Текст книги "Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы"

По возвращении в Вашингтон отец с Громыко, предоставив всем остальным полную свободу, отправились в Кэмп-Дэвид на переговоры.

Эйзенхауэр предложил отцу лететь в Кэмп-Дэвид вертолетом: сверху он сможет полюбоваться городом, многорядными шоссе-хайвэями – ими Эйзенхауэр особенно гордился. Сразу после прихода к власти в 1952 году он протолкнул в Конгрессе многомиллионный проект строительства широченных, даже по американским меркам, дорог, соединяющих Восточное, Атлантическое побережье, с Западным, Тихоокеанским. Мыслил он тогда по-генеральски: в случае высадки советских войск (а где они высадятся, он понятия не имел) такие дороги позволят свободно маневрировать, перебрасывать войска через всю страну. Ширину рассчитывали так, чтобы на шоссе могли садиться самолеты.

Русские не высадились в Америке и, как только теперь начинал понимать президент, не собирались высаживаться, но тысячемильные шоссе построили. Они стали основными транспортными артериями страны. Без них современная процветающая Америка просто не состоялась бы. Эйзенхауэр очень гордился своим детищем и по-человечески, и по-президентски, хотел похвалиться перед своим русским гостем.

Однако отец неожиданно заупрямился, предложение лететь на вертолете ему явно пришлось не по душе. Дело в том, что у нас вертолеты считались крайне ненадежным средством передвижения, а полеты на них – весьма рискованными. Не настолько, чтобы не летать вообще, в военном деле их использовали, но о гражданских перевозках не заикались даже сами вертолетостроители. Отец никогда не трусил, война приучила его к каждодневному риску. Она же приучила его не лезть на рожон.

Предложение Эйзенхауэра застало отца врасплох; к тому же, он не исключал и худшего: поднимут американцы его на вертолете, подстроят аварию и упрячут концы в воду. Отец вежливо попытался объяснить президенту, что он бы предпочел машину. Эйзенхауэр, с жаром расписывая красоты, открывающиеся из иллюминаторов вертолета, никак не понимал, почему отец предпочитает застрять в автомобильной пробке.

Препирались они довольно долго. Президент даже недовольно буркнул, что отец, если уже ему так хочется, может ехать на машине, он же сам воспользуется вертолетом и встретит отца в Кэмп-Дэвиде.

– Так вы тоже собираетесь лететь? – удивленно произнес отец.

– Естественно, я же сказал, что хочу показать вам Вашингтон с воздуха, – Эйзенхауэр удивился не меньше отца.

– Тогда полетели, – решительно заявил отец.[51]51
  На самом деле, судя по программе визита, отец еще в первый день полетал с Эйзенхауэром на вертолете над Вашингтоном, но в памяти оба полета слились в один, и я решил следовать его рассказу.


[Закрыть]

Полет на вертолете отцу понравился, а сам вертолет понравился еще больше, особенно огромные, в добрую половину фюзеляжа, окна. Отец просто влюбился в президентский вертолет и даже спросил хозяина, не может ли он купить в Америке парочку? Президент замялся. Тогда Советскому Союзу ничего не продавали, а тут – вертолет! С другой стороны, никакого особого секрета вертолеты в себе не таили. Их делали повсюду в мире, в Советском Союзе тоже, а добрый жест дорогого стоит. Президент ответил «да». За это «да» Эйзенхауэра потом жестоко критиковали в Конгрессе, но он сдержал слово, подписал разрешение на продажу Советскому Союзу двух вертолетов конструкции Игоря Сикорского. Точно таких, на котором они с отцом летали в Кэмп-Дэвид.

По возвращении в Москву отец собрал вертолетчиков и с пристрастием допросил их: как это так, у американцев даже президент летает на вертолете, там это просто транспорт, а у нас это чуть ли не цирковой, рисковый номер? Министр авиации Дементьев стал рассказывать о сложностях в изготовлении редукторов, балансировки лопастей. Отец его не перебивал, но, когда тот замолк, спросил: «Можете вы сделать вертолет не хуже американского?»

Министр промолчал. Михаил Леонтьевич Миль, вертолетный корифей, ответил: «Могу».

Милевский МИ-4 один в один походил на вертолет Сикорского, однако МИ-4 – не копия американского. Тогда и копировать было не с чего. Просто добротная конструкторская мысль отбирает из множества конструктивных решений наилучшие, и в результате машины, самолеты, вертолеты, танки или грузовики непрофессионалу кажутся близнецами.

В считаные недели Миль вырезал в фюзеляже своего транспортного МИ-4 «американские» обзорные иллюминаторы, установил мягкие кресла, настелил ковры. 11 ноября, через полтора месяца после возвращения отца из США, два милевских вертолета сели на брусчатку Кремля напротив Царь-колокола.

Отец с некоторым изумлением (ведь можем не хуже американцев!) осмотрел вертолет, посидел в кресле и тут же предложил запустить пассажирские вертолеты в производство. Они станут, считал он, незаменимыми: и на крымских и кавказских курортах, и в Сибири с ее бездорожьем.

Дементьев не возражал, но снова заговорил о редукторах, о лопастях. Отец, не дослушав его, обратился к Милю:

– А как вы, конструктор, считаете: можно на вашем вертолете летать? Не поубиваете людей?

– Можно, не поубиваю, – ответил Миль.

– Вот и хорошо, – отозвался отец, – я улетаю в отпуск на пару недель, в Пицунду. По возвращении из аэропорта в Кремль полечу на вертолете.

– Никита Сергеевич, – вмешался, задохнувшись, стоявший неподалеку Литовченко, начальник охраны отца.

– Знаю, что вы скажете, – перебил его отец. И снова обратился к Милю:

– Довезете?

– Довезу, – Миль не сомневался ни в себе, ни в вертолете.

– Вот и хорошо, – подвел итог отец.

27 ноября отец перелетел на вертолете из Внуково в Кремль. На милевском или, по настоянию охраны, на американском, не могу сказать. Вскоре пассажирские МИ-4 с эмблемой «Аэрофлота» появились в Крыму, а затем стали привычным «средством передвижения». Как в Америке.

Продолжение истории с вертолетами мне рассказал Сергей Сикорский, сын конструктора и сам конструктор. Мы с ним подружились уже в 1990-х годах. Оказывается, с продажей двух вертолетов отцу неприятности у Эйзенхауэра не закончились, они только начинались. Фирма «Боинг» (они делали двухвинтовые, похожие на летающие вагоны, вертолеты) обвнили президента в протекционизме, в покровительстве Сикорскому. Как это он посмел без всякого конкурса разрешить продать СССР вертолеты Сикорского, оставив фирму «Боинг «за бортом?

Назревал скандал. Эйзенхауэр обратился к отцу с предложением купить еще пару вертолетов, теперь уже у «Боинга». Отец с радостью согласился: наши инженеры их досконально исследуют, многому научатся, лучшее скопируют.

29 декабря 1959 года газеты сообщили о пассажирском вертолете конструкции Александра Сергеевича Яковлева. После появления во время войны в Корее двухвинтовых десантных вертолетов Боинга он тоже сконструировал свой «летающий вагон». Теперь, после получения образцов из США, переделал их в пассажирские.

Но «летающие вагоны» в гражданском варианте не прижились ни у нас, ни в Америке.

Отец провел в США пятнадцать дней. По нынешним представлениям, срок для государственного визита огромный. Сегодня отводится день-другой на переговоры, и партнеры разъезжаются. Время дорого. Тогда, в период знакомства, трудно сказать, что оказывалось в конечном счете важнее: переговоры с президентом или постижение незнакомой страны. Ведь каждая поездка в те дни походила на высадку на неизведанную планету. Наши контакты с миром только начинались.

В последний день визита отцу предстояло выступить по телевидению. Об этом еще в Москве рядили по-разному. У отца долго не могло сложиться к этому однозначного отношения. Ему очень хотелось выступить перед американцами, но это автоматически предопределяло ответное появление в следующем году президента США на советском телевидении. Его особенно боялись. Нет, не того, что все слушатели разом сменят свои симпатии. Об этом особенно не задумывались. Официальные инстанции пришли в ужас от одной возможности вещания нашим рупором пропаганды чуждых идей. Узел разрубил отец, сказавший, что если мы не доверяем своему народу, боимся, что он по первому слову американского президента последует за ним, то мы, то есть руководство, ни гроша не стоим и никому не нужны. Не все согласились с отцом, но спорить не стали.

И вот теперь отец готовился, вернее, волновался в ожидании начала передачи. Не по существу, что сказать американцам, отец знал твердо: он скажет о мире, о сосуществовании и, конечно, о преимуществах социализма, о его скором торжестве повсеместно. Отца волновало, как его покажут на экранах телевизоров, не придумают ли какую-нибудь хитроумную пакость. Он держался настороже и наотрез отказался от услуг гримера. По его представлениям, в гриме содержалась некая доля унижения и даже провокации. Потом станут описывать, как советского премьера подмазывали и подкрашивали. Напрасно его убеждали, что под светом юпитеров его лысина и нос начнут блестеть, покраснеют. Отец держался твердо и победил. Уже после передачи он с гордостью рассказывал, как ему удалось отбить все притязания режиссера.

В студию отец уехал один, а мы в Блейр Хаузе в страшном волнении ожидали, когда же он появится на экране в те годы редкого даже в Штатах цветного телевизора. Но все обошлось. Отец сказал все, что хотел и, попрощавшись на ломаном английском, исчез с экрана. Вот только лицо у него казалось неестественно красного цвета, и при каждом движении предательски поблескивала лысина.

Видимо, в США появления отца перед телезрителями опасались не меньше, чем в Кремле Эйзенхауэра. Как только он ушел из кадра, его сменили сразу три комментатора, начавшие разъяснять, опровергать, уточнять.

Отца подобный прием расстроил, но не рассердил. Мы не в стане друзей, чего тут еще следует ожидать? Смеясь, он посоветовал нашим пропагандистам поучиться у американских и учесть преподанный урок на будущее.

Отец остался доволен увиденным в США. Особенно ему понравились люди – их открытость, непосредственность, дружелюбие.

Говорили о многом, в одних вопросах сближение и не намечалось, в других, почти прийдя к согласию, партнеры, как бы испугавшись, отскакивали на исходные позиции. Обе стороны явно опасались верить друг другу. Вот как вспоминает отец.

«Какой же вопрос был у нас главным? Главный вопрос – договориться о разоружении.

Я видел, что Эйзенхауэра это беспокоит, и серьезно беспокоит. Я чувствовал, что он не рисовался, а действительно хотел договориться о том, чтобы не было войны… В переговорах, а вернее, в разговорах он высказывал:

– Господин Хрущев, я военный человек. Я всю свою жизнь нахожусь на военной службе. Я участвовал в войне, но я очень боюсь войны. Я бы хотел сделать все, чтобы избежать войны. Прежде всего – договориться с вами, это главное…

Я ответил:

– Господин президент, не было бы большего счастья для меня, если бы мы смогли с вами договориться и исключить возможность войны между нашими странами… Но как договориться?

Этот вопрос очень занимал и Эйзенхауэра, и нашу сторону. Это главный вопрос. Остальные, как говорится, производные: как улучшить наши отношения, развить торговлю, экономические, научные, культурные связи.

Мы знали их позицию, они знали нашу. Я не видел, чтобы что-то изменилось в этом вопросе. Я не надеялся, что можно будет договориться.

И та и другая сторона понимала, что надо исключить войну. Конкретный вопрос – запретить термоядерное оружие.

Американская сторона отстаивала позицию установления международного контроля. Тогда на международный контроль мы никак не могли согласиться. Я подчеркиваю – "тогда".

Поэтому мы хотели договориться о прекращении испытаний ядерного оружия, а это мы считали возможным без международного контроля.

Всякий взрыв фиксируется техническими средствами. Обеспечить контроль можно, не устанавливая этой техники на территории другой страны, с собственной территории или территории своих союзников.

Американцы окружили нас своими военными базами. Они, как говорится, всё просматривали и всё прослушивали, так что этот контроль они уже давно установили. Они добивались посылки контролеров, не обязательно из Соединенных Штатов Америки. Был возможен международный контроль. Мы не могли принять международного контроля.

Уже сейчас, когда я нахожусь на пенсии, я этот вопрос тоже обдумывал. Я считаю, что сейчас такой контроль возможен. Он был бы без ущерба для обороны. Сейчас этот контроль был бы взаимным.

Тогда мы значительно отставали в накоплении ядерного оружия. Мы не имели нужного количества носителей ядерного оружия, ракет. Самолетами-бомбардировщиками мы не доставали территории Соединенных Штатов Америки. Мы были слабее.

Мы могли в пух и прах разнести союзников США в Европе и в Азии, но экономический потенциал США для нас, для нашего оружия находился на недосягаемом расстоянии.

Естественно, мы не могли согласиться, потому что контроль был бы не в нашу пользу. Они просто получили бы возможность арифметически подсчитать и определить, что мы слабы! Именно сейчас для них было бы наиболее выгодно покончить с нами путем войны. Завтра будет уже поздно…

…В поездку мы взяли конкретные предложения: выделить какие-то пограничные районы в Советском Союзе и в западных странах НАТО, в которых можно было бы проводить взаимную проверку, как вести наблюдения с воздуха, так и, по-моему, наземную. Я сейчас не помню районы, но думаю, мы предложили большие территории у наших западных границ. В первую очередь, на собственной нашей территории и, конечно, на территории ГДР, где стояли наши войска».

Первые переговоры президента Эйзенхауэра и отца с высоты наших знаний и опыта, накопленных за прошедшие годы, выглядят по-детски наивными, по-детски прямолинейными, перенасыщенными идеологией и амбициями. И тем не менее, на мой взгляд, эти первые шаги отличались искренностью с обеих сторон. Оба руководителя хотели добиться мира, оба они знали цену войне. Первые шаги потому и первые, что без них невозможны никакие последующие. Наш путь в новый мир начался тогда, пятьдесят с лишним лет назад.

В сентябре 1959 года, готовясь к переговорам с Эйзенхауэром, отец трезво оценивал возможности достижения соглашений. Он не питал особых иллюзий, а потому не испытал и разочарований. Вот что он писал в статье, опубликованной в сентябре в журнале «Форин афферс»: «Главное – это удерживаться на позициях идеологической борьбы, не пуская в ход оружия, для того, чтобы настоять на своем». Это балансирование на грани между идеологической борьбой и мирным сосуществованием серьезно затрудняло достижение соглашений. Но таковы реалии тех лет.

Президенту проблемы казались проще, чем на самом деле, он надеялся, что откровенный обмен мнениями растопит лед. Он недооценил его толщину, наращенную взаимными усилиями за многие годы.

Вернусь к воспоминаниям отца.

«Когда мы стали перебирать вопросы, интересующие и ту и другую стороны, требующие решения, мы натолкнулись на рогатки. Они мешали нашему сближению, но убрать их мы не могли.

Я сразу почувствовал, что Эйзенхауэр обмяк. У него был вид человека, который побывал в проруби: его измочалило, и с него стекала вода. У меня, видимо, вид был также не лучше, чем у Эйзенхауэра. Впрочем, может быть, лучше, потому что у нас не было иллюзий. Мы не надеялись первой поездкой снести все преграды на пути нашего экономического сближения… с Соединенными Штатами.

Мы хотели себя показать и посмотреть Соединенные Штаты Америки, хотели продемонстрировать свою непреклонную волю: мы не пойдем ни на какие односторонние уступки, которых домогалась Америка. Поэтому обстановка нас огорчила, мы хотели уладить спорные вопросы, но увидели, что условия не созрели… Пришло время обеда… Обед был не торжественным. Атмосфера за столом была такой, как будто в доме лежал тяжелобольной. Такое чувство господствовало с нашей стороны, а больше всего у президента Соединенных Штатов.

Договоренность могла быть, но надо было пойти на реальные и разумные шаги. Договориться, ничего не уступая, получить нужное соглашение – это значит принудить другую сторону к капитуляции. Никаких реальных возможностей у Соединенных Штатов Америки к тому не было.

Пригласив нас, они проявили инициативу, после долголетней идеологической войны, которую мы вели. Это приглашение не давало им надежды принудить нас к капитуляции. Наоборот! Мы укреплялись на своих позициях, мы были неприступны – стояли, как говорится, как гранит.

Одним словом, пообедали мы… Обед был похоронный, невеселый. Не свадебный. Так… контакты. Ни похороны, ни свадьба. Сели в машину. В Вашингтон я возвращался в одной машине с Эйзенхауэром. Я не помню, каким количеством фраз мы обменялись на всем этом пути, очень мало, очень скупо. Разговор не вязался…»

В твердости позиции преуспели обе стороны. Переговоры прошли жестко, бескомпромиссно и… безрезультатно. Разговоры вне протокола происходили совсем иначе. Независимо от темы, они беседовали с симпатией, с добрым юмором. Говорили о разном: о гольфе и отношениях с военными, о президентских бычках и путях сохранения мира, о ковбойских кинофильмах и будущем Европы. Мне особенно запомнились два разговора. Я их читал в записи переводчиков, в Кэмп-Дэвид меня не взяли. Во время одной из прогулок Эйзенхауэр ненадолго замолчал, задумался о чем-то своем, а потом неожиданно спросил отца: как он управляется со своими военными?

Отец насторожился: не секреты ли президент выведывает? Расспрашивал же его недавно в Москве Никсон, вице-президент, о нашем ракетном топливе. От этих американцев всего можно ожидать.

– У меня самого с военными масса проблем, хоть я и генерал, – Эйзенхауэр, увидев замешательство отца, взял инициативу в свои руки. – Стоит только принять бюджет, как они стучат в дверь и просят дополнительные ассигнования. Я им объясняю: бюджет утвержден, больше денег взять неоткуда. Они же напирают: Советский Союз разрабатывает то-то и то-то, суют под нос донесения разведки, давят: если не дадите денег, пеняйте на себя, по вашей вине они нас разгромят, демократия погибнет. И я даю, нехотя, но даю.

Эйзенхауэр замолчал и с вопрошающей улыбкой посмотрел на отца.

– У меня то же самое, – тоже улыбаясь, отвечал отец, – мои маршалы постоянно напирают на меня: дай то, дай другое, нужны им и новые бомбардировщики, и новые крейсера, и авианосцы, и новые пушки. Я отбиваюсь, объясняю: бюджет сверстан, выделили вам сколько могли. Нужно еще и людей кормить, хлеб растить, дома строить. Они же продолжают грозить, что иначе вы нас разгромите, оккупируете. И все из-за моей недальновидности, скаредности. Приходится и мне платить.

Отец, в свою очередь, замолчал и с интересом ожидал продолжения. Эйзенхауэр молчал.

– Знаете, господин председатель, – снова заговорил он, – а что если нам заключить личное соглашение, не между странами, а между мной и вами, с тем чтобы обуздать наших и ваших военных?

Отец с удивлением посмотрел на президента. Что он, с ума сошел?

– Конечно, это несерьезно, – очень серьезно продолжил Эйзенхауэр, – но очень хотелось бы…

Отец только сочувственно вздохнул… Разговор иссяк.

В 1961 году, покидая навсегда Белый дом, Дуайт Эйзенхауэр предостережет своих сограждан, что нет ничего опаснее попадания реальной власти, контроля над бюджетом в руки военных и военных промышленников, военно-промышленного комплекса. «Случись такое – беды не оберешься, высосут последние соки, по миру пустят. И все ради "защиты национальных интересов"», – этими словами закончил свою речь американский президент.

В другой вечер, тоже на прогулке, отец предложил Эйзенхауэру обменяться списками шпионов, тайных агентов. На сей раз пришла очередь удивляться президенту.

– Чтобы не платить им дважды, – кратко пояснил отец.

– Вы правы, господин председатель, никогда не знаешь, кто из них агент, а кто двойной агент, – Эйзенхауэр понимающе рассмеялся. – Не знаешь, кого раскрыли и «кормят» профессионально изготовленными «секретами», а кто просто выдумывает небылицы.

Но и это «соглашение» не реализовалось.

Именно это человеческое общение, общие интересы, а вернее, склонности, озабоченность будущим, передаваемым в руки детей и внуков, а не перебранки по поводу выплаты оставшихся от войны долгов за поставки по ленд-лизу, упорное противостояние по германскому вопросу, на мой взгляд, – главный результат визита, открывавший немалые перспективы в будущем.

Президент ожидал, что отец заговорит о полетах У-2 над советской территорией, начнет протестовать. Но отец говорил о чем угодно, только не об этом. Эйзенхауэр решил, что он смирился с неизбежным. Отец же молчал, потому что не желал доставлять удовольствия хозяевам, демонстрируя свою слабость, упрашивая не в меру любопытных соседей «не подглядывать в его спальню», неспособность наказать обидчика. Когда собьем первый У-2, тогда и поговорим на равных, – считал отец.

– Нахалов следует учить кулаком, – уже дома пояснил он свою позицию. – Наш кулак теперь выглядит весьма внушительно. Пусть только сунутся.

Он ошибся. Резкий протест, возможно, заставил бы президента задуматься.

Но отец промолчал.

Снова возродился, правда ненадолго, дух Женевы, только теперь он назывался духом Кэмп-Дэвида. Эти два старых человека, не решив ни одного конкретного вопроса, продвинулись очень далеко в главном – в сфере человеческого, гуманистического понимания друг друга. Тут возникли первые зародыши доверия. Я не верю в потерянные возможности достижения соглашения в те годы. Объективно наши страны еще не созрели. Даже чисто в военном отношении США нависали над нами своей мощью. Они ощущали свою силу, а мы – свою слабость и, сжав зубы, строили ракеты. Договориться можно только на равных.

Начинать следовало с «образа врага». В этом первая попытка, казалось, удалась. Отец произвел на американцев неплохое впечатление. Со своей стороны, отец поверил стремлению президента США к миру, к добрососедским отношениям. Образ махрового поджигателя войны окончательно рассеялся, остался умный, добрый, немного усталый, много повидавший на своем пути человек.

Из бесед с президентом США отец с сожалением сделал вывод о нереальности своих предложений о вольном городе Западном Берлине. Следовало искать иное решение, иной путь, ведущий к заключению мирного договора без сдачи позиций в Восточной Германии. Расставался со своей идеей он не без сожаления.

«Борьба за мирный договор с двумя Германиями продолжалась, – рассказывал он. – Когда пришел назначенный нами срок заключения мирного договора, мы поняли, что ничего из этого не получится. Мы хотели создать крепкие основы мирного сосуществования, а дело, возможно, шло даже к военному конфликту. Надо сказать, я не ожидал вооруженного столкновения даже в случае одностороннего подписания мирного договора с Германской Демократической Республикой… Смысла не было в одностороннем подписании мирного договора, если мы не хотели обострения отношений с Западом до крайности. Посоветовавшись, мы отложили подписание мирного договора на неопределенное время».

Берлинский кризис, по моему глубокому убеждению, нельзя считать реальным кризисом. Скорее его можно назвать искусной имитацией кризиса. Ни мы, ни американцы не сделали шагов, способных спровоцировать вспышку, конфликт. Ограничились демонстрацией боевых поз, громогласными заявлениями и осмотрительными угрозами. Но если его все-таки считать кризисом, то первый Берлинский кризис закончился в Кемп-Дэвиде. Там из раздувшейся оболочки сепаратного мирного договора аккуратно выпустили газ, она сжалась, опала. Но отец решил ее не выбрасывать, запасливо припрятал, авось пригодится.

Вопрос о вольном городе теперь реанимировался лишь изредка. Отец шутил дома, а потом громогласно объявил, что проблема Западного Берлина для него ассоциируется с хвостом западного кота, случайно попавшего в его руки. В удобный момент за него всегда можно дернуть.

В ГДР главным источником бед оставался недостаток рабочих рук и уход, бегство квалифицированных специалистов. Остановится поток людей, уходящих через Западный Берлин, пройдет немного времени, положение изменится, жизнь станет богаче, и уже жители ФРГ запросятся в ГДР, объяснял отцу Ульбрихт.

Приземлившись 29 сентября в Москве и едва успев переменить рубашку и выступить в Лужниках с отчетом о знаменательной поездке, отец 30 сентября в сопровождении Суслова отбывает в Пекин на празднование десятилетия образования Китайской Народной Республики. Это его последний визит в «братскую» страну. Последняя отчаянная попытка лично уладить наши отношения, заштопать все более расползающуюся прореху.

Посмею высказать основанное на личных ощущениях предположение, что теплый прием в США, шумный успех, перспектива потепления в мире настраивали отца на несколько эйфорический лад. Ему казалось, что, поговорив с Мао Цзэдуном в Пекине, он сможет снять противоречия. Его постигло горькое разочарование. Окончательно в Москву отец вернулся 11 октября – воспользовался случаем и на обратном пути завернул во Владивосток взглянуть, как идут дела.

На Внуковском аэродроме во время традиционного прощания с экипажем бессменный пилот отца Николай Иванович Цыбин, взяв под козырек, попросил разрешения обратиться. Отец удивился, между ним и Цыбиным давно установились доверительные и даже дружеские отношения. Откуда такая официальность?

Цыбин доложил: недавно закончено строительство нового аэродрома, предназначенного для дислокации авиационной дивизии особого назначения. Он, как ее командир, приглашал отца в удобное время заехать, как он сказал, полюбоваться на аэродром. Отец, не раздумывая, согласился. Экскурсию наметили на ближайшее воскресенье.

До войны, после нескольких нашумевших аварий, Сталин запретил членам Политбюро без его личного согласия подниматься в воздух. «Там слишком опасно, неразумно подвергать риску столь нужных партии и народу руководителей», – заявил он.

С началом войны время спрессовалось, передвижение на поездах оказалось недостаточно быстрым и не столь безопасным. Запрет на полеты сняли. В распоряжение отца прибыл «Дуглас», ДС-3. Его командир, в то время еще совсем молоденький летчик, лихо козырнул: «Самолет прибыл в ваше распоряжение. Командир экипажа подполковник Цыбин». И уже другим тоном, как бы доверительным, закончил: «Какие будут распоряжения?»

С тех пор они летали вместе, отец и его шеф-пилот. В пургу и грозу, под охраной истребителей над линией фронта и после войны на отдых в Крым. Самолет и экипаж принадлежали к сформированной в 1941 году дивизии, в силу специфики получившей наименование «особого назначения». Место ей определили где-то на стыке Военно-воздушных сил и НКВД. Ближе к НКВД – ибо они подбирали людей, раскрепляли экипажи и самолеты, командовали, куда лететь и лететь ли вообще. А главное, скрупулезно копались в анкетах. За ВВС оставалось поддержание самолетов в рабочем состоянии. Командиром назначили генерала Грачева. Он же числился личным пилотом Сталина. Правда, как рассказывал отец, Сталин не рисковал подниматься в воздух, предпочитал поезд. По фамилии своего командира дивизия получила кличку «Грачевская».

Базировалась дивизия на печальной памяти Ходынском поле, которое с развитием авиации перекрестили в Центральный аэродром. Сейчас он оказался почти в центре города, его летное поле застроено домами. После победы полетов поубавилось. Именитые пассажиры редко покидали Москву. Многие вновь стали отдавать предпочтение поезду. Пилоты скучали. Основным их занятием стала доставка ежедневной почты уезжавшим на отдых к берегам Крыма или Кавказа членам Политбюро. Тихоходные американские грузовики ДС-3, получившие крещение в воздухе в самом начале 30-х годов, постепенно заменялись более современными и комфортабельными Ил-14.

После смерти Сталина Грачева на посту командира дивизии сменил полковник Цыбин. По этому случаю ему присвоили звание генерал-майора. Ил-14 еще какое-то время уживались на Центральном аэродроме, хотя и им стало тесновато, все ближе к летному полю подступали жилые дома. С появлением новых пассажирских лайнеров Ту-104, Ил-18, Ан-10 и, наконец, гиганта Ту-114 потребовалось удлинить взлетную полосу. В Москве это сделать невозможно. Дивизию решили вывести за пределы Москвы. Новое место расположения ей определили вблизи поселка Шереметьево.

Теперь строительство аэродрома первого класса закончили. В одно из октябрьских воскресений сразу после завтрака, забрав с собой детей, отец поехал на новоселье. Из Москвы сначала выбрались на Ленинградское шоссе, а затем свернули направо. Дальше узенькая асфальтированная дорожка петляла между березнячками и осинниками. Вот и конец пути – перед нами настежь распахнутые зеленые металлические ворота, около них вытянувшийся часовой. Рядом Цыбин и еще какие-то офицеры. От ворот в обе стороны, не видно конца, растянулся добротный бетонный забор. Отец велел остановить машину. Вылез, пожал руку Николаю Ивановичу: «Показывайте свое хозяйство, генерал».

Первым делом осмотрели взлетно-посадочную полосу, предмет особой гордости Цыбина. Она действительно получилась на славу: длинная, ровная, густо уставленная по краям разноцветными огнями. А ширина… Казалось, на ней могут разминуться два самолета.

Поле пустовало, самолеты еще не прилетели, ангары тоже не успели выстроить, только у въезда растянулось приземистое здание казармы, а чуть поодаль двухэтажный домик со стеклянным круглым фонарем на крыше: штаб, командно-диспетчерский пункт и место расположения летного состава.

Николай Иванович подробно рассказывал о своих планах, показывал, где разместятся инженерные службы, где стоянки. Отец слушал невнимательно, озирался по сторонам. Цыбин закончил свой рассказ словами: «А красота здесь какая!» Он широким жестом обвел уходящие к горизонту горящие золотом листвы на неярком осеннем солнышке березки, перемежающиеся мрачно-зелеными елями. В душе Николай Иванович оставался восторженным романтиком.

Мы вышли за ворота, свернули в лесок. Под ногами шуршали опавшие листья. Отец еще немного помолчал, потом поздравил Цыбина с прекрасным аэродромом. Тот расцвел улыбкой на добродушном широком лице. Однако поздравлениями дело не закончилось. «А не слишком ли шикарно для правительства, члены которого летают раз-два и обчелся?» – вдруг спросил отец.

Почуяв подвох, Цыбин стал оправдываться: аэродром построен в соответствии с нормами, отвечает всем требованиям эксплуатации самолетов любых типов, включая и Ту-114.

Отец хитро посмотрел на собеседника и повторил: «Вот я и говорю, хороший аэродром. И вы подтверждаете, что взлетать и садиться тут можно в любую погоду. И такое богатство должно простаивать, дожидаясь, когда у меня или у кого-нибудь из Президиума ЦК возникнет нужда отправиться с визитом? Не экономно». Цыбин повесил голову. По опыту он знал, что такой разговор отец затеял не зря.

«Мне кажется, будет правильно, – продолжал отец, – если мы этот аэродром отдадим Аэрофлоту. Внуково сейчас забито. Тут можно быстро построить необходимые службы, главное сделали, даже дорогу асфальтированную проложили. Кстати, зачем нам вообще держать в ВВС целую дивизию для обслуживания правительства? Это непозволительная роскошь. Давайте мы ее ликвидируем. Ничего не случится, если начальство станет летать на гражданских самолетах. И вы переходите в гражданскую авиацию».