Текст книги "Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы"

Теплоход под названием «Балтика» отчалил 9 сентября. В советскую делегацию, кроме отца, входил Андрей Андреевич Громыко и два его заместителя – Зорин и Солдатов. Осенняя погода в Атлантике переменчива. Спокойная гладь океана менялась вздыбленными волнами, начиналась качка. Отец особо гордился своей невосприимчивостью к шторму, шутками встречал позеленевших попутчиков, выползавших из своих кают глотнуть свежего ветерка. Он почти все время проводил на палубе: там он работал, беседовал с коллегами и просто отдыхал.

Начавшееся в Париже противостояние Эйзенхауэра и отца продолжалось. Выглядело это иногда несколько по-мальчишески и могло вызвать улыбку, если бы в руках обоих не сосредоточивалась огромная сила. На сей раз накануне прибытия отца в Нью-Йорк объявили, что советской делегации воспрещается, не испросив предварительного разрешения в полиции или у иных властей, перемещаться не только по стране, но и по Нью-Йорку за пределами Манхэттена.

Разместили отца в здании Советской миссии при ООН, окнами на людную нью-йоркскую улицу.

Согласно дипломатическому протоколу, главу делегации Советского Союза охраняла нью-йоркская полиция, в том числе мотоциклисты. Они старались досаждать отцу, как только могли, ночью менялись через час, гремели мотоциклами, не давая спать никому в округе. Здесь американцы действовали как бы по рецептам Мао, который во время визита отца в Пекин в июне 1958 года приказал снять противомоскитные сетки с окон в апартаментах, предназначенных для советского гостя, – пусть его заедят комары. Китайские комары кусали нещадно, но отец тогда вида не подал. Не подавал вида он в 1960-м в Манхэттене, на «звуковое сопровождение» старался не реагировать, в войну он научился спать даже под бомбами, иначе не выжить ни в Сталинграде, ни на Курской дуге. Когда раздавалась особо громкая трель, морщился, пытаясь уснуть, переворачивался на другой бок. Но в своих воспоминаниях пожаловался, что «спокойного времени ни разу не было, все время стоял треск, сплошная артиллерийская канонада, как будто рвутся снаряды у меня под окном. Я просыпался и валялся на постели в ожидании, когда вернется сон».

Отца эти булавочные уколы только взбодрили. Он еще более укрепился в мысли, что борьба за реорганизацию структуры ООН, а возможно, и перевод штаб-квартиры этой организации за пределы США – единственный шанс восстановить ее работоспособность и авторитет в мире.

Отец рвался в бой, стремился разоблачить агрессивную сущность США и их президента. Начать он намеревался с самых больных, горящих вопросов. К открытию сессии Генеральной Ассамблеи обстановка в Конго раскалилась донельзя. Все стреляли во всех. Премьер-министр Патрис Лумумба и его сторонники теряли одну позицию за другой, их часы, не вызывало сомнения, сочтены. Силам ООН не удавалось ничего сделать, к тому же трудно было понять, какую из сторон они поддерживают. Отец намеревался на Генеральной Ассамблее резко поставить вопрос о положении в Конго. Обсуждение предстояло не из приятных. США и СССР бросили в Конго свой престиж на разные чаши весов.

Другой, не менее больной вопрос: прием новых членов в ООН. СССР регулярно, из сессии в сессию, предлагал заменить тайваньского представителя на делегата КНР, и столь же последовательно США проваливали предложение при голосовании. В Белом доме нервничали. Отец мог захватить инициативу, увлечь на свою сторону делегации стран «третьего мира». Эйзенхауэр, по всем правилам военного искусства, решил нанести упреждающий удар. «Балтика» прибывала 19 сентября, подгадывая к открытию сессии, намеченному на 20-е. Никакие силы не могли помочь отцу попасть в Нью-Йорк раньше.

Вот американцы и предложили провести предварительно еще одну, Чрезвычайную сессию с повесткой дня: прием новых членов в ООН и положение в Конго. Открыть ее решили 17 сентября.

Делегации, направляющиеся в ООН не столь экзотическим способом, как отец, могли без труда поменять свои авиабилеты. А пассажиры «Балтики» попали в западню. Им оставалась следить за ходом дискуссии по радио. Правда, отец не унывал, он при любом удобном случае поминал, как одним своим видом перепугал американцев. О Конго и Китае, не очень связывая себя повесткой дня, отец высказался на последующих заседаниях.

Итак, 19 сентября «Балтика» подошла к одному из множества причалов нью-йоркского порта. Лайнер швартовался в отнюдь не фешенебельном месте. Мне сейчас трудно сказать, имелся ли у отца выбор. Он рассказывал, что сам предпочел место швартовки подешевле.

Встреча не походила на прошлогоднюю: ни красной ковровой дорожки, ни трибуны с микрофонами, ни официальных лиц, даже самых незначительных. Хозяева демонстрировали свое неуважение к прибывающему в их страну по своим делам лидеру другой великой державы.

У трапа стояли советские сотрудники ООН, жители нашей колонии. Впереди – дети с букетами цветов, совсем как в каком-нибудь не очень крупном областном центре. И, конечно, толпа репортеров.

Среди встречавших выделялась худощавая подтянутая фигура стального магната Сайруса Итона, основавшего в 1957 году Пагуошское движение против ядерного вооружения (в 1995 году пагуошцам присудят Нобелевскую премию), и хорошего знакомого отца. Его седая голова была непокрыта, шляпу он держал в руке. Этот канадско-американский миллиардер позволял себе иметь самостоятельную точку зрения на отношения между нашими двумя странами и на то, как следует встречать Хрущева.

Недружественные проявления настраивали отца на боевой лад. Он считал, что подобная реакция империалистов свидетельствует о том, что он занимает правильные позиции. Главное, не паниковать, не торопиться. Все постепенно установится. Нам некуда деваться друг от друга, рано или поздно придется признать реалии и договариваться. Надо иметь терпение.

А пока обычно общительный отец удваивал свою энергию, проповедовал, доказывал, убеждал. Дни отца плотно заполнялись визитами, беседами, и не только с представителями «третьего мира», игнорировать его не смогли себе позволить и европейцы. Но по-настоящему в душу запала ему одна встреча: едва сойдя с теплохода, отец поинтересовался, где живет Фидель Кастро. Доложили: Кастро разместился в захудалой гостиничке, в негритянском Гарлеме. В других отелях его просто отказались принять. Отец вспыхнул и решил немедленно ехать с визитом. Едва успели позвонить кубинцам. Фидель немного растерялся, сказал, что он может приехать сам. Отец и слушать не хотел. Он считал себя просто обязанным продемонстрировать уважение к представителю маленького бесстрашного, свободолюбивого народа.

Отец понимал, что их встречу воспримут как вызов, и постарался обставить ее поэффектнее. Здесь, правда, особых усилий не потребовалось: Гарлем, Хрущев, Кастро. Журналистов набежало великое множество.

Отец и Кастро встретились в холле гостиницы, обнялись, расцеловались. Отец вспоминал: ему показалось, что его обхватил медведь.

Отца захватила искренность Фиделя Кастро, его непреклонная решимость победить или умереть за дело освобождения своего народа. Эта встреча в Нью-Йорке окончательно убедила отца в необходимости помочь Кубе в ее борьбе всеми доступными средствами: и экономическими, и политическими, и военными. Правда, с последним проявляли осторожность: и та, другая, сторона опасалась спровоцировать Соединенные Штаты.

В Нью-Йорке отец искал и находил подтверждение доброго к себе отношения со стороны американцев: кто-то помашет рукой, кто-то улыбнется. Запомнилась ему забота одного из журналистов, постоянно дежуривших под окнами дома, где он жил. Отец скучал, в перерыве между заседаниями и встречами он был заточен в четырех стенах, нельзя прогуляться по улицам, за город выехать запрещено. Единственное развлечение – небольшой балкончик, куда он выходил перекинуться словцом с прессой, развеяться. Вот тут-то он и получил записку, в которой говорилось, что Нью-Йорк не Москва и в нынешней обстановке отец на балконе под нависшими с обеих сторон улицы домами с тысячами окон рискует жизнью. Никто не знает, кто и о чем думает за их стеклами, а оружие купить – не проблема. Отец был тронут, принял предупреждение во внимание, но на балкон выходить не перестал. Он опасался, как бы его не заподозрили в трусости.

В те дни он посетил в больнице умиравшего от рака американского физика Лео Сцилларда. Как и с Сайрусом Итоном, отца свело со Сциллардом неприятие ядерного оружия, борьба за запрещение его испытаний. Лео Сциллард, по происхождению венгр, участвовал в разработке первой атомной бомбы. После окончания Второй мировой войны он, как и некоторые другие участники проекта, стал противником как бомбы, так и войны. Они встречались с отцом в Москве, между ними возникло взаимопонимание единомышленников, и вот теперь отец сидел у его больничной койки. Сциллард, ослабевший, но по-прежнему эмоциональный, говорил об опасности ядерного вооружения. Отец с ним соглашался и одновременно старался успокоить, перевести разговор в нейтральное русло. Он стал нахваливать грузинскую минеральную воду боржоми: по совету врачей он выпивает в день пару бутылок и чувствует себя бодрее, к тому же вода хорошо промывает почки. Сциллард заинтересовался, и отец пообещал поделиться с ним своими запасами. На следующий день в больницу доставили ящик боржоми, но попробовать чудодейственную воду Сциллард не успел. Через короткое время он скончался. А возможно, американские врачи запретили – кто знает, что и зачем прислал важному и секретному атомщику руководитель враждебной США державы.

После смерти Сцилларда нераспечатанный ящик вместе с другими вещами умершего отдали родственникам. Долгие годы они берегли бутылки с непонятными грузинскими иероглифами в память о дружбе двух таких разных людей – физика Лео Сцилларда и политика Никиты Хрущева. В 1990-е годы двадцатого века семья Сцилларда подарила мне одну из бутылок. Я передал ее в Хрущевский архив, созданный при библиотеке Браунского университета в американском городе Провиденс штата Род Айленд.

На заседаниях Генеральной Ассамблеи отец не терял времени даром, активно участвовал в продолжавшейся две недели дискуссии, выступал с заявлениями, брал слово по процедурным вопросам, заявлял протесты. По его мнению, он вел себя как заправский западный парламентарий. Я не хочу останавливаться на существе вопроса, об этом много написано. Правда, еще больше говорят об истории с ботинком, которым он якобы во время одного из пленарных заседаний Генеральной Ассамблеи в запале стучал по трибуне и выкрикивал: «Мы вас похороним». Она стала как бы символом пребывания отца в Нью-Йорке и вообще в США. Затмила собой и Диснейленд, и Кэмп-Дэвид. Казалось, нечего и добавить. Тем более нечего оправдываться, лучше промолчать. Я поначалу хотел так и поступить, подправлять устоявшийся образ – занятие неблагодарное и безнадежное. Потом я передумал. И вот почему. «Не зная броду, не суйся в воду», – советует пословица. Это в обыденной жизни. А в политике незнание образа мышления партнера, привычек и обычаев может завести очень далеко. Но при чем тут ботинок? Постараюсь пояснить. При всей кажущейся, и не только кажущейся эмоциональности отец строго контролировал свои поступки. Иначе не стать политиком.

Сидевшая в нем бунтарская жилка порой проявлялась во время выступлений, когда он говорил без бумажки. Тут, заведя себя, он мог переступить установленные границы. Так бывало. В газетах той поры нет-нет и появлялись разъяснения, что хотел, а что не хотел сказать Председатель Совета министров в своей недавней речи. Порой он использовал подобный прием умышленно, желая проверить реакцию где-нибудь на Западе или Востоке.

А вот в парламентской дискуссии отец ощущал себя новичком, точнее, учеником. Попрактиковаться ему не удалось. Когда отцу стала доступна трибуна Верховного Совета, то главным в выступлении считалось количество упоминаний имени вождя и качество сопровождавших их эпитетов и гипербол.

А что происходит там, в чужих парламентах? Газеты писали такое – дух захватывало. Драки, взаимные оскорбления – норма поведения западного законодателя. Во время визита в Великобританию, когда делегацию водили по парламенту, мы даже получили тому подтверждение. Нам показали: на полу зала заседаний две полоски, разделявшие представителей правящей и оппозиционной партий. Переступать через них запрещалось строжайшим образом. Гид пояснил: расстояние между полосками по закону должно превышать длину шпаги, чтобы гарантировать личную безопасность дискутирующих. Отец тогда пошутил, что подобные правила существовали в пору его молодости и в российской Государственной думе.

Попав на заседание Генеральной Ассамблеи, он поразился: «Я первый раз оказался в подобной организации… Представители буржуазных стран пользовались методами, принятыми в буржуазных парламентах: шумели, стучали о свои пюпитры, подавали реплики. Одним словом, устраивали обструкцию оратору, если его выступление им не нравилось. Мы стали, я говорю о себе, платить тем же – шум поднимали, ногами стучали, и прочее».

Действительно, заседания Генеральной Ассамблеи в те годы напоминали футбольный матч: свои «болели» за своих, демонстрировали чувства, как могли: шумели, стучали кулаками по пюпитрам, что-то выкрикивали. Особенно бурно проходили заседания, когда выступали два заядлых полемиста – премьер-министр Великобритании Гарольд Макмиллан и Председатель Совета Министров СССР Никита Хрущев. Они постоянно перебивали друг друга, требовали предоставить им слово «в порядке ведения». В ООН действует правило, похожее на «замри» в детской игре. Если кому-то не по нраву слова выступающего, то произносится магическое «Point of order» («Нарушение регламента»), «замри» по-нашему, оратора сгоняют с трибуны, и оппоненту предоставляется слово для возражений. Если скрупулезно прочитать правила, то «нарушение регламента» позволяет прервать оратора только в случае технических непорядков: отсутствия перевода, исчезновения звука в наушниках, истечения регламента на выступление, но тогда, первыми англичане с американцами, а вслед за ними и наша делегация пользовалась этим правом по своему усмотрению и в своих интересах, что создавало на заседаниях атмосферу неразберихи. Отец быстро освоился в непривычной обстановке и чувствовал себя на заседаниях Генеральной Ассамблеи как рыба в воде.

Конечно, глупо предполагать будто отец поверил, что в парламентах западных стран решающим аргументом служит дубинка, но своеобразное искаженное мнение о порядках, царящих там, у него сложилось.

Нельзя отбросить и некоторое озорство, этакое «знай наших». Все это спаялось вместе, замешалось на отцовской эмоциональности, и вот он уже дает сто очков вперед самому ярому парламентскому смутьяну, яростно стуча кулаком по пюпитру.

Он и раньше не раз устраивал подобные спектакли. Так, во время прошлогоднего визита в США отец остался очень недоволен приемом, оказанным ему в Лос-Анджелесе. Закончилось все размолвкой, а вернее, резким выступлением на обеде, устроенном вечером мэром города Нортоном Паулсоном. Отец в ответ на упоминание мэром его давнишнего и не очень удачного замечания «мы вас похороним» взорвался: «Я уже говорил в Нью-Йорке, что имел в виду не американцев, а капитализм, экономическую формацию, которая не выдержит соревнования с социализмом. Что же, у вас мэры газет не читают? Думаю, читают, но умышленно подбрасывают мне эту дохлую кошку, хотят поссорить меня с людьми. Не выйдет». Дальше отец сказал, что он – представитель великой державы – вправе рассчитывать на должное уважение. В противном случае он соберет свои чемоданы и немедленно вернется в Москву.

Отец закончил свою тираду. Зал загудел, гости комментировали бурное выступление русского премьера.

Весь этот спектакль, казалось, произошел спонтанно – взрыв эмоций не очень сдержанного человека. После официального обеда делегация, помощники и сопровождавшие лица собрались в обширной гостиной премьерских апартаментов. Выглядели все растерянными и подавленными. Отец снял пиджак и сел на банкетку. Остальные расположились на диванах и креслах.

Отец внимательно всматривался в лица. Сам он сохранял суровость, но в глубине глаз проскальзывали веселые искорки. Он прервал паузу, сказав, что мы, представители великой державы, не потерпим, чтобы нами помыкали. Затем в течение получаса, не очень стесняясь в выражениях, высказывал свое отношение к тому, как принимают нашу делегацию. Он почти срывался на крик. Казалось, ярость его не знает пределов. Но глаза почему-то лучились озорством. Периодически отец поднимал руку и начинал тыкать пальцем в потолок – мол, мои слова предназначены не вам, а тем, кто прослушивает.

Наконец монолог прекратился.

Прошла минута, другая, присутствующие растерянно молчали. Отец отер пот с лысины – роль потребовала изрядного напряжения – и повернулся к Громыко:

– Товарищ Громыко, идите и немедленно передайте Лоджу[59]59
  Генри Кэбот Лодж, бывший представитель США в ООН, сопровождал Хрущева от имени президента в поездке по стране.


[Закрыть] все, что я сказал.

Андрей Андреевич встал, откашлялся и направился к двери. На его и без того неулыбчивом лице обозначилась мрачная решимость. Он уже взялся за ручку двери, и тут его жена Лидия Дмитриевна не выдержала.

– Андрюша, ты с ним повежливей!.. – взмолилась она.

Андрей Андреевич никак не отреагировал на ее трагический призыв, дверь за ним беззвучно затворилась.

Я взглянул на отца.

Он прямо-таки ликовал, реакция Лидии Дмитриевны свидетельствовала, что роль удалась.

На следующий день мы приехали в Сан-Франциско. Наших хозяев, казалось, подменили: лица дружелюбны, ни одного обидного слова.

Но вернемся в зал заседаний пленарной сессии Генеральной ассамблеи ООН. Вот что вспоминает отец.

«Впереди нас, такая выпала доля, сидела испанская делегация. (Делегации в зале рассаживают по алфавиту, Испания, Spain по-английски, там соседствует с СССР – USSR.) Возглавлял ее немолодой уже человек с приличной лысиной, обрамленной седыми волосами. Сам худой, лицо сморщенное, не плоское, а вытянутое вслед за острым носом вперед. Если бы между нашими странами были нормальные отношения, я мог бы сказать, что ничего, весьма приличный человек. Но отношения у нас были – дальше некуда, и он производил на меня соответствующее отталкивающее впечатление. Мы были соответственно настроены.

Я бы к этому добавил несколько слов о встрече с Долорес Ибаррури,[60]60
  Руководительница испанских коммунистов в 1930-е годы, участница гражданской войны в Испании против мятежного генерала Франсиско Франко, потом жила в Москве в эмиграции.


[Закрыть] которая состоялась перед нашим отъездом. У меня с ней были очень хорошие отношения.

Она меня попросила: "Товарищ Хрущев, хорошо, если бы вы, выступая в ООН, выбрали момент и заклеймили франкистский режим в Испании".

Вот я и обдумывал, как это сделать. Мы сидели чуть выше испанской делегации, я, как говорится, носом клевал в лысину испанского представителя. Я смотрел на него, и мне тут же вспоминался наказ Долорес Ибаррури…

Когда обсуждался вопрос о ликвидации колониализма, я решил воспользоваться репликой, чтобы выполнить данное мне поручение. Я очень остро выступил против Франко, не называя, естественно, его фамилии. Говорил о реакционном, кровавом режиме, использовал и прочие выражения, которыми мы, коммунисты, пользуемся в печати для обличения режима Франко.

Сейчас же с ответной репликой выступил представитель Испании». Отец категорически не принимал слов, произносимых с трибуны, и решил продемонстрировать степень своего возмущения. Эдакий чертик всегда сидел в нем. Он выглянул и подтолкнул отца на мелкое хулиганство. Отец с хитринкой в глазах повел взглядом по сторонам и низко наклонился к самому полу. Сидевший рядом Громыко заинтересованно следил за происходящим. Неподалеку от них сидел еще один молчаливый член советской делегации, звали его Георгий Михайлович Животовский. Тогда, не исключено, он носил иную фамилию. По долгу службы ему полагалось замечать все. Его рассказ я постараюсь передать по возможности дословно:

«Никита Сергеевич продолжал возиться под пюпитром и наконец, раскрасневшийся, выпрямился на кресле. В руке он держал ботинок.

Оглянувшись по сторонам, Хрущев, улыбаясь, стал постукивать подошвой по пюпитру, сначала тихонько. Никто на него не обращал внимания, только Андрей Андреевич, как завороженный, следил за каждым движением.

Постепенно Хрущев наращивал темп, ему требовались зрители. Наконец он добился своего, то один, то другой из делегатов недоуменно поворачивали голову в сторону советских представителей. По залу прокатился шумок. Не понимая, в чем дело, оратор занервничал. Никита Сергеевич уже со всего размаха колотил каблуком».

Как рассказывал Георгий Михайлович, именно в этот момент на лице Громыко проступила гримаса решимости, как перед неотвратимым прыжком в холодную воду. Он наклонился, снял свой ботинок и стал потихоньку постукивать им в такт отцу по крышке своего пюпитра. При этом он ухитрился развернуться таким образом, чтобы отец видел, что он делает, но только он один. Сидящим в зале ритмичные взмахи правой руки советского министра иностранных дел не говорили ни о чем. Казалось, он отряхивает полу своего пиджака. Так никто ничего и не заметил, кроме человека, которому все замечать приходилось в силу служебных обязанностей.

О том, как закончилась стычка, вспоминает сам отец: «Вернулся испанец и занял свое место. Когда он садился, мы перебросились репликами, не понимая языка друг друга, обе стороны выражали свое неудовольствие мимикой.

Вдруг к нам подошел полицейский, здоровый такой верзила, как истукан стал в промежутке, разделяющем нашу и испанскую делегации. Видимо, в его задачу входило в случае чего не допустить до рукопашной. Бывали случаи, когда делегаты схватывались и применяли, так сказать, рукоприкладство».

Отец запамятовал. На самом деле его ботинка, точнее, летней сандалии (отец покидал октябрьскую Москву в осенней обуви, а попав в по-летнему жаркий Нью-Йорк, сменил черные теплые туфли на коричневые летние), удостоился не испанец, а делегат Филиппин.

Так что и Долорес Ибаррури тут не очень при чем. Не внушает доверия и история Животовского, рассказывал он мне все это позже, уже будучи на пенсии, он тогда подрабатывал в Институте электронных управляемых машин, занимался приемом иностранных делегаций. Я же работал там заведующим отделением. Георгий Михайлович любил в обеденный перерыв рассказывать байки, и рассказывал интересно, а вот насколько правдиво, знал только он сам.

Я не присутствовал на заседании Генеральной Ассамблеи ООН, оставался в Москве. Так что собирать информацию мне пришлось по крупицам и спустя много лет после происшествия. Большинство «свидетелей», описывавших и описывающих этот эпизод, там тоже не присутствовали. Все произошло во время рутинного заседания; журналисты коротали время в баре, телевидение не снимало. Пока до прессы дошло, что в зале заседаний происходит что-то интересное, пока журналисты добежали туда, все закончилось, единственным материальным свидетельством происшедшего стала фотография агентства «Ассошиэйтед Пресс». На ней запечатлен спокойно сидящий на своем месте отец; вот только на пюпитре, как раз перед табличкой «Советский Союз», лежит наделавшая столько шума коричневая сандалия. Мне стоило больших трудов разыскать и приобрести эту уникальную фотографию. Другие, появлявшиеся время от времени, изображения отца с ботинком в руке оказывались фотомонтажами, обычно невысокого качества.

Из многочисленных «свидетельств» мне удалось отобрать только два-три достоверных. Первое: рассказ генерала Николая Захарова, в то время начальника Девятого управления КГБ, обеспечивающего охрану первых лиц государства. По долгу службы он находился при отце неотлучно.

Вот что он вспомнил: «12 октября состоялось самое бурное заседание Генеральной Ассамблеи ООН, когда обсуждался вопрос, внесенный советской делегацией, о ликвидации колониальной системы. Первым выступил Н. С. Хрущев. После его речи на трибуну поднялся филиппинец, который, помимо прочего, заявил, что советское государство представляет собой "концлагерь".

Слушая синхронный перевод, Хрущев взорвался. Мало того что это было оскорбительно – это было несправедливо! После смерти Сталина, расстрела Берии тысячи невинных были реабилитированы и выпущены из лагерей и тюрем. Заслуга Хрущева в этом была неоспорима.

Сидя сзади, я видел, как Хрущев, посоветовавшись с Громыко, решил просить у председательствующего, представителя Ирландии Болдуэна[61]61
  На самом деле его звали Фредерик Генри Боланд, 1904–1985, ирландский дипломат, Председатель Генеральной Ассамблеи ООН в 1960–1963 годах.


[Закрыть] дать ему слово по порядку ведения, что было предусмотрено процедурой. Никита Сергеевич поднял руку, но Болдуэн то ли впрямь не видел, то ли сделал вид, что не видит поднятой руки. Хрущев встал и снова поднял руку. Не увидеть стоящего с поднятой рукой Никиту Сергеевича было просто нельзя. Но оратор выступал, а глава советской делегации продолжал стоять с поднятой рукой. Казалось, что председательствующий просто игнорирует его.

Тогда Хрущев снял с ноги легкий полуботинок и начал размеренно, словно маятник метронома, стучать по столу.

Только после этого Болдуэн предоставил слово советской делегации. Никита Сергеевич, подойдя к трибуне, перед носом филиппинца сделал взмах рукой – отойди.

Взбудораженный Хрущев начал свою речь неплохо. "Во-первых, – сказал он, – я протестую против поведения председателя сессии, против его неравноправного отношения к выступающим ораторам. Председатель сессии злоупотребляет своим правом, защищая интересы империалистов. Почему он не остановил филиппинца, когда этот империалистический холуй поносит Советский Союз и страны социалистического лагеря?"

В этот момент синхронный перевод сбился, так как переводчики судорожно искали аналоги русскому слову «холуй». А Хрущев уже продолжал: "Мы здесь собрались не для того, чтобы наводить ложь и клевету друг на друга, а чтобы по-дружески обсудить вопросы разоружения и ликвидации колониализма. Вот я сижу в зале и вижу испанцев. Как только какой-нибудь колонизатор поддерживает политику колониализма, они аплодируют. Почему? Потому, что это колонизаторы. Где палач испанского народа является колонизатором и угнетателем, там порабощенный народ. Есть поговорка: "Ворон ворону глаз не выклюет". И колонизатор колонизатора поддерживает. Но нам надо взять заступ, вырыть глубокую могилу, поглубже закопать колониализм и забить осиновый кол, чтобы это зло никогда не возродилось". После этой гневной тирады испанская делегация вдруг вскочила и, потрясая кулаками, стала угрожать обидчику. Неожиданно меня пронзила мысль: "Испанцы народ горячий, а вдруг они вооружены холодным оружием?" А Хрущеву еще предстояло пройти мимо их делегации, чтобы занять свое место. Я немедленно вскочил и чуть ли не бегом спустился к трибуне, сел и стал ждать, пока Никита Сергеевич закончит говорить.

Сойдя с трибуны, Хрущев пошел на свое место. Я прикрывал его от испанцев, и, как мне кажется, не зря. Только мы с ним приблизились к франкистам, горячие южане вновь вскочили, а глава испанской делегации, не имея возможности дотянуться до Хрущева, набросился на меня. К счастью, без потерь мы заняли свои места».[62]62
  Захаров Н. Как Хрущев Америку покорял // Аргументы и факты. 2000. № 52.


[Закрыть]

Вот этот последний эпизод: возвращение на свое место, стычка с главой испанской делегации – и засел в голове отца, полностью вытеснив все остальное. И «здоровенный верзила» – это не американский полицейский, а генерал Захаров, у него рост под два метра.

Но даже после публикации Захарова я продолжал недоумевать почему ботинок? Ведь и до, и после этого отец бурно выражал свои чувства. Телевизионные камеры зафиксировали, как он демонстративно и одновременно истово колотит кулаками по пюпитру, а рядом с ним в таком же запале Громыко и остальные члены советской делегации стараются перещеголять друг друга.

А тут вдруг ботинок?! Нашелся ответ и на этот вопрос, и пришел он тоже от свидетеля, по долгу службы находившегося в зале заседаний Генеральной Ассамблеи ООН.

Одна из женщин, обслуживавших в тот день зал заседаний (она помогала делегатам отыскивать свои места, при необходимости вызывала их к телефону, передавала записки председателю), рассказала следующее:

«Хрущев появился в зале позже других. Он подходил к руководителям делегаций социалистических стран и обменивался с ними рукопожатиями. За ним, отталкивая друг друга, бежали журналисты. Со всех сторон к нему тянули микрофоны. Вспыхивали блицы, щелкали затворы камер. Когда Хрущеву до своего места оставалось сделать буквально шаг, кто-то из ретивых корреспондентов случайно наступил ему на пятку, башмак слетел. Я быстро подобрала башмак, завернула в салфетку и, когда Хрущев сел на свое место, незаметно подала ему сверток под стол. Как видите, между сиденьем и столом совсем небольшое пространство. И наклониться к полу, чтобы надеть или снять обувь, плотный Хрущев не мог мешал живот. Так он и сидел до поры до времени, вертя под столом свой башмак. Ну а когда его возмутило выступление другого делегата, он в запальчивости стал колотить предметом, который случайно оказался у него в руках. Если бы он тогда держал зонтик или трость, то принялся бы стучать зонтиком или тростью».[63]63
  Зенькович H. А. Тайны ушедшего века. Власть. Распри. Подоплека. M. Олма-пресс, 2000. С. 284.


[Закрыть]

Тут Боланд «заметил» призывы Хрущева, дал понять, что предоставит ему слово для ответа. Удовлетворенный Хрущев положил туфлю на пюпитр и только тогда в зал вбежали журналисты. Поэтому никаких телевизионных съемок и просто фотографий этой истории в архивах не оказалось. Выступать Хрущев пошел так, как сидел, в одной туфле. Вот и прояснилось, откуда взялся ботинок. Отец вряд ли попытался снять его с ноги во время заседания в полемическом задоре. Даже в комфортных условиях, дома, чтобы не нагибаться при обувании, он пользовался обувной ложкой, привинченной шурупами к специальной палке, никогда не носил туфли на шнурках.

Так что во всем виноваты журналисты и, если бы они не успокоились слишком рано, не разбежались по буфетам, то смогли бы во всех подробностях зафиксировать эпизод, ставший волей судеб сенсацией века.

Правда, один журналист (имя его Джеймс Ферон, он работал тогда на «Нью-Йорк Таймс») в зале все-таки присутствовал. Он утверждает, что в тот момент никто вообще ни по чему не стучал.

Приведу его слова полностью.

«Я самолично видел Хрущева в тот момент, он не стучал своим ботинком. Он вообще им не стучал. Он сидел на своем месте в зале заседаний Генеральной Ассамблеи ООН. Они в тот день все стучали кулаками по пюпитрам: коммунисты и представители стран третьего мира, потому что выступавший филиппинец в их глазах вел себя как американский лакей.

Хрущев наклонился, снял с ноги летний фестончатый полуботинок, поднял его над головой и стал им ритмично покачивать, затем положил его на пюпитр перед собой. Известна единственная фотография, на ней Хрущев сидит на своем месте, а полуботинок лежит перед ним на пюпитре. Нет фотографий, на которых бы он стучал им по пюпитру, потому что этого просто не было.