Текст книги "Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы"

На околоземную орбиту УР-700 выводила 150 тонн. Космонавтов планировалось двое, но корабль должен был не разделяться на орбите Луны, а целиком садиться на планету. Владимир Николаевич предпочел не рисковать. При нашей электронике расстыковаться расстыкуешься, а потом что-нибудь откажет…

С новым предложением Челомей решил выступить у стенда «пятисотки». Психологическую задачу он рассчитал верно. Ракета впечатляла. Состояние работ на старте вселяло уверенность, что срок первого пуска УР-500 – середина следующего года – вполне реален.

Сначала Владимир Николаевич рассказал об УР-500 и ее возможностях. При испытаниях такой громадины Челомей считал неразумным забрасывать в космос одну за другой бесполезные болванки. Для первых четырех ракет, выделенных под испытания, он, совместно с физиками Московского университета, придумал взгромоздить на УР-500 регистрирующий космическое излучение двенадцатитонный спутник «Протон», этакий слоеный пирог из фотопленок и свинцовых экранов. Стоил он сравнительно недорого и был несложен в изготовлении. Так что потерять его не жалко, а в случае удачи ученые надеялись с его помощью обнаружить неуловимые кварки – полумифические элементарные частицы. Первые пуски прошли успешно; правда, кварки не нашли.

От этого спутника и пошло нынешнее название мощного носителя – «Протон», исправно доставляющего на орбиту обитаемые станции, транспортные корабли и всевозможные спутники гражданского и военного назначения. Послужил «Протон» и при создании международной орбитальной станции. Но тогда это все было в будущем.

Отец слушал Челомея не перебивая. Покончив с УР-500, Владимир Николаевич перешел к планам на ближайшее будущее. Со стоящего на столе макета ракеты он снял головную часть и на ее место водрузил еще одну ступень. Полезная нагрузка, выводимая в космос трехступенчатой ракетой, удваивалась. На вопрос отца: «Почему сразу не сделать ракету трехступенчатой?» – он ответил, что, усложняя задачу постепенно, по шагам, получаешь больше шансов решить ее в отведенные сроки. Такая рачительность понравилась отцу, и он поинтересовался: «Каким может стать очередной шаг?»

Челомей жестом фокусника развернул приготовленные плакаты с «семисоткой». Они явились сюрпризом для всех: даже для Дементьева, не говоря уже о Смирнове и Устинове. Владимир Николаевич рассчитывал на эффект внезапности. Отец выслушал доклад внимательно, доводы Челомея ему понравились. Но деньги?!

Договорились, что Владимир Николаевич проработает технические предложения, все как следует просчитает, прорисует, а тогда можно будет вернуться к обсуждению. Смирнов получил указание подготовить соответствующее решение Совета министров. Подписал его уже преемник отца Алексей Николаевич Косыгин.

Челомей праздновал победу. По его мнению, за время подготовки материалов – на это уйдет год-полтора – окончательно выявится инженерная несостоятельность Н-1. На мой вопрос, как он надеется выиграть соревнования у Вернера фон Брауна, работающего над своим «Сатурном» уже третий год, он ответил легкомысленно: «Там видно будет». В тот момент Челомея волновал не Браун, а Королев. Для Королева на ближайший год основным соперником стал Челомей.

Я не знаю в подробностях, что происходило у королёвского стенда. Инициатива Челомея с УР-700 никак не поколебала положения Н-1. Работа зашла далеко, авторитет главного конструктора у отца оставался непререкаемым. За Королева горой стояли Смирнов и Устинов, поддерживал его и Брежнев.

Доклад Королева получил одобрение. Смирнову предстояло подготовить мероприятия, обеспечивающие завершение работ в срок.

Вот, собственно, и все, что мне известно о последней встрече отца с ракетными конструкторами.

После его отставки ни упорный Королев, ни обстоятельный Янгель, ни обходительный Челомей ни разу не позвонили ему, не поздравили с праздником. Отец не обижался: у них много других дел, им не до пенсионера. А может, и обижался, но не подавал вида. В отставке он любил обсуждать многие темы, но были и такие, которые никогда не затрагивались. К запретной области принадлежали и его личные обиды, разочарования в людях.

В Москве я встретил отца ошеломляющей новостью. Пока отец находился на полигоне, на квартиру позвонил по «вертушке» Галюков, бывший начальник охраны Николая Григорьевича Игнатова, и сообщил, что его шеф разъезжает по стране, вербует противников отца. Его освобождение от должности – вопрос ближайшего будущего. Галюков намеревался все рассказать отцу, но так как того не оказалось дома, ему пришлось удовлетвориться разговором со мной.

Он мне рассказал такое, что в моей голове просто мир перевернулся. Брежнев, Подгорный, Полянский, Шелепин, Семичастный уже почти год тайно подготавливали отстранение отца от власти. По словам Галюкова, акция намечена на октябрь, до открытия очередного пленума ЦК, где отец намеревался в числе других вопросов обсудить наметки к проекту новой конституции. В нее по настоянию отца внесли немало «крамольных» пунктов. К тому же отец не скрывал своих намерений на пленуме расширить, омолодить Президиум ЦК.

Времени оставалось в обрез. Наступила последняя декада сентября.

1964 год вообще выдался каким-то зловещим. Один за другим уходили из жизни лидеры, к чьим именам мы привыкли с детства. Казалось, завершается целая историческая эпоха.

Летом, как обычно, направлялся на отдых в Крым Морис Торез. На сей раз он предпочел самолету неспешное путешествие по Средиземному и Черному морям. 11 июля Генеральный секретарь Французской коммунистической партии Морис Торез умер на борту теплохода «Литва». Глава итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти отдыхал в Крыму. На детском празднике в Артеке он, почетный гость, встал, приветствуя собравшихся поднятой рукой, и рухнул на землю. Тяжелейший инсульт. Через несколько дней, 21 августа, он скончался. Ровно через месяц, 21 сентября, умер Председатель Совета министров ГДР Отто Гротеволь. Прямо наваждение какое-то.

Со смертью Тореза и Тольятти переставала действовать их договоренность с отцом о том, что он в своей борьбе со сталинизмом не будет касаться открытых процессов. Они оба пусть и не присутствовали там лично, но своим именем, своей совестью подтвердили законность совершенных казней. Предстать теперь в обличье лжецов, покрывавших убийцу… Они уговорили отца. По мнению Тореза и Тольятти, дезавуирование открытых процессов могло привести к краху коммунистического движения на Западе. Пусть Бухарин, Рыков, Пятаков, Зиновьев и множество других «во имя торжества правого дела» останутся убийцами, заговорщиками, отравителями. Так надо…

С руководителями двух крупнейших коммунистических партий Европы он не мог не считаться. Но оставить все так, без движения, отец не считал возможным, он хотел знать правду.

Назначили специальную комиссию, которая последние два года раскапывала архивы, сличала документы, искала и находила доказательства. Работа шла с неимоверными трудностями. В получении истины, казалось, заинтересован один отец, остальные старались помешать – где тайно, где явно. Тем не менее дело двигалось. К середине 1964 года накопилось несколько томов документов. Отец говорил – пять. Собранные факты свидетельствовали однозначно: обвиняемые невиновны, открытые процессы фальсифицированы. Казалось, теперь можно опубликовать материалы, реабилитировать невиновных. Но время ушло. Эпоха кончалась! Уже кончилась! Просто мы этого тогда еще не ощущали.

Когда я рассказал отцу о полученной от Галюкова разоблачительной информации, он и поверил, и не поверил. Не мне, не Галюкову, а тому, что такое вообще может статься.

– Брежнев, Шелепин, Подгорный, такие разные люди… – Отец на мгновение задумался и закончил: – Невероятно!

Мне самому очень хотелось, чтобы предупреждение оказалось пустышкой. Брежнева я знал двадцать лет, с детства, чуть меньше – Подгорного и Шелепина. Теперь былые друзья превращались во врагов. Однако я считал своим долгом все рассказать отцу, ему одному предстояло оценить информацию и предпринять необходимые в таких случаях шаги.

Отец попросил меня сохранить все в тайне. Предупреждение казалось излишним. Кому я мог рассказать о таком?… Но сам он повел себя странно, нелогично и необъяснимо. Как бы стремясь избавиться от наваждения, он на следующий день после нашего разговора рассказал обо всем Подгорному и Микояну.

Ладно Микоян, о нем Галюков не упоминал, но Подгорный… Его имя не однажды фигурировало в рассказах о деятельности Игнатова, который советовался с Подгорным, впрямую получал от него указания.

По словам отца, Микоян промолчал, а Подгорный энергично опроверг подозрения, просто высмеял его. Чего добивался отец? Он хотел услышать признание? Иной раз он совершал наивные поступки, но не в такой ситуации…

Видно, отцу очень не хотелось, чтобы информация подтвердилась. Опровержение из уст Подгорного… Он ему, конечно, не поверил, но с другой стороны, столько лет он тянул его, сначала на Украине, потом в Москву и в Москве. Предательство друзей всегда ошеломляет.

Отец решил не менять свои планы. В этом году он не отдыхал летом и, разделавшись с неотложными делами, намеревался поехать в Пицунду.

С Галюковым он попросил разобраться Микояна. Анастас Иванович поговорит с ним и прилетит в Пицунду, там они все обсудят. Сам отец встретиться с информатором и выслушать его не пожелал.

Хотя я немного обиделся на пренебрежение к моему предупреждению, но и успокоился. В минуту опасности так себя не ведут. В этом году мой отпуск тоже оставался неиспользованным. Я попросился поехать с отцом, мне очень не хотелось отпускать его одного. Отец с охотой согласился: сведу я Галюкова с Микояном и могу ехать вслед за ним.

В последние сентябрьские дни отец отдавался делам, будто не существовало никакого предупреждения. Перед тем как покинуть Москву, 30 сентября он встретился с президентом Индонезии Сукарно, прибывшим в нашу страну с официальным визитом.

На следующий день отец приземлился в Симферополе. В Крыму отца встречал Петр Ефимович Шелест, другие руководители Украины. Шелест все знал, первый разговор с ним Брежнев провел еще в марте. Через много лет в своих воспоминаниях Шелест отмечал, что отец показался ему как бы подавленным, менее уверенным, чем обычно. Возможно, это ему показалось.

В Крыму отец задерживаться не стал. Пожаловался Шелесту, что там угрюмо, холодно, и уехал в Пицунду. Отдых начался приемом 3 октября группы японских парламентариев во главе с господином Айитира Фудзияма. На следующий день отец встретился с парламентариями Пакистана.

Вскоре приехал Микоян. Что он рассказал отцу о своей беседе с Галюковым? Ни тот ни другой мне об этом не говорили.

Вместе они встретились с секретарем Краснодарского крайкома Воробьевым, он заехал их проведать и зачем-то привез в подарок отцу индюков. Воробьев фигурировал в рассказе Галюкова как одно из главных действующих лиц. Возможно, его прислали проверить, чем занимается отец. Никто не знает, что доложил Подгорному Воробьев. Он провел с отцом и Микояном целый день, вместе обедали. Переговорили обо всем. Отец подробно интересовался, как идут дела в крае, каковы результаты уборки. Все как обычно. Только в конце встречи отец поинтересовался, как бы невзначай, что за разговоры с ним, Воробьевым, вел летом Игнатов.

И, не дожидаясь ответа, добавил: «Говорят, снять меня собираетесь».

Поведение отца Москве, видимо, представлялось загадочным. Он ничего не предпринимал. На всякий случай заговорщики оповестили о намечаемых планах Малиновского. Вдруг отец надумает обратиться к нему. Малиновский, выслушав информацию, задал несколько малозначащих вопросов и согласился, что «старику» пора на покой.

В начале октября Брежнев находился в Берлине, он возглавлял советскую делегацию на праздновании 15-летия ГДР. В ЦК заправлял Подгорный. В кресле Председателя Совета министров сидел Полянский. Все нити сходились к ним в руки.

С приближением решительного момента Брежнев чувствовал себя все неувереннее. Больше всего он боялся, что отец узнает…

И самое страшное произошло: отец узнал. Неприятную новость Брежневу сообщили в Берлине.

Брежнев запаниковал. От страха он чуть не потерял рассудок. Как вспоминает Николай Григорьевич Егорычев, в то время первый секретарь Московского комитета КПСС, человек осведомленный, в какой-то момент Брежнев вдруг отказался возвращаться в Москву, страх перед отцом парализовал его волю. Пришлось потрудиться, чтобы его уговорить. Свой испуг он компенсировал в речи, произнесенной в Берлине по случаю торжественной даты. Такого панегирика в адрес отца мне еще не приходилось читать.

Когда я приехал в Пицунду в воскресенье одиннадцатого октября, то застал идиллическую, безмятежную обстановку.

На мой осторожный вопрос: «Что происходит?» – отец рассказал о своей беседе с Воробьевым. Отметив, что тот все отрицал, заметил, что Галюков, наверное, ошибся или страдает излишней подозрительностью.

Я спросил, что мне делать с записью беседы Микояна с Галюковым. Мне казалось, что отец должен заинтересоваться, хотя бы прочитать ее. Отнюдь нет, он не выразил ни малейшего желания. Только бросил небрежно: «Отдай вечером Анастасу».

Анастас Иванович тоже пребывал в спокойствии. Правда, мои, переписанные в целях конспирации от руки печатными буквами, листки просмотрел внимательно. На заключительной странице углядел, что я не воспроизвел его замечание о том, что ЦК верит и не сомневается в честности Брежнева, Подгорного, Шелепина и других товарищей. Мне фраза показалась напыщенной, и я ее опустил. Оказывается, эти слова несли в себе важную смысловую нагрузку.

Затем Микоян попросил меня расписаться на последнем листе: запись не должна оставаться анонимной. Спрятал он мои листки в надежном месте, в гардеробе под стопкой нижнего белья.

В последние годы получила хождение версия, что Микоян с самого начала сотрудничал с заговорщиками, «как надо» провел беседу с Галюковым, развеял подозрения отца, до последнего момента неотступно следил за ним.

Эта теория логична и подтверждается фактами, но, на мой взгляд, никак не соответствует сущности Микояна. Скорее всего, Анастас Иванович с первого момента тщательно расчитывал каждый свой шаг, чтобы, как это случалось не раз в прошлом, выиграть при любом повороте событий. Так он вел себя в июне 1953 года, когда арестовывали Берию, такую же стратегию он избрал в июне 1957 года во время столкновения отца с Молотовым и другими сталинистами, так он решил действовать в октябре 1964 года.

12 октября запустили космонавтов. Точно в срок, как и обещал Королев. Если на Байконуре все произошло без сбоев, то здесь, в Пицунде обычный ритуал нарушился. Как правило, о таком радостном событии отца информировали немедленно. Первым – Устинов как заместитель председателя Совета министров, отвечающий за военно-промышленные вопросы. Следом звонил Королев, а чаще отец соединялся с ним сам, спешил поздравить.

Занявший в прошлом году место Устинова Смирнов 12 октября не торопился. Вернее, он вообще не позвонил отцу. Пришлось его разыскивать. В ответ на вопрос отца о запуске Смирнов сказал, что все прошло нормально, космонавты на орбите. Он просто не успел позвонить. Отец рассердился, кольнуло ли ему в сердце предчувствие, или он просто вспылил, но окончание разговора получилось резким. Отец раздраженно поинтересовался, как выполняются поручения, полученные Смирновым на Байконуре? По возвращении из отпуска пообещал разобраться. Разбираться ему не пришлось… Положив трубку, отец, казалось, забыл о размолвке. По крайней мере, он никак не выразил своего отношения. Я же его не спрашивал. Вопросы потеряли смысл.

После обеда во время телефонного разговора с космонавтами отец лучился благодушием. Он позвал Микояна, они вместе пожелали успешного полета, обещали радушный прием на Земле, торжественную встречу на Красной площади в Москве. Космонавты, в свою очередь, уставно подтвердили готовность выполнить любое задание правительства.

Торжественная встреча состоялась, но с задержкой, 19 октября, когда с отцом покончили.

Космонавты все эти дни недоумевали, почему их держат на полигоне? Было же просто не до них. В Москве командир экипажа полковник Комаров, рапортуя уже другому премьеру, снова пообещал с честью выполнить любое задание правительства. Тогда и появилась присказка: «Готовы выполнить любое задание любого правительства». Первый анекдот послехрущевской эпохи.

Но это – потом. В тот же вечер в Пицунде, едва успели телевизионщики собрать свои кабели – они снимали репортаж об историческом разговоре с космическим кораблем, – как раздался звонок из Москвы. Кто звонил? Сегодня существует два мнения. В моих записях, сделанных вскоре после событий, да и в памяти твердо держится – Суслов.

Все остальные свидетели утверждают – Брежнев. Можно предположить, что память очевидцев услужливо произвела подмену: первенство Брежнева в последующие годы обязывало его в тот день взять трубку. Я бы не сомневался в своей правоте, но меня настораживают слова Семичастного. В интервью, воспроизведенном в фильме «Переворот (версия)», он утверждает, что Брежнев струсил и его силой волокли к телефону. Такая деталь запоминается, и ее трудно придумать. Так что возможно, звонил и Брежнев. На самом деле, кто держал трубку в Москве, не имеет ни малейшего значения.

Москва настойчиво просила отца прервать отпуск и прибыть в столицу, возникли неотложные вопросы в области сельского хозяйства. Отец сопротивлялся: откуда такая спешка, можно во всем разобраться и после отпуска, время терпит. Москва упорно настаивала.

Кто-то должен был уступить. Уступил отец, он согласился вылететь на следующее утро. Положив трубку и выйдя в парк, он сказал присутствовавшему при телефонном разговоре Микояну:

– Никаких проблем с сельским хозяйством у них нет. Видимо, Сергей оказался прав в своих предупреждениях.

Продолжения беседы я не слышал, отец хотел поговорить с Микояном наедине.

Итак, поверил ли отец сообщению Галюкова с самого начала, или прозрение пришло только сейчас?

Я думаю, скорее поверил с самого начала.

Возможно, не до конца. Сомневался. Хотелось ошибиться. Ведь все они не только соратники, но и старые друзья. С отцом связаны их первые назначения, вместе они работали до войны, прошли войну, вернулись к мирному труду. Он их привел с Украины в Москву, видел в них твердую опору, людей, которым можно довериться.

И тут такое!.. Но это политика…

Полянский вспоминает свой разговор с отцом по телефону. Отец позвонил исполняющему обязанности председателя Совета министров по какому-то сиюминутному делу. В заключение разговора, прощаясь, он задал, казалось бы, нейтральный вопрос, спросил:

– Ну, как вы там без меня?

– Все нормально, – ответил Полянский, – ждем вас.

– Так уж и ждете? – с грустной иронией переспросил отец.

Полянский уловил необычность интонации и немедленно доложил о подозрительном разговоре Брежневу и Подгорному.

Так почему же отец даже не предпринял всесторонней проверки информации Галюкова? Беседу с Микояном нельзя рассматривать как серьезный шаг. В 1957 году в аналогичной ситуации он оперативно привлек на свою сторону армию и госбезопасность. Галюков сообщил, что Семичастный на стороне противника. Ну а Малиновский? Отец имел все основания на него рассчитывать. Когда в 1943 году после самоубийства члена Военного совета его армии Ларина Сталин уже занес топор над головой Малиновского, отцу с большим трудом удалось отвести удар. Малиновский об этом знал.

Однако отец даже не позвонил ему…

Он уехал, освобождая поле боя, предоставляя своим противникам свободу действий. Он просто не хотел сопротивляться. Почему?

Отец устал. Безмерно устал морально и физически. У него не было ни сил, ни желания вступать в борьбу за власть. Он отчетливо ощущал, что ноша с каждым днем становится все тяжелее, а сил все меньше. Задуманные перемены не давали ожидаемых результатов. Государственная машина буксовала. Аппарат же валил на отца новые и новые проблемы, без него не обходилось ни одно конкретное решение: где и что строить, сколько чего производить, где и как пахать и сеять. Не оставалось времени подумать, не то что отдохнуть.

Я уже упоминал, что отец после своего семидесятилетия всерьез заговорил об отставке.

– Пусть теперь поработают молодые, – повторял он.

В такой ситуации отцу приходилось выбирать между никому не известным бывшим охранником и своими много раз проверенными сотоварищами.

Допустим, он бы поверил, отбросил все сомнения и решил вступить в борьбу. Обстановка в 1964 году коренным образом отличалась от 1957 года. Тогда он сражался с открытыми сталинистами, речь шла о том, по какому пути двигаться дальше: сталинскому или развернуться к общечеловеческому? От исхода битвы зависела судьба страны. Отец принял бой и победил.

Теперь же? В Президиуме ЦК сидят его соратники, люди, которых он отбирал все эти семь лет. Старался оставить лучших, самых способных, преданных делу. Нет, он не считал этих людей идеальными, но и найти более подходящих не удавалось. Вместе с ним они делали одно дело, хуже или лучше, но одно и вместе. Именно их он намеревался оставить «на хозяйстве», уходя на покой. Им предстояло продолжить начатое Лениным дело. Они… Сейчас их обвиняют в том, что они в нетерпении решили поторопить естественный ход событий, получить сегодня то, что и так предназначалось им завтра.

И вот теперь необходимо сражаться с ними. Со своими.

А если бы отец смог победить?

Вопрос риторический. В 1964 году это было невозможно. Его не поддерживали ни аппарат, ни армия, ни КГБ – реальные участники спектакля, ни народ, ему отводилось место в зрительном зале, отгороженном от сцены глубокой «оркестровой ямой». Время отца прошло. Но он-то об этом не знал.

Наверное, отец задумывался о победе, не мог не рассчитывать на нее. Так что же ожидало его в случае победы?

Логика борьбы диктует совершенно определенные шаги. Победив, придется устранить с политической арены побежденных противников. Я не говорю как. Сталин предпочитал убийство. В цивилизованном мире поражение означает отставку, переход в оппозицию. Только не сохранение у власти. Итак, отец должен был отстранить от дел своих ближайших соратников, тех, кого он подбирал последние годы, кому рассчитывал передать власть.

А дальше?

Дальше пришлось бы искать новых, все там же, на вершине пирамиды. Он попытался выдергивать людей с более низких уровней, но положительного результата опыт не дал ни в случае с министром Воловченко, ни со Смирновым.[111]111
  Я уже упоминал, как директора янгелевского завода Смирнова назначили председателем Госкомитета по оборонной технике, а затем зампредом Совета министров СССР. Так же и директора белорусского совхоза Воловченко после его удачного выступления на совещании назначили министром сельского хозяйства. Отец надеялся, что он сможет вытянуть отрасль. Воловченко этого сделать не смог.


[Закрыть] Итак, оставалось снова искать там, где он уже отобрал, по его мнению, лучших.

Взбудоражить народ и после всего этого уйти в отставку, оставив страну на этих, на новых? Неизбежно возникала мысль: «А будут ли они лучше старых, подобранных тоже им самим? Стоит ли игра свеч?» Видимо, отец посчитал, что лучше предоставить решение судьбе, и не стал вмешиваться в естественное течение событий.

При таком предположении все сходится. Отъезд в Пицунду – единственный логически объяснимый шаг. И оставленный без последствий разговор Микояна с Галюковым… И встреча с Воробьевым… И разговор с Полянским, которому он издали погрозил пальчиком…

Он не хотел действовать. Если Галюков ошибся – тем лучше, не придется возводить напраслину на друзей. Если нет, то пусть будет как будет. Он готов уйти в любой момент…

Я никогда не говорил на эту тему с отцом. Слишком болезненными для него оставались воспоминания об этих октябрьским днях. Все семь последних отведенных ему лет. Но сам я много думал о событиях тех дней и недель, сопоставлял. Снова и снова возвращался к разговорам в Москве и в Пицунде. Другого объяснения я не нахожу. Возможно, кто-то думает иначе. Его право. Нам остаются только домыслы, догадки, логические построения. Правда ушла вместе с отцом.

Перед отлетом в Москву утром 13 октября отец принял французского министра Гастона Палевского. Они обсудили вопросы, связанные с развитием ядерных и космических исследований, перспективы контроля и сотрудничества в этой области. Прием длился недолго, отец выглядел рассеянным. Он догадывался, что весь этот разговор – пустая трата времени, ни ему, ни министру встреча уже ничего не дает.

Палевский этого не знал.

До аэродрома отца и Микояна сопроводил командующий Закавказским военным округом. На всякий случай. На Внуковском аэродроме в Москве их встретил председатель КГБ Семичастный. Он сообщил отцу: «Все собрались в Кремле, ждут вас».

Два дня заседал Президиум ЦК. Отцу довелось выслушать немало горьких слов, резких и во многом несправедливых обвинений. Он решил не сопротивляться. После первого бурного дня поздно вечером, вернее, ночью он позвонил Микояну и сказал, что подает в отставку со всех постов, подчинится требованиям большинства. Телефон, без сомнения, прослушивался, и уже через несколько минут Семичастный сообщил радостную весть Брежневу.

Так что второй день прошел без волнений, один за другим вставали члены Президиума, кандидаты, секретари ЦК, клеймили прошлое и присягали в верности будущему. Отец сидел, понуро опустив голову. О чем он думал? Еще вчера они возносили его до небес…

В кратком перерыве между заседанием Президиума ЦК и пленумом он зашел в свой кремлевский кабинет, в последний раз. Попросил секретаря пригласить Трояновского, единственного своего помощника, проходившего по штатам Совета министров. Остальные сидели в ЦК, именно там сосредоточивались реальная власть, управление идеологией, сельским хозяйством, промышленностью.

Вот только международным делам сделали исключение, отец считал, что иностранцам привычнее общаться с Председателем Совета министров, чем с партийным секретарем.

Отец прохаживался вдоль длинного стола для заседаний, остановился на мгновение у окна, оглядел кремлевскую площадь и снова возобновил свое хождение.

Дверь бесшумно приотворилась, в нее просунулась голова Трояновского.

– Можно, Никита Сергеевич? – вполголоса спросил он.

Олег Александрович понимал, что позвали его для прощания, но в глубине души шевелилась надежда: «А вдруг шеф припас очередную неожиданность, и на пленуме…»

Со словами: «Заходите…» отец направился навстречу. Встретились они на половине пути, посередине большого кабинета, так обычно отец встречал именитых иностранных гостей. Он оглядел Трояновского с ног до головы, как будто они не виделись очень давно, и глубоко вздохнул. Трояновский молчал. Первым начинать разговор он считал неудобным, да и как к нему приступиться? Какие выбрать слова?

– Вот так, – наконец глухо проговорил отец. – Вы уже все знаете?

Трояновский кивнул головой и уже было открыл рот, чтобы произнести слова сочувствия, но отец опередил его.

– Моя политическая карьера окончена. Жаль, что так получилось, но ничего не поделаешь, – голос его приобрел знакомое уверенное звучание. – Теперь главное – с достоинством пройти через все это…

Отец замолк, как бы прислушиваясь к своим словам, взвешивая их.

– Может быть, на пленуме настроение поменяется, – Трояновский не верил тому, что говорил, но ему очень хотелось поддержать отца в эту трудную минуту. – В пятьдесят седьмом…

Отец не дал ему окончить, как бы протестуя, поднял руку. Олег Александрович замолчал.

– Нет. Все кончено, – тихо проговорил отец и после паузы добавил: – Учил меня когда-то Каганович, что с секретарями обкомов нужно встречаться почаще, не реже, чем пару раз в неделю. А я пренебрег, перепоручил…

Трояновский понял, что утешения бессмысленны, отец все уже решил, смирился с судьбой. Отставка шефа могла круто повернуть и его судьбу, особенно если они «крепко» поговорили.

– А разошлись вы по-доброму? – решился задать он «свой» вопрос. Отец задумался, как бы прикидывая.

– Да, можно сказать, что по-доброму, – грустно усмехнувшись проговорил он и уже совсем другим, деловым тоном добавил: – Вам, наверное, следует вернуться в МИД.

Казалось, в нем проснулся былой Хрущев, он решал, приказывал. Но только на мгновение.

– Да что это я?… – оборвал он сам себя. – Теперь от меня уже ничего не зависит. Спасибо вам за все, Олег Александрович, наверное, больше нам увидеться не доведется. Жаль, что нет остальных, передайте… – Отец запнулся. – И слова не подберешь, – немного растеряно произнес он. – Столько лет вместе…

– Все передам, – Трояновский пришел на помощь отцу.

– Спасибо, – облегченно отозвался отец, помощник принял груз на свои плечи. – Что ж, давайте прощаться.

Они обнялись, но не поцеловались. Отец не любил сантиментов. Как он и предполагал, ему не довелось свидеться со своими помощниками, а мне об этой сцене Олег Александрович рассказал более чем четверть века спустя.

Пленум ЦК заседал недолго.

Докладывал на пленуме Михаил Андреевич Суслов. За последние годы он поднаторел на подобных выступлениях, был главным обвинителем на пленуме ЦК, посвященном «антипартийной группе» Молотова, Маленкова, Кагановича, произносил обвинительную речь на пленуме, когда снимали маршала Жукова, и вот теперь – отец.

Без прений и обсуждений по докладу Суслова вынесли решение: «Удовлетворить просьбу т. Хрущева Н. С. об освобождении его от обязанностей Первого секретаря ЦК КПСС, члена Президиума ЦК КПСС и Председателя Совета министров СССР в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья.

Пленум ЦК КПСС избрал Первым секретарем ЦК КПСС т. Брежнева Л. И.».

В те дни я наивно полагал, что последуют протесты, по крайней мере, люди проявят сочувствие к отцу. Насколько мы бываем слепы в своих заблуждениях, особенно наверху… Никто об отце не горевал. Известие о его отставке встретили с облегчением, с надеждой на перемены…

Они вскоре наступили, но не те, которых ждали. Общество двинулось вспять.