Текст книги "Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы"

Наступил решительный момент. 13 июля в Москву прибыли Гарриман и представитель правительства Великобритании лорд Хейлшем. Им предстояло утрясти с Громыко последние детали. Договорились, что подписание договора состоится в Москве.

Отец был чрезвычайно доволен. Я бы даже позволил себе сказать, счастлив. У меня где-то внутри гнездились сомнения: не обманули ли нас? Не оторвутся ли американцы вперед, воспользовавшись богатым опытом подземных испытаний? Отец отшучивался. Он повторял слова, сказанные в Вене: если мы уже сейчас можем уничтожить США, то стоит ли тратить силы, чтобы иметь возможность сделать это многократно.

Наконец 4 августа в Москве министр иностранных дел Громыко, министр иностранных дел лорд Хьюм и государственный секретарь Раек подписали соглашение между СССР, Великобританией и США об отказе от испытаний ядерного оружия в трех средах: в атмосфере, под водой и в космическом пространстве.

Отец присутствовал при подписании соглашения вместе с Генеральным секретарем ООН У Таном.

Одновременно договорились об установлении прямой связи между Москвой и Вашингтоном – горячей линии на случай возникновения непредвиденных ситуаций. Другими словами, СССР и США арендовали у компании «Вестерн Юнион» пару проводов в ее трансатлантическом кабеле, установили в подвалах Кремля и Белого дома телетайпы. Теперь появлялась возможность выяснить истинные намерения сторон, не прибегая к посредникам, будь то послы, разведчики или журналисты, отпадала необходимость выстаивать в Лондоне в долгой очереди срочных сообщений, ожидающих доступа к телеграфной линии.

На следующий день отец улетел в отпуск в Пицунду. Я остался в Москве.

Отец пригласил Дина Раска отобедать с ним там, на побережье Черного моря, а заодно немного отдохнуть. Встреча прошла непринужденно, почти по-дружески. Впервые со времени прощания с послом Ллуэлином Томпсоном отец так тепло принимал американского гостя. Он как бы предлагал поставить крест на старом, открыть новую страницу в наших отношениях.

Я убежден, что заключение соглашения об ограничении испытаний – это один из уроков, вынесенных высшими руководителями из Карибского кризиса. Никогда и нигде не проявляется так чувство ответственности, как на грани, вынуждающей принимать окончательные решения, а не только говорить о них. После кризиса многое представилось в ином свете, верх взяло опасение: как бы не опоздать!

Проникнувшись определенным доверием к словам американского президента, отец прилаживался к длительному сотрудничеству с Джоном Кеннеди. Он считал, что раз им удалось договориться, не пострадав и не уронив достоинства своих стран, выйти из столь серьезного испытания, как Карибский кризис, то окажутся по плечу и другие проблемы, требующие совместного решения.

Отец не идеализировал президента США, не рассчитывал, что он, представитель иной идеологии, может стать его искренним другом. Нет, речь шла о поисках путей выживания на этой планете, раз уж судьба определила нам жить по соседству, о том, что он называл мирным сосуществованием. Слова, произнесенные Кеннеди в Американском университете, подтверждали его надежды. Отец все чаще возвращался к своим нехитрым подсчетам, основанным на убежденности, что Кеннеди переизберут на второй срок. Следовательно, впереди еще шесть лет. Для динамичного мира срок немалый.

Пока же завязывался новый узел. Американцы все глубже втягивались в войну во Вьетнаме.

Карибский урок не распространялся на Юго-Восточную Азию; семнадцатая параллель располагалась достаточно далеко и от США, и от СССР.

Отец внимательно следил за развитием событий, но не спешил вмешаться, опасался, что китайцы приложат все усилия, чтобы столкнуть нас там лоб в лоб с американцами. Уж не знаю, переоценивал ли он влияние Китая на Вьетнам, но в данном случае лучше переоценить, чем недооценить.

Отец не торопился и с военной помощью. Начиная наступление на юг, вьетнамцы не спрашивали нашего совета, действовали на свой страх и риск.

Осенью 1963 года отец несколько раз возвращался к своему разговору с Кеннеди в Вене о возможности объединения усилий в лунном проекте. Тогда он отверг предложение президента о сотрудничестве, опасаясь за военные секреты, и ограничился соглашением о совместной деятельности в области мирного космоса. Это была скорее декларация об обмене информацией, чем серьезная программа работ.

По мере постановки на боевое дежурство все большего количества межконтинентальных ракет взгляды отца трансформировались. Возможность раскрытия перед американскими учеными некоторых наших секретов переставала казаться ужасной. Раньше отца особенно беспокоило, что за океаном узнают, что межконтинентальных ракет у нас раз, два и обчелся. К тому же уровень их боеготовности не шел ни в какое сравнение с возможностями противной стороны. Такая информация, по мнению отца, могла толкнуть горячие головы на превентивные действия. Пока не поздно…

К 1963 году возможность нанесения ответного ядерного удара по территории США по сравнению с 1961 годом изменилась кардинально. Р-16 одна за другой устанавливались на боевых позициях. В сентябре успешно начались летные испытания янгелевской Р-36. Перспективная ракетная программа приобрела законченный вид. Если там узнают, что Советский Союз обладает массовыми межконтинентальными ядерными носителями, вреда не будет. То, что УР-100 только начали проектировать, отца не смущало, – пройдет не так уж много времени, и они появятся на боевых стартах.

Встреча с Королевым и Глушко заставила отца еще раз задуматься о лунной программе. Уж больно дорого Сергей Павлович запросил за свою Н-1. Впервые слова отца, точнее, мысли вслух о возможности заключения соглашения с США об осуществлении лунной программы я услышал где-то во второй половине сентября. Толчком к этому, видимо, послужило состоявшееся 20 сентября выступление американского президента на сессии Генеральной Ассамблеи ООН, в котором он снова предложил нам лететь на Луну вместе. Отец еще ни с кем не делился своими идеями, но я знал по опыту: раз они возникли, то пробьют себе дорогу. Последний раз отец вернулся к этой теме в ноябре, где-то за неделю до трагической смерти Кеннеди. Он сказал, что советский посол Анатолий Добрынин встречался с президентом США, и среди вороха иных проблем Кеннеди упомянул и лунную программу, просил передать в Москву, что его предложение объединить лунные программы наших стран серьезно, и он хотел бы в ближайшем будущем обсудить его в деталях.[108]108
  В своих воспоминаниях Добрынин пишет, что во время последней встречи с американским президентом 26 августа 1963 года они обсуждали возможность сотрудничества в мирном использовании космоса (Анатолий Добрынин. Сугубо доверительно. М.: Автор, 1996. С. 93).


[Закрыть] «Надо подумать, – в задумчивости проговорил отец и добавил: – Очень заманчиво, мы сэкономим кучу денег, не говоря уже обо всем другом». О чем другом, отец не уточнил. Не могу сказать, чтобы эта информация меня обрадовала. Мне казалось, что раскрытие наших секретов противнику чрезвычайно опасно. Сегодня их гнетет миф о нашем превосходстве: мощные носители, таинственное горючее, фантастически точные приборы и кто знает что еще. Но мы-то знаем, что ничего этого нет, наши ракеты, возможно, не хуже, но уж никак не лучше стартующих с мыса Канаверал. В 1957 году, до какой-то степени в 1961-м еще можно было говорить об исключительной грузоподъемности «семерки». Сегодня все это ушло в прошлое, а УР-500 и Н-1 здорово уступают «Сатурну». Я не мог не высказать свои опасения отцу. Он согласился с моими доводами, но выводы у него оказались противоположными. Отец повернул их в подтверждение своей точки зрения: если мы не в состоянии сохранить первенство, то тем более имеет смысл объединить усилия.

Мои страхи насчет военных секретов он не отбрасывал, но считал их преувеличенными. Отец снова повторил признание Кеннеди нашей способности уничтожить Соединенные Штаты. Он только чуть перефразировал свой ответ: «Используем ли мы более или менее совершенные ракеты, не имеет никакого значения. Если там убедятся, что подобное в принципе возможно, все остальные соображения отойдут на второй план. Кеннеди – разумный политик, война так же не входит в его планы, как и в наши. Будем договариваться, решать дело миром. Через шесть лет, когда ему придется уступить свое кресло в Белом доме, мы насытимся «сотками». Так что, даже если их политика претерпит коренные изменения, наша страна все равно окажется американцам не по зубам».

Отец замолчал, разговор иссяк.

О покушении на Джона Кеннеди отец узнал вечером 23 ноября. Накануне он вернулся из Киева, где готовился к очередному Пленуму ЦК и одновременно позволил себе немного отдохнуть. Трудно сейчас припомнить час, но уже совсем стемнело, что неудивительно в конце ноября. Мы поужинали, отец дочитывал вечернюю почту и собирался к себе на второй этаж, когда в гостиной раздался звонок телефона правительственной связи.

Вечерние звонки в резиденцию давно стали редкостью. Отец считал, что делами нужно заниматься на работе, а дома отдыхать. Конечно, если можно назвать отдыхом ежевечернее корпение над грудами бумаг, захваченных из Кремля. Тревожили отца лишь в исключительных случаях.

– Добрый вечер, товарищ Громыко, – проговорил отец в ответ на первую фразу невидимого собеседника. – В чем дело? Что случилось?

Отец долго слушал, лицо его стало сосредоточенным, потом расстроенным.

– Вы позвоните послу, уточните. Возможно, это какая-то ошибка, – сдавленным голосом проговорил он, – потом немедленно перезвоните мне.

Отец положил трубку и, отойдя на середину комнаты, остановился как бы в нерешительности: возвращаться к столу или подождать здесь. Он переминался с ноги на ногу, на лице его застыло горькое выражение.

Я не выдержал, – уж очень необычным показалось поведение отца, – и спросил, в чем дело. Впрочем, не очень рассчитывая на ответ. В таких случаях спрашивать не полагалось.

Неожиданно отец с охотой откликнулся. Вопрос перебил череду невеселых дум. Он сказал, что американцы передали по радио, кто-то стрелял в Джона Кеннеди. Он сейчас в поездке по стране. Дальше – неясно: то ли ранили, то ли убили… Сообщения противоречивые. Да если и вправду совершено покушение, то журналисты вряд ли имеют исчерпывающую информацию.

– Я попросил Громыко уточнить у посла, – повторил отец уже слышанную мною фразу. – Конечно, и у него вряд ли есть точная информация…

После паузы отец как-то отрешенно произнес:

– Если президент жив…

И, не закончив, запнулся. Что он хотел сказать?

Услышав слова отца, мама и моя сестра Лена, читавшие в столовой, бросили свои дела и присоединились к нам. Повисло тягостное молчание. Посередине комнаты стоял небольшой полированный круглый столик и три кресла. Отец кружил вокруг них. Я сел на стул у телефона. Мама с Леной разместились на диванчике у стены.

Телефон молчал. Отец не выдержал. Разыскал по справочнику телефон Громыко и набрал номер. Секретарь ответил, что Андрей Андреевич дома. Отец, назвавшись, попросил, чтобы Громыко перезвонил к нему на квартиру. Через минуту раздался звонок.

Отец с легким неудовольствием осведомился:

– Почему так долго нет известий?

– Заказали Вашингтон, никак не соединяют, – стал оправдываться Андрей Андреевич.

– Какой Вашингтон? – удивился отец.

– Посла, как вы велели, – ответил Громыко.

– Я говорил об американском после, о Колере, – начал раздражаться отец, – если случилось несчастье, его проинформируют в первую очередь. Позвоните ему и сразу, сразу соединитесь со мной.

Отец положил трубку и как-то полуулыбнулся.

– Вот непонятливый. Стал звонить в Вашингтон, в наше посольство, а не к американцам, – пояснил он. – Сейчас перезвонит.

Отец возобновил свое кружение. На сей раз ожидание не затянулось. Андрей Андреевич сообщил, что в президента Кеннеди стреляли в Далласе – столице Техаса. Президент скончался…

Не вешая трубку, отец выдержал паузу, что-то обдумывая, потом заговорил о соболезновании, о нашем участии в траурной церемонии. Громыко ответил, что представлять государство может посол, но мог бы в Вашингтон полететь и он. Он сказал, что, с одной стороны, Кеннеди – глава империалистического государства и нам особо скорбеть о нем не пристало, но, с другой стороны, появление советского министра расценят положительно. Громыко сослался на прецедент – свою поездку на похороны Джона Фостера Даллеса.

Отец все уже успел обдумать. Он считал, что ранг министра в данном случае недостаточен. Президента должен хоронить президент, но так как Брежнев в Америке фигура малоизвестная, то, по его мнению, лучше всего поручить печальную миссию Микояну. Громыко тут же согласился. В заключение договорились, что Андрей Андреевич узнает, когда отец сможет выразить свои соболезнования в посольстве США. Отец сказал, что, кроме официальной протокольной телеграммы новому президенту Джонсону, он хочет послать соболезнование вдове Кеннеди Жаклин.

Немного подумав, добавил:

– И от Нины Петровны отдельно. Они встречались в Вене.

Такое произошло впервые. Мама сопровождала отца в поездках, к этому постепенно привыкли, но на этом ее участие в государственных делах ограничивалось. Своим жестом отец хотел, как мог, подчеркнуть неформальность, искренность своего сопереживания.

На следующий день в сопровождении Громыко отец посетил посла США Колера, расписался в книге. На имя Джонсона ушло послание, в котором он отмечал: «Я сохраню память о личных встречах с Президентом Джоном Ф. Кеннеди как деятелем широких взглядов, реально оценивавшим обстановку и стремившимся найти пути решения международных проблем, ныне разделяющих мир, посредством переговоров».

Жаклин Кеннеди отец написал: «У всех, знавших его, он вызывал большое уважение, и встречи с ним навсегда останутся в моей памяти».

24-го Микоян прибыл в Вашингтон.

Еще через день президент США Джонсон сделал заявление, подтверждающее жесткую позицию его страны в отношении Вьетнама.

А еще через несколько дней во время вечерней прогулки отец вдруг вспомнил о своих лунных идеях. С горечью он произнес, что вопрос отпал сам по себе. Он доверял Кеннеди, рассчитывал на взаимопонимание. Был готов к рискованным по тем временам контактам не с администрацией США, а с личностью. Теперь личности не стало…

Немного подумав, он добавил, что с Джонсоном все пойдет иначе.

Шести лет, на которые рассчитывал отец, у президента Кеннеди в запасе не оказалось. Не было их и у отца.

Меня в те дни одолели свои заботы. На конец октября – начало ноября наметили запуск ИС (истребитель спутников), первого нашего, челомеевского, спутника. Он представлялся его создателям невиданным достижением. В отличие от всех предыдущих подобных аппаратов, и королёвских, и янгелевских, как я уже рассказывал, спутнику предстояло научиться менять орбиту, перемещаться вверх, вниз, влево, вправо, искать себе подобных, создавать ассоциации, прообраз будущих космических поселений, или уничтожать себе подобных.

Первый пуск произвели на «семерке» 1 ноября 1963 года. Штатный носитель УР-200, как мы и ожидали, запаздывал. Его дебют состоялся через два дня, 3 ноября, естественно, без полезной нагрузки.

Новый спутник получил несекретное наименование – «Полет», тем самым Владимир Николаевич провозглашал свою собственную линию космических аппаратов. Однако название не привилось, вскоре все челомеевские пуски ИС пошли под безликой маркой «Космос» с многозначными номерами.

Американцы, внимательно следившие за каждым нашим космическим экспериментом, в отношении полета сделали заключение, что его назначение скорее военное, чем мирное. Невиданная до сего времени маневренность «Полета» позволяла ему разыскать и сблизиться с любым орбитальным аппаратом, своим или чужим. Поэтому в США сделали вывод, что он может быть использован в качестве космического перехватчика.

С советской стороны опровержения не последовало.

Немалыми успехами мог похвастать и Янгель. Наконец-то завершились испытания ракетных шахт. Теперь не только Р-16, опередившая сестер на полгода, но с декабря 1963 года Р-12 и Р-14 получили прописку под землей. Со следующего года планировалось строительство только защищенных стартов.

Новый 1964 год, последний год своей активной политической деятельности, отец начал с мирной инициативы. Он призвал главы государств и правительств к решению всех спорных территориальных вопросов мирными средствами. Такие призывы появлялись и раньше, но сейчас речь шла о конкретных, грозящих вспыхнуть войной точках: Германии, Вьетнаме, Корее и Тайване. Этот призыв я отношу еще к одному из уроков Карибского кризиса: время угроз миновало.

Казалось, всё просчитали с Кубой: договор двух суверенных государств, не отличающийся от многих подобных, заключенных с другими державами, а чем обернулось…

Наступал новый период мировой истории. Период, когда война переставала служить инструментом политики. Происходившую метаморфозу не все восприняли одновременно, одним дано было это осознать раньше, другим – позже. Отец один их первых решительно вложил меч в ножны.

Между тем в первые месяцы 1964 года завязался узелок кризиса, который отцу, оказалось, не суждено было пережить. На сей раз события разворачивались не где-то вдали, а здесь, дома, в Москве. От отца решили избавиться.

Прошедшее десятилетие он посвятил попыткам наладить, запустить механизм экономики. На решение именно этой задачи нацелены были многочисленные, переходящие одна в другую реорганизации, упразднение одних ведомств и возникновение на их руинах других, борьба за сокращение разбухшего бюрократического аппарата, лишение его реальных и мнимых привилегий. Вначале казалось, что дело сдвинулось с места, но вскоре все снова стало тормозиться, реформы то и дело застревали, натыкаясь на непреодолимые преграды. Окрики, поездки по стране, стремление вникнуть в тонкости не улучшали ситуацию.

Отец пытался разобраться, в чем дело. Он нервничал, горячился, ссорился, искал виновных… и не находил. Глубинно, неосознанно он начинал понимать, что дело не в частностях – не работает сама система. Отец обращался к югославской практике и не находил ответа. Искал рецепты у профессора Евсея Либермана и других экономистов неортодоксального толка. Он, прагматик, вплотную подходил к пониманию необходимости введения рынка, называя его материальной заинтересованностью, но, как человек, выросший в условиях непримиримой борьбы с любыми проявлениями свободы в экономике, долго не мог решиться произнести крамольное слово.

Наконец, он пришел к заключению, что настала пора переворачивать страницу. Его соратники считали иначе, они отдавали предпочтение «сталинской управленческой вертикали», шаг назад им казался предпочтительнее шага вперед, но это отдельная история, и рассказываю я ее в «Реформаторе», первой книге трилогии об отце.

XX съезд, разоблачив преступления Сталина, осудив репрессии, обрек на гибель централизованную систему руководства. Не стало страха, на котором она держалась все эти годы. Но ничто не пришло ей взамен. Это осознавалось постепенно, не вдруг, но, по мере осознания, верха все ощутимее теряли возможность диктовать свою волю. Еще вчера послушный аппарат переставал выполнять, просто игнорировал неугодные ему указания отца. Страх смерти исчез, а все иные рычаги власти находились в руках самого аппарата.

«Старик» своей непоседливостью надоел всем.

Ближайшие соратники (а большинство из них были лет на десять моложе отца) нетерпеливо ожидали, когда они сами доберутся до рычагов власти, избавятся от опеки, поучений, выговоров. Становилось невтерпеж, так и подмывало поторопить события.

Аппарат жаждал спокойствия и стабильности. Все эти пересадки, перетряски сидели в печенках. Хотелось пожить в свое удовольствие, забыв страхи сталинской поры, расслабиться от постоянного напряженного ожидания реорганизаций. Наверху требовался свой, надежный человек. И чем скорее, тем лучше.

Армия роптала на проведенные сокращения, в результате которых не только вернулись домой солдаты, но и остались без работы офицеры. Теперь им приходилось срочно менять профессию, начинать в зрелом возрасте жизнь сначала.

А тут пошли разговоры о полной реорганизации, не сокращении, а коренном изменении структуры вооруженных сил. Генералитет жаждал нового главнокомандующего, понимающего их чаяния, защищающего их интересы.

Интеллигенция тоже потеряла веру в отца. Он ухитрился поссориться со многими еще вчерашними своими сторонниками. Учил художников рисовать, поэтов писать стихи, режиссеров ставить спектакли и снимать кинофильмы. Даже музыкантов не миновала чаша сия. Сегодня мы можем попытаться определить меру ответственности, отыскать истинных вдохновителей этого шабаша, но тогда на виду оставался он один. Казалось, уйдет отец, и можно будет вздохнуть спокойно. Избавления всегда ждут с нетерпением.

Убежденный в экономических преимуществах крупных механизированных сельскохозяйственных производств (нескладное слово наиболее полно отвечает сути), отец, не дожидаясь результатов, энергично принялся за сокращение малоэффективных подворий и приусадебных участков. Они, казалось ему, связывают руки крестьянам, становятся обузой на фоне грядущего изобилия. Крестьяне считали иначе и проклинали еще совсем недавно столь популярные преобразования. От грядущих наверху перемен они ждали только облегчения.

В переполненной портретами отца стране каждый шаг связывался с его именем, назойливые славословия навязли в зубах.

Анализ причин, истоков ошибок и поражений – удел истории. Обществу же предстояло сделать следующий шаг. Только куда? Вперед? В неизведанное? Зачем?

Те, кто принимали решения, крепко держали вожжи в своих руках, так же как и аппарат, жаждали не бури – покоя, не процветания – достатка. Конечно, для народа, но если пока не получается, то для лучшей, избранной его части. Пора преобразований прошла, наступала эпоха тяжеловесной стабильности. Выбор сделали. Шагнули назад. Так проявляла себя историческая закономерность.

Наверху столковались довольно быстро. Оказалось, две группы противников отца двигались навстречу друг другу. С одной стороны «копали» московские украинцы, пришедшие в столицу вслед за отцом, его «сторонники» с периферии. Естественным лидером у них стал Брежнев, в руках второго секретаря ЦК сосредоточены все нити связи с обкомами, республиками, армией, КГБ. Примыкали к нему Подгорный и Полянский. Они не так давно угнездились в ЦК и Совмине, но чувствовали себя уверенно.

Другую группу вел Шелепин, лидер молодых. Комсомольцев, как их называли. Его люди внедрились повсюду, в аппарат, КГБ, армию. Пополнение аппарата шло из комсомола, точнее, из его Центрального комитета.

Встретившись, объединились. Молодым пришлось потесниться, уступить лидерство Брежневу. Без него шансы на успех резко понижались.

Подошло 70-летие отца. 17 апреля 1964 года славословия лились патокой, сосед стремился перещеголять соседа. Отец, выслушав все заверения в преданности, призывы к многолетней и плодотворной работе, на одном из очередных заседаний Президиума ЦК сказал, что намеревается отойти от активной работы. Все в один голос завозражали: без него жизнь просто остановится. Отец настаивал, упомянул уже в публичном выступлении о своем желании уступить место молодым. Намерение у него было серьезным, но даты своей отставки он так и не назвал. В разговоре со мной как-то раз упомянул о желании дотянуть до XXIII съезда КПСС, а там уже решить окончательно. Неопределенность не устраивала ни Брежнева, ни Шелепина. Трудно решиться на первый шаг, теперь останавливаться на полдороге не имело смысла.

Сразу после пышных юбилейных торжеств развернулась невидимая и опасная подготовка к смене власти. Доверенные люди разъезжали по ближним и дальним регионам, как бы ненароком заводили с первыми секретарями обкомов разговор о «старике», осторожно прощупывали, каждую минуту готовые отступить в тень, превратить все в шутку. Необходимости в этом практически не возникало, раньше или позже общий язык находился. И вот уже в списке членов Центрального комитета, хранящемся в сейфе у Брежнева, против очередной фамилии возникал крестик. Минусов он почти не ставил, с заведомо ненадежными предпочитали не говорить. В решительный момент их собирались блокировать, а если понадобится – изолировать.

В отличие от Козлова, Брежнев с отцом не спорил. Наоборот, он стал чрезмерно предупредительным. Его публичные восхваления Хрущева переходили всякие границы. Остальные члены Президиума ЦК вторили, стараясь перещеголять друг друга. Отец кисло морщился, но не останавливал славословий. Как их остановить, если любое возражение вызывает новый словесный поток, теперь уже по поводу его скромности.

После приторных восхвалений Брежнев вызывал к себе председателя КГБ Семичастного и вел с ним долгие доверительные беседы. Он все никак не решался назначить дату. Страх парализовал его волю. Ему мечталось, чтобы все свершилось само собой, сделалось чужими руками. Самым простым выходом Брежневу представлялось физическое устранение отца. Естественно, с помощью КГБ. Какие только варианты не обсуждались в этих беседах. Брежнев хватался то за одно, то за другое.

Сначала он предложил отравить отца. Такая смерть казалась ему наиболее естественной. Однако председатель КГБ проявил осторожность. Семичастному чисто по-человечески претило убийство. Кроме того, он принадлежал к другой группировке. Брежнев представлялся «комсомольцам» только лишь переходной фигурой, ступенькой. Зачем давать ему такой козырь в руки?

Семичастный отказался, сославшись на невыполнимость предложения. Женщина, которая обслуживает отца, убеждал он Брежнева, предана ему, работает с ним еще со Сталинграда, с войны. Подкупить ее, как советовал Леонид Ильич, невозможно. К тому же логика преступления требовала устранения убийцы, а затем убийцы убийцы. И так без конца.

– Так очередь дойдет и до меня, – улыбнулся Семичастный, – а потом и до вас, – кивнул он Брежневу.

Леонид Ильич снял свое предложение. Только затем, чтобы выдвинуть новое. Преступление его притягивало магнитом. Следующая идея: устроить авиационную катастрофу в момент возвращения отца после государственного визита в Египет. В том самолете летел и я. И здесь Семичастному удалось отговориться. От участия в массовом убийстве пассажиров и экипажа самолета он отказался наотрез.

Фантазия у Брежнева оказалась богатой, он заменил авиационную катастрофу автомобильной. По его мнению, наиболее удобным местом мог оказаться Ленинград, куда отец собирался в начале июня на краткую встречу с Тито. И тут ничего не вышло, Семичастный проявил твердость.

Последняя идея родилась уже просто от отчаяния. Леонид Ильич вознамерился арестовать отца в окрестностях Москвы, когда тот в первых числах июля поездом возвращался домой после поездки по скандинавским странам. Снова поражение, он не смог ответить на вопрос: «А что дальше? Что последует за арестом?»

Отец благополучно вернулся в Москву. Кто знает, не припомнил ли Брежнев свои неудачи, когда впоследствии решался на замену Семичастного Андроповым?

Предпринимались ли попытки предупредить отца? По прошествии стольких лет ответить на этот вопрос все труднее. Свидетелей становится все меньше. Иные же не заинтересованы в истине. Одно ясно: желающих отыскалось немного. Отец оказался в изоляции.

Что мне удалось узнать? Летом 1964 года моей сестре Раде позвонила какая-то женщина. Фамилии ее она не запомнила. Эта женщина настойчиво добивалась встречи с сестрой, заявляя, что обладает важными сведениями. Рада от встречи всячески уклонялась, и тогда, отчаявшись, женщина сказала по телефону, что ей известна квартира, где собираются заговорщики и обсуждают планы устранения Хрущева.

– А почему вы обращаетесь ко мне? Такими делами занимается КГБ. Вот туда и звоните, – ответила Рада.

– Как я могу туда звонить, если председатель КГБ Семичастный сам участвует в этих собраниях! Именно об этом я и хотела с вами поговорить. Это настоящий заговор.

Информация показалась Раде несерьезной. Она не захотела тратить время на неприятную встречу и ответила, что, к сожалению, ничего сделать не может, она лицо частное, а это дело государственных органов. Она попросила больше ей не звонить.

С аналогичными предупреждениями обращался к ней и Валентин Васильевич Пивоваров, бывший управляющий делами ЦК. По поводу его звонка Рада даже советовалась со старым другом нашей семьи профессором Александром Михайловичем Марковым, в то время возглавлявшим Четвертое главное управление Минздрава. Он порекомендовал не придавать этой информации значения, сочтя ее за плод повышенной мнительности Пивоварова. Рада воспользовалась авторитетным мнением и выбросила этот случай из головы.

Еще любопытное сообщение. Вот что я узнал от старого известинца Мэлора Стуруа. У каждого поколения есть своя главная тема. Нас, «шестидесятников», влекут годы «оттепели». И на сей раз, слово за слово, разговор перешел к Хрущеву.

В 1964 году брат Мэлора, Дэви, работал секретарем ЦК Компартии Грузии. Летом, видимо в преддверии июльской сессии Верховного Совета, он приехал в Москву. Прямо с аэродрома поспешил на квартиру к брату. Мэлор давно не видел его таким обеспокоенным.

– Произошла неприятная и непонятная история, – едва поздоровавшись, начал Дэви, – затевается какая-то возня вокруг Никиты Сергеевича…

Он рассказал, что перед отъездом из Тбилиси имел встречу с Мжаванадзе, Первым секретарем ЦК КП Грузии, и тот намекнул ему: с Хрущевым пора кончать. Конечно не в открытую, но тренированное ухо безошибочно улавливает нюансы.

Теперь Дэви просил у брата совета: предупредить Никиту Сергеевича? Или промолчать? Ситуация складывалась непростой – грузину одинаково противны и предательство, и донос. А тут еще кто знает, каких ожидать последствий.

Мэлор предложил свести Дэви с Аджубеем. Его кабинет в «Известиях» доступен Стуруа в любой момент. Но… решение брат пусть примет сам. В этой семье хорошо знали, что может произойти, если Мжаванадзе, а особенно тем, кто стоит над ним, станет известно, кто разоблачил заговорщиков. Дэви колебался не более нескольких секунд и коротко бросил: «Пошли». Через полчаса они входили в кабинет главного редактора второй по значимости газеты в стране.

Дэви коротко рассказал о своем подозрительном разговоре с Мжаванадзе. Аджубей кисло заметил, что грузины вообще не любят Хрущева.

По отношению к Мжаванадзе подобное замечание звучало по меньшей мере странно. Василий Павлович до последних лет грузином числился лишь по фамилии. В 1953 году после смерти Сталина и ареста Берии отец оказался перед дилеммой: кого послать в беспокойную республику. Требовался человек надежный, проверенный. Вот тут он и вспомнил о служившем на Украине генерале Мжаванадзе. Он хорошо знал Василия Павловича по войне. Так генерал превратился в секретаря ЦК. Теперь Мжаванадзе превратился в одного из активных противников отца. Видимо, сработали старые украинские связи.