Текст книги "Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы"

Не исключал этого и Эйзенхауэр. В Овальном кабинете президент сказал госсекретарю США Гертеру, что, возможно, имело бы смысл встретиться с Хрущевым в Париже до начала заседаний и попытаться очистить атмосферу.

Эйзенхауэр попросил Гертера попытаться устроить так, чтобы «Хрущев заглянул в резиденцию американского посла в Париже в первый день, скажем, часа в четыре». Гертер возразил ему, сказав, что Хрущев может воспринять это как «признак слабости».

Приглашения отцу не поступило. А он прямо говорил на пресс-конференции 11 мая, что вопрос о визите Эйзенхауэра в нашу страну «утрясет с президентом в Париже. Мы все еще хотим изыскать пути для упрочения отношений с США».

И тем не менее в надежде на встречу с президентом отец отправился в Париж заранее. С ним полетели Громыко и включенный в последний момент в делегацию Малиновский. Отец внимательно отслеживал все, что делали американцы. Когда ему доложили, что с их стороны будет участвовать министр обороны, он тут же откликнулся: «А чем мы хуже?» Коллеги по Президиуму ЦК не возражали.

У меня сохранился в памяти разговор с отцом, состоявшийся перед самым отъездом. Мы гуляли вечером на даче. Отец стал вдруг вспоминать о ферме Эйзенхауэра, сказал, что стоит пригласить президента сюда, показать ему посевы, покататься на лодке по Москве-реке. Никаких намеков на возможность отмены визита.

То же самое можно сказать и об официальной подготовке к встрече в верхах. Справки, заготовки речей, предложения, аккуратно подобранные по папкам, ждали своего часа. Об У-2 в них упоминалось походя, вскользь. Хотя большинство бумаг писалось под диктовку отца, в предотъездные дни заготовки у него стали вызывать смутное беспокойство, не ложились на душу. Получалось, мы идем на совещание просителями.

До последнего момента отец держал дверь открытой. Именно американцы, считал отец, грубо захлопнули ее, заявив о своем праве продолжать разведывательные полеты над нашей территорией. Что из того, что оно исходило из Государственного департамента? Прошло достаточно времени. Если бы президент захотел, он бы уже давно внес коррективы.

Последние решения отец принял уже в самолете.[56]56
  Помощник отца по международным делам Олег Трояновский утверждает, что решение приняли перед самым отлетом, под крылом самолета, в момент прощания на Внуковском аэродроме. Как только самолет оторвался от земли, отец позвал помощников к себе в хвостовой салон, объявил о решении, и они вместе начали переписывать заготовки его выступлений. По существу, если отбросить технические детали, обе версии совпадают. Олег Трояновский также вспоминает, что еще 1 мая, в день сбития Пауэрса, отец позвонил ему и поручил собрать пресс-группу для подготовки выступления о нарушении наших границ иностранным самолетом. В разговоре отец заметил, что происшедший инцидент может сорвать парижскую встречу. Другими словами, он не исключал такой возможности, но в те дни был еще далек от определения окончательной позиции. В своем рассказе я опираюсь на воспоминания отца.


[Закрыть] Он рассказывал: «В полете… ко мне пришло более острое сознание ответственности. В напряжении человек соображает острее.

Я подумал: "Вот мы летим на встречу. Мы уже не раз встречались, и надежд на достижение какой-то договоренности мало. Маячил в моем сознании факт запуска перед самой встречей Соединенными Штатами своего самолета-разведчика У-2. Вопрос: Чего мы ждем? Разве сможет самое сильное в мире государство Соединенные Штаты пойти на соглашение в таких условиях? Вернее – можно ли ждать от такого государства разумного соглашения, если оно перед встречей подложило под нее мину – запустило самолет-разведчик?"

Мне все время сверлила мозг эта мысль. Я все больше и больше убеждался, что мы будем выглядеть несолидно. Нам преподнесли такую пилюлю перед самым совещанием, а мы делаем вид, что ничего не понимаем, идем на это совещание, как будто ничего не произошло. Совещание будет сорвано, и эти державы, безусловно, постараются свалить ответственность на нашу делегацию, на нашу страну. Мы, собственно, потерпевшая сторона, нанесено оскорбление нашему достоинству, а мы идем на это совещание.

У меня созрела мысль, что надо пересмотреть направленность наших документов, особенно первого – декларации, с которой мы должны были выступить при открытии совещания. Я подумал, что надо поставить условия, ультимативные условия Соединенным Штатам Америки: они должны извиниться за нанесенное запуском самолета-разведчика оскорбление нашему государству. Надо потребовать, чтобы президент Соединенных Штатов взял обратно свое заявление, в котором он говорил, что они имеют право на разведывательные полеты над нашей территорией, то есть односторонне разрешают себе летать над территорией других стран, чего над своей страной делать никому не позволяют.

Я продиктовал свои соображения. Андрей Андреевич со своим мидовским штатом засел за обработку документов. Все нужно было пересмотреть, как говорится, на сто восемьдесят градусов. Мы создали новый документ… но этот документ не рассматривался в руководстве партии и правительства.

Мы быстро получили полное одобрение нашей новой позиции. Таким образом, выехали мы с документами, имевшими одну направленность, а когда приземлились в Париже, их направленность была уже другая. Я считаю, что это было совершенно правильное изменение нашей позиции».

Одновременно решили отменить назначенный на тот же день вылет в Соединенные Штаты делегации советских Военно-воздушных сил во главе с главнокомандующим маршалом Вершининым.

Сделав первый шаг, отец не мог и не хотел остановиться.

«Когда мы приехали в Париж, я подумал: "Ну, хорошо, мы сделаем такое заявление, а президент не извинится и не откажется от полетов. Он уже сделал в Вашингтоне заявление, что они будут продолжать разведывательные полеты. Ну и что же?"».

Изменившаяся позиция отца не могла не повлечь за собой и поворота в отношении визита Эйзенхауэра в Москву, который как бы являлся продолжением совещания в верхах. О визите отец вспомнил не сразу, уже в Париже: «В таких условиях, естественно, он (Эйзенхауэр) к нам приехать не может, а мы не можем его терпеть. Как же мы будет приветствовать его на нашей территории?… Это нетерпимое положение! Это оскорбительно! Это унижает страну!..

У меня возникла мысль, что надо включить в декларацию, которую мы собираемся зачитать на первом заседании, пункт о том, что если не будет извинения, то мы отзываем свое приглашение президенту посетить нашу страну.

Все согласились. Мы быстро и эту дополнительную позицию послали в Москву на согласование. Сейчас же мы получили положительный ответ. Таким образом, у нас уже были подготовлены все документы, а мы были напичканы аргументами взрывного характера. К нам, как говорится, нельзя было притронуться, тут же проскакивала искра…»

Отец не подозревал в те дни и не узнал до конца жизни, что личный самолет президента, на котором тот намеревался путешествовать по нашей стране, превратили в разведчик, нашпигованный специальной аппаратурой. Знай это отец, проскочила бы не искра, разразилась бы настоящая буря с молниями и далеко разносящимся громом.

В Париже отец сделал еще одну попытку встретиться с президентом до начала совещания. В качестве посредника он выбрал Гарольда Макмиллана. После общения в Москве зимой прошлого года он пришел к заключению, что премьер-министр Великобритании наиболее трезво оценивает обстановку, проявляет неподдельную заинтересованность в результативности предстоящей встречи. Макмиллан принял на себя миссию посредника, но американцы ответили отказом.

Если бы встреча двух мировых лидеров состоялась, то многое в мире могло сложиться совсем иначе.

Когда отец окончательно удостоверился, что Эйзенхауэр не сделает шага навстречу, он переменился. Теперь и отец не собирался договариваться, он решил расплатиться той же монетой. «В первый день, – вспоминает отец, – я зачитал декларацию. Именно зачитал, потому что в таких случаях изложение недопустимо. При вольном изложении могут появиться какие-то лишние слова, не такое построение фразы. Все это будет зафиксировано, и потом уже будет трудно исправить… Появится возможность иного толкования в пользу наших противников. Поэтому я зачитал декларацию и сел.

Произошло какое-то замешательство. Особенно после фразы, в которой было заявлено, что мы отзываем свое приглашение, если не будет извинения со стороны Соединенных Штатов Америки, что президент не может быть нашим гостем после того, что он допустил в отношении нашей страны.

Эйзенхауэр со своей делегацией поднялись, и мы разошлись… Наша декларация сыграла роль бомбы, которая разметала всех… круглый стол, который должен был нас объединить, рассыпался в пух и прах».

Собственно, на этом совещание и закончилось. Отец сжег последние мосты. Лидеры обеих сверхдержав уперлись: один требовал извинений, другой отказывался их принести.

Де Голль и Макмиллан приложили немалые усилия к примирению сторон. В разговоре с отцом де Голль в сердцах заметил, что запущенный 15 мая новый советский спутник за эти дни восемнадцать раз пролетел над Францией. Кто знает, может быть, он тоже ведет фотографирование? Отец энергично открестился, мы такими делами не занимаемся. Слова де Голля солью посыпали его свежие раны, американцы недавно заявили, что намереваются в ближайшее время запустить разведывательные спутники. С их помощью они смогут сфотографировать любой район земного шара. После уничтожения У-2 отцу особенно хотелось воспрепятствовать и этому. Но как?… Недавний разговор с Челомеем не оставлял на то никаких надежд, по крайней мере в ближайшие годы.

…Спасти положение не удалось. Через два дня, после безуспешной попытки открыть совещание, делегации разъехались по домам. Отец по пути в Москву остановился в Берлине. Затихший было германский вопрос вновь вспухал, грозил разрастись в серьезный кризис.

Дело У-2 оказало серьезное влияние не только на обстановку вокруг Берлина. Рокот моторов У-2 и грохот взрыва советской зенитной ракеты отдадутся и жесткостью позиции отца в Вене в 1961 году, во многом они предопределят тактику его поведения во время постановки советских ракет на Кубе.

В сердце отца зарубки остались навсегда. Обман со стороны его «друга» генерала Эйзенхауэра, с которым они еще недавно, казалось, начали понимать друг друга, гуляя по дорожкам Кэмп-Дэвида, согласились, что на свете нет ничего страшнее войны, поразил отца в самое сердце. Он не простил У-2 ни президенту Эйзенхауэру, ни человеку Эйзенхауэру.

И в будущем, ведя переговоры с новым президентом или принимая американского посла, отец никогда не позволял себе забыть ни на секунду, что перед ним не просто человек, стремящийся выжить на этой земле, а вероломный, непримиримый враг, способный на все. Только после Карибского кризиса он, поверив Джону Кеннеди, немного отойдет.

С Эйзенхауэром отец больше не хотел иметь никакого дела. Но и в усилении напряженности в мире Хрущев-политик не видел никакого резона. Он не собирался возобновлять возню вокруг Германии, рассчитывал договориться с новым президентом США. На митинге в Берлине 20 мая отец сказал, что можно, конечно, в одностороннем порядке подписать мирный договор, но зачем спешить, решение вопроса никуда не уйдет, лучше дать ему созреть. Два германских государства существуют, развиваются. А пока можно подождать шесть-восемь месяцев, а там собраться на новое совещание в верхах. С новым американским президентом.

Через полгода у Эйзенхауэра кончался второй срок пребывания у власти. За место в Белом доме соперничали вице-президент Никсон и почти неизвестный отцу сенатор Джон Кеннеди. Отец теперь просто слышать не мог о республиканском кандидате. Именно в те дни он прозвал его почему-то «лавочником».

Вернувшись в Москву, отец со смешинкой в глазах описывал заваруху, которую он учинил в Париже. Правда, порой глаза его делались настороженными, из карих почти черными. Становилось ясно: отцу на самом деле не до шуток.

Провал в Париже, история с Пауэрсом резко изменили психологический климат в стране. Еще вчера все жили надеждой на перемены, ждали пусть не в ближайшие месяцы, но скорого заключения соглашений с США, наступления эры пока не дружбы, но хотя бы взаимоуважения. В конце мая все вернулось на круги своя, со страниц газет резче зазвучали призывы к бдительности и готовности дать отпор агрессорам.

В войска спустили приказ: пресекать любые нарушения воздушной границы СССР или наших союзников. Если раньше на открытие огня по нарушителю требовалась санкция верхов, то сейчас индульгенцию выдали заранее.

Если до 1 мая части противовоздушной обороны жили по законам мирного времени, дежурные летчики, правда в боевом облачении, отдыхали в специально оборудованных домиках, то сейчас они поочередно сидели в кабинах перехватчиков в ожидании команды на вылет. Ракетные подразделения ПВО изготовились к бою. Отныне ракеты держали не в хранилищах: оснащенные боевыми зарядами, они ожидали появления непрошеного гостя на стартовых установках.

Естественно, количество инцидентов в воздухе возросло. Уже 24 мая в ГДР в районе Ростока истребители атаковали самолет США, нарушивший правила движения по воздушному коридору. Пилот решил не рисковать и приземлился на указанном ему аэродроме. Обошлось без жертв.

Американцы, а особенно их союзники, на чьей территории располагались авиационные базы, откуда совершались разведывательные полеты, забеспокоились. Прозвучавшая в Париже угроза отца, оставлявшего за собой право в случае появления в небе Советского Союза шпионского самолета ответить ударом по аэродромам, возымела действие. Лишь де Голль, проявляя определенный скептицизм, пробурчал, что «ракеты летают в обе стороны». На территории Франции подобные базы отсутствовали. Ни англичане, ни норвежцы, ни турки, ни пакистанцы не желали испытывать судьбу, своей шкурой проверять серьезность намерений отца.

Отец не хуже де Голля понимал, что ракеты летают в обе стороны, и в его планы не входила проверка этой истины на практике. Он более не верил вообще в реальность войны с Западом. Кто, понимая, что мы способны ответить ударом на удар, мог решиться на такое? Даже если дежурившие на позициях советские межконтинентальные ракеты легко пересчитываются на пальцах одной руки, их достаточно, чтобы уничтожить крупнейшие города по ту сторону океана. Война превратилась в авантюру, одинаково гибельную для обеих сторон. А своих противников отец никак не относил к разряду авантюристов. Именно эта уверенность во взаимное благоразумие позволяла ему сохранять спокойствие в самые напряженные моменты.

Тем временем обстановка в мире продолжала накаляться. 1 июля произошел новый инцидент. Американский разведывательный самолет РБ-47, специально приспособленный для наблюдения за советским приграничьем из нейтральных вод, поднялся с одной из военно-воздушных баз США в Великобритании и взял курс к Кольскому полуострову. В его задачу входило, не пересекая государственной границы, записывать частоты и режимы работы радиолокационных станций, перехватывать радиопереговоры, в общем, собирать все, до чего удастся дотянуться.

Подобные полеты давно превратились в рутину и для американцев, и для наших. Как только у границ появлялся «гость», за ним с нашей стороны неотступно следовали истребители ПВО. Наблюдали, ловили момент, не пересечет ли он запретную линию.

Точно прослеживать линию границы нелегко, да и сама она в море весьма условна: двенадцать миль, отсчитанные от извилистого берегового уреза. Поэтому разведчики когда по ошибке или от усталости пилота, когда в погоне за чем-то особенно любопытным нет-нет и оказывались на нашей территории. Тут на них и набрасывались перехватчики. В зависимости от политической обстановки они получали разные инструкции: в периоды оттепели – демонстрировать без применения оружия, при накале страстей – сбивать. Никто не мог исключить и обратной ошибки. Истребителям тоже случалось вылетать за пределы своей территории. С обеих сторон почти все зависело от мастерства пилотов.

Как РБ-47 занесло в наши территориальные воды у мыса Святой Нос на Кольском полуострове, сказать невозможно. Американцы отрицали и отрицают факт нарушения границы. Так же, как отрицали и 1 мая с У-2.

Так или иначе, но самолет сбили, он затонул в море. Шесть членов экипажа погибли. Двоих выловили из воды и взяли в плен подоспевшие моряки.

Американские корабли долго утюжили спорный район у кромки границы, искали обломки самолета. Ничего не нашли.

Подобные происшествия случались не раз, обычно они сопровождались обменом гневными дипломатическими нотами, затем телами погибших и… мир восстанавливался до следующего раза. После У-2 нарушение выглядело как демонстративный вызов. Все ждали, выполнит ли отец свою угрозу? Откуда летают РБ-47 – ни для кого не составляло секрета. Отец, конечно, не думал всерьез о ракетном ударе по базам. Он прекрасно понимал, что «ракеты могут летать в обе стороны». Но ведь по ту сторону границы не знали, о чем отец думал, а многим он представлялся человеком непредсказуемым, спонтанных решений.

О происшествии в Баренцевом море Эйзенхауэру сообщили, когда он праздновал на своей ферме в Геттисберге 44-летнюю годовщину супружеской жизни. По словам его сына Джона, президент выглядел, как проткнутый шарик, из которого вышел весь воздух. Единственное, что он произнес: «Неужто Хрущев теперь выполнит свою угрозу, разрушит западные базы?» Оба руководителя оказались в плену взаимных угроз. Не лучше себя чувствовал и Макмиллан.

Ракеты остались на месте, а отец воспользовался инцидентом для разоблачения «агрессивной сущности американского империализма».

Американские генералы получили строгое указание президента: исключить возможные столкновения. Командующий оккупационными войсками в Германии издал официальный приказ, запрещавший своим самолетам ближе чем на пятьдесят километров подлетать к границе ГДР.

Весна и лето 1960 года сопровождались бурями не только в политике. 10 июня умер генеральный конструктор авиационной техники Семен Алексеевич Лавочкин. В этот день не просто ушел из жизни человек, ученый и конструктор. Вместе с Лавочкиным умерла и «Буря» – его лебединая песня, огромная межконтинентальная крылатая ракета. К середине 1960 года «Буря» летала достаточно устойчиво, но ее судьба повисла на волоске.

Королев не признавал крылатые ракеты, «крылатки», как он их презрительно называл. По его мнению, они безнадежно отстали от жизни, застряли во вчерашнем дне. Они только отвлекают силы, на «бесполезное дело тратятся средства, столь необходимые на «главном» направлении. Куда им до неуязвимой для любого противника баллистической ракеты».

В своей правоте Сергей Павлович убеждал и военных, и гражданских. Нужно сказать, не безуспешно. Сторонников в его лагере прибывало. Среди них оказался и министр обороны маршал Малиновский. Правда, отец держался, он считал, что не следует спешить с выводами. Ведь Лавочкин и Челомей говорили обратное.

В конце концов дрогнул и он. Последние два года, начиная с первых запусков «семерки», отец все чаще высказывал сомнения: не тратим ли мы деньги на «Бурю» впустую? Но прельщала высокая точность попадания, и поставить на одного Королева казалось страшноватым. К тому же высота полета «Бури» – более двадцати километров – казалось, гарантировала безопасность. После уничтожения У-2 об этом аргументе больше никто не вспоминал.

В июне на Президиуме ЦК в очередной раз обсуждали судьбу «Бури». Сергей Павлович пошел к Козлову. Ныне Фрол Романович отвечал за «оборонку», и ему предстояло готовить проект решения. Королев уговорил Козлова, вместе они уговорили отца; защитников у «Бури» не осталось.

На заседание пригласили бывшего заместителя Лавочкина, теперь исполнявшего обязанности генерального Наума Семеновича Чернякова. Возможно, Лавочкину, будь он жив, и удалось бы отстоять свое детище, но у Чернякова шансы равнялись нулю. Председательствовал Козлов, в отсутствие отца он вел заседание. Он зачитал написанный вместе с Королевым проект резолюции. Возражения Чернякова звучали с безнадежностью последнего слова обвиняемого.

Правда, в самый последний момент решили не пускать уже готовые машины под пресс, продолжить их запуски с целью накопления научных данных. На подобной высоте и такой скорости в нашей стране еще никто не летал.

Тридцать основных разработчиков – мозг конструкторского бюро во главе с заместителями Лавочкина Черняковым и Хейфецем – по приглашению Челомея перешли к нему в конструкторское бюро. Владимир Николаевич очень рассчитывал на их опыт. Особенно на аэродинамика Хейфеца, одного из пионеров сверхзвукового полета в нашей стране. Предстояла разработка крылатой орбитальной машины.

Конечно, сегодня легко сокрушаться, насколько задуманная Лавочкиным в начале 50-х годов конструкция напоминает «Шаттл». Разгляди Королев в «Буре» свой «Буран», пригласи к себе лавочкинцев, возможно, вся история космонавтики сложилась бы иначе. Если бы… Как часто нам хочется вернуться назад и начать все сначала.

Королева в те дни волновали иные проблемы. Он готовился к запуску человека в космос. Дополненная третьей ступенью «семерка» могла теперь выводить на орбиту высотой 200 км до 5 тонн полезного груза. Запуском 15 мая 4,5-тонного спутника начался новый этап космической гонки. Королев выкладывался до конца, и здесь он должен стать первым!

Королев понимал, что «семерка» подошла к пределу своих возможностей. Он задумал создать принципиально новый носитель грузоподъемностью в десять раз больше. Подобный монстр не мог иметь никакого военного применения. С отцом на эту тему Королев впервые заговорил еще в 1958 году, вскоре после запуска первого спутника.

30 июня 1958 года выпустили постановление правительства, предусматривавшее разработку тяжелого носителя с ядерными ракетными двигателями. В те годы это поветрие захватило конструкторов и в Советском Союзе, и в Америке. Казалось, ядерные двигатели уже в руках. Но по мере углубления исследований возникали одна проблема за другой.

Назвать ракету Королев решил иначе, вывести ее из ряда «Р». Он мечтал сконструировать прародительницу семейства тяжелых космических носителей. Появился новый индекс Н-1. Сколько Н-1 вынесет на орбиту и, главное, какой вес востребуется на орбите, Королев не имел ни малейшего представления. Назывались цифры от 35 до 150 тонн. К 1960 году многое устоялось. Об атомных двигателях теперь упоминали вскользь, в моду входил жидкий водород.

Королев посчитал, что пришла пора возобновить разговор. Он попросился на прием к отцу. Говорили о совсем другой Н-1, при весе на земле в одну-две тысячи тонн Королев предполагал вывести на орбиту 60–80 тонн груза и обещал приступить к запускам к исходу 1963 года. Если, конечно, КБ получит ресурсы немедленно. Отец поинтересовался, какова будет отдача от затрат? Сергей Павлович заговорил о создании долговременных обитаемых станций, экспедициях к Луне, Марсу, Венере. Пока без деталей, в общем. Отец дал себя уговорить. Правда, средства снова выделили только на предварительные исследования.

С этой поры космический полет человека и затем лунная программа стали практически единственной задачей коллектива королёвского конструкторского бюро и его смежников.

В 1960 году пришла пора очередного смотра военной техники. На показе в 1958 году отец определил периодичность проведения мероприятия: раз в два года. Как и в предыдущий раз, местом проведения смотра выбрали Капустин Яр. Срок – июль месяц.

Полигон поражал своей собранностью, суровостью. На аэродроме, где с войны не видели боевого самолета, рядком стояли перехватчики. Вдоль шоссе, бетонки, как мы ее называли, с интервалом в несколько десятков километров слева и справа расположились батареи зенитных ракет. Точно таких, какими сбили Пауэрса. Боевые позиции выглядели добротно, обустроенно: сами старты окружены валами земли, чуть поодаль отрыты блиндажи. Командование подготовилось во всеоружии встретить непрошеного гостя.

На «своей» площадке я окунулся в привычную атмосферу подготовки машины. Нам предстояло продемонстрировать старт крылатой ракеты С-5 с автомобиля. Как всегда, не хватало нескольких дней. Что-то не ладилось: то возникали короткие замыкания, то обнаруживался разрыв в электрической цепи. Штатские и офицеры часами елозили по длиннющим простыням монтажных схем, затем, как мухи банку с вареньем, облепляли ракету, отсоединяли разъемы, измеряли что-то приборами и снова бросались к схемам. Обычная морока перед первым пуском.

После второго, третьего старта все встанет на свои места. А пока… Работали не только днем, но и ночами. В короткие перерывы спали, часто тут же в ангаре на чем придется. Челомей нервничал, но не вмешивался, понимая, что большего сделать просто невозможно. Все висело на волоске. Где-то в глубине души теплилась надежда: начальство задержится… На сей раз сроки выдерживались пунктуально.

Мы успели. В последний момент все выстроилось по своим местам, заработало. Ракету изготовили к старту.

Наступил день показа. Как и в прошлый раз, я пристроился к основной группе. Ядро ее составляли: отец, с ним рядом Козлов, Брежнев, Кириленко, Устинов и Малиновский. За ними, соблюдая дистанцию, следовали министры, главкомы, конструкторы. Всех вместе набиралось человек сорок. Я не стану повторяться и описывать запуски ракет, стрельбу из орудий, штурмовку самолетами позиции и другие столь же впечатляющие упражнения. По сути программа не отличалась от прошлого раза. Поменялись типы вооружений, увеличились точность попадания, дальность поражения целей, скорость.

А вот что действительно изменилось, так это отношение армии к новому вооружению. Вернее, даже не отношение, появилась привычка, армия освоилась с ракетами. Из диковинных игрушек, вызывавших определенное опасение, они превратились в штатные средства.

В прошлый раз у пусковых установок суетились в основном одетые в воинские комбинезоны штатские, разработчики, сейчас там верховодили военные.

На полигон прибыли ракетные полки стратегического назначения, несущие боевое дежурство. Солдаты споро управились с Р-5 и Р-12. Только последнюю новинку – Р-14 пускали сами янгелевцы. Главный маршал артиллерии Неделин доложил отцу, что осенью начнутся испытания Р-16. Работы по Р-9 несколько отстали, первые пуски ожидались не раньше середины следующего года. Он попросил разрешения лично возглавить государственную комиссию по испытанию новых ракет.

Отец остался чрезвычайно доволен. Лед тронулся. И хотя в армии пока не произошло сколько-нибудь заметных структурных изменений, генералы от разговоров о ракетах перешли к конкретным действиям. Если раньше в своих политических маневрах отец манипулировал несуществующими ракетами, то теперь они постепенно становились реальностью.

В отдельном ангаре выставили ядерные заряды. Уже полтора года, практически с прошлого показа, снова действовал мораторий на ядерные испытания. Новых зарядов на вооружение не поступало.

На стендах лежали громоздкие бомбы, тяжеленные боевые части ракет, а рядом демонстрировались изящные, компактные легкие новые разработки. При этом их разрушительная мощь осталась прежней или даже повышалась.

Как и в прошлый раз, устроители экспозиции демонстрировали: дальнейший прогресс в развитии ракет без испытаний зарядов, мягко говоря, затруднителен. Каждый лишний килограмм боевой нагрузки отзывался многократным возрастанием стартового веса.

Отец внимательно, не прерывая, выслушивал аргументы в пользу возобновления экспериментальных взрывов. Он не скрывал, что сравнение произвело на него впечатление.

Когда миновали последний экспонат, в разговор вмешался «атомный» министр Ефим Павлович Славский. Он заговорил о производстве, о технологии и, главное, об экономике. Освоение на заводах новых разработок обещало сократить расходы на многие десятки и даже сотни миллионов. Одновременно он привел цифры, характеризующие достижения США, полученные в результате проведения последней серии взрывов. Цифры выглядели не только впечатляюще, но и устрашающе. Славский напомнил, что американцы объявили о прекращении действия моратория с 1 января 1960 года, они собираются начать взрывы, как только подоспеют заряды следующего поколения. Мы в этом случае неизбежно окажемся уже не на шаг позади, а на два, если не больше. Министр считал – надо испытывать. Если мы хотим опираться на ракетно-ядерную мощь, то ее надо иметь.

Все ждали реакции отца. Он, собираясь с мыслями, немного помолчал и вдруг стал рассказывать о недавней встрече в Париже, о том, что с Эйзенхауэром договориться не удастся и вряд ли стоит пытаться это делать. Отец говорил долго и эмоционально. Здесь, среди своих, он не считал нужным сдерживаться. Надо дождаться смены власти в Белом доме. Возможно, преемник нынешнего президента более трезво отнесется к вопросам войны и мира.

Отец с похвалой отозвался о продемонстрированных новинках, сказал, что они просто поразили его воображение, но… испытывать их пока не время. Он пояснил: сейчас у нас в активе почти два года моратория, и с ним мы пойдем на встречу с новым президентом США. Тем самым мы продемонстрируем мирные намерения не на словах, а на деле.

Слова отца не убедили большинство присутствующих. И военные, и конструкторы стояли за немедленное начало испытаний. «Чем сильнее мы станем, тем больше прислушаются к нашим словам», – повторил свою мысль Славский.

Отец пообещал подумать, но в главном остался непреклонен – пока не прояснятся дела с новой администрацией США, до следующего года об испытаниях не следует и заикаться. Каждая из сторон осталась при своем мнении.

На исходе дня мы пускали свою С-5. Челомей договорился с главнокомандующим сухопутными войсками маршалом Гречко, рьяным сторонником нашего комплекса, что мы продемонстрируем подвижность комплекса. Поэтому вначале восьмиколесный автомобиль с огромной зеленой трубой на спине, урча, проехал вдоль трибуны, а затем, развернувшись, двинулся по целине на отведенное ему место старта. Пока высокие гости следили за другими номерами программы, мы начали лихорадочно готовиться к пуску. Это был всего второй запуск обновленной ракеты с совершенно новой, еще «сырой» пусковой установки.

Сейчас нам требовалось не только пускать ракету, но и уложиться в тесные рамки согласованного с военными временного норматива. Я видел, как Гречко то и дело поглядывал на беспощадно отсчитывающие минуты часы, установленные перед трибуной. А у нас, как всегда бывает в присутствии начальства, не заладилось: в момент запуска маршевого двигателя дважды отходил бортразъем, массивное сооружение с тысячами контактов, соединяющих пуповиной проводов ракету с землей. Двигатель глушили, бортразъем водворяли на место кувалдой и начинали отсчет времени с нуля.

А на востоке, куда нацелилась ракета, собралась черная грозовая туча. Необычайная редкость в тех местах в середине лета. Раздувшаяся от воды, едва не касаясь земли, она двинулась к нам, отсвечивая молниями. Ракете предстояло проскочить сквозь нее. Такого испытания мы не предполагали. Наконец бортразъем окончательно защелкнулся. Еще несколько минут подготовки – и резко выскочившая из трубы птичка юркнула в подошедшую почти вплотную черную мглу. Через несколько мгновений хлынул ливень. Гости разбежались с трибун кто куда.

На следующий день после обеда отец собрал всех так или иначе причастных к противовоздушной обороне конструкторов, военных, министров. Он хотел посоветоваться, как защитить наше суверенное пространство от угрозы вторжения с воздуха и нарушения государственных границ разведывательными спутниками.