметил, что это сообщение его задело.

В Гринвиче была устроена торжественная встреча. Адмирал-президент, сопровождаемый молоденькими курсантами в парадной форме, приветствовал гостей. Затем нас провели в зал. Булганину и отцу предназначалось место в президиуме, на сцене, остальных гостей рассадили за столами.

В те дни всеобщее внимание привлекал наш крейсер. К профессиональному интересу, вызванному новшествами в его конструкции, добавилась и некоторая скандальная популярность: накануне у его борта обнаружили подводного пловца. Мелькнув на поверхности, на глазах публики он исчез, и теперь со страниц газет сыпались версии одна фантастичнее другой.

Вскоре начались речи. Первыми выступили хозяева, следом настала очередь гостей. По рангу выступать следовало Булганину, но отец постоянно перехватывал инициативу.

В своих воспоминаниях он оправдывается тем, что Булганин, в силу своей пассивности, передоверял острые дискуссии ему, шепотом просил ответить. Возможно, это и так: в официальных случаях Булганин зачитывал свою речь по бумажке, в незапланированных перепалках он пасовал, отделывался общими фразами, а отец за словом в карман не лез, тут же обрушивал на оппонента острый, порой даже слишком, ответ по существу.

Так или иначе, но подобная практика не укрепила дружбы Председателя Совета министров и секретаря ЦК КПСС, Булганин постоянно ощущал некую ущербность, и это непроходящее чувство раздражало его. Он не всегда мог сдержаться, его раздражение подчас прорывалось в реплике, жесте, взгляде. Но только на мгновение, тут же на лице Николая Александровича восстанавливалась благожелательная улыбка.

В Гринвиче, когда подошла пора держать ответное слово, Булганин, по словам отца, подтолкнул его:

– Говори ты.

Просить отца дважды не пришлось. Он рвался в бой.

После бурного спора с адмиралом Кузнецовым в прошлом году обсуждение роли надводного и подводного флота в современной войне стало его коньком. Вот и тут отцу не терпелось поделиться с английскими военными моряками своими взглядами на современную стратегию войны на море.

Говорил он увлеченно и долго, все больше входил в раж, и уже казалось, что нет для него более важного вопроса, чем боеспособность Королевского военно-морского флота. Английские моряки слушали отца с вниманием. Ощущалось, что это не просто дань уважения заезжему гостю, а глубокая заинтересованность темой.

Вот что отец вспоминает об этой «лекции».

«Я выступил. Это была вольная встреча и вольное выступление. Я избрал такую тему, чтобы показать нашу страну и ее возможности, пойти, если грубо сказать, в наступление на англичан.

Я поставил перед ними такой вопрос:

– Господа, вы представляете Великобританию. Великобритания – владычица морей, но это все в прошлом. Нужно реально смотреть на вещи. Сейчас изменилось все, изменилась техника, и изменилось положение морского флота. Раньше он был плавающей артиллерией, она наводила страх на врага, прокладывала путь морской пехоте. Сейчас, когда имеются самолеты-ракетоносцы и имеются ракеты, которые можно пускать на цель на большом расстоянии, на расстоянии, недосягаемом для артиллерии кораблей, сложилось другое положение. Поэтому можно сказать, что сейчас линкоры и крейсеры – это плавающие гробы, они устарели.

Вот и мы прибыли на крейсере. Наш крейсер современный, хороший, я слышал оценку ваших специалистов. Они высоко оценили наш крейсер. Но… мы можем его продать. Продать, потому что он устарел и его вооружение устарело. В будущей войне не крейсеры будут решать военные вопросы, и даже не бомбардировочная авиация. Она тоже стареет. Еще не устарела так, как морской флот, но стареет. Выходит на арену как главное оружие на море подводный флот, а в воздухе – ракеты, которые наносят удар по цели на большом расстоянии, а в будущем – на неограниченном расстоянии.

Были вопросы и были ответы. Разговор вращался все время вокруг этого вопроса. Мы хотели показать падение военных возможностей в отношении воздействия на нас со стороны Британского флота… Это были не агрессивные речи с угрозами, все говорилось со смешком. Они тоже подшучивали, вопросы задавали, иронизировали… Одним словом, беседа была довольно откровенная и непринужденная…»

В Гринвичском морском колледже отец впервые публично объявил об изменении нашей военной доктрины, переходе от массового применения войск на поле боя к ракетно-ядерному противостоянию.

Завершилась встреча, как все подобные мероприятия в Великобритании, тостом за королеву. Поначалу отца коробило: как это его, представителя революционного пролетариата, принуждают пить за коронованную особу. Он ощущал себя не в своей тарелке. Но только в первый раз, от неожиданности. На следующем приеме он с готовностью поднимался со своего места и почтительно следовал церемонии. Только вечером со смешком оправдывался: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят».

С любопытством ожидал отец реакции на свое выступление. Она не заставила себя ждать.

«Назавтра мы опять встретились с Иденом. Иден, как всегда с улыбочкой, говорит:

– Как наши моряки?… Я отвечаю:

– У вас хорошие моряки, известные всему миру.

– Ну а беседа? – и, улыбаясь так, смотрит на меня.

– О беседе, я вижу, вы уже знаете, раз улыбаетесь.

– Да, – говорит, – знаю. Мне докладывали о ваших высказываниях.

– И как же вы относитесь к ним? Как вы их расцениваете?

– Вы знаете, я с вами согласен. Но я как премьер-министр не могу заговорить об этом со своими военными. У нас-то нет другого вооружения, кроме надводного флота и бомбардировщиков. Это наши основные средства ведения войны. Я не могу, – улыбнулся он, – убивать в них веру в это оружие».

В тот вечер я допустил серьезный прокол. Рядом со мной за столом сидел человек в штатском, представившийся как чиновник Форрин Офис. Он дотошно расспрашивал меня о жизни в России, рассказывал смешные истории об английских традициях. По-русски мой собеседник не говорил, и я с гордостью демонстрировал свои не слишком обширные познания в английском. Уже под занавес он невзначай поинтересовался отношением наших людей к недавним разоблачениям Сталина. О докладе отца мой сосед упомянул вскользь, как о само собой разумеющемся. Совсем упустив из виду, что чиновнику британской службы знать об этих делах не положено, я пустился в объяснения. Я, конечно, знал, как положено говорить с иностранцами и освещал вопрос «правильно». Объяснил, что все поддерживают основные положения доклада, но, конечно, многое приходится пересматривать, а подобные повороты всегда болезненны.

Мой собеседник сочувственно кивал, поддакивал, задавал новые вопросы.

На следующее утро перед завтраком я рассказал, а если быть психологически точным, доложил о разговоре отцу. Мне очень хотелось не числиться в делегации просто в положении сына, а хоть чем-то приносить пользу. Я считал, реакция англичанина на столь животрепещущую тему его заинтересует.

К моему удивлению он отреагировал неожиданно пасмурно.

– Зря ты вообще на эти темы разговариваешь, – произнес он, не оборачиваясь, вполголоса, его взгляд упирался в дальний угол огромной роскошной гостиной королевского апартамента и сквозь стену уходил еще дальше. Выглядел он расстроено. Я понял, что совершил ошибку, но никак не мог сообразить какую и стал то ли оправдываться, то ли пояснять: я ничего такого и не сказал, только упомянул, что студенты поддерживают решение съезда. Отец еще больше насупился. Я окончательно растерялся.

Помолчав, отец, все так же не оборачиваясь, напомнил, что мы нигде не упоминали о докладе, не признали его достоверности. А вот-де через меня англичане получили подтверждение.

Я был готов сквозь землю провалиться из-за того, как я теперь считал, что дал облапошить себя британской разведке.

– И что же теперь делать? – совершенно потерянно обратился я к отцу за помощью.

Он уже успокоился и направлялся в туалетную комнату за галстуком. Я последовал за ним.

– Ничего не поделаешь, – отец стал успокаивать меня, – на самом деле никакого секрета в докладе нет. Это просто формальность, но на будущее: веди себя осторожнее.

Его указательный палец, в уже ставшем привычным жесте, указывал на потолок. Отец строго придерживался нехитрого правила: не вести в номере никаких разговоров, содержание которых он не считал полезным довести до сведения британских секретных служб. В том, что все его комнаты прослушиваются, отец не сомневался ни на минуту… Здесь он обладал богатым опытом. В Москве КГБ регулярно докладывало о беседах заезжих дипломатов и аккредитованных послов, перехваченных и расшифрованных телеграммах.

Мне припоминаются настойчивые обращения к отцу американского посла Лоулина Томпсона. Он, бывая у нас на даче, не раз затевал разговор о прилегающих к посольству зданиях, ссылаясь на тесноту, предлагал за них любые деньги.

Отец отказывал. Делал он это с неохотой, через силу. Ему не хотелось огорчать гостя. Но согласиться оказывалось еще сложнее.

Посол разочаровано кивал головой: «Я все понимаю, ведь оттуда вы нас подслушиваете?»

Отец молчал. Говорили о чем-то ином.

Впоследствии вопрос об этих домах вставал не раз, но отец держался твердо. Только иногда, вернувшись домой после приема посла, расстроенно бормотал: «Если он понимает, в чем дело, то зачем настаивает?… Ведь неглупый человек…» Отец замолкал… Он понимал, что посол проявляет упорство не по своей воле, таковы инструкции Вашингтона.

Наконец, уже во времена Брежнева, американцы, как мне помнится, добились своего. Леонид Ильич не смог отказать президенту Никсону.

А вот знаменитая история с гербом США, орлом, подаренным пионерами послу Чарльзу Болену 4 июля 1955 года.

Я помню, как генерал Серов с восторгом рассказывал о своей удаче. Орла изготовили его «специалисты», вмонтировали в него миниатюрный микрофон с антеннкой, даже без блока питания. Его приводили в действие, направляя высокочастотный электромагнитный луч из расположенной рядом с посольством гостиницы «Националь». В те годы американское посольство располагалось на Манежной площади напротив Кремля.

Посол повесил подарок в своем кабинете, и довольно долго шли к Серову новости из первых рук. Чрезмерная информированность Кремля обеспокоила американцев. Советские секреты утекали в Лэнгли примерно в тех же количествах, что и американские на Лубянку.

В Американское посольство в Москве нагрянула комиссия. Профессионалы с чуткими детекторами облазили здание от подвала до чердака, проверили все стены и в результате обнаружили незваного гостя.

Серов не унывал. Таковы правила игры: один прячет, другой ищет, кто кого перехитрит.[14]14
  Я читал в разных книжках, что орла получил в подарок не Болен, а один из его предшественников сразу после войны. Можно верить или не верить Серову, как и авторам этих рассказов, но и в 1955 году миниатюрный микрофон с радиопередатчиком был на грани технических возможностей, а за десять или даже пять лет до того орла, чтобы он вместил в себя громоздкую ламповую электронику, пришлось бы делать величиной если не со шкаф, так с тумбу письменного стола.


[Закрыть]

Вежливые хозяева не могли не заметить моих вынужденных сидений в гостиничном номере и предложили отдельно от делегации съездить в Оксфорд. Я тогда учился в Энергетическом институте, и англичане предположили, что общение со студентами доставит мне удовольствие.

Мне очень хотелось поехать, но еще больше я боялся даже ненадолго оторваться от своих, остаться один на один с чужим и враждебным миром. Не то чтобы я опасался чего-то конкретного. Нет. Опасность представлялась бесформенной, как туман, вылезающий промозглым вечером из низины. Но от этого становилось еще жутче.

Вечером, перед очередным официальным обедом я, улучив минуту, пошел посоветоваться с отцом. Поначалу он воспринял идею с энтузиазмом:

– Поезжай, посмотришь, как люди живут.

На следующее утро его настроение изменилось.

– Я бы тебе не советовал ехать, – начал он. – Мы в капиталистической стране, хотя и с визитом. Тут всякое бывает. В газетах пишут: людей похищают. Оставайся со всеми, от греха подальше.

Так не состоялась моя поездка в Оксфорд, там мне посчастливилось побывать только в 1989 году. Меня не похитили.

Отец учился быстро. Через три года во время визита в США подобное ему просто не могло прийти в голову.

Визит протекал, к взаимному удовольствию, мирно. Диссонансом прозвучала только неожиданно резкая стычка с лейбористами. О ней в свое время так много писали, что я не стану углубляться в подробности, но и совсем опустить неприятный эпизод не представляется возможным. Уж очень ярко в нем высветились и унаследованная от Сталина непримиримость к социалистам всех оттенков, и собственная мнительность отца. Он ревниво следил за тем, чтобы любые намеки на вмешательство в наши дела, даже просто критика, получали отпор. Он бросался в битву, не опустив забрала и не разбирая дороги. И, сокрушив противника, долго еще «прядал ушами и бил копытом», приглядываясь, не укрылся ли где недобиток. Человек незлобивый, добродушный в обыденной жизни, он вдруг превращался в непримиримого ортодокса. При первом же подозрении в желании затушевать, сгладить противоречия, противостояние двух миров – социализма и капитализма – он обрушивался на «обывателей», это слово вмещало в себя его глубочайшее презрение к людям, лишившимся «классового чутья», способным поддаться нажиму, уступить. Сам он бился до последнего, доказывая преимущества социалистического строя.

Вначале запланированная встреча с лидерами оппозиции, лейбористами, проходившая за длинным столом в одном из помещений парламента, развивалась по намеченному сценарию. Дружелюбной атмосферу в зале не назовешь, но, хотя и ощущалось некоторое напряжение, ничто не предвещало грозы.

Все началось, когда один из хозяев, по фамилии Браун, обратился к советскому правительству, к Булганину с просьбой посодействовать в деле освобождения из заключения ряда видных социал-демократов, арестованных в сталинские времена в странах Восточной Европы. Его поддержал лидер партии Гейтскелл. Изначально раздражение отца вызвали не сами вопросы Брауна и Гейтскелла, а, как он выражался, «аполитичная позиция, занятая Булганиным».

В те годы отец чисто психологически не мог отреагировать на просьбу положительно: одно дело осудить неоправданные репрессии Сталина против своих собратьев-коммунистов, а совсем другое – брать под защиту «социал-предателей». Ведь именно так трактовалась в нашем мире роль социал-демократии: от меньшевиков, якобы предавших революцию, через немецких социал-демократов, якобы приведших Гитлера к власти, к нашим хозяевам-лейбористам. Только в середине 1950-х не существовало никаких «якобы». Ни для меня, ни для отца. Нам крепко вбили в головы, что хуже социалистов людей не сыскать. В школе учителя объясняли, что куда легче иметь дело с хозяевами-капиталистами, чем с их лакеями из рабочих партий.

Булганин вместо ожидаемого отцом резкого ответа, поколебавшись, принял протянутые ему списки и, невнятно пообещав посмотреть, сунул свернутые четвертушкой листки в карман. Отец закипел, но еще сдерживался. Возможно, его негодование так бы и не выплеснулось наружу, не провозгласи Николай Александрович тост за дружбу и сотрудничество. Сделал он это очень уж по-домашнему, я бы даже сказал, по-семейному. Так, по-своему, он старался загладить возникшую неловкость. Когда Булганин, улыбаясь, потянулся чокнуться рюмкой с Брауном, отец взорвался. Такого он вынести не смог. И много лет спустя, рассказывая об этом столкновении, он начинал нервничать, возбуждался, снова рвался в бой.

В тот вечер отец высказал все. Встреча сорвалась. Правда, на следующий день, не без вмешательства премьер-министра, после взаимных реверансов, приличия были восстановлены, но горький осадок остался на долгие годы. В отличие от Сталина отец совсем не стремился к разрыву с социал-демократами, он готов был сотрудничать с любым течением, выступающим против войны. Но… без вмешательства во внутренние дела, без покушений на идеологию, истинных и мнимых.

Тут раздолье домыслам, толкованиям. Особенно если освященные веками культуры далеки друг от друга, между странами, народами и людьми долгие годы пролегала непреодолимая преграда. Казалось бы, невелика важность понять?! Но… Европа выросла на демократии римского форума, римского права. Вырвавшись из смутного времени Средневековья, она пошла раскручивать реформы, за революциями следовали конституции. Права человека, обязанности, гарантии и презумпции. Мы, уходящие истоками своей культуры в Византийскую империю, и слова-то эти выучили совсем недавно. Неизменное в веках единовластие князя, сменившееся самодержавием царей, естественно переросло в авторитет вождя. Конституцию мы читали, но в жизни ее не почитали.

Неимоверно трудно в таких условиях понять друг друга. Наш образ мышления кардинально разнится, порой даже элементарные жесты воспринимаются далеко не однозначно. Подобных примеров в моей жизни встречалось великое множество: порой смешных, порой грустных, порой страшных.

Вот один из них, самый простенький.

Это произошло на следующий день после скандала с лейбористами. Отец держался настороже. Не помню, переезжали мы с очередной встречи на прием или с ленча на встречу. На одной из лондонских улиц внимание привлек пожилой человек, он стоял на тротуаре с поднятым к уху кулаком в полузабытом к тому времени приветствии Рот Фронта. Промелькнул и исчез.

Эта сцена забылась бы, как множество других, но судьба распорядилась иначе. Взбудораженный отец воспринял кулак как угрозу и тут же принял вызов. В первый раз он помянул его немедленно по возвращении в Москву, сопроводив гневной отповедью всем, кто посмеет угрожать нам. Этот кулак засел в его голове на всю жизнь. Я пытался исправить ошибку, но тщетно. Из выступления в выступление, из речи в речь кочевал угрожающий нашему процветанию кулак, становился все более зловещим. Он потерял свое физическое воплощение, превратился в грозный политический символ, зажил собственной жизнью в бурных перипетиях столкновения двух систем. Совсем как произнесенные в декабре того же года на приеме в польском посольстве в запальчивости слова: «Мы вас похороним, то есть пролетариат похоронит капитализм, как написал Карл Маркс в Манифесте Коммунистической партии». Теперь поколениям американцев, да и не только американцев, невозможно доказать, что в них не содержалось никакой личной угрозы. Куда там! Западу тоже требовался враг, не абстрактный, а осязаемый, конкретный. И он получил его. Сколько ни объясняешь, что тут аллегория, что отец имел в виду похороны отжившего свое капиталистического строя, замену его несущим благо народам социализмом. Он свято верил, что недалек тот день, когда все, даже американцы, запросятся в наш рай.

Визит подходил к концу, а делегация не знала, как возвращаться домой. Подводного пловца в черном гидрокостюме, замеченного бдительным вахтенным у борта эсминца «Совершенный», нашли мертвым. Говорили, что без головы. Вскоре газетчики сообщили: в маске и ластах упражнялся в подводном плавании капитан третьего ранга Лионел Крэбб, человек опытный и рисковый.

Что произошло с ним? В мировой прессе, как и в устных историях, циркулировавших в те годы в нашей стране, много судачили о «коварных» или «бравых», в зависимости от симпатий рассказчика, советских матросах, расправившихся с незваным гостем. Рассказывали о неких таинственных люках в днище корабля, через которые высыпались головастиками наши молодцы, скрутили супостата и уволокли в чрево крейсера на допрос. Ну а дальше… сами понимаете. Однако все это очень далеко от истины.

В Лондоне моряки очень беспокоились, не оставил ли незваный гость каких-либо «гостинцев». Гадали, строили предположения – и только. А чего проще: сплавай да посмотри. О результатах осмотра немедленно доложили бы отцу. Не доложили. Легкие гидрокостюмы мы тогда еще не освоили.

Есть иная версия. Изрядная скорость крейсера «Орджоникидзе» возбуждала любопытство специалистов. Говорили, что свои исследования капитан Крэбб начал еще в июне 1953 года, во время первого после войны визита в Великобританию советского крейсера «Свердлов», старшего брата «Орджоникидзе». Тогда все закончилось благополучно. Аппетит приходит во время еды. Английская разведка начала охоту за новым крейсером. В 1955 году в Балтийском море бесследно исчезла принадлежавшая специальным службам Великобритании миниатюрная подводная лодка, попытавшаяся проникнуть к месту базирования корабля. Отцу докладывали об инциденте. И вот теперь история с Крэббом. В разговоре с Антони Иденом отец позволил себе съехидничать: сколько усилий пришлось затратить англичанам, охотясь за чужими секретами, и предложил купить крейсер.

По словам отставного британского контрразведчика Питера Райта, «в первую очередь разведка интересовалась новыми винтами»[15]15
  Об этом Райт написал в изданной в Австралии книге «Ловец шпионов». В Австралию он переселился от греха подальше, когда решил писать воспоминания. И не напрасно: за эти откровения Лондон объявил его преступником.


[Закрыть] корабля. Конечно и наши моряки догадывались, что влечет англичан. Не исключено, что, заметив незваного гостя и зная, зачем он пожаловал, адмирал Котов на всякий случай приказал провернуть винты. Если Крэбб находился поблизости от них, то он мог лишиться не только головы. Не знаю, правда, насколько такая версия оправданна с технической точки зрения.

В своих воспоминаниях отец не сообщает сенсаций. А когда диктовал их, обычно упоминал о мельчайших подробностях. Он пишет: «Крейсер наш стоял в Портсмуте. Мы сказали командиру крейсера, чтобы он получше организовал его охрану. Все делалось, что положено в таких случаях. Вдруг нам докладывают, что какой-то человек появился из-под воды у борта крейсера, а когда наши матросы его заметили, скрылся под воду. Больше его не видели. Мы тогда сказали нашим хозяевам, что наши матросы наблюдали такое явление, и спросили, как его надо понимать? Я не помню, какое было дано объяснение, но мы не придали значения этому случаю, хотя не исключали, что пловцы могли прикрепить магнитные мины к нашему крейсеру и это может нам дорого обойтись. Так нам объясняли наши люди, которые занимались военными делами…

Я не верил в возможность какой-либо провокации. Взорвать крейсер с главой правительства – это война. Англичане никогда такого не допустили бы…

В печати много писали об этом случае… Мы точно так и не знаем, кто это был, но что это был разведчик, у нас не было сомнения. Его появление наша разведка объясняла тем, что, возможно, англичан интересовали винты нашего крейсера, формы некоторых деталей корпуса корабля, которые определяли его скорость.

Мы не придавали особого значения этому инциденту, но говорили о том, что в гости нас позвали, а сами шарят по карманам».

Сложилась парадоксальная ситуация. Проблему возвращения домой не раз обсуждали в номере отца. На сей раз он не принимал мер предосторожности. Когда посольские стали иносказательно намекать на возможность минирования крейсера, а в условиях царившего тогда взаимного недоверия такая версия рассматривалась всерьез: взорвется он в открытом море, вдали от берегов, какие можно предъявить претензии к Великобритании, – отец разразился громогласной тирадой. Он говорил об ответственности властей, о том, что подобный акт пиратства означает войну, не преминул напомнить, сколько потребуется ракет, чтобы стереть остров с лица земли. Его речь была решительной и воинственной, а периодически указывающий на потолок палец не позволял слушателям усомниться, для чьих ушей она предназначается.

Тем не менее сам он высказался за возвращение домой на самолете. Ему безумно хотелось опробовать реактивный Ту-104. Однако служба безопасности продолжала стоять насмерть, никто не желал брать на себя ответственность. К тому же уперся Булганин, на самолете он лететь не желал. В случае аварии на крейсере еще можно спастись, рядом два эсминца, «Совершенный» и «Смотрящий», а в воздухе…

Охрана обратилась к Туполеву с требованием поддержать их. Андрею Николаевичу снова пришлось выворачиваться. Туполев прибегнул к уже апробированному аргументу: в самолете он уверен, но порядок нарушать не дано никому. Отец сдался, решили возвращаться на «Орджоникидзе». Булганин облегченно вздохнул.

Туполев выдержал небольшую паузу и стал сетовать на то, как он устал от морского путешествия, – такие приключения не для его возраста. «Вам нельзя, вы люди посторонние, – улыбнулся он отцу одними глазами, – а я конструктор, мое дело испытывать свои машины. Если я испугаюсь, то кто же тогда решится летать моими самолетами».

Андрей Николаевич попросил разрешения покинуть делегацию и вернуться домой на Ту-104. Возражений не последовало. Я, сославшись на приближающуюся экзаменационную сессию, попросился лететь с ним. Мне, как и отцу, очень хотелось прокатиться на реактивном.

Отец кивнул. Одновременно с радостным предвкушением полета меня кольнула мысль: «…А вдруг?… – но я отогнал ее. – Ведь с нами Туполев…»

Перелет окончился благополучно, трудно передать, какой восторг тогда вызывал рокот реактивных турбин. А отсутствие болтанки, воздушных ям, неизбежно сопровождающих полет на Ил-14 или Ли-2!.. Я ощущал себя в сказке.

Самолет вскоре приняли к эксплуатации, и отец не преминул им воспользоваться при первой же своей поездке по стране. Его восхищение не знало границ.

При очередной встрече с Туполевым отец не сдержался и попытался дознаться, действительно ли тогда в Лондоне он сомневался в своем самолете или все это проделки охраны.

Андрей Николаевич в ответ расхохотался.

– По правде говоря, – начал он немного успокоившись, – за самолет я не беспокоился. Но сам-то угодил в дурацкое положение, с одной стороны, вы давите, сами понимаете, немалым весом, с другой – боязно, человек-то я битый. Вот и пришлось спрятаться за инструкцию.

– Так я и думал, – поддержал его отец, – потому и не стал настаивать, не хотел ставить вас в дурацкое положение.

Они расстались довольные друг другом и особенно самолетом, опередившим Запад, чья маячившая перед носом спина до крайности раздражала отца. Ему не терпелось обойти соперника, самому возглавить мировую гонку, продемонстрировать преимущества нового строя. Ту-104 был в его глазах первой ласточкой, которая хотя и не делает весны, но вселяет надежду.

Вскоре восторги вокруг Ту-104 сменились унынием. Начались таинственные аварии. Наполненный пассажирами Ту-104, уверенно ревя моторами, поднимался в небо и исчезал. Без предупреждения прерывалась связь, а затем на земле находили обломки самолета.

Первое происшествие списали на несовершенство конструкции. Как водится, назначили государственную комиссию. Зацепок никаких не обнаружилось, ни намека со стороны экипажа, переговоры с землей не отклонялись от будничной рутины, ни следов взрыва, ничего…

В таких случаях начинают плясать от печки, проводят полную ревизию, ищут любую зацепку. И находят… Обнаружили какие-то дефекты и на этот раз. Услышав о них, я подумал, что в лондонском споре правда была на стороне службы безопасности. Недостатки устранили, полеты возобновились. Последовала новая катастрофа. И опять – никаких следов.

Не обошлось и без кивков в адрес западных спецслужб, в трудный момент они всегда «выручают». Однако отец не поддержал сторонников западного следа. В отношении иностранных разведок он иллюзий не питал, но и не переоценивал их возможностей, а главное – намерений. С чего это им вдруг невзлюбился Ту-104?

Оборудовали специальный самолет, начинили его всякими датчиками, самописцами, поставили специальный автопилот, позволяющий не терять управления при маневрах, присущих лишь истребителю. Одна из версий предполагала, что лайнер проваливается в гигантскую воздушную яму, вернее, пропасть, начинает беспорядочно падать и не выравнивается до самой земли. Летающая лаборатория утюжила небо день за днем, месяц за месяцем, и все впустую. Агрегаты работали как часы, на пути не встречалось не то что бездонных провалов, воздушные рытвины и те попадались не часто. Только осенью, а может быть, весной наконец произошло долгожданное «несчастье»: самолет неожиданно вздыбился, неодолимая сила повлекла его куда-то вверх, потом бросила вниз и отпустила. Опытные летчики-испытатели удержали махину, выровняли и поспешили домой, на аэродром, разбираться в записях приборов.