Текст книги "Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы"

Так что вопрос, включать ему себя в состав делегации или нет, разросся в серьезную проблему. Выручил Молотов, он нашел выход: отец носит титул члена Президиума Верховного Совета, вот он и примет участие в переговорах как представитель высшей законодательной власти нашей страны. Отец ухватился за спасительную идею, нельзя сказать, что она его привела в восторг, но выбирать не приходилось.

Дома он нам сообщил: товарищи решили – его присутствие в делегации необходимо, и рассказал, как придумали обойти формальные препятствия. Отец заметно повеселел, хотя на фоне Председателя Совета министров, министра иностранных дел, министра обороны его титул представлялся не самым респектабельным. В разговорах он не впрямую, а так, вскользь, все возвращался к больной теме, обкатывал ее с разных сторон, примеривался.

Булганин ранее тоже не часто выбирался за рубеж. Сразу возникала масса проблем, связанных с протоколом: во что одеваться, как здороваться, какими вилками пользоваться и многое другое. Отец не стеснялся задавать вопросы, главным экспертом по этикету стал Молотов.

Представители Министерства иностранных дел заикнулись даже о фраках. Я представил себе отца во фраке и не смог сдержать улыбки, уж больно они не сочетались. Отец, видимо, думал о том же. Он стал рассказывать о поездке Микояна в 30-е годы в Америку, вспомнил, как потешались тогда над его фраком.

– И ты наденешь фрак? – замогильным голосом перебила его мама. Отец замолк, потом, видимо, решившись, жестко произнес:

– Нет, примут и таких. Нечего подлаживаться. Хотят разговаривать с рабочими, пусть привыкают.

Проблема фраков отпала. Несмотря на все старания, выглядели наши отцы неуклюже, понадобились годы, чтобы освоиться.

Перед встречей руководителей четырех держав в Москве началось непривычное братание с Западом. Конечно, по нашим меркам тех лет. Подобного не видели с войны. 4 июля все более или менее значительные руководители Советского Союза впервые за последнее десятилетие пошли на прием, устроенный послом США по случаю национального праздника. То же повторилось через десять дней во французском посольстве на торжествах по случаю Дня взятия Бастилии.

Через три дня советская делегация отбыла в Женеву. Мелкие неприятности, точнее, уколы самолюбию отца, начались с аэродрома. До самой смерти он не избавился от чувства унижения, испытанного им в момент приземления скромного двухмоторного Ил-14. По сравнению с самолетами, на которых прибыли Дуайт Эйзенхауэр, Антони Иден и Эдгар Фор, он выглядел просто замухрышкой.

Следующий шаг – и снова оплошность. Гостей, вернее, главу правительства, как и полагается по этикету, приветствовал почетный караул швейцарских гвардейцев. Когда Булганину предложили пройти вперед, «спина шефа швейцарского протокола, здоровенный такой дядька», – пишет в своих воспоминаниях отец, выросла перед его носом, закрывая какую-либо возможность продвинуться вперед.

Отец не раз и не два вспоминал об этом эпизоде, подшучивая над протоколистом: зря-де он старался, подозревал его в намерении нарушить общепринятые правила. И в своих мемуарах, и в устных рассказах отец всегда твердо придерживался этой версии. Я не могу утверждать обратного. Неблагодарное занятие строить домыслы. Тем не менее позволю себе отметить, что при том раскладе, который тогда существовал, по моему мнению, при малейшем намеке со стороны хозяев отец двинулся бы бок о бок с Булганиным. Не из-за непонимания правил поведения, а именно из-за того, что он их отлично понимал и считал не лишним продемонстрировать реальное распределение власти. Так что шеф протокола старался не напрасно.

Я не стану комментировать ход переговоров, все, что можно сказать о них, рассказано. Отмечу только, что отец расценивал их не как приглашение к диалогу, а как попытку Запада прощупать новое советское руководство, проверить его на прочность. В свою очередь, отец почти панически боялся проявить слабость, но одновременно считал необходимым продемонстрировать дружелюбие.

На официальных заседаниях ему выступать не полагалось, он об этом и не жалел – протокольное выступление по бумажке не отвечало его характеру. Он брал свое на дружеских вечерних посиделках то с одной, то с другой делегацией. Тут отец, а не глава делегации, быстро оказывался в центре внимания. Булганин, казалось, смирился. Отец все больше оттеснял его на вторые роли, и Николай Александрович порой даже подыгрывал ему. Внутренне же в Булганине копилась обида, зрело глухое недовольство. Отец, казалось, ничего не замечал или не хотел замечать.

Впечатления от женевских встреч у отца остались хорошие. Сдержанный Антони Иден, пригласивший их с Булганиным посетить с государственным визитом Великобританию, подтвердил в глазах отца свою положительную репутацию. Отец не забыл, или ему представили соответствующую справку, что в момент Мюнхенского сговора в 1938 году тогда еще совсем молодой дипломат Антони Иден подал в знак протеста в отставку. Отец считал оба эти шага, разделенные почти двадцатилетием, добрым знаком. Надеялся найти основы для взаимопонимания с учетом, естественно, классовых различий.

К премьер-министру Франции Эдгару Фору, Эдгару Ивановичу, как он предложил называть себя, отец проникся искренней симпатией. Он пронес ее через всю жизнь, неизменно принимал экс-премьера, когда тот посещал нашу страну, разговоры у них всегда носили доверительный характер. Даже просто наткнувшись на упоминание о Форе в газете, отец тут же отзывался: «О, Эдгар Иванович!..»

По-своему вызвал его расположение и Дуайт Эйзенхауэр. Отец с гордостью вспоминал о своей мимолетной встрече с ним на параде Победы в Москве в июне 1945 года. Вряд ли тогда американский генерал запомнил украинского премьера. Теперь они встречались на равных.

Особое значение отец почему-то придавал встрече двух героев прошедшей войны Эйзенхауэра и Жукова. Ему казалось, что воспоминания о победе, военное братство что ли, создадут особую атмосферу если не доверия, то доверительности. Ни на какие конкретные результаты, естественно, он не рассчитывал. Но… слово за слово, встреча за встречей, смотришь, и растает лед. Отец руководствовался и этими соображениями, включая Жукова в состав делегации.

С сожалением отец отмечал, что из его плана ничего не получилось. Эйзенхауэр принял Жукова, они, по его словам, поболтали о том о сем. Президент подарил Жукову спиннинг, и встреча без каких-либо последствий для отношений между нашими странами закончилась.

Зато настоящим героем в глазах отца стал Джон Фостер Даллес. Этого человека отец не любил, он навсегда остался в его глазах заклятым врагом, антикоммунистом. Однако возникшее при беседах уважение к уму противника заставляло отца раз за разом повторять, что он спокойнее себя чувствовал, когда государственным секретарем был Даллес, чем при его более либеральных преемниках. Даллес вел политику на грани войны, но зато хорошо представлял, где эта грань находится, и никогда не помышлял ее переступить.

Чего больше всего отец боялся в Женеве? Не дай бог, чтобы в мире предположили, что он способен склониться перед империалистами, уступить американцам.

Чего же больше всего хотел отец? Найти точки соприкосновения, общее понимание, позволяющее избежать войны.

Вот это противоречие – не уступить, но договориться – не раз заводило переговоры в тупик, заставляло расходиться, снова искать компромисс. И так все последующие десять лет. К счастью, в отце всегда побеждало здравое начало: худой мир лучше доброй ссоры. А еще лучше добрый мир.

И в Женеве победило стремление попытаться понять друг друга, сделать шаг навстречу друг другу. Там родился дух Женевы. К сожалению, ненадолго.

Переговоры давались отцу нелегко, и дело не только в необходимости найти выход из, казалось бы, безвыходной ситуации, не только в том, что требовалось примирить непримиримые позиции, но и в том, что все делалось впервые, на ощупь.

Вопросом вопросов стала германская проблема. Времени на выжидание не оставалось, любая ошибка грозила непредсказуемыми осложнениями.

Об объединении двух Германий не приходилось и думать, оно противоречило принятым ЦК решениям о построении социализма в ГДР. Тем не менее обе стороны говорили, настаивали, боролись за единую Германию. На словах…

Каждая сторона преследовала свои цели: они – усиление ФРГ, мы – укрепление ГДР. Обе Германии пристально следили за малейшим изменением интонации в переговорах. Конрад Аденауэр более всего опасался, как бы его союзники не произнесли запретное слово «ГДР». Вальтер Ульбрихт не мог допустить, чтобы в торге между двумя лагерями Восточной Германией воспользовались как разменной монетой.

Договориться, естественно, не удалось. Заключительный документ переписывали раз за разом, стремясь совместить несовместимое. Порой казалось, разрыв неизбежен, но здравомыслие брало верх, и наконец формулировки нашлись. Но какие они получились!.. Обкорнанные, двусмысленные… Свободные выборы… Объединение двух частей Германии… Каждый понимал, казалось бы, однозначно толкуемые слова по-своему.

После подписания Женевского меморандума отец решил, не откладывая, еще до возвращения домой внести ясность. Ульбрихт в Берлине нервничал. Более всего из-за возможности проведения общегерманских выборов. Поражение его не вызывало сомнений. Население Западной Германии почти втрое превышало население ГДР.

Прямо из Женевы советская делегация отправилась в Берлин. Встреча потрясла отца, и это при его скептическом отношении к организованным эффектам. Он знал им цену. Толпы людей на улицах не произвели на него особого впечатления, такое нетрудно устроить. Он, знавший о войне не понаслышке, рассчитывал на хмурый прием. Улыбки, приветливые лица – вот что тронуло сердце отца.

Подписав с правительством ГДР документы, подтверждающие нашу решимость поддерживать ее в движении на пути к социализму, делегация вернулась в Москву.

Домой отец приехал довольный собой. Он восторженно рассказывал о встречах, заражал слушателей своим оптимизмом. Казалось, мир повернулся к миру. Не забыл он и о подарках. Денег, по его распоряжению, членам делегации выделили копейки, из расчета не опозориться, если случай заведет в кафе или придется воспользоваться услугами такси.

Отец, конечно, в магазины не ходил, но в один из первых дней послал начальника охраны разузнать – почем швейцарские часы. Еще с Донбасса часы, а особенно швейцарские, казались ему верхом роскоши. О своем «Павле Буре», приобретенном до революции, отец вспоминал не иначе как с благоговением.

«Разведчик» вернулся, его рассказ просто потряс отца – часы стоили сущие копейки. Он тут же распорядился купить всем домашним, но подешевле. Каждый получил шикарные золоченые наручные часы с автоматическим подзаводом. Последний крик моды. Чтобы они не остановились в неподходящий момент, приходилось постоянно размахивать рукой. Но чего не сделаешь ради прогресса.

Отец оказался не одинок. Вся советская делегация набросилась на часы. Нашлись на любой вкус. Охранники щеголяли обновками, с циферблата которых улыбался Сталин, стрелки торчали откуда-то из усов.

Себе отец выбрал маленький ножичек: годился он и гриб срезать, и яблоко почистить. Так он и проходил с ним до самой смерти. В суете последних переездов ножик где-то затерялся. Жаль.

Мир начинал дышать свободнее. Еще вчера немыслимое вдруг становилось реальностью.

Забрезжили признаки контактов с Западной Германией. Еще в июне, готовясь к Женеве, Москва и Бонн обменялись нотами по вопросу установления дипломатических и торговых отношений между двумя странами.

И вот 8 сентября в Москву прибыл канцлер Конрад Аденауэр. Его визит у многих ассоциировался с приездом Риббентропа в августе 1939 года. Поначалу переговоры шли трудно, ни взаимных симпатий, ни доверия не ощущалось – давил груз прошедшей войны. Постепенно дело сдвинулось с мертвой точки, отец повеселел. Договорились об установлении дипломатических отношений.

И тут снова все застопорилось. Аденауэр заговорил об объединении Германии, вернее – о присоединении ГДР. В Москве об этом не хотели слышать. Канцлер здраво рассудил, что советское народное хозяйство нуждается в кредитах, и предложил безвозмездную ссуду в миллиард марок. Огромная сумма! Но желаемого эффекта не получилось, отец воспринял жест западных немцев как оскорбление. За миллиард хотят откупить свободу народа, вступившего на путь социализма! Он категорически отказался обсуждать подобную идею.

Зато советская сторона пошла навстречу гостям в другом, не менее больном вопросе. Мы согласились отпустить домой всех немцев, захваченных во время войны, не только пленных, но и осужденных судом за преступления. Помиловали 8 877 человек, а 749 передали правительству ФРГ для дальнейшего отбывания срока в немецких тюрьмах. Из-за тяжести совершенных ими преступлений простить их не хватило сил.

Дополнительные осложнения в и без того нелегкие переговоры вносил посол США Чарльз Болен. Он ревниво следил за каждым шагом канцлера. Вот как вспоминает об этом отец:

«Мы продолжили наши беседы и стали работать над документом, который можно было бы подписать. По какому-то вопросу собеседники оказывали особенно упорное сопротивление. Мы удивлялись, и тогда они нам подбросили информацию, что на Аденауэра оказывает давление посол США в СССР Чарльз Болен.

Аденауэр в конце переговоров похвастался, что, несмотря на давление, которое оказывал на него Болен, он все-таки довел переговоры до успешного завершения, так что мы в конце концов согласовали текст. Немцы передали нам свое пожелание поторопиться с подписанием, пока текст в последней редакции не увидел Болен. Мы согласились с их подходом. Если он был приемлем для нас, а для Болена неприемлем, то тут мы, конечно, были на стороне Аденауэра. Так этот документ и был подписан. Потом меня информировали, что Болен сильно возмущался позицией Аденауэра, но документ уже был подписан».[8]8
  В своей книге я еще не раз процитирую воспоминания отца, которые он диктовал в 1967–1971 годах. Волей судьбы я стал редактором и хранителем надиктованных материалов. Когда писалась эта книга, полный текст мемуаров отца еще не увидел света в России. Я цитирую отца по рукописи, что не позволяет сделать сноски, отсылающие читателя к соответствующей публикации.


[Закрыть]

С Аденауэром расставались с некоторым облегчением. Отца успокоили беседы с высоким гостем, его заверения, что выступления в печати о реванше, возвращении восточных земель – одно, а реальная политика – совсем другое. Западногерманское правительство трезво оценивает ситуацию, сложившуюся в Европе, изменение границ считает нереальным и свою политику строит в расчете на мир, а не на войну.

Повеселевший отец посмеивался над возрастом канцлера, которому было уже почти восемьдесят, но восхищался ясностью его ума. Аденауэр уверил его в искренности своих слов, и отец, оставив канцлера в числе своих политических противников и ярых антикоммунистов, отнес его вместе с Джоном Даллесом к разряду политиков, с которыми можно иметь дело.

Глава вторая
Ускорение

В новый 1956 год отец вступил уверенным в своих силах, готовым к решительным действиям политиком. Для осуществления задуманных и провозглашенных с высоких трибун планов переустройства нашей жизни: обеспечения достатка в продуктах питания, одежде, обуви, жилье – словом, во всем том, без чего не может жить человек, и без чего советский народ обходился многие годы, требовались деньги, много денег, а еще спокойствие, уверенность в завтрашнем дне.

Одним из основных источников получения ресурсов отцу представлялось сокращение более чем пятимиллионных вооруженных сил.

Если быть точным, ко времени смерти Сталина в Вооруженных силах служило 5 394 038 военнослужащих.[9]9
  Военные архивы России. 1993, №.1. С. 272–274. Это был первый и единственный вышедший экземпляр журнала.


[Закрыть]

Прошлогоднее уменьшение численности армии на 640 тысяч человек,[10]10
  Заявление Советского правительства, газета «Правда», 15 мая 1956 года, Постановление ЦК КПСС и СМ СССР от 12 августа 1955 г.


[Закрыть] изменение структуры Военно-морского флота показали реализуемость задуманного.

На самом деле сокращения начались не в 1955 году, а раньше, но оформлялись они совершенно секретными решениями, и сообщения о них в печати не публиковались. Всего на 1 января 1956 года, согласно справке, предоставленной отцу Министерством обороны, армию покинули 1 116 216 человек.[11]11
  Военные архивы России. 1993. № 1. С. 194, 283–288, 305–307.


[Закрыть]

И тем не менее снижения обороноспособности страны не произошло, а в дополнение к экономии средств в народное хозяйство вернулось более миллиона молодых рабочих рук. Последнее отцу представлялось важнее, чем деньги, и он решил сделать следующий шаг. По указанию отца начались предварительные расчеты возможности дополнительного сокращения армии более чем на миллион человек.

Отец возлагал серьезные надежды на переговоры с Западом. Встреча в Женеве, казалось, не имела практических результатов, но так только казалось. Она породила дух Женевы. Армия, конечно, продолжала оказывать на события в нашей стране немалое влияние, но отец сделал выбор между «победить» и «договориться». Тем более что, несмотря на оптимизм военных, он все больше приходил к выводу: победитель в ядерной войне не многим будет отличаться от побежденного. Встреча в Женеве показала, что диалог не только возможен, но и продуктивен. Отец стремился его продолжить.

Я уже упоминал, что Антони Иден пригласил советских руководителей посетить Великобританию, а французский премьер намеревался приехать в Москву. На празднике Воздушного флота впервые за много лет в Москве ожидались представители военно-воздушных сил многих стран: от Соединенных Штатов Америки до Китая. Еще год назад подобная вольность просто не пришла бы в голову. Сейчас же в ответ на озабоченность военных отец только посмеивался:

– Чем больше они увидят, тем сильнее задумаются: стоит ли начинать войну. Пусть знают, что и мы не лыком шиты.

Все поведение отца свидетельствовало о происходящем повороте к миру. Война сходила с повестки дня, кто кого – предстояло решить не на поле сражений, а в цехах заводов и на крестьянских нивах. Подобный образ мыслей в те годы отдавал крамолой, ведь официальный марксизм продолжал утверждать, что победа нового строя невозможна без революций, без кровавого столкновения представителей двух непримиримых идеологий. Но если так, то следовало не уменьшать, а увеличивать армию, вкладывать в нее еще больше средств в ожидании решительного момента. Люди могут и потерпеть во имя светлого будущего. Именно такую концепцию и исповедовали «правоверные» марксисты.

Прагматичный ум отца не желал мириться с подобными доводами. Он задавал себе конкретные вопросы. Когда произойдет это столкновение? Кто его начнет? Мы? Восстанет ли пролетариат западных стран против своих угнетателей? И вообще, что и кто останется после ядерной войны? Пока практика не подтверждала теорию. Живут там все лучше и лучше. Пальмиро Тольятти вообще настаивает, что смена общественного строя в развитых странах произойдет мирным путем, голосованием в парламенте, а не на баррикадах. Его утверждения казались отцу сомнительными – не отдаст буржуазия власть без борьбы, – но сама мысль о возможности бескровного перехода от капитализма к социализму пришлась ему по душе.

Обращения отца к теоретикам не вносили ясности. И Суслов, и Поспелов отвечали невразумительно, отделывались многословными цитатами из классиков. На время отец успокаивался, но не надолго. Перспектива неизбежной войны казалась ему кощунственной. В голове у него не укладывалось, что невозможно отыскать иного выхода. До этого он никогда не замахивался на теорию. Теперь пришлось. Постепенно у отца созревало убеждение – теоретики ошибаются, их догмы устарели, требуют пересмотра, увязки с реальной жизнью. Осторожные высказывания о «избежности» войны вызвали бурю протестов. Не только профессионалам-марксистам, но и мне, только приобщающемуся к «лучшим традициям» общественных наук, сама идея примирения со злейшим врагом – империализмом казалась кощунственной, предательской. Отец не сдавался, настаивал, разъяснял.

В конце концов отец победил. Помощники нашли в трудах основоположников необходимые цитаты и включили еще вчера неприемлемые тезисы в отчетный доклад XX съезда КПСС, намечавшегося на февраль.

О том, как отец задумал свой знаменитый доклад, он сам лучше кого бы то ни было рассказывает в своих воспоминаниях. Все что мне известно об этом событии, я подробно изложил в «Реформаторе» – первой книге «Трилогии об отце», и не считаю нужным повторяться. Не могу удержаться лишь от замечания, что эти проблемы родились не спонтанно, отец задумался над ними сразу же после смерти Сталина. Еще летом 1953 года, едва новый Генеральный прокурор СССР Руденко занял свой пост, отец озадачил его непростым по тем дням вопросом: можно ли верить результатам открытых процессов 1930-х годов? Главное, что не укладывалось у него в голове: действительно ли виновен Бухарин, к которому отец испытывал особенно теплые чувства. Руденко ответил отрицательно. Тогда отец замахнулся шире. В конце 1955 года он поручил специальной комиссии во главе с секретарем ЦК П. Н. Поспеловым порыться в архивах, выяснить, откуда в 1930-е годы вдруг выискалось такое количество «врагов народа». К началу 1956 года отец получил записку с описанием сталинских преступлений. Это сейчас для прочитавших «Архипелаг Гулаг» первые разоблачения звучат лепетом. Тогда же казалось, обрушились стены, заколебались основы. Отец разослал документ членам Президиума ЦК. У одних он вызвал страх разоблачения, у других ужас перед масштабом беззаконий. И те и другие были едины: хранить эту информацию под семью замками. Отец колебался. Рассказать обо всем? Замахнуться на Сталина? Такой поступок требовал недюжинной смелости. Промолчать? Но мы строим рай на земле, а какой же это рай за колючей проволокой? Попытаться выбраться из трясины беззакония и лжи, опираясь на новую ложь? Отец понимал – подобный шаг обречен на неудачу, сокрытие правды о чудовищности сталинского режима смерти подобно. Политической – безусловно. Чтобы удержаться у власти, придется или творить такие же беззакония, запутываясь во все новых преступлениях, или ждать, когда во всем разберутся другие. Возможность первого варианта отец не мог себе даже представить. Второй не отвечал его деятельной натуре, он привык, не ожидая ударов судьбы, упреждать их. И тем не менее отец никак не мог решиться. Дни шли за днями.

Конечно, далеко не все, доставшееся из прошлого, отец подвергал сомнению. Он верил, не мог не верить, в скорую победу социализма во всех странах – народы не смогут не оценить его преимуществ. Он свято чтил классовую солидарность, считал долгом интернациональную помощь народам, освобождающимся от колониализма. Здесь, по мнению отца, наша страна не имела права оставаться в стороне. Так он думал в 1953 году, не изменились его взгляды ни в 1956-м, ни в 1962-м. Не поколебленный, убежденный в своей правоте, он ушел от власти в 1964-м. Таким же умер в 1971-м.

14 февраля 1956 года открылся XX съезд КПСС. Отчетный доклад, следуя традиции, касался в основном хозяйственных дел. Я перечитал его недавно, мне он показался бледным, а тогда утверждали, что там поставлено много острых вопросов. Наверное, по тем временам так оно и было.

Исключение составлял раздел, касавшийся так называемых теоретических вопросов. Я рассказал о желании отца разрубить гордиев узел наших отношений с Западом, с капиталистическими странами. Куда мы идем – к войне, вооруженному столкновению или намереваемся отыскать пути к установлению мира? Отец выбрал мир. Съезд подтверждал, что мы более не считаем войну неизбежным способом разрешения противоречий между двумя системами – социализмом и капитализмом. Более того, заговор, революция, вооруженное восстание как способ смены загнивающего капиталистического строя процветающим социалистическим тоже переставали считаться единственно правомерными. Выборы в буржуазные парламенты, голосование, которые начисто отвергали в недавнем прошлом и приравнивали к предательству, более не предавали анафеме. Теперь люди имели право сами выбирать свою судьбу.

Высший форум партии своим авторитетом санкционировал новый подход к отношениям между двумя мирами, превратив крамолу в «новое слово в развитии теории марксизма». После этого и мирное сосуществование, и сокращение вооруженных сил, и переговоры на Западе и Востоке из области тактических уловок в борьбе с империализмом переходили в основополагающую стратегическую линию нашей политики.

Теперь поворот от войны к миру становился не только желательным, но и осязаемым. Человеческие чувства отца более не вступали в противоречие с коммунистической идеологией. Правда, пришлось подправить идеологию. Сейчас все это звучит несколько наивно. Но в 1956 году слова отца отозвались многоголосым эхом, одни вздохнули с облегчением, другие шептались по углам о поднимающем голову ревизионизме. Возведение в закон на XX съезде тезисов о мирном сосуществовании двух систем, о возможности предотвращения войн в современную эпоху и о формах перехода различных стран к социализму, на мой взгляд, имело не меньшее значение, чем разоблачение преступлений Сталина.

Так отец будет поступать и впредь, в столкновении человека с догмой он всегда выбирал человека. Если ему удавалось… Некоторые табу и отцу оказались не по зубам.

Доклад занял целый день. Домой отец вернулся смертельно усталый, но чрезвычайно довольный. Он просто сиял. Зачитать отчет съезду, ничего более почетного просто невозможно себе вообразить.

Утром заседания продолжались, началось обсуждение. Прения на съезде пошли по давно заведенному порядку, ораторы повторяли и иллюстрировали примерами основные положения отчетного доклада. Только Микоян часть своего выступления посвятил сомнениям в обоснованности некоторых сталинских репрессий, но это громыхнуло отдаленным громом и затихло. Делегаты Анастаса Ивановича не поддержали. Ничто не предвещало приближающегося взрыва. Всего несколько дней отделяло нас от второго, так называемого секретного доклада отца. Как и остальные жители нашей страны, всей Земли, члены нашей семьи не подозревали, что вот-вот рухнет один из самых страшных и кровавых мифов нашего времени.

Я слабо запомнил те дни. Своими мыслями отец со мной не делился. Не подозревали о его намерении и остальные домашние. Внешне он ничем не выдавал себя, по утрам, как обычно, мельком проглядывал газеты с многочисленными причесанными под одну гребенку речами и отправлялся на очередное заседание в Кремль.

В этом весь отец. Такой открытый, непосредственный, даже многоречивый в делах, касавшихся строительства и сельского хозяйства, он становился неразговорчивым, неприступным, когда дело касалось ключевых вопросов. Как и в случае с Берией, мы узнали о происходившем после, а не до.

Второй доклад отца оброс за эти десятилетия бородой слухов, таинственных псевдоподробностей. Например, почему-то считается, что дело происходило ночью… Никакой таинственности не было, делегаты собрались как обычно, утром, вот только многочисленным гостям съезда в тот день предложили отдельную программу, они разъехались по московским предприятиям выступать на специально организованных митингах.

Наверное, наиболее авторитетным свидетелем драматических событий тех дней является сам отец. Вот как он описывает происходившее.

«Начался съезд. Я сделал доклад… Но я не был удовлетворен. Меня мучила мысль: "Вот съезд кончится. Будет принята резолюция. Все это формально. А что дальше? На нашей совести останутся сотни тысяч расстрелянных людей, две трети состава Центрального комитета, избранного на XVII партийном съезде. Редко, редко кто удержался, а так весь партийный актив был расстрелян или репрессирован. Редко кому повезло, и он остался жив. Что же дальше?"

Записка комиссии Поспелова сверлила мне мозг. Наконец я собрался с силами и во время одного из перерывов, когда в комнате Президиума съезда были только члены Президиума ЦК, поставил вопрос:

– Товарищи, а как же быть с запиской товарища Поспелова? Как быть с расстрелами, арестами? Кончится съезд, и мы разъедемся, не сказав своего слова. Ведь мы уже знаем, что люди, подвергшиеся репрессиям, были невиновны, они не были никакими врагами народа. Это честные люди, преданные партии, преданные революции, преданные ленинскому делу строительства социализма и коммунизма в Советском Союзе. Люди будут возвращаться из ссылки, мы же держать их теперь не будем. Надо подумать, как их возвращать?…

…Как только я закончил говорить, тут сразу на меня все набросились. Особенно Ворошилов:

– Что ты? Как это можно? Разве можно все рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, на авторитете нашей страны? Это же в секрете не удержишь! И нам тогда предъявят претензии. Что мы можем сказать о нашей роли?

Очень горячо стал возражать и Каганович, с таких же позиций. Это была не позиция глубоко партийного и философского анализа, а шкурная, личная. Это было желание уйти от ответственности. Если сделано преступление, то замять его, прикрыть.

Я говорю:

– Это невозможно, даже если рассуждать с ваших позиций. Скрыть ничего невозможно. Люди будут выходить из тюрем, приезжать в города к родным. Они расскажут своим родственникам, знакомым, друзьям, товарищам все как было. Достоянием всей страны, всей партии станет то, что те, кто остался в живых, были невинно репрессированы. Люди отсидели 10–15 лет, а кто и больше, совершенно ни за что. Все обвинения были выдумкой. Это – невозможно.

Потом, товарищи, я еще прошу подумать – мы проводим первый съезд после смерти Сталина. Я считаю, на этом съезде мы должны чистосердечно рассказать делегатам всю правду о жизни и деятельности нашей партии, Центрального комитета за отчетный период. Мы отчитываемся сейчас за период после смерти Сталина, но мы, как члены Центрального комитета, должны рассказать и о сталинском периоде. Мы же были в руководстве вместе со Сталиным, и как же мы можем ничего не сказать делегатам съезда? Съезд закончится. Делегаты разъедутся. Вернутся бывшие заключенные и начнут их информировать по-своему. Тогда делегаты съезда, вся партия скажут: позвольте, как же это так? Был XX съезд – и там нам ничего не сказали. Вы что, не знали о том, что рассказывают люди, вернувшиеся из ссылок, из тюрем? Вы должны были знать!

Мы ничего не сможем ответить! Сказать, что мы ничего не знали – это будет ложью, есть записка товарища Поспелова, и мы теперь уже знаем обо всем. Знаем, что репрессии были ничем не обоснованы, что это был произвол Сталина.

Ответом была опять очень бурная реакция. Ворошилов и Каганович повторяли в один голос:

– Нас притянут к ответу. Партия за это имеет право притянуть нас к ответу. Мы были в составе руководства, и если мы не знали, так это наша беда, но мы ответственны за все.

Я сказал:

– Если рассматривать нашу партию как партию, основанную на демократическом централизме, то мы, как руководители, не имели права не знать. Я, да и другие находились в таком положении, что не знали многого, потому что был установлен такой режим, когда ты должен был знать только то, что тебе поручено, а остального тебе не говорят, и сам не суй носа. Мы и не совали носа. Но не все были в таком положении. Некоторые знали, а некоторые даже принимали участие в решении этих вопросов. Поэтому здесь ответственность разная.