Текст книги "Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы"

На обстоятельное письмо ни сил, ни времени не оставалось, его отложили на потом, когда обстановка хоть немного разрядится.

Отец попросил помощника прочитать надиктованные им вчера заметки. Что ж, звучали они убедительно, по крайней мере для присутствующих. Добавили несколько фраз в начало: о послании Кеннеди, о том, что президент обязался не вторгаться на Кубу своими вооруженными силами и удержит от подобных действий своих союзников, призвали Кастро к выдержке. В завершение заверили в неизменной поддержке со стороны нашей страны, нашего народа. Следующие на очереди: указания Павлову, другими словами генералу армии Плиеву, и информация о принятых решениях Генеральному Секретарю ООН У Тану. Их написание отец тоже не передоверил никому другому.[98]98
  Президиум ЦК КПСС. 1954–1964. Т. 1. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. М.: Росспэн, 2003. С. 624–625.


[Закрыть]

Теперь, кажется, все, а тут и время подошло. Осторожно постучав в дверь, вошел Литовченко и молча включил стоявший в углу радиоприемник минского производства.

Через несколько мгновений просторная комната как бы вся заполнилась знакомым голосом: «Внимание! Говорит Москва! Передаем важное сообщение».

Часы показывали 4 часа. Юрий Левитан, чеканя слова и фразы, читал послание Председателя Совета министров СССР президенту США. Отец вслушивался в звучащий из радиоприемника голос, как будто это не он продиктовал текст всего несколько часов тому назад. В некоторых местах он, как бы соглашаясь, кивал головой. Он проверял себя, хотел удостовериться, не ошибся ли. Нет, другого выхода в такой обстановке просто не существовало.

В комнате стояла тишина. Присутствующие, казалось, перестали даже дышать.

Наконец чтение закончилось. Отец встал со стула, зашевелились и все остальные.

– Ане пойти ли нам в театр? – вдруг предложил отец, – Покажем всему миру, что опасаться больше нечего.

Принесли газету. Трояновский прочитал программу вечерних спектаклей, особо выделив, что сегодня заключительный день гастролей болгарских артистов.

– Вот и хорошо, – непонятно чему обрадовался отец. – Пойдем на болгар.

На том и порешили. Время приближалось к шести, отец едва успевал заехать на дачу переодеть рубашку.

Литовченко позвонил, передал просьбу отца приготовиться, отец заберет нас в город, завезет в резиденцию, а сами они пойдут в театр. Всем Президиумом ЦК.

На следующий день в газетах появилось сообщение о посещении отцом и другими товарищами в Кремлевском театре спектакля «У подножия Витоши», которым завершались гастроли в Советском Союзе Софийского национального театра имени Ивана Вазова.

На Кубе в момент начала трансляции послания отца к Кеннеди было 8 часов утра.

На послание Кастро с предупреждением о грядущей высадке Алексеев в тот день и ночь так и не дождался ответа из Москвы. Заснул он под утро. Казалось, прошло всего несколько минут, когда его разбудил телефонный звонок. Президент Освальдо Дортикос просил, точнее, требовал разъяснений: московское радио передает, что Советский Союз согласился на вывод своих ракет с Кубы. То, что звонил не сам Фидель, а Дортикос, уже само по себе говорило о многом. Посол не смог ничего ответить президенту. По его словам, он «почувствовал себя самым несчастным человеком на земле, представив к тому же и реакцию Фиделя».

Реакция действительно оказалась вулканической. Разъяренный Фидель уехал в войска: что бы ни думала и ни решала Москва, вооруженные силы Кубы способны и без посторонней помощи отразить агрессию. Четыре дня он уклонялся от встречи с советским послом. Алексеев просто не мог отыскать Фиделя Кастро, тот общался с ним исключительно через Освальдо Дортикоса. «Как с прокаженным…» – почему-то подумалось Алексееву.

Шифровка из Москвы пришла в посольство только в середине дня. Она ничего не разъясняла. По своей сути, только констатировала факт отправки письма Кеннеди. Основное место отводилось призывам, уговорам оставить в покое американские самолеты. Алексеев считал, что Кастро отвергнет призыв Москвы, сочтет подобное предложение оскорбительным.

Но он ошибался. В тот же день вечером ему доставили ответ Фиделя на послание отца. То, что ни Фидель, ни кто-либо еще из его близкого окружения даже не позвонил, не требовало разъяснений, но письмо выдерживалось в спокойных тонах.

Кастро писал: «Раньше нарушения воздушного пространства осуществлялись тайно, без юридических оснований. Вчера же правительство США попыталось юридически обосновать право на нарушение нашего воздушного пространства в любой час дня и ночи. Принять это мы не можем, так как это означало бы отказаться от наших суверенных прерогатив. Однако мы согласны избегать инцидентов именно сейчас, поскольку они могут нанести большой ущерб переговорам, и в связи с этим мы дадим кубинским батареям инструкцию не открывать огня, но только на время, пока ведутся переговоры, и без изменения нашего решения, опубликованного вчера в прессе, защищать наше воздушное пространство.

В то же время следует учитывать опасность того, что в существующей напряженной обстановке инциденты могут возникнуть случайно».

Кастро в принципе, с порога отверг любые разговоры о возможности проведения инспекции на территории Кубы. Здесь хозяин – кубинский народ, и он не позволит распоряжаться ни Вашингтону, ни Москве.

Что же касается главного, то письмо начиналось ссылкой на сделанное Фиделем в тот день обширное заявление. В противовес советскому посланию президенту США Кастро выдвинул свои пять принципов урегулирования кризиса:

1. Прекращение экономической блокады и всех мер экономического давления, которые США проводят против Кубы в разных частях света;

2. Прекращение всех видов подрывной деятельности, в том числе заброски на остров шпионов и диверсантов с оружием;

3. Прекращение пиратских полетов над Кубой с военных баз США;

4. Прекращение нарушений воздушного и морского пространства республики кораблями и самолетами США;

5. Уход американцев с военной базы Гуантанамо и возвращение оккупированной ими территории Кубы.

Отец был бы рад пристегнуть эти, с его точки зрения справедливые, требования к повестке дня назначенных в ООН переговоров, но изменить что-либо после воскресного послания уже было не в его силах.

Президент Кеннеди решил не собирать Исполком в воскресное утро 28 октября. Он хотел дождаться новостей из Москвы. В зависимости от этого предстояло принять решения.

Ожидание прервал звонок Роберта. Он сообщил, что посол СССР Анатолий Добрынин запросил о безотлагательной встрече. И снова томительное ожидание.

Встреча Роберта Кеннеди и Анатолия Добрынина не заняла много времени, реакция Москвы не вызывала сомнений – гроза миновала. Роберт поблагодарил посла, заверив, что до получения текста письма они ничего предпринимать не намереваются. Сейчас же он срочно должен проинформировать президента. После краткого разговора старший брат остался в Белом доме дожидаться послания отца, а Роберт впервые за эти сумасшедшие тридцать дней повез своих малолетних дочерей в манеж, смотреть лошадей. Он им давно обещал. Еще час тому назад ему казалось, что такой возможности могло и не представиться.

Когда американцы начали записывать передаваемое по московскому радио послание Москвы Президенту Соединенных Штатов Америки, часы в Вашингтоне показывали 9 часов утра.

Как рассказал на московской встрече 1989 года Роберт Макнамара, его первым решением, еще до консультации с президентом, стала отмена утреннего разведывательного полета над Кубой. О приказе Кастро сбивать самолеты он, естественно, не знал, но его предусмотрительность уберегла всех от беды.

Дин Раек разыскал Роберта Кеннеди в манеже. Министр юстиции выслушал новость на редкость спокойно. Госсекретарь не знал, что для его собеседника это сообщение вообще не было новостью. Отправив детей домой, Роберт Кеннеди вернулся к брату.

Я не могу сказать, о чем они говорили. Это, наверное, и не так важно, главное – мир выжил, начиналось выздоровление.

Самое подходящее слово, характеризующее настроение в Белом доме в воскресный день, – облегчение. Так же ощущали себя в те минуты и в Кремле. Точнее, в Ново-Огареве.

Джон Кеннеди решил пренебречь дипломатической процедурой, ответное письмо отцу ушло раньше, чем он получил официальный текст послания из Москвы. И тоже по радио. В обеих столицах, казалось, хотели поскорее подвести черту, избавиться от смертельного ужаса последних двух недель. Позволю себе привести полный текст ответа:

Уважаемый господин Председатель!

Я сразу же отвечаю на Ваше послание от 28 октября, переданное по радио, хотя не получил официального текста, так как придаю огромное значение тому, чтобы действовать быстро в целях разрешения Кубинского кризиса.

Я думаю, что Вы и я при той огромной ответственности, которую мы несем за поддержание мира, сознавали, что события приближались к такому положению – когда они могли выйти из-под контроля. Поэтому я приветствую Ваше послание и считаю его важным вкладом в дело обеспечения мира.

Похвальные усилия и.о. генерального секретаря У Тана значительно облегчили Вашу и мою задачу. Я рассматриваю свое письмо Вам от 27 октября и Ваш сегодняшний ответ как твердые обязательства обоих наших правительств, которые следует быстро осуществить. Я надеюсь, что можно будет через Организацию Объединенных Наций немедленно принять необходимые меры, как говорится в Вашем послании, с тем чтобы Соединенные Штаты, в свою очередь, были в состоянии отменить осуществляемые сейчас меры карантина. Я уже отдал распоряжение о том, чтобы доложить о всех этих вопросах Организации американских государств, члены которой глубоко заинтересованы в подлинном мире в районе Карибского моря.

В своем письме Вы упоминаете о нарушении Ваших границ американским самолетом в районе Чукотского полуострова. Мне стало известно, что этот самолет, не имевший ни вооружения, ни аппаратуры для фотографирования, брал пробы воздуха в связи с Вашими ядерными испытаниями. Его курс пролегал прямо с военно-воздушной базы Эйлсон на Аляску. При повороте на юг летчик допустил серьезную навигационную ошибку, в результате которой он оказался над советской территорией. Он немедленно запросил по открытому радио срочную навигационную помощь, и его кратчайшим путем направили на его исходную базу. Я сожалею об этом инциденте и позабочусь о том, чтобы были приняты все меры предосторожности для предотвращения его повторения.

Господин Председатель! Перед обеими нашими странами стоят важные задачи, которые предстоит завершить, и я знаю, что как Ваш народ, так и народ Соединенных Штатов не желают ничего лучшего, как продолжать выполнение этих задач, не опасаясь войны. Современная наука и техника дали нам возможность сделать труд таким плодотворным, что всего лишь несколько десятилетий назад об этом нельзя было даже мечтать.

Я согласен с Вами, что мы должны срочно заняться проблемой разоружения в ее всемирном аспекте, а также критических районов. Может быть, теперь, когда мы отходим от опасности, мы сможем сообща добиться реального прогресса в этой жизненно важной области. Думаю, что нам следует предоставить приоритет вопросам, связанным с распространением ядерного оружия на Земле и в космическом пространстве, а также энергичным попыткам добиться запрещения ядерных испытаний. Но нам следует также приложить больше сил, чтобы попытаться выяснить возможность достижения договоренности о более широких мерах по разоружению и их быстрому осуществлению. Правительство Соединенных Штатов будет готово – в конструктивном духе – обсудить эти вопросы в Женеве или где-либо в другом месте.

Дж. Ф. Кеннеди.

Этим письмом завершился период гласности в переписке отца с президентом Соединенных Штатов Америки. Постепенно отношения возвращались в нормальное русло, письма опять пошли по дипломатическим и не совсем дипломатическим каналам, шифрованные или упрятанные в чемоданы эмиссаров, путешествующих с паспортами, позволяющими избежать любопытных глаз при пересечении границ.

Ночью, после театра, мысли отца вновь возвратились к турецким ракетам. Если Кеннеди стремился откреститься от данного в запале кризиса обещания, то отец очень хотел получить на сей счет письменные гарантии. Нет, он не то чтобы не верил президенту. Наоборот, отец проникся к нему расположением, доверием в значительно большей степени, чем позволяли позиции наших стран, расположившихся по разные стороны линии фронта. Отец теперь сам стремился к тем «особым» отношениям между двумя лидерами, которые рассчитывал построить Кеннеди, отправляясь два года назад на встречу в Вене. К тому же обязательства Белого дома о выводе ракет очень пригодились бы для внешнего употребления, для того чтобы утереть нос тем, кто неизбежно начнет вопить об отступлении под нажимом империалистических сил.

Отец решил написать Кеннеди личное конфиденциальное письмо. В понедельник, в первый день после пика кризиса, посол Добрынин передал послание Роберту Кеннеди. Тот проглядел врученные ему бумаги, пожал плечами, воздерживаясь от комментариев. Послание резко отличалось от предыдущих, отец нажимал на взаимное доверие и, что уж совсем необычно, многократно возвращался к теме возникновения отныне особых отношений между ним и президентом США.

Из сообщений Добрынина, Большакова, Фомина и других, неизвестных нам источников отец сделал правильный вывод: в вопросе о турецких ракетах братья Кеннеди в конфиденциальных разговорах с ним пошли значительно дальше, чем позволяли себе обсуждать в Исполкоме в Белом доме. Теперь отец стремился закрепить возникшее доверие, развить успех.

Основное место в письме отводилось проблеме вывода ракет из Турции. У Добрынина сложилось впечатление, что отец перебарщивает, идет напролом, но он смолчал. Опасения посла вскоре оправдались. На следующий день у него состоялась новая встреча с Робертом Кеннеди. Тот вернул письмо. По словам Роберта, президент уже начал действовать, он выполнит свои обещания, но об официальных соглашениях лучше не заводить разговора. Это только осложнит дело.

Отец не обиделся. Он все понял: президент Кеннеди не хочет оставлять в истории следов, боится, что его могут обвинить в потворствовании коммунистам. С этим ничего не поделаешь. Возврат письма – тактический шаг, главное, они, президент и отец, понимают устремления друг друга, могут доверять друг другу. Появились первые реальные ростки доверия. Но впереди еще лежал нелегкий и тернистый путь.

Белый дом сдержал слово, 29 октября Макнамара отдал распоряжение о ликвидации турецких баз к 1 апреля 1963 года.

Основным источником беспокойства отца теперь становилась сама Куба. Парадокс: все затевалось, чтобы защитить кубинцев от американской агрессии, и вот, когда кризис начал разрешаться, и дело сдвинулось, Кастро смертельно обиделся. На что? На то, что ему не удалось сразиться с американцами. Он настроился погибнуть героем, и такой финал… Теперь в Москве ломали голову, как уладить отношения со строптивцем.

Алексеев стремился лично переговорить с Кастро, убедить его в правоте Москвы. К каким только ухищрениям в эти послекризисные дни не прибегал посол. Он по многу раз в день названивал Освальдо Дортикосу, приезжал без предупреждения, надеясь застать у него Кастро. Но все тщетно.

Донесения Алексеева из Гаваны становились все нервознее. Казалось, от былой дружбы Фиделя с советским послом не осталось и следа. Отец чувствовал себя уязвленным до глубины души.

Особой заботой отца стало наметившееся сближение Кубы с Китаем. После объявления о выводе ракет «революционность» Кастро, его экстремизм усиленно подогревали из Пекина.

Фидель не желал воспринимать аргументов отца. Вывод ракет он оценивал однозначно: отступление, малодушие, капитуляция. Китайцы проклинали отца за сдачу позиций «бумажному тигру», пресса в США шумно праздновала победу над «красными». На этом фоне аргументы отца казались Фиделю неубедительными.

Мы несли немалый моральный ущерб. Наши акции на Кубе не только не поднялись, но резко упали. Кастро считал отца предателем.

В Москве во весь рост кубинская проблема встала в понедельник 29-го. Алексеев в своем донесении в красках описывал бурную реакцию Фиделя, сетовал на изоляцию, в которой он оказался. Требовалось что-то срочно предпринять. Отец предложил послать на Кубу Микояна, он уже побывал там, наладил неплохие отношения с Кастро. Главное, отец считал, что «нет для такого случая у нас лучшего дипломата, чем Микоян».

Члены Президиума ЦК поддержали отца, окончательное решение оставалось за самим Анастасом Ивановичем. В те дни ему было совсем не до Кубы. Его жена, Ашхен Лазаревна Туманян, с которой они прожили более сорока лет, воспитали пятерых сыновей, лежала при смерти в кремлевской больнице. Врачи признали положение безнадежным, печальный исход мог наступить в ближайшие дни.

Анастас Иванович колебался. Не только понятные человеческие чувства, привязанность, но и чисто армянский культ семьи требовали в этот скорбный момент его присутствия дома. С другой стороны, для революционера, а он оставался им всю свою жизнь, не существовало ничего выше дела, служения партии, народу, отечеству. Сегодня ради этого требовалось лететь на Кубу.

В зале заседаний Президиума ЦК в Кремле повисла тишина. Микоян молчал. Затянувшаяся пауза давила, собравшиеся сидели, уткнувшись в лежащие перед ними бумаги.

Первым не выдержал отец. Он подтолкнул Микояна, сказав, что Ашхен Лазаревне уже не поможешь, а на Кубе без него придется очень тяжко.

Повидавший за свою долгую жизнь немало смертей родных и близких, друзей и просто хороших людей, отец относился к этапу завершения земного бытия без сентиментальностей, как к естественному и неизбежному. Жизнь есть жизнь, и смерть – ее атрибут, тут нет трагедии, одно вытекает из другого. В те годы я никак не мог согласиться с ним, мне смерть представлялась гигантской катастрофой, сравнимой разве что с гибелью мира. Эту тему мы с отцом никогда не обсуждали. Только в последние годы жизни отец порой заговаривал о неизбежной кончине. Я с суеверным отчаянием уговаривал его и не думать о подобном, мне казалось, что разговор о смерти может накликать беду. Отец усмехался, не спорил, без сопротивления позволял мне сменить тему. Не изменился он и в свои последние дни. Уходя из жизни, отец оставался спокоен, думал об остающихся тут, на земле, не цеплялся за лекарства, не стремился во что бы то ни стало продлить свои дни.

– Анастас, – продолжал отец, – в случае худшего исхода мы обо всем позаботимся. Можешь не беспокоиться.

Отлет назначили на следующий день, 31 октября. Путь пролегал через Нью-Йорк. Там Микоян должен был встретиться с представителями США при ООН Эдлаем Стивенсон и Джоном Макклоем. Им президент Кеннеди поручил ведение переговоров, связанных с выработкой процедуры демонтажа и вывоза ракет. Пока они имели дело с Кузнецовым, но его веса явно недоставало.

С собой Микоян взял младшего сына Серго, историка по профессии. Сын помогал ему с бумагами, исполнял при отце роль секретаря. От Серго мне и стали известны некоторые перипетии этого непростого путешествия.

Накануне отъезда Микояна отец послал Кастро большое письмо, первое после памятного воскресенья. В нем он попытался убедить своего далекого и несговорчивого собеседника в правильности сделанного выбора, в его благотворности для всего мира и для Кубы.

Письмо опубликовано, я приведу из него небольшие цитаты.

«Мы считали, – писал отец, – что надо использовать все возможности, чтобы отстоять Кубу, закрепить независимость, суверенитет Кубы, сорвать военную агрессию и исключить мировую термоядерную войну на данном этапе.

И мы этого достигли.

Здесь мы, конечно, пошли на уступки, на компромисс, действовали по принципу уступка за уступку. США тоже сделали уступку, дали перед всем миром обязательство не нападать на Кубу.

…У Вас и после демонтажа ракетных установок будет могучее оружие для отражения врага как на земле, в воздухе, так и на море, на подступах к острову».

Как бы почувствовав, что Кастро не убедят его аргументы, отец на следующий день пишет уже не письмо, а многостраничное послание, где разбирает, анализирует подходы, позиции сторон, истоки решений, делает заключения и рекомендации.

«…Цель… заключалась в том, чтобы революционная Куба имела на своей территории средства, которые удерживали бы агрессора от вторжения… и этого мы добились, – повторял отец. – Наши ракеты, которые были расположены на Кубе, конечно, играли бы роль в общей стратегии. Но только подсобную роль, потому что такое количество ракет, которое мы поставили на Кубу, не имело решающего значения, да и не могло иметь такого значения. Нельзя главные силы располагать под боком у противника, и к тому же в таких географических условиях, которые делают трудным сохранение в тайне мест расположения самых современных видов оружия, а следовательно, и вообще использование этого оружия…»

Отца беспокоило и то, что на Кубе под ружьем находится практически все взрослое население: «Враг сейчас поставил задачу, – и уже прямо говорит о ней, – удушить голодом Кубу и сделать так, чтобы помощь Кубе истощала Советский Союз. Вот их задача. Поэтому важно, видимо, чтобы люди не сейчас, а через какое-то время, не затягивая, приступили к работе на фабриках и заводах, на плантациях. Ведь людей надо кормить.

…И советский народ напрягает сейчас все силы, чтобы поднять экономический потенциал, сделать его выше всех капиталистических стран, обеспечить самый высокий жизненный уровень в мире. Это и будет наглядным доказательством правоты учения марксизма – ленинизма. Другого мерила нет».[99]99
  Вестник МИД СССР. 1990. № 24.


[Закрыть]

И так строчка за строчкой, страница за страницей. Но Кастро письма не убеждали. К тому же американцы не давали кубинцам внять призывам отца к спокойствию: над островом по несколько раз в день на бреющем полете пролетали их самолеты. По ним не стреляли, и воздушные разведчики вели себя все развязнее. Кастро едва сдерживался, но команды открывать огонь не давал.

Американские военные вели себя все агрессивнее, я бы сказал, нахальнее не только по отношению к кубинцам.

Буквально через день после умиротворяющего обмена письмами, в воскресенье, командование Атлантическим флотом США решило разделаться с советскими подводными лодками, который день не дававшими ему покоя. Благо президент перестал следить за каждым шагом адмиралов.

Начиная с 30 октября эсминцы США не отставали от наших лодок ни на шаг. Они стремились заставить подводные лодки всплыть в их присутствии, продемонстрировав как бы свое поражение. С эсминцев методично сбрасывали маленькие глубинные бомбочки. Взрываясь, они не причиняли вреда кораблю, но нестерпимо били по ушам подводников. И так час за часом, сутки, двое. Дизельные лодки, а такие в то время превалировали на флоте, конечно, не могли выиграть состязания, рано или поздно нужно было всплывать или дать бой… На поверхности они появлялись под улюлюканье столпившихся на палубе преследователя матросов. Один из участников событий тех дней, сам попавший в такую передрягу, рассказывал мне, как, при виде беснующихся на эсминце янки, ему нестерпимо захотелось всадить им торпеду под ватерлинию. Ту, заветную, атомную. Возненавидел он американцев на всю жизнь. Но разрешавший использовать оружие приказ адмирала Рассохи отменили одновременно с указанием кораблям, груженным оружием, повернуть назад. Теперь действовала новая, не менее строгая директива Москвы: на провокации не поддаваться. И не поддавались… Сжав зубы.

Обо всем это ни отец, ни Кеннеди не знали. «Всегда найдется сукин сын…» – лучше не скажешь.

Самолеты, подводные лодки – это еще полбеды. Но американцы рвались на остров, требовали, чтобы их допустили на Кубу. Как победителей! Переговоры грозили забуксовать, не начавшись. Камнем преткновения стала инспекция, проверка на месте выполнения нами принятых на себя обязательств. С самого начала отец подчеркивал, что доступ представителей иностранных государств на территорию Кубы возможен по согласованию с ее правительством.

Американцы отказывались вести диалог с Фиделем Кастро. Они его демонстративно игнорировали. Кастро, в свою очередь, категорически отказывался допустить чужих инспекторов на свою территорию. «Мы не нарушили никакого права, не совершили никакой агрессии против кого бы то ни было. Поэтому инспекция является еще одной попыткой унизить нашу страну. Мы ее не принимаем», – так кубинский лидер объяснил свою позицию в выступлении по гаванскому телевидению.

Не шел он на передачу функций контроля и представителям ООН. С таким трудом достигнутое соглашение грозило рассыпаться прахом.

Нелегкую миссию переговоров с Кастро взял на себя У Тан. Он приземлился в гаванском аэропорту в день прибытия Микояна в Нью-Йорк. С советскими представителями все проблемы уладились без волокиты. Правда, и тут не обошлось без курьезов. В Министерстве обороны решили соблюсти тайну, почему-то не показывать У Тану Плиева. Вместо него задействовали Стеценко, тоже генерала. Он командовал на Кубе дивизией баллистических ракет. Стеценко заверил Генерального секретаря, что все 42 баллистические ракеты среднего радиуса действия (столько насчитала американская воздушная разведка) в ближайшие несколько дней будут демонтированы и отправлены в морские порты для погрузки на советские суда.

А вот кубинцы уперлись. У Тан понял, что его инспекторов на остров не допустят ни под каким видом. Приходилось искать обходные пути.

По словам отца, в Москве полгода спустя Кастро признался ему, что погорячился, теперь он соглашался, что присутствие ооновских чиновников не унизило бы национального достоинства Кубы. Но это теперь. А тогда в ответ на все увещевания следовало твердое: «Нет!»

Договариваться требовалось не мешкая. Правда, война уже не стояла у порога, но растянувшиеся цепочки американских кораблей блокадного и противолодочного дозора с места не сдвинулись. Восточное побережье США было по-прежнему забито войсками десанта. В Советском Союзе, так же как и в США, на стартовых позициях дымились окутанные кислородными облаками готовые к пуску королёвские Р-7, янгелевские Р-16, Р-14 и Р-12 ожидали команды «на заправку и старт».

Нью-Йорк встретил Микояна неприветливо. Так принимают представителя враждебной державы. Переговоры с первого часа пошли непросто. Американцы вели себя все настырнее, в их требованиях все явственнее звучал металл бескомпромиссности.

До консультации с Кастро, согласования точек зрения и подходов что-либо решать и даже предлагать Микоян считал преждевременным. Анастас Иванович преследовал цель выяснить точку зрения оппонента, напитаться информацией. Американцы же настойчиво требовали почти ультимативно согласия на свои день ото дня ужесточающиеся претензии.

Переговоры Микояна в Нью-Йорке, естественно, шли вокруг того, как удостовериться, что все советские ракеты отправлены домой, а старты разрушены. Ответ на этот вопрос Анастасу Ивановичу предстояло искать на Кубе.

В день его отъезда на остров Стивенсон и Макклой приехали в гостиницу попрощаться. Встретились внизу в холле.

Когда казалось, что все обговорено, хозяева вдруг выступили с новыми требованиями. Макклой зачитал целый список подлежащего к выводу с Кубы «наступательного оружия». В него входили бомбардировщики Ил-28, ракетные катера, ракеты «воздух – земля», «корабль – земля», «земля – земля», а также механическое и электронное оборудование, обеспечивающее их применение, авиационные бомбы.

В тот день нам приходилось расплачиваться за нежелание называть вещи своими именами. Ведь в своих письмах отец ни разу не назвал ракеты ракетами, а только оружием, которое противная сторона считает наступательным. Теперь терминологические увертки оборачивались против нас, американцы заявляли, что и это вооружение они всегда классифицировали как наступательное… А уж что вы, то есть мы, имели в виду, то это ваше дело: советское правительство согласилось вывести с Кубы наступательное оружие.

Когда и почему в высших эшелонах власти в США стали менять позицию, сейчас сказать трудно. Мне кажется, почувствовав слабину, просто решили урвать побольше. Прощупывание началось даже несколько раньше. Накануне, во время переговоров, Макклой первый раз закинул удочку, завел речь о выводе с Кубы зенитных ракетных комплексов. Микоян удивился: «Какое же это наступательное оружие?» Ответа на его вопрос не нашли, и вопрос о «семьдесят пятых» больше не поднимался.

Откуда вообще возник этот перечень? О бомбардировщиках Ил-28 упоминалось еще в выступлении президента в «черный» понедельник, и Роберт Кеннеди в своей книге приводит разговоры о них в Исполкоме. Об остальном до приезда Микояна не произносилось ни слова.

В январе 1991 года я спросил Раймонда Гартоффа, человека, в те годы причастного к составлению перечня, чем они руководствовались? Ответ оказался на редкость незамысловатым: в документ включили все известные виды вооружения, которые можно формально отнести к наступательным. Именно поэтому устаревшие бомбардировщики, а не новейшие МиГи-21 стали предметом торга.

По моим догадкам, составили список в последнюю ночь, вот и пришлось совать его Микояну в холле гостиницы. Анастас Иванович наотрез отказался обсуждать новорожденную идею, сказав, что он уполномочен обсуждать отраженные в документах предложения, там же речь шла только о баллистических ракетах.

Сухо попрощавшись с Макклоем и Стивенсоном, Микоян отправился на аэродром. Но события только набирали обороты. Американцы спешили хоть как-то легализовать свои требования. В здании аэропорта Анастаса Ивановича отыскал запыхавшийся представитель Государственного департамента и попытался вручить ему пакет с неким посланием, видимо содержащим только что отвергнутые претензии. Микоян поразился: вручать серьезные документы вот так, на ходу, в последний момент… Это противоречит дипломатическим нормам. Протянутый ему пакет он отстранил рукой и, не оборачиваясь, направился к трапу самолета.

В тот же день послание вручили Кузнецову. Вокруг Ил-28 и катеров развернулись не меньшие дебаты, чем вокруг инспекции.

В своих воспоминаниях Алексеев пишет, что, возражая против допуска американцев в места демонтажа ракет, Фидель говорил о «неизбежности возникновения все новых требований об уступках и уже в первых беседах предсказал, с чем выступят американцы: 1. Вывод бомбардировщиков Ил-28, хотя эти устаревшие самолеты не угрожают безопасности США; 2. Вывод быстроходных торпедных[100]100
  Здесь Алексеев допустил ошибку: не торпедных, а ракетных.


[Закрыть] катеров типа «Комар»; 3. Вывод нашего воинского контингента; 4. Включение в состав кубинского правительства изгнанных революцией и окопавшихся в Майами буржуазных политиков.

Нам казалось, что Фидель слишком преувеличивает опасность».