Текст книги "Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы"

Отныне все свои разработки Янгель проводил только в шахтном варианте. На первых порах разрабатывались параллельно две модификации – нормальная и шахтная. Потом осталась только шахтная.

Королеву пришлось пристраиваться за лидером. Р-9 тоже предстояло упрятать под землю.

От проверки принципа до воплощения в жизнь дистанция огромного размера. Не стали исключением из общего правила и шахтные установки. После первого удачного испытания случались и аварии. К счастью, без жертв. Работа завершилась только к середине 1963-го – началу 1964 года. К реальной постановке шахтных комплексов на боевое дежурство приступили уже после отставки отца.

История с шахтами еще больше подняла авторитет Янгеля в глазах отца. Не в ущерб Королеву. Отец до конца своих дней сохранил о нем мнение как о величайшем конструкторе. Размолвки, взаимное несогласие, даже споры он воспринимал как нормальное житейское дело, без них в настоящем деле не обойтись. С другой стороны, он видел: Королев окончательно потерял интерес к делам военным. Рассматривал их как обузу. Вначале такое отношение к оборонным проблемам со стороны нашего главного ракетчика печалило отца. Потом он смирился – космос не менее важен.

Сентябрьский показ удался на славу. Зрителям представили феерическое зрелище. Одна за другой, поднимая высоченные облака пыли, стартовали баллистические ракеты. Открывал парад Королев, начал он с Р-5, за ней последовала «двойка», и последней унеслась в небо «единичка». О «семерке» только рассказывали, тащить сюда такую махину сочли нецелесообразным. Зато на земле выстроили целое семейство геофизических ракет. С их помощью последние годы зондировали верхнюю кромку атмосферы. Отец вежливо выслушивал пояснения ученых, кивал, но не заинтересовался.

Он оживился, только когда подошли к стоявшей поодаль янгелевской Р-12. Она поражала простотой исполнения, отсутствием каких-либо аэродинамических форм. Даже рудиметарные хвостовые стабилизаторы, сохранявшиеся на «пятерке», здесь отсутствовали. Атмосфера ей служила лишь краткой помехой, основное действие разворачивалось в безвоздушном пространстве.

Все пуски закончились удачно. Когда громкоговорители во всеуслышание объявляли о точном поражении цели, называли совершенно секретные метры, а вернее, километры отклонения от точки прицеливания, отец, широко улыбаясь, пожимал руку конструкторам, поздравлял их с успехом. Он просто восторгался увиденным, то и дело наклонялся к сидящим рядом Кириченко и Малиновскому, что-то втолковывал им.

Наша П-5 по плану завершала первый день. Все прошло удачно, выброшенная из трубы стартового контейнера многотонным усилием пороховых ускорителей, она, раскрыв крылья и отбросив уже ненужные стартовики, прижалась к земле и унеслась на восток в направлении цели. Утомленные гости, не дожидаясь результатов, начали расходиться.

Отец отправился к себе. Он устал после суматошного дня. С ним поехали Кириченко и Брежнев, а из военных только Малиновский. Я немного запоздал и едва успел вскочить в машину охраны. Не скрою, я жаждал услышать отзывы о сегодняшней демонстрации. В первую очередь о нашей крылатой ракете, я уже стал патриотом своего конструкторского бюро.

В вагоне отец попросил чай. Пока рассаживались, он вызвал помощника и попросил пригласить, как он выразился, отставших. Вскоре за столом сидели Кириченко, Брежнев, Кириленко, Устинов, маршалы Малиновский и Соколовский, помощник Шуйский. Я пристроился за Шуйским с самого края.

Отец шумно восторгался увиденным. О ракетах он столько слышал, а в действии увидел их впервые. Собранные вместе, они производили сильное впечатление, поражали своей разрушительной силой. Из отдельных фрагментов складывалась цельная картина новой армии, совсем непохожей на ту, к которой отец привык за годы войны.

И хотя предстояло увидеть еще много – стрельбы зенитных ракет, авиационные ракеты и ракеты поля боя, отец уже завелся. Он не сомневался, война, если она начнется, станет войной ракет. Настало время провести ревизию, посмотреть, туда ли мы вкладываем деньги, не расходуем ли их впустую на устаревшее вооружение. Отец считал, что следует сосредоточиться на главном, на ракетах. А остальное поприжать. Подсократить и авиацию, и артиллерию. На все денег все равно не хватает. Если подойти разумно, то можно в короткий срок перевести армию на ракеты и, закрывшись ими, как щитом, заняться мирными делами.

Слушатели упорно молчали. Только позвякивали ложечки в стаканах.

Отец стал конкретизировать свои мысли. Стратегическую авиацию, он считал, следует свести к минимуму. Новых самолетов не делать, не тратить деньги. Ведь все их задачи решаются баллистическими ракетами. Борьба с авиацией противника тоже, по мнению отца, становилась уделом ракет. С ними не смогут соревноваться ни самолеты-перехватчики, ни зенитные пушки.

Дальнобойную артиллерию с ее неповоротливыми, тяжелыми орудиями, способными без замены стволов производить не более десятка выстрелов, не стоило и рассматривать. И тут ракеты вне конкуренции. Незаменимыми оставались только фронтовые бомбардировщики и истребители-бомбардировщики. С ними ракеты пока соревноваться не могли.

Чем больше говорил отец, тем громче сопел уставившийся в стол Малиновский. По окончанию затянувшегося монолога отцу никто не возразил, но никто его и не поддержал. Отец почувствовал тягостность повисшей над столом тишины и добавил: «Конечно, все нужно обдумать, как следует посчитать, а уж тогда принимать решения».

На том и разошлись.

Когда отец стал проводить свои идеи в жизнь, он натолкнулся на глухое сопротивление. Сплотились еще вчера раздираемые противоречиями авиационники всех рангов: от ученых и конструкторов до генералов и строевых офицеров. Вторили им артиллеристы. Не оставались в стороне и моряки. В чем только не обвиняли отца: и в безграмотности, и в недальновидности, и в преступном разгроме армии, обезоруживании перед лицом врага. Все эти разговоры велись по углам, в открытую с ним не спорили. До поры до времени. Отец знал об этих настроениях, но держался стойко. По его мнению, дай военным волю – они все государство по миру пустят, а в конце концов заявят: «И этого все равно мало».

«Ошибки» отца в части недооценки роли авиации, артиллерии, надводного флота, танков и много другого начали исправлять сразу после 1964 года, после его отстранения от власти. Теперь у нас стало всего вдоволь, появились даже авианосцы.

На полигоне отца практически уговорили возобновить ядерные испытания. На его августовский призыв ответа из Вашингтона и Лондона так и не последовало. Здесь же ему продемонстрировали новые самолеты, ракеты, оставшиеся без главного – без боевых зарядов, без бомб.

Отец сдался. Однако он потребовал провести ограниченное количество взрывов, испытывать только то, без чего невозможно обойтись. И… он хотел дождаться 31 октября. В глубине души у него теплилась надежда, вдруг Запад одумается. Если ответа не последует, что ж, значит, не судьба.

В ожидании ответа отец сделал следующий шаг. К тому времени число американских взрывов достигло сорока. Чтобы не связывать себя, он выбрал форму заявления ТАСС. Во всем мире знают, что заявления ТАСС писались в Кремле. Соответственно к ним и относились. ТАСС пригрозил: «СССР не может допустить ущерба безопасности своей страны и в случае неполучения ответа вынужден будет возобновить испытания». Он снова ждет реакции. А в ведомствах вовсю развернулась подготовка к испытаниям. Оставалась только санкция верхов.

Наконец американцы завершили свою серию взрывов. К концу октября их накопилось около полусотни. Отец получил послания от президента Соединенных Шатов Америки и премьер-министра Великобритании. В них предлагалось прервать испытания на год, а затем вернуться к обсуждению этого вопроса.

– Они нас за дураков держат, – так кратко комментировал послание отец.

Успокоившись, он пояснил, что, по мнению специалистов, год – оптимальный перерыв между двумя сериями испытаний. Столько времени требуется на обработку замеров, осмысление полученных результатов, доработку конструкций. Таким образом, через год Запад продвинется еще на шаг вперед, а мы останемся на старом месте. Конечно, им выгодно такое решение.

Моя реакция оставалась прежней. Я осторожно заметил, что в ответ на столь очевидный обман нам стоит провести свои испытания и переговоры начать на равных.

Отец только покачал головой.

Вскоре я узнал, что отец наконец решился и эксперименты начнутся через несколько недель. Как-то вечером он сказал, что переоценил готовность американцев к соглашению. Но отец сохранял оптимизм, раньше или позже решение принимать придется. Сейчас мы испытаем только то, без чего невозможно обойтись.

Взрывы прошли удачно. Р-12 получила боеголовку мощностью около одной мегатонны. Колоссальная величина по тем временам. Нас тоже ожидали приятные вести: эквивалент боезаряда П-5 увеличился более чем втрое, с двухсот до шестисот пятидесяти килотонн.

Что испытывали еще, я сказать не могу. Я знал далеко не все. Испытания заняли чуть больше месяца. Затем снова установилась тишина. Взрывов ни мы, ни американцы не производили, но и переговоры об их запрещении шли вяло. Конца этому не предвиделось. Отец нервничал: раз не удается договориться, значит, там, за океаном, держат камень за пазухой, выжидают удобный момент, готовятся. Атомщики не прекращали ни на день работу и у нас. А раз так, то и испытания не могли не возобновиться. Вот только чьи нервы сдадут первыми?

Осенью 1958 года залихорадило в Германии. Политическая температура то поднималась, то чуть падала. Отец все пытался увязать несовместимое: мирный договор с единой Германией с существованием двух германских государств – капиталистической ФРГ на западе и строящей социализм ГДР на востоке.

И все это в условиях осажденной крепости, которую, стоит только зазеваться, могут атаковать враги. Несмотря на все призывы к миру и дружбе, ощущение угрозы не проходило ни в Кремле, ни в народе. Социалистический лагерь, осажденный лагерь, военный лагерь – вот терминология тех лет. Отсюда, как залог безопасности, – крепкие границы, исключающие проникновение в наше расположение как враждебных сил, так и лазутчиков, стремящихся выведать наши секреты.

Отец добился мирного сосуществования. Новый политический термин знаменовал собой первый шаг – предложение не рассчитывать на войну как на единственное средство решения межгосударственных проблем. И не более.

Мы держали оборону монолитным социалистическим лагерем. С недавних пор в него вступила ГДР, наследница нашей доли, полученной в результате раздела поверженной фашистской Германии. Ни канцлер Западной Германии Аденауэр, ни американские президенты не желали признавать существование Германской Демократической Республики как независимого государства – союзника СССР. В их понимании право на жизнь имела только одна Германия – Западная, их союзник, а на востоке – это так, территория, и управляет ей не правительство, а режим Ульбрихта. Раньше или позже ему придет конец. Отец с этим согласиться не мог и не хотел, он требовал не только констатации равенства СССР и США, но и уважительного, равноправного отношения к нашим союзникам, в том числе к их границам. И тут нашла коса на камень: разделительную линию между двумя Германиями американцы считали демаркационной, пересекая ее, они не возражали против предъявления документов, но только советским пограничникам, восточных немцев они не замечали в упор.

Отец настаивал, предупреждал, что он, как только заключит мирный договор с ГДР, тут же передаст ей контроль над границей. США угрожали в этом случае применить силу.

Наиболее выпукло эти несуразицы проявлялись в Берлине – там разделительная полоса пролегала по улицам города, через нее свободно курсировали поезда метро и электрички. Перешел на противоположный тротуар, а дальше можно беспрепятственно разгуливать по всей территории ГДР. Раздолье для разведок и политических провокаторов. Так рассуждал отец, и так до отца рассуждал Сталин. Будем объективны, так же думали и на Западе.

Сталин попытался разрешить проблему путем ассимиляции Западного Берлина. Действовал он по-солдатски просто: объявил блокаду. Логики он придерживался гулаговской – оголодают, на брюхе приползут. Не оголодали и не приползли, выручил воздушный мост. Зато отношения с союзниками испортились донельзя. Дело чуть не закончилось войной. Пришлось срочно заключать новое соглашение, оговаривающее правила доступа западных стран в Берлин. Во многом оно для нас оказалось более жестким, чем Потсдамские протоколы. Наученные горьким опытом, западные союзники цеплялись за каждый пункт, за каждую мелочь.

Собственно, отца волновала та же проблема, что и Сталина: на территории социалистического лагеря оказалось инородное включение, если его не получается ассимилировать, то следует хотя бы нейтрализовать.

Цель сохранилась, но методы ее достижения отец избрал иные. Он не собирался грозить голодом, те времена, к счастью, ушли безвозвратно. Отец надеялся соблазнить западноберлинцев бескризисной социалистической экономикой, процветанием.

Ему виделось, как ориентированные на Запад торговые связи одна за другой заменяются устойчивым восточным партнерством. Жизнь становится все лучше, краше, и постепенно Западный Берлин из политического противника превращается если не в союзника, то, по меньшей мере, в благожелательного нейтрала. Впервые отец эти мысли в осторожной форме высказал в начале года в интервью западногерманским журналистам. На них в мире не обратили особого внимания.

Вот как отец воспроизводит в мемуарах ход своих рассуждений: «ГДР не могла согласиться на условие Западной Германии, а Западная Германия, если надо будет выбирать, тоже не согласится создать единую Германию на социалистической основе. Надо было разработать предложения, которые бы закрепили статус-кво. Мы считали: капиталистическая часть Германии и социалистическая часть, каждая признается самостоятельной, что фиксируется. Каждая подписывает мирный договор. Западный Берлин и сейчас существует отдельно, на особом статусе. Было предложено Западному Берлину дать статус вольного города.

Я выдвинул и форсировал разработку вопроса. Переговорил по телефону с товарищем Ульбрихтом. Я ему изложил свои предложения… Товарищ Ульбрихт к ним отнесся скептически, особенно к предложению о вольном городе. Я ответил, что сам считаю это условие очень сложным, возможно, при мирных переговорах оно не будет принято, но другого предложения у нас нет. Мы не можем отказаться от своих завоеваний и на капиталистической основе создать единую Германию. Другая сторона социализма не примет. Надо рассуждать реально… вместе с Западом взвесить сложившиеся условия. Им разумно было бы заключить с нами договор, не создавать антагонистических столкновений, не нарушать мирного сосуществования.

Товарищ Ульбрихт сказал:

– Был прецедент, Данциг был когда-то вольным городом, что из этого вышло?

Я ответил:

– Должно выйти! Много пока не получится. Может быть, мы и не добьемся от наших бывших западных союзников согласия на своих условиях. Но надо искать разумное решение. Мы должны гарантировать независимость Западного Берлина, записать это в договоре, заручиться согласием Объединенных Наций. Западный Берлин станет вольным городом с социально-политическими условиями, зависящими от желания жителей. Должно гарантировать полное невмешательство во внутренние дела вольного города с той и с другой стороны».

Не меньше, чем мирный договор, отца беспокоили перспективы атомного вооружения Западной Германии, установки на ее территории ракет, нацеленных на города Советского Союза. Чем шире круг людей, обладающих возможностью нажать на кнопку, чем ближе расположены атомные базы, тем меньше уверенность в собственной безопасности.

Западный Берлин в этом свете вызывал особые опасения. С его территории можно вести огонь в любом направлении. Атомное оружие оказывалось даже не вблизи границ, а просто на нашей территории.

Одной из инициатив отца в тот период стали переговоры о предотвращении возможности внезапного нападения. С этой целью он предложил запретить полеты самолетов с атомным оружием на борту над территорией других государств и над открытым морем. Чем больше разрыв, чем шире нейтральная полоса между ударными силами, тем выше безопасность обеих сторон. Отец не рассчитывал, что американцы легко пойдут навстречу. Он не торопился, рассчитывал на будущие всходы.

27 ноября 1958 года советское правительство направило официальные ноты своим бывшим союзникам по антигитлеровский коалиции, а также обеим Германиям, где объявило, что по истечении шести месяцев оно передает все свои права, связанные с взаимоотношениями с Западным Берлином и коммуникациями союзных войск в советской зоне оккупации, правительству ГДР. Западному Берлину предлагается статус вольного и демилитаризованного города. Советское правительство брало на себя обязательство загрузить его промышленность своими заказами, обеспечить сырьем, снабжать население продовольствием.

На Западе ноты восприняли как ультиматум. Собственно, так оно и было. Начался отсчет времени. Наступил так называемый первый Берлинский кризис.

Я считал, что американцы никогда не примут предложенные условия. И что тогда? Отец посмеялся над моими страхами. Сказал, что из-за Берлина никто войны не затеет. С другой стороны, пора определиться, зафиксировать сложившуюся после войны расстановку сил. По его мнению, Западу нечего цепляться за Берлин. Он органически относится к восточной группировке независимо от того, сохранятся в нем капиталистические порядки или возникнет новый социалистический уклад. Сделать выбор он предоставлял жителям города.

Я добивался определенности, что же мы будем делать после 27 мая следующего года, если наши предложении отвергнут, а срок ультиматума истечет? Отец не имел однозначного ответа. Он намеревался действовать по обстоятельствам, в зависимости от реакции своих партнеров. Он надеялся как следует припугнуть их, вырвать согласие сесть за стол переговоров, а там посмотрим.

Отец сказал, что если не назначить конечной даты, то обмен нотами, посланиями, обращениями и заявлениями продлится до бесконечности. Срок побуждает к действию обе стороны, заставит искать компромисс.

– А если он не найдется? – настаивал я.

– Тогда поищем иной выход, всегда что-нибудь отыщется, – с недовольными нотками в голосе ответил отец.

Я остался неудовлетворенным. Его разъяснения меня даже несколько напугали. Если мы не выполним своих обещаний или угроз, – слова заявления можно трактовать по-разному, – то нас перестанут серьезно воспринимать. Если проявим настойчивость, то развитие событий грозило непредсказуемыми последствиями. Я гнал от себя слово «война».

Отец оказался прав. Его ультиматум заставил действовать. Мир зашевелился. В американском конгрессе раздались требования привести армию в боевую готовность. В Европе началось перемещение воинских частей. В начале января 1959 года в Москве опубликовали проект мирного договора с Германией. Так отец продемонстрировал серьезность своих намерений. Одновременно Соединенным Штатам направили ноту. В ней утверждалось, что Потсдамские соглашения по Берлину носят временный характер. После окончания войны минуло почти полтора десятилетия, в мире сложились новые условия, и мы не можем их игнорировать.

Отец все усиливал давление на Запад. Заставлял гадать, что же произойдет по истечении шести месяцев. Сам он пока не мог ответить на этот вопрос. Вернее, он понимал: если американцы не отступят, не согласятся, отступать придется ему. Не воевать же на самом деле?

Отец предусмотрительно проявлял осторожность. Не только не велись приготовления к возможному столкновению, но на сей раз отец предпочел воздержаться от своего излюбленного трюка – демонстрации силы. Германия не Средний Восток.

А что прибавилось в наших арсеналах? Имелась ли у отца реальная возможность и хотя бы перспектива пригрозить Вашингтону? Нет. К началу 1959 года в ракетно-ядерном пасьянсе изменений не произошло. Да, мы вывели на орбиту три спутника, один тяжелее другого. Да, мы поднапряглись и запустили в сторону Луны зонд с вымпелами на борту. Однако испытаниям боевой «семерки» конца не виделось.

Пуски Р-12 закончились в декабре. Отец получил победные реляции от Янгеля и председателя комиссии генерал-майора Семенова, но до того, как ракета обретет реальную силу оружия, еще предстояло освоить серийное производство и оборудовать старты. В основной расклад Р-12 вообще не вносили особых изменений, их применение ограничивалось Европой. Азиатские границы в те годы не рассматривались как регион для первоочередного размещения ракетного вооружения.

Так что реально в руках отец имел все ту же «пятерку», которой он уже грозил два года назад в дни Суэцкого кризиса.

Что знали в Вашингтоне о наших возможностях? Трудно сказать. Отец считал, что им известно очень немного. Я и сейчас склонен с ним согласиться. Думаю, на Западе сильно преувеличивают осведомленность американцев, достигнутую с помощью полетов У-2. С другой стороны, исходя просто из логических посылок, невозможно предположить, что через год после первого удачного запуска межконтинентальной ракеты развернуты сколько-нибудь значительные силы. Правда, угроза и одной-единственной боеголовкой заставляла задуматься.

В этот решительный момент оба лидера, отец и президент Дуайт Эйзенхауэр, старались уберечься от ложного шага, действовали с предельной осторожностью.

На предложение военных демонстративно сосредоточить несколько дивизий вокруг Берлина отец ответил категорическим «нет». Это могло спровоцировать американцев. Президент не дал испрашиваемого ЦРУ разрешения на полеты У-2. Такой шаг в момент кризиса он посчитал провокацией, прокладывающей прямой путь к войне.

Отец начинал нервничать. Прошла уже треть назначенного срока, а дело с места не сдвинулось. Он попытался отыскать выход. Его он видел в новой встрече в верхах. Обсуждение на ней берлинской проблемы, даже если и не удастся добиться результатов, позволяло если не отказаться от ультиматума, то отнести на неопределенный срок его окончание.

Он решил передать свое предложение американскому президенту не официально, а сделать его как бы невзначай. Для подобной миссии требовался особый посланец. Он остановил свой выбор на Анастасе Ивановиче Микояне. Если вообще существует возможность договориться, то лучше Микояна кандидатуры не отыскать, считал отец. Немаловажным по тем временам было и то обстоятельство, что Микояну уже приходилось бывать за океаном. «У него там, – шутил отец, – поднакопилось знакомых». Вот этим последним обстоятельством отец и решил воспользоваться. Анастасу Ивановичу на официальное приглашение американского правительства рассчитывать не приходилось. Он отправился в США как гость деловых кругов.

19 января 1959 года президент принял Микояна в Белом доме. Конечно, говорили о Берлине. Конечно, точки зрения не сходились ни в чем, кроме одного – ни в коем случае нельзя довести дело до войны. Микоян предложил встречу на высшем уровне по примеру женевской. Когда заседают, пусть очень умные, министры, они вынуждены строго придерживаться полученных директив. До высших руководителей точка зрения оппонента доходит множество раз переваренная в желудках внешнеполитических ведомств, окрашенная их симпатиями или антипатиями. На встрече в верхах за один день можно пройти путь, который с помощью дипломатов не преодолеть и за год.

Эйзенхауэр отреагировал пессимистически. По его мнению, женевская встреча не принесла результатов. Он не ощущал необходимости непосредственного общения. Если отцу так хочется, пусть соберутся министры. Что же касается Берлина, то тут вообще разговаривать не о чем. Западные союзники ни на йоту не отойдут от Потсдамских соглашений.

Отца не только разочаровал, но несколько уязвил ответ. Однако он сохранял оптимизм. Рассказы о встречах Микояна в США комментировал с улыбкой, американцы еще сядут за стол переговоров.

Теперь отец рассчитывал на визит в нашу страну премьер-министра Великобритании Гарольда Макмиллана. Отношение к угрозе возникновения войны из-за возни вокруг Берлина сильно отличалось по разные стороны океана.

Что грозило США? Разрушение одного, максимум двух городов. Много? Чрезвычайно много! Непостижимо много! Но несравнимо мало с возможной ответной акцией – десятки городов Советского Союза исчезнут с лица Земли.

Европейцам война за Берлин грозила гибелью. Макмиллан помнил подсчеты отца у камина в Чекерсе: для уничтожения его страны достаточно пяти-восьми атомных зарядов. Британские специалисты подтверждали справедливость этих слов. Осенью 1956 года его предшественник не выдержал нажима, сегодня он тоже склонялся к соглашению.

21 февраля 1959 года самолет британского премьер-министра приземлился во Внуково. Подлаживаясь под московскую зиму, Макмиллан надел финскую меховую шапку пирожком, – она у него сохранилась с 1940 года, тогда он почти всерьез собирался воевать на стороне финнов. Шапка выглядела нелепо. Отец удивился, но виду не подал. Он приготовил гостю теплую встречу, стремился проявлением сердечности отблагодарить за прием, оказанный им с Булганиным в апреле 1956 года, да и вообще, зарубежные визитеры еще не примелькались в Кремле. Отец старался наладить неформальные, человеческие контакты, выйти за рамки официального протокола. Он постоянно сопровождал гостя.

В один из дней отец завез Макмиллана на подмосковный конный завод. Там им приготовили истинно русское, эдакое лубочное катание на тройках, запряженных в сани. Отцу самому оно было в новинку. Лошади напоминали ему детство. От развлечения он пришел в восторг, гость сдержанно поблагодарил.

Однако отец просчитался. Эйзенхауэр предупредил Макмиллана перед отъездом в Москву: об уступках по Берлину ему нечего и думать, максимум, на что может согласиться Америка, – совещание министров иностранных дел. В Европе английский премьер-министр тоже находился в политическом вакууме. Де Голль не намеревался поддаваться нажиму, к тому же Франция готовилась стать ядерной державой, уже назначили дату первого испытания атомной бомбы в Сахаре.

Радушие отца не поколебало позицию Макмиллана.

Отец рассердился. Он сказал, что не сможет поехать с гостем в Киев и Ленинград. Все предыдущие дни отец расписывал прелести киевского гостеприимства, красоты Днепра – и на тебе, отказался, заявив, что занят, должен восстановить выпавшую из зуба пломбу. А тут еще произошла досадная накладка, предстояли выборы в Верховный Совет, не помню уже, союзный или российский, и 24 февраля отец выступал на предвыборном собрании. Текст составили загодя, он ничем не отличался от всех предыдущих речей такого рода, большая часть отводилась нашим достижениям, в конце стандартно обличалась агрессивность НАТО. Если бы не визит, на эти слова никто не обратил бы внимания, но Макмиллана они задели за живое. Он обиделся и даже подумывал о досрочном возвращении домой, но решил не обострять и без того накаленную обстановку. Он дал понять, что при благоприятном развитии событий возможность встречи на высшем уровне не исключена. Сделал это он на свой страх и риск, без согласования с союзниками.

Отец тут же воспользовался предоставленным ему шансом и в свою очередь публично заявил, что в случае прогресса на переговорах министров иностранных дел он не станет связывать принятие окончательного решения по Берлину с наступлением 27 мая. «Главное, сдвинуть дело, а будет это 27 июля или 27 августа, особого значения не имеет», – так он пытался ослабить все туже затягивающуюся петлю ультиматума.

Конечно, он отступил. И отступил на виду у всего мира. На вопрос, проиграл ли отец, ответить труднее. Да, он блефовал, ошибся в своих расчетах. Западному Берлину не суждено было стать вольным городом. Но и войны он не стоил. В конце концов, это только эпизод в большой политике.

Считал ли себя отец победителем? Думаю, что в глубине души нет, но он истово убеждал в победе и себя, и окружающих.

Проводив Макмиллана, отец буквально в тот же день, 4 марта, отправился в ГДР. Он хотел обсудить создавшуюся ситуацию с Вальтером Ульбрихтом, а заодно посетить Лейпцигскую ярмарку. Она его манила уже не первый год. Отец очень любил посещать выставки, в Москве не пропускал ни одной, особенно международной, его тянуло к новинкам, неважно, что это: тепловозы, грузовики, комбайны, ткани или новые сорта пшеницы.

В Лейпциге отца встречал Ульбрихт. Он не отходил от гостя ни на шаг. В качестве гида водил отца по выставочным павильонам, показывал новые строительные машины, станки, мебель. Отец рассматривал экспонаты с неподдельным удовольствием, изредка просил помощников напомнить ему по возвращении в Москву о той или иной новинке. Главным экспонатом Лейпцигской ярмарки 1959 года, по замыслу Ульбрихта, должен был стать немецкий суперсовременный реактивный пассажирский самолет конструкции Бааде.

Несколько слов о профессоре Бааде. После окончания войны он вместе с еще несколькими сотнями плененных нашими войсками немецких атомщиков, ракетчиков, авиаконструкторов, приборостроителей попал в Советский Союз. Мы, как всегда, опоздали, все сливки сняли американцы, но и нам кое-что досталось – не первосортные специалисты, но люди знающие.

Американцы сразу приспособили немцев к делу. Все знают руководителя лунного проекта «Аполлон» Вернера фон Брауна. А вот что отцом одного из лучших американских ракетных истребителей F 86 «Сэйбр», достойного противника МИШ-15 в Корейской войне, был тоже вывезенный из Германии инженер, в России мало кому известно.

Советские же конструкторы (может быть, за исключением ядерщиков) встретили немецких «гостей» нелюбезно, видели в них не помощников, а опасных конкурентов. А потому постарались при первой же возможности спровадить их подальше. Ракетчиков во главе с Гельмутом Герттрупом Королёв услал на остров Городомля на Селигере, а конструктора самолетов профессора Бааде Туполев отправил на поселение в небольшой городишко на берегу Московского моря. Официально так поступали из соображений секретности, чтобы они не выведывали наши тайны, а по существу и Королев, и Туполев, и Мясищев не знали, как им избавиться от навязанных сверху консультантов-помощников. К тому у них имелись все основания. Они лучше кого бы то ни было знали научный потенциал немцев и откровенно боялись их. Даже «сосланные» с глаз долой, они доставляли немало хлопот своими отчетами и конструкторскими предложениями.