Текст книги "Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы"

Президент взывает о помощи – так воспринял отец беседу Роберта Кеннеди с нашим послом. Тон разговора свидетельствовал о том, что промедление смерти подобно. Видимо, температура в вашингтонском котле дошла до опасной точки, грозил взрыв.

– Что еще? – теперь уже отец обращался к Трояновскому. Олег Александрович раскрыл серо-голубую папочку.

Донесения агентуры из разных частей земного шара свидетельствовали о росте напряженности, с американского континента шла наиболее тревожная информация: подразделения морской пехоты, авиация, сухопутные войска приведены в боевую готовность, ждут только команды на начало штурма.

Собственно, особого секрета уже и не существовало, о предстоящем не сегодня, так завтра десанте трубили все американские газеты.

– Все, – закрыл папку помощник.

– Так какие же есть мнения? – повторил свой вопрос отец.

Снова никто не отозвался. Да отец уже и не очень нуждался в советах. Картина складывалась ясная. Нужно, пока не началась война, принимать предложение Кеннеди, удовлетвориться его гарантиями о ненападении на Кубу и убирать ракеты. Иначе он может не устоять, а если прорвет плотину, тут костей не соберешь. Президент не рискнул, просто не смог рассказать своему окружению о данном им обещании. А это дурной знак. Все свидетельствовало о том, что он держится из последних сил. Тут уже не до торговли. И нечего цепляться за турецкие ракеты. Они погоды не делают. От торга придется отказаться. Жаль… Но жизнь дороже престижа.

Конечно, отцу хотелось бы получить более торжественно оформленные заверения американского президента о неприкосновенности границ Кубы. Например, в виде письменного соглашения или решения в рамках ООН. Именно на подобную процедуру он отводил две-три недели, о которых упоминал в своем последнем письме в Белый дом. Но, видно, там крепко припекло. Примерно так считал отец.

Говорил он, наверное, около часа. Постоянно возвращался к тезису, что слову Кеннеди следует верить, а просидит он в Белом доме долго, еще не менее шести лет. За это время такое можно сделать, горы своротить. Куба станет неприступной, богатой, счастливой.

А турецкие ракеты? Бог с ними. Да и уберет их Кеннеди рано или поздно. В последней беседе Роберт подтвердил это нашему послу, только просил не давить.

Отец прервался, оглядел присутствующих. Члены Президиума ЦК с привычным единодушием поддержали своего Первого секретаря. Он продолжил свой монолог.

Пока отец убеждал присутствующих, а главным образом, себя, Трояновский выскользнул из комнаты. Через приоткрывшуюся неширокой щелью дверь его жестами вызвал дежурный. Звонил из МИДа помощник Громыко Суслов, пришла новая информация. Прижав плечом телефонную трубку к уху, Олег Александрович торопливо записывал новости. О них следовало доложить немедленно, не ожидая пока фельдсвязь доставит сами документы.

Когда Трояновский вернулся в зал, все головы как по команде обернулись к нему: что там еще стряслось? Кто рискнет вызывать помощника Председателя Совета министров с такого совещания по пустякам? Закончив мысль, отец прервал свое выступление и как бы подтолкнул Трояновского: «Говорите».

Помощник стал докладывать: «Американский посол вручил послание президента Кеннеди, то самое, ничего нового». Это сообщение вызвало некоторое облегчение, в тот день добрых вестей не ждали.

Однако следующее сообщение вселяло беспокойство: из Вашингтона передавали, что по городу ползут слухи, будто бы в 5 часов дня ожидается новое важное выступление президента. О чем? Ничего не известно. Но не требовалось особой догадливости: в черный понедельник 22 октября он объявил о блокаде, теперь, в воскресенье 28-го на очереди следующий шаг – вторжение. Тут и гадать нечего. Сбывались вчерашние предостережения Роберта Кеннеди. Президента сломали, он не выдержал.

– В 5 часов по какому времени? – переспросил отец.

В ответ Трояновский только пожал плечами. На помощь ему пришел постоянный участник совещаний последних дней секретарь Совета обороны генерал Семен Павлович Иванов. Его почти одновременно с Трояновским вызывали к телефону, и сейчас он дожидался своей очереди, чтобы доложить об информации, добытой военной разведкой. Донесения ее агентуры подтверждали сообщение о предстоящем выступлении Кеннеди в 5 часов.

– Время московское, – отчеканил генерал. Никто не знает, действительно ли в донесении существовало подобное уточнение или Иванов принял грех на душу, посчитав, что лучше поторопиться, чем опоздать. Слова генерала развеяли последние сомнения – до катастрофы оставались считаные часы.

Иванов сел на свое место в углу комнаты.

У страха глаза велики! Американские телевизионщики объявили о повторе в воскресенье выступления президента от 22 октября, то есть недельной давности. Почему оно в сообщении из вашингтонской резидентуры вдруг превратилось в новое обращение главы государства к нации остается только гадать. После внесенной Ивановым «ясности» снова заговорил отец.

По его мнению, наше согласие на вывод ракет необходимо передать немедленно, как и предыдущее, сразу по радио, чтобы оно не опоздало. После публичного выступления Кеннеди перед нацией назад не повернуть.

Отец собрался тут же, не мешкая, начать диктовать письма. Стенографистки, сидевшие за маленьким столиком у стены, приготовились.

Однако Трояновский еще не покончил с новостями.

– Никита Сергеевич, пришло еще очень тревожное послание от Кастро, – как всегда Олег Александрович говорил тихим размеренным голосом, не позволяя себе понестись вскачь за стремительно убегающими событиями. – Сам текст письма еще в МИДе, но я записал основные идеи.

– Говорите, – проявил нетерпение отец.

– Кастро считает, а, по его мнению, источник информации у него надежный, что война начнется в ближайшие часы, – поглядывая в блокнот, докладывал Трояновский. – Точное время они назвать затрудняются, возможно, через 24 часа, но не более чем через 72. По мнению кубинского руководства, народ готов к отражению империалистической агрессии, они скорее умрут, чем сдадутся.

Олег Александрович перевел дух и продолжал:

– По мнению Кастро, перед лицом неизбежного столкновения с США нельзя допустить, чтобы империалисты нанесли удар, – он снова глянул в блокнот и повторил: – Первыми нанесли ядерный удар…

– Что?!

– Так мне передали, – внешне невозмутимо отозвался Трояновский.

– Что же, он предлагает нам начать атомную войну? Запустить ракеты с Кубы? – чуть спокойнее проговорил отец.

– Видимо, так, – подтвердил помощник. – Скоро привезут текст, тогда легче будет разобраться, что на самом деле имеет в виду Кастро.

– Это безумие, – не успокаивался отец. – Мы же поставили там ракеты, чтобы предотвратить нападение на остров, сохранить Кубу, защитить социализм, а он не только сам собирается погибнуть, но и нас тащит за собой.

– Ракеты на Кубе не приведены в боевую готовность. Ядерные головные части отстыкованы и хранятся отдельно. Чтобы подготовить ракету к старту, потребуется несколько часов, – внес свою лепту хранивший все это время молчание Малиновский.

– Это я и сам знаю, – отмахнулся отец. – Дело не в реализуемости его предложения, а в том, как вообще такая мысль могла прийти в голову?

Если до этого момента какие-то сомнения в своевременности, правильности решения о выводе ракет еще могли закрасться в голову отца, то сейчас они полностью отпали: «Выводить, и как можно быстрее. Пока не поздно. Пока не случилось беды».

Участники совещания недоуменно поглядывали друг на друга: вот так, без особых затей предлагалось развязать третью мировую войну. Становилось очевидным, что события выходят из-под контроля. Вчера без разрешения сбили самолет, а сегодня готовится ядерная атака.

С общего одобрения отец приказал по военным каналам связи срочно передать приказ Плиеву: «К ракетам никого не подпускать, ничьих приказов о запуске не исполнять, боеголовки ни в коем случае не подстыковывать». На душе у него стало немного спокойнее. Плиев человек надежный и дисциплинированный, самоуправства не допустит. Но это пока не начались бои…

Малиновский вышел в соседний кабинет отдать необходимые распоряжения.

Годы стирают остроту восприятия. События многолетней давности начинают видеться по-иному, тем более что ответ нам теперь известен. Но и через четверть века, рассказывая о происходивших в тот день событиях, Олег Александрович не мог говорить спокойно. По его словам, послание Кастро произвело на него шоковое впечатление апокалиптичностью своего звучания.

Что же происходило на Кубе? Обстановка с каждым днем становилась напряженнее. Кастро не лукавил, говоря о готовности умереть вместе с большинством своих сограждан. Его не оставляла мысль: «Когда начнется?»

Думал он не только о маленькой Кубе, у них с янки свои счеты, но на карту поставлена и судьба пришедшего на помощь Советского Союза, а вместе с ним и всего социалистического лагеря. Из-за Кубы может рухнуть все! Эта мысль не давала Кастро покоя. Если американцы начнут, а они начнут, в этом он теперь не сомневался, то удары обрушатся не только на подготовившихся к обороне кубинцев, но и на советские полки, батареи, эскадрильи. В том, что они не уступят кубинцам в решимости стоять до последнего, Кастро убедился во время посещения подразделений Советской Армии.

Но удар здесь неизбежно отзовется там, за океаном. В Берлине ли, Турции, большого значения не имеет. Разгорится большая война, а в ней не обойтись без ядерного оружия. Вот тогда все решат часы, минуты, секунды – кто ударит первым, тот и победит. О соотношении ядерных зарядов восемь к одному не в нашу пользу Кастро и не догадывался. И вообще, он, никогда не видевший, что такое взрыв атомной бомбы, не очень конкретно представлял себе, о чем идет речь, не отдавал себе отчета в последствиях не только для проигравших, но и для победителей.

Кастро казалось, если Советский Союз ударит первым, то империалистам придет конец, придет конец высокомерным северным соседям, унижавшим все эти десятилетия своих латиноамериканских собратьев, а вместе с ними и всем угнетателям. Наступит эра свободы, процветания, благоденствия.

Ради светлого будущего Кастро без колебаний решался на жертву – Куба погибнет, но социализм победит. Возможно, ради этого, ради этой минуты он без колебаний согласился на размещение на острове чужих ракет, иностранных военных формирований. «Родина или смерть! Мы победим!» – стало смыслом его существования. Именно поэтому Кастро сохранял невозмутимое спокойствие перед лицом нависающей опасности. Алексеев догадывался о его жертвенной решимости, но не отдавал себе отчета, как далеко она простиралась.

Именно поэтому Кастро с крайним неодобрением и даже подозрительностью относился к появившимся в последние дни и часы идеям обменять американские ракеты в Турции на советские на Кубе. Опять, как и в начале века, янки устраивают торг за спиной кубинцев, пытаются разменять святую идею на какие-то ракеты!

О решении принести Кубу в жертву требовалось поскорее сообщить в Москву. Пусть они там в своих планах учтут, что Куба готова погибнуть ради торжества…

Все последние дни мысли Кастро кружились вокруг этой идеи великой жертвы. Но сообщение в Москву не складывалось, он никак не мог отыскать нужные слова, скромные, не выпячивающие героизм, а веские и доходчивые. А время поджимало. 26 октября Кастро получил доверительную информацию от президента Бразилии Гуларта, что вторжение произойдет в течение 48 часов. Сомневаться не приходилось. США не могли не проинформировать о высадке десанта членов Организации американских государств, организации, в которую совсем недавно входила и Куба. Решительный час настал!

Так что же конкретно происходило в Гаване? Сохранились документы тех дней. Начальник архивного управления МИД СССР Ковалев в январе 1991 года на международной конференции, посвященной этим проблемам, рассказал о содержании еще недавно секретных донесений посла Алексеева. Присутствовавший там сам посол Алексеев время от времени комментировал и дополнял свои шифровки.

Кастро, как и Сталин, часто путал день с ночью, выбиваясь сам из установленного природой ритма сна и бодрствования и ломая привычные стереотипы у всех, кто с ним соприкасался. Это в обычные дни, а тогда, в октябрьской круговерти он вообще перестал отличать свет от тьмы.

«27 октября в два часа ночи (время, естественно, кубинское) мне позвонил Дортикос, – докладывал в одной из своих шифровок в Москву советский посол, – и сообщил, что ко мне в посольство выехал Фидель Кастро. Он хочет обсудить последние события».

Спал ли Алексеев, в шифровке не сообщается, но встретил он своего друга Фиделя с обычным радушием. Кастро выглядел крайне взволнованным. Он сказал, что время решений пришло, он должен продиктовать письмо Хрущеву. До высадки американского десанта остаются считаные часы.

Нервничая, Кастро начал диктовать приехавшему с ним секретарю. Алексеев знал испанский язык (не раз переводил ответственные беседы), но не в совершенстве. Сегодня он едва улавливал смысл. Кастро путался, сердился, бросал фразу на середине и начинал все сначала.

Улучив момент, Алексеев покинул Кастро и передал в Москву короткую шифровку. В ней он сообщал, что Фидель находится в советском посольстве и готовит личное письмо Н. С. Хрущеву. В МИДе это сообщение получили в 14.40 в субботу и стали ждать сам текст послания. Наступил вечер, ночь, Гавана на связь не выходила.

Тем временем Фидель мучился над письмом. Нужные слова никак не находились, получалось коряво, плоско, без души, без сердца.

Алексеев давно уже понял, что именно силится и не может выразить Фидель. Но это оказалось столь ужасным, что не укладывалось в нормальное человеческое восприятие. Наконец посол пересилил себя. «Вы хотите сказать, что мы должны первыми нанести атомный удар?» – спросил он своего друга и замер, в глубине души надеясь на бурю протестов, на худой конец, просто на отрицательный кивок головой. Кастро остановился, потом, как бы взвешивая каждое слово, непривычно медленно проговорил: «Нет… Я не хочу сказать это впрямую. Нет. Но обстановка складывается так – они или мы? Чтобы не испытать самим первый удар, надо, в случае неизбежности нападения, стереть их с лица земли».

Алексеев подавленно молчал. О подобной возможности не хотелось и думать. Казалось, наступал конец света.

Так и не дождавшись ответа, Кастро вернулся к попыткам выразить свои чувства на бумаге. Только к 7 утра, он, как ему казалось, добился успеха или… отчаявшись, решил больше не испытывать судьбу. Письмо получилось, на мой взгляд, чем-то похожим на завещание или скорее, прощание.

Шифровки из Гаваны добирались до Москвы еще неспешнее, чем из Вашингтона. Оно и понятно: сначала текст шифровали по старинке, как в прошлом веке, вручную, потом муки с телеграфом и, наконец, такая же расшифровка. Еще счастье, если автор предпочитал краткость. Так что ничего необычного не было в том, то попавший в руки посольского шифровальщика текст в 7 утра местного гаванского времени вышел из шифровальной комнаты в МИДе в Москве только в 1.10, в ночь на воскресенье.

Об этом письме так много говорят, что я не могу не привести его полностью.

Дорогой товарищ Хрущев!

Анализируя создавшуюся обстановку и имеющуюся в нашем распоряжении информацию, можно сказать, что почти неминуема агрессия в ближайшие 24–72 часа. Возможны 2 варианта этой агрессии:

1. Наиболее вероятной является атака с воздуха по определенным объектам, имея целью только их разрушение.

2. Менее вероятным, хотя и возможным, является прямое вторжение в страну. Думаю, что осуществление этого варианта потребует большого количества сил, и это может сдержать агрессора, и, кроме того, такая агрессия была бы встречена мировым общественным мнением с негодованием.

Можете быть уверены в том, что мы твердо и решительно будем сопротивляться, какой бы ни была агрессия.

Моральный дух кубинского народа исключительно высокий, и он героически встретит агрессора.

Теперь я хотел бы в нескольких словах выразить мое сугубо личное мнение по поводу происходящих событий.

Если произойдет агрессия по второму варианту и империалисты нападут на Кубу с целью ее оккупации, то опасность, таящаяся в такой агрессивной политике, будет настолько велика для всего человечества, что Советский Союз после этого ни при каких обстоятельствах не должен будет допустить создания таких условий, чтобы империалисты первыми нанесли по СССР атомный удар.

Я говорю это, так как думаю, что агрессивность империалистов приобретает крайнюю опасность.

Если они осуществят нападение на Кубу – это варварский, незаконный и аморальный акт, то в этих условиях момент был бы подходящим, чтобы, используя законное право на самооборону, подумать о ликвидации навсегда подобной опасности. Как бы ни было тяжело и ужасно это решение, но другого выхода, по моему мнению, нет. Это мое мнение вызвано развитием той агрессивной политики, когда империалисты, невзирая ни на общественное мнение, ни на какие принципы и право, блокируют моря, нарушают воздушное пространство и готовят нападение, и, с другой стороны, срывают всякую возможность переговоров, несмотря на то что им известна серьезность последствий.

Вы были и остаетесь неутомимым защитником мира, и я понимаю, насколько горьки эти часы, когда плоды Ваших сверхчеловеческих усилий в борьбе за мир подвергаются серьезной угрозе.

Однако до последней минуты мы будем надеяться на то, что мир будет сохранен, и мы сделаем для этого все возможное, что будет в наших силах, но в то же время мы реально оцениваем обстановку и полны решимости встретить любое испытание.

Выражаю еще раз бесконечную благодарность и признательность всего нашего народа советскому народу, который был так по-братски щедр по отношению к нам. Выражаем также восхищение и глубокую благодарность лично Вам и желаем успехов в Вашем огромном и ответственном деле.

С братским приветом.

Фидель Кастро.

Сейчас удел историков оценить, правильно ли истолковал отец смысл письма или чего-то недопонял. К тому же следует иметь в виду, что в памяти отца намертво засели произнесенные Трояновским еще до получения текста послания слова о ядерном ударе. Именно они звучали в ушах отца и в тот день, и 30 октября, когда он писал подробное ответное письмо Кастро, и через полгода в мае, когда они встретились в Москве, и через пятилетие, когда он приступил к работе над своими мемуарами. Запомнилось главное – упреждающий удар. История столь же капризна, как и люди ее творящие. Мы уже видели, как в эпизоде с турецкими ракетами действовавшие лица уже на следующий день после кризиса начали настойчиво подгонять задачку под иной ответ.

Теперь давайте вернемся в Ново-Огарево, где собравшиеся вокруг обеденного стола немолодые и весьма ответственные мужчины решали судьбу своей страны, Соединенных Штатов Америки и всего остального мира.

– Выводить, и как можно скорее, – повторил отец, обращаясь одновременно ко всем присутствующим и как бы ни к кому.

Затем, спохватившись, он обернулся к министру иностранных дел:

– Товарищ Громыко, мы не имеем права рисковать. Если президент объявит о вторжении, пути назад у него не будет. Надо предупредить Кеннеди, что мы хотим помочь ему, – отец запнулся на слове «помочь», помолчал и твердо повторил: – Да, помочь, сейчас мы делаем общее дело, спасаем мир от толкающих нас к войне. Пошлите указание Добрынину в Вашингтон, пусть он встретится с Робертом Кеннеди и посоветует дождаться нашего ответа на вчерашнее письмо президента. Подчеркните, что ответ – положительный.

– Будет исполнено, Никита Сергеевич, – вставая из-за стола, глухим басом произнес Громыко.

Добрынин получил шифровку в 3 часа дня московского времени, в Вашингтоне разгоралось утро.[97]97
  В воскресенье 28 октября США перешли на зимнее время и разница во времени Вашингтона с Москвой стала 7 часов. В те годы в Советском Союзе не практиковали переход на зимнее и летнее время.


[Закрыть] Прочитав указание Громыко, посол немедленно позвонил Роберту Кеннеди. Они встретились буквально через несколько минут. А тем временем совещание в Ново-Огареве продолжалось. Отец прервал тягостное молчание, буднично бросив к стенографистке: «Давайте начинать, Надежда Петровна».

Отец начал диктовать. Листки складывались в пачку, она росла на глазах, отец увлекся, письмо становилось длинноватым. Он, видимо, почувствовал это, стал комкать в поисках завершающих фраз: «Мы сейчас должны быть очень осторожны и не делать таких шагов, которые не принесут пользы обороне государств, вовлеченных в конфликт, а лишь могут вызвать раздражение и даже явиться провокацией для рокового шага. Поэтому мы должны проявить трезвость, разумность и воздержаться от таких шагов».

Переход показался удачным, еще два абзаца, и отец, обведя глазами своих коллег, молча сидевших за длинным столом, проговорил «Кажется, все». Как и Кеннеди в своем послании, о турецких ракетах отец даже не упомянул. Как будто их и вообще не существовало. Пока.

Помощник приготовился прочесть то, что получилось. В руках он держал только первые страницы, конец послания спешно допечатывался в соседней комнате. Отец поинтересовался, как дела на радио. Там уже ожидали, диктора вызвали, осталось только получить текст.

– Ну а гонцы? Вчерашние? Небось заждались? – улыбнулся отец. К нему возвращалась обычная манера шутить.

– Стуруа из «Известий» здесь, – доложил Трояновский. – А Харламов не приехал, его не нашли Выходной Отправим с фельдсвязью.

Тут, как гласит молва, проявил инициативу присутствовавший на обсуждении и промолчавший весь день секретарь ЦК КПСС по идеологии Леонид Ильичев, с путешествия которого я начал свою книгу. Он вызвался сам доставить пакет в радиостудию. Отец кивнул. Его, собственно, не очень волновало, кто повезет послание, главное, чтобы доставили вовремя.

Окончательная шлифовка текста послания прошла быстро. Помощник читал вслух. Отец то и дело перебивал его, заменял слова, вставлял целые фразы. Изредка вмешивались и другие члены Президиума ЦК. Все поправки фиксировала стенографистка. Еще одна перепечатка, последние уже совсем небольшие исправления, и окончательный вариант готов.

Отец кивнул: можно отправлять, и тут же осекся. Он вспомнил о Кастро. Колебался он не более минуты. «Отправлять, и немедленно», – повторил отец.

Потом, через полгода отец объяснял еще не остывшему Кастро, что сообщение с Кубы о предстоящей высадке десанта через несколько часов он, по сути, рассматривал как согласование позиции Кремля, времени на формальности не оставалось. Все это так. Обстановка требовала принятия решения немедленно. И – не совсем так. Предложение Кастро нанести превентивный удар по США поразило отца. Только в этот момент он по-настоящему оценил, насколько они по-разному смотрят на мир, оценивают судьбы и жизни людей. Если Кастро упрется, а такая возможность представлялась реальной, то переговоры с Вашингтоном заблокируются. Время может быть упущено безвозвратно.

Отец решил поставить Гавану перед свершившимся фактом. Если мир не погибнет, то отношения с Кастро рано или поздно наладятся.

На мой взгляд, время подтвердило его правоту.

И по сей день кубинцы продолжают обижаться на то, что их не вовлекли в переговоры, считают вот такую мгновенную реакцию отца ошибкой. По их мнению, следовало настаивать на переговорах. Или… погибнуть. Сейчас, зная ответ, конечно, легко проявлять твердость, а тогда, когда от неверного шага зависело так много, если не всё… Отец решил перестраховаться.

Цековская «Чайка» и известинская «Волга» везли гонцов с доброй вестью. Вестью о торжестве разума и жизни.

Отец окончательно повеселел. Он предложил перекусить всем вместе в ожидании начала радиопередачи.

– Обед есть? – приоткрывая дверь, крикнул он в коридор.

Как из-под земли вырос начальник охраны: «Есть, Никита Сергеевич. Вот только на стол не накрыто». Он провел взглядом по столу, вокруг которого продолжали сидеть участники совещания. Присутствующие зашевелились, загалдели, атмосфера как-то разом поменялась. Так бывает после грозы с ветром, когда вдруг выглядывает солнце.

Отец предложил, пока хозяйничают официанты, пройтись. Все гурьбой потянулись в парк.

В то утро мы, домашние, ничего этого не знали. Приехали на дачу. От места, где заседал Президиум ЦК, нас отделяли 10 минут езды на машине, но в тот день они растягивались в вечность.

Что там делается? Почему так долго? А вдруг?…

Звонить не разрешалось. Да и что мог ответить дежурный?

Я бесцельно слонялся по дому. Мама сидела у телевизора, вот только что она видела на его экране?

Я все-таки не выдержал, позвонил в приемную отцовского кабинета в ЦК. Ответ секретаря не принес ясности: «Заседают. Не здесь. Когда закончат, неизвестно».

Вот и все. И снова томительное ожидание. Подошло время обеда. Ждать или не ждать? По выходным отец всегда обедал дома. Мама забеспокоилась, я вызвался позвонить туда, где шло совещание. Появился повод, вдруг что-нибудь прояснится. Ничего успокаивающего я не услышал. Литовченко, начальник охраны, сообщил, что конца пока не видно, по всей вероятности, они поедят здесь, в перерыве.

Я не удержался, спросил: «Что нового?» – хотя знал заранее ответ. – «Ничего», – услышал я в трубке. Разговор окончился.

Обедали мы без отца.

Еще до обеда я включил радио. Не передавали ничего тревожного, ничего важного. Ноя не выключал его, старался все время оставаться в пределах слышимости. Другого источника информации у нас не было. Так продолжалось до середины дня. Где-то около четырех часов раздались позывные Москвы. Еще с войны они предваряли важнейшие сообщения правительства. Секунды растягивались донельзя. Наконец прозвучало привычное: «Говорит Москва», и Левитан начал читать письмо отца президенту Соединенных Штатов Америки Джону Фицджеральду Кеннеди.

«Уважаемый господин Президент.

Получил Ваше послание от 27-го октября сего года. Выражаю свое удовлетворение и признательность за проявленное Вами чувство меры и понимание ответственности, которая сейчас лежит на Вас за сохранение мира во всем мире».

Чуть заметно дрожавший в первых словах голос знаменитого диктора набрал свою привычную густоту.

Я слушал, не отрываясь. Судя по первым фразам, это не война.

«Я отношусь с большим пониманием к Вашей тревоге и тревоге народов Соединенных Штатов Америки в связи с тем, что оружие, которое Вы называете наступательным, действительно является грозным оружием. И Вы, и мы понимаем, что это за оружие».

Стальная левитановская интонация подчеркнула словечко «что», и оно вдруг разрослось и стало воистину грозным.

«Чтобы скорее завершить ликвидацию опасного для дела мира конфликта, чтобы дать уверенность всем народам, жаждущим мира, чтобы успокоить народ Америки, который, как я уверен, так же хочет мира, как этого хотят народы Советского Союза, Советское правительство в дополнение к уже ранее данным указаниям о прекращении дальнейших работ на строительных площадках для размещения оружия отдало новое распоряжение о демонтаже оружия, которое Вы называете наступательным, упаковке его и возвращении его в Советский Союз».

– Ну, вот и все, – мелькнуло в голове, – отступили!

Я понимал, что дело могло кончиться войной, но война выглядела для меня тогда абстрактно вычерченной картой со стрелами ударов и кругами радиусов поражений. Вывод же ракет представлялся конкретным позорным отступлением, сдачей позиций.

Дальше я слушал не очень внимательно, главное уже сказано. Речь шла о миролюбии наших намерений, попустительстве со стороны США, нападениях кубинских эмигрантов на Гавану, постоянной угрозе агрессии.

Вот снова, кажется, что-то важное. Я прислушался:

«Мы поставили туда средства обороны, которые Вы называете средствами наступления. Поставили их для того, чтобы не было совершено нападение против Кубы, чтобы не было допущено необдуманных акций.

Я с уважением и доверием отношусь к Вашему заявлению, изложенному в Вашем послании 27-го октября 1962 года, что не будет вторжения, причем не только со стороны Соединенных Штатов, но и со стороны других стран Западного полушария, как сказано в том же Вашем послании. Тогда и мотивы, побудившие нас к оказанию помощи такого характера Кубе, отпадают».

Последние слова подчеркивали, что отец добился поставленной перед собой цели. Если американцы не обманут, то высадки на Кубе не будет никогда. Эта часть сообщения разумом воспринималась как победа, но обида в глубине души не проходила.

В те годы не один я мыслил прямолинейными понятиями победы или поражения, мы или они. Только сегодня по-настоящему можно оценить мужество и мудрость Джона Кеннеди и отца, вставших над расхожими понятиями своего времени.

Роберт Кеннеди вспоминал, как один из начальников штабов в то воскресенье, не отдавая себе отчета о последствиях, в сердцах предложил, несмотря на согласие Советского Союза вывести ракеты, все-таки осуществить вторжение. У него уже все приготовлено, и так хотелось проучить и русских, и кубинцев.

Дальше речь в послании пошла о необходимости уменьшения напряженности в наш перегруженный оружием и противоречиями век, о нарушениях нашего воздушного пространства У-2 на Сахалине и на Чукотке, об участии ООН в окончательном урегулировании конфликта.

Наконец звучит последняя фраза:

«…Советское правительство направило в Нью-Йорк первого заместителя министра иностранных дел СССР В. В. Кузнецова для оказания содействия господину У Тану в его благородных усилиях, направленных к ликвидации сложившегося опасного положения. С уважением к Вам Н. Хрущев».

Закончив читать, диктор, казалось, с облегчением сделал вздох и уже иным тоном произнес:

– Мы передавали послание Председателя Совета министров СССР Никиты Сергеевича Хрущева президенту Соединенных Штатов Америки Джону Кеннеди.

Заиграла официально-торжественная музыка. Недавние переживания в связи с необходимостью вывода ракет сменились облегчением. Только сейчас я стал по-настоящему осознавать, какое великое дело свершилось, практически в последний момент удалось избежать катастрофы.

О событиях, происходивших там, на гостевой даче, тихим осенним утром и сменившим его днем, я узнал на следующей неделе. Не сразу. Отец рассказывал то об одном эпизоде, то о другом.

Обед завершился быстро, по-деловому. Отец попросил убрать посуду, заседание продолжалось. Гонцы еще не добрались до мест назначения, отец предупредил начальника охраны: «Когда начнут, включите радио».

После обеда на передний план выплыл вопрос о стрельбе кубинцев по американским воздушным разведчикам. Именно здесь, считал отец, могут возникнуть новые непредсказуемые неприятности. Кто знает, что произойдет в Соединенных Штатах, с их неуправляемой прессой, имеющей такое влияние на правительство, если собьют еще один самолет.

Он кратко рассказал коллегам о своих вчерашних наметках письма Фиделю Кастро. Теперь их оставалось развить, дополнить сообщением о принятом сегодня решении и, не мешкая, отправлять в Гавану. И так на Кубе обо всем узнают не от нашего посла, не из послания Председателя Совета министров, а нежданно, по радио.