Текст книги "«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг."

3.3. Кровь и вино. Экспедиционный корпус русской армии во Франции и Греции

Проблема пьянства в армии во время Первой мировой войны распространялась и на Русский экспедиционный корпус. В 1915 г. Первая мировая война была в полном разгаре. К этому времени стало ясно, что российской императорской армии не хватает боеприпасов и вооружения. Военная промышленность Российской империи не смогла оперативно перейти на такую мощность работы, которая бы удовлетворяла потребности сражающейся армии в вооружении и боеприпасах. И тут на помощь, как казалось на первый взгляд, пришел главный тогдашний союзник Российской империи по Антанте – Франция. Представитель военной комиссии сената Франции Г. Думерг выдвинул властям Российской империи очень интересное предложение – Франция предоставляет России необходимое количество боеприпасов и оружия, а взамен российская императорская армия направляет на Западный фронт 400 тыс. военнослужащих – офицеров, унтер-офицеров и рядовых. Ведь во Франции недостатка вооружения не было, зато требовались боеспособные и смелые солдаты, а качество российских воинов всегда было известно в Европе.

Царское правительство с предложением Думерга сразу же согласилось. Уже в январе 1916 г. была сформирована 1-я особая пехотная бригада. В ее состав входили два пехотных полка, а командиром бригады был назначен генерал-майор Н.А. Лохвицкий, командовавший бригадой в составе 24-й пехотной дивизии. Поскольку через Восточную Европу, где шли бои с немцами и австро-венграми, перебросить бригаду на Западный фронт не представлялось возможным, пехотные полки бригады по железной дороге из Москвы через Самару, Уфу, Красноярск, Иркутск и Харбин доставили в порт Далянь, а далее на французских кораблях через Сайгон, Коломбо, Аден и Суэцкий канал в Марсель. В порт Марселя русские солдаты прибыли 20 апреля 1916 г. Из Марселя их перебросили на Западный фронт.

Также в июле 1916 г. на Салоникский фронт (Греция), где сражались войска западных союзников, была направлена 2-я особая пехотная бригада российской армии в составе 3-го и 4-го особых пехотных полков и Маршевого батальона. Командиром бригады был назначен генерал-майор М.К. Дитерихс. В августе 1916 г. через порт Архангельска во Францию была направлена 3-я особая пехотная бригада российской армии, которой командовал генерал-майор В.В. Марушевский. Наконец, в середине октября 1916 г. в Салоники из Архангельска прибыла 4-я особая пехотная бригада под командованием генерал-майора М.Н. Леонтьева. Таким образом, в Европу из России были переброшены четыре пехотные бригады. Естественно, ни о каких 400 тыс. человек речь и не шла. Несмотря на внушительные мобилизационные ресурсы Российской империи, столько солдат перебросить на помощь французам российские власти не могли при всем своем желании. Поэтому всего в Европу было переброшено 45 тыс. солдат и унтер-офицеров и 750 офицеров российской армии. Из них 20 тыс. человек сражались во Франции, а остальные – на Балканах.

Проблемы с вином начались уже по дороге во Францию. Так, солдат царской армии П.Ф. Карев вспоминал, что французы выделили русским солдатам винную порцию, а русское командование решило ее не выдавать: «Охрана „Сантая“ была усилена, его провожали пять военных кораблей. Меры предосторожности увеличились, все было наготове. На судне много говорили о какой-то знаменитой германской подводной лодке, свирепствующей в Средиземном море. Французские матросы рассказывали, что она потопила не один десяток торговых и военных судов союзников. Для уничтожения этой подводной лодки союзный морской флот принимал все меры, но неуловимый пират продолжал наводить страх… Однажды два солдата спросили у боцмана, сколько выдается вина французским морякам? Боцман ответил: „Литр в день…“. И русским солдатам французское правительство также отпустило виноградного вина по литру на день на каждого солдата. Бочки с вином находятся в трюме судна, но выдавать вино запретил полковник Дьяконов, из этих запасов только офицеры пьют. Разговор с боцманом солдаты передали своим товарищам, и вскоре друг от друга о запасах вина в трюме узнали все… Более ловким и любопытным удалось даже тайком проникнуть в трюм и убедиться, что там действительно много бочек, наполненных вином. Нашлись умельцы открывать бочки без шума. Ночью, осторожно пробравшись в трюм, они вскрыли одну бочку, и через час были все пьяны. Скрыть от других эту неожиданную попойку среди моря, конечно, было нельзя. На следующую ночь новой группой солдат была вскрыта вторая бочка, затем третья, четвертая и за одну ночь успели вскрыть и выпить семь бочек. Все это пока проделывалось только первой ротой, остальные об этом не знали и участия в попойке не принимали. Не знало пока и начальство. Ему и в голову не могло придти, что происходило в трюме. Вечером и ночью попойка возобновилась. За ночь было выпито более десятка бочек. Сильно подвыпившие солдаты разговаривали громче, раздраженно. Более трезвые, успокоив их, укладывали без шума спать. За два дня до прихода в Марсель был отдан приказ: всем побрить головы, усы и бороды, скатать шинели по специально установленной мерке, выдать всему полку перешитое в Самаре обмундирование, а старое сдать в хозяйственную часть. Так же было приказано искупаться на палубе и надеть новое белье, вычистить сапоги и бляхи поясков. Подпрапорщикам предлагалось приготовить роты к смотру, назначенному на следующий день. После прочтения приказа полк зашумел. У каждого нашлось дело… Всюду можно было видеть целые пруды гимнастерок, брюк, шинелей, сапог и белья. Заработали сотни бритв, срезая растительность солдатских голов и подбородков. Водокачки работали; без перерыва, подавая воду для купающихся. По всей палубе стоял такой шум и гам, что трудно было понять разговор человека, стоящего рядом. Взводные командиры выдавали новое обмундирование, отбирали старое, которое сейчас же упаковывалось в кули и ящики. К вечеру полк выглядел совершенно по чиному. Каждый из нас был чисто выбрит, с небритыми лицами остались лишь те солдаты, у которых были особо красивые усы и бороды. Сапоги ярко начищены. Гимнастерки и брюки – новые, из хорошего сукна. Новые, с блестящими бляхами пояски, подтянутые туже обыкновенного. Внешний вид у солдат был праздничный, но в душе у каждого скребли кошки»[424]424
  Карев П. Нас не укротили. Иваново: Гос. изд-во Ивановск. обл., 1937. С. 36.


[Закрыть].

Тайная попойка продолжилась. «Вечером, после поверки, посещение трюма продолжалось. Каждая группа человек в десять-двенадцать „обрабатывала“ отдельную бочку. Осторожность стала соблюдаться меньше, каждый старался сообщить своим товарищам, находящимся в других ротах и не знавшим об открытии винного погреба. Эта ночь была особенной. Полк, казалось, хотел выпить все, что полагалось ему за все сорок три дня пребывания на судне. Полуголодные солдаты быстро пьянели. Некоторые стали запевать песни, но и это не навело начальство на подозрение, и солдаты продолжали пить до самого рассвета. В девять часов тридцать минут утра весь полк выстроился на палубе. Лица у большинства солдат были измятые, опухшие. Ротные командиры, удивленные плохим видом солдат, не могли понять в чем дело. Ровно в десять часов из центральной части судна вышел полковник Дьяконов в сопровождении всех офицеров штаба. При его появлении оркестр, состоящий из восьми заплатанных инструментов, захрипел марш. Ротные подали команду: „Смирно!“. Солдаты замерли. Полковник по лестнице спустился на палубу и направился к первому батальону. Как и всегда, он подошел вначале к первой роте и принял рапорт от ее командира, подполковника Юрьева-Пековца. Выслушав рапорт, Дьяконов поздоровался с ротой. Солдаты ответили нестройно, хриплыми голосами. Это покоробило полковника. Дьяконов привык слышать от первой роты всегда четкий ответ на свои приветствия; немного успокоившись, он прошел вдоль строя четырех взводов. Солдаты в новом обмундировании стояли стройными рядами, вытянувшись в струнку. Обойдя взводы, полковник вышел вперед, остановился перед фронтом роты и произнес речь. Он говорил о том, что завтра будем высаживаться в Марселе, указывал, как нужно вести себя во Франции, чтобы „не запачкать честь и славу русской армии“. Первая рота, говорил он, всегда должна быть примерной ротой полка, как в мирной обстановке, так и в бою. Он называл солдат боевыми орлами и благодарил за службу, обещая всегда и всюду чутко относиться ко всем нуждам солдат… Рота молчала, Дьяконов, поблагодарив роту еще раз, хотел идти дальше. Но в этот момент солдат первой роты второго взвода Петрыкин, стоявший во втором ряду, громко и отчетливо проговорил: „Ваше высокоблагородие, разрешите вам задать один вопрос!“. Полковник разрешил. Отчеканивая каждое слово, Петрыкин оказал: „Ваше высокоблагородие! Вы упомянули сейчас, что первая рота должна быть примерной ротой полка, и обещаете чутко относиться ко всем нашим нуждам. Я должен зам сказать, что первая рота была и будет передовой и в дальнейшем, если вы действительно сдержите свое слово и будете входить в нужды солдат. Но я осмеливаюсь сказать вам, что вашим обещаниям трудно верить. Нам кажется, что ваши обещания останутся только обещаниями. Это я говорю потому, что во время нашего пути вы не только не старались облегчить наше тяжелое положение, но даже запретили выдавать то, что положено было русским солдатам от французского правительства!“»[425]425
  Карев П. Нас не укротили… С. 38.


[Закрыть].

Дальше началось избиение командира полка. «Полковник, наверное, первый раз за всю свою службу армии услышал такие твердые, уверенные слова упрека от рядового солдата. От этих слов его передернуло, руки, сжатые в кулаки, задрожали. Он быстро подошел и, остановившись перед Петрыкиным, скомандовал: „Два шага вперед – марш!“. Петрыкин немедленно исполнил приказание. Очутившись вне строя, на расстоянии полушага от Дьяконова, он ловко приставил левую ногу к правой, взял под козырек и вытянулся на месте. „Что я запретил выдавать?“ – закричал Дьяконов. „Вино, ваше высокоблагородие! – быстро и громко ответил Петрыкин. „Рраз! – начал считать полковник, ударяя Петрыкина по щеке. – Ддва!“. Кровь потекла из носа и рта Петрыкина, но он не упал, а продолжал крепко стоять, опустив руки по швам и не стараясь даже стереть с лица кровь. Полковник стоял против солдата, дрожа от злобы, но бить больше не бил. Он смотрел на него безумными глазами и молчал. Тогда, смерив полковника взглядом, Петрыкин спокойно произнес: „Ваше высокоблагородие, когда и родился, то бабушка моя оказала: „Семен, не спускай никому!“ – и размахнувшись, он сильно ударил по уху Дьяконова, который, отскочив на насколько шагов, падая, сбил с ног офицера. Пенсне полковника разбилось вдребезги. Несколько офицеров бросились к Дьяконову на помощь, другие, обнажив шашки, кинулись на Петрыкина. Но он, предупредив их, моментально ушел в строй, на свое место. Они попытались через строй пройти за Петрыкиным. Это им не удалась. Окружив их плотной стеной, солдаты закричал: „Долой оружие! В ножны шашки!“. Какой-то офицер, видимо с перепугу, выстрелил из нагана. На выстрел сбежались другие роты первого батальона, а потом – второго, и третьего. Весь полк сбился в одну громадную толпу и вырвать Петрыкина солдаты не дали. Офицеры, взяв на руки полковника, быстро ушли в свои каюты. Смотр на этом закончился. Принять какие-либо серьезные меры к солдатам офицеры не решились в этот момент. Волновался весь полк. Офицеры ждали бунта и нападения, готовили оружие, но солдаты, поволновавшись, разошлись»[426]426
  Там же. С. 40.


[Закрыть].

Закончилось все всеобщей попойкой солдат. «Весь день, вечер и ночь на палубе не было видно ни одного офицера. Во время обеда и ужина ни один подпрапорщик не присутствовал, вечером не было даже обычной поверки и молитвы. Солдаты, говоря о Петрыкине, старались предугадать, как с ним поступят по приезде во Францию. Событие дня встряхнуло всех. Мы почувствовали себя как-то свободней, замечания или наказания делать было некому. Полк разъединился на два враждебных лагеря и каждый из них жил своей, обособленной жизнью. Солдаты разгуливали свободно по всему судну, часто заглядывали в трюм, а некоторые, более смелые, решили пить открыто на верхней палубе. Выкатив из трюма несколько бочек с вином, садились вокруг них во всевозможных позах с котелками в руках, заменявшими стаканы. Последнюю ночь на «Сантае» солдаты провели особенно весело и шумно. Пили во всех ротах. Повсюду раздавались песни, под гармошку откалывали гопака. Полк представлял из себя не воинскую часть, а ярмарочную толпу. Царская дисциплина, построенная на мордобитии, дала свои плоды. Полк отборных лучших солдат превратился в пьяную толпу, не желающую никого признавать и никому подчиниться. Солдаты громко кричали, о том, что если возьмут Петрыкина из полка, то никто не должен идти на фронт. Только перед рассветом закончилась гульба. На палубе, в трюмах валялись опрокинутые бочки, помятые котелки. Пьяные лежали на каждом шагу, спали не раздеваясь. Горнист второй роты как-то сумел запутаться ногами в цепях подъемной лебедки и висел вниз головой. Из бочки с выбитым дном торчали четыре ноги: две в сапогах и две босые. Санитар Храмов привязал себя веревкой к главной мачте и спал сидя, держа в руках спасательный пояс. Рядовой первой роты Кривопалов спал в шинели, которую прибил к палубе гвоздями, чтобы не свалиться в море. Кашевар Юшкин сидя уснул в большой кастрюле с фасолью. Младший унтер-офицер Костяев нагой, но почему-то в сапогах и фуражке, закусив зубами конец брезента, так в него завернулся, что его нашли и освободили только на следующий день, когда полк высаживался в Марселе, за что он был потом разжалован в рядовые»[427]427
  Карев П. Нас не укротили… С. 43.


[Закрыть].

Ф.Ф. Юсупов оставил воспоминания, составленные со слов его отца – тоже Ф.Ф. Юсупова, о том, как воевали союзники России. «В… 1915 г. государь послал моего отца с миссией за границу. Матушка переживала. Она знала мужнины чудачества и отпускать отца одного боялась. Страхи, однако, оказались напрасны. Поездка прошла благополучно. Началась она в Румынии. Румынского короля отец знал лично. В ту пору Румыния была к войне не готова, не зная, кого счесть неприятелем. Отец переговорил с королем Каролем в присутствии премьер-министра Братиану, открыто рассказал о намерениях России и был заверен, что вскоре Румыния вступит в войну на стороне союзников. На отца огромное впечатление произвел королевский дворец в Синайе, особенно покои королевы с деревянными крестами, цветами, звериными шкурами и человеческими черепами. В Париже отец встретился с президентом Пуанкаре, несколькими высокопоставленными лицами и французским главнокомандующим генералом Жоффром. Главнокомандующему в его ставке в Шантийи он вручил Георгиевский крест, пожалованный генералу государем императором. Отец побывал в окопах и восхищался мужеством и боевым духом французских войск. Посмеялся он и шутливым листкам у входа в укрытия. Только французы и могли написать их: „Память о Мари“, „Лизетта“, „Прощай, Аделаида“, „Скучно без Розы“. В тот же вечер, обедая в „Ритце“, он удивился, увидав в зале множество английских офицеров в безупречных мундирах. Покидали они фронт в три часа пополудни, ели в парижских ресторанах, ночевали экономии ради в автомобилях и на другой день утром возвращались на фронт. Глядя на них, невозмутимо покуривающих трубку, не верилось, что через несколько часов они окажутся на передовой. Лондон жил методичней и строже»[428]428
  Юсупов Ф.Ф. Мемуары. М.: Захаров, 2011. С. 88.


[Закрыть].

И.Г. Эренбург писал о том, что русское командование стремилось избежать излишних контактов с французами. «Боясь „растлевающего“ духа, русское начальство всячески пыталось изолировать своих солдат от французов. Русским было запрещено продавать вино. Конечно, все напитки они втридорога доставали через французов. Но когда русские солдаты приходили на отдых в деревню, будь то даже ночью, начальство барабанным боем собирало жителей и предупреждало: пришли русские, им нельзя продавать вина. Непонимающие высокой политики, французские крестьяне решили, что так могут предупреждать лишь о приходе разбойников. А потом, какие же эти люди, которым страшно дать стакан вина? Запирали покрепче ворота и с опаской посматривали на русских дикарей. Плохую роль сыграли и переводчики – французы, знающие русский язык. С солдатами они обращались возмутительно. Один раз при мне переводчик начал ни с того, ни с сего ругать площадной бранью степенного солдата, застывшего в страхе. Отвратительные и без того слова звучали особенно гнусно в устах иностранца. Я не выдержал и спросил, почему он позволял себе так говорить с русскими? Француз пожал плечами: „Но с ними иначе нельзя. Спросите об этом ваших же офицеров…“. Эти переводчики своей грубостью возмущали солдат против французов, и они же рассказами о дикости и зверстве русских восстанавливали против них жителей»[429]429
  Эренбург И.Г. Лик войны // Полн. собр. соч. М. ‒ Л.: Земля и фабрика (ЗИФ). 1928. Т. 8. С. 91.


[Закрыть].

Однако постепенно неприязнь к французам проникла и в солдатскую среду. «Вначале русские с благожелательным любопытством подходили к французам, потом отношения испортились. Русские почувствовали презрение и „оскорбились“. К тому же многое в французском характере не понравилось нашим. Жаловались: „Есть у нас деньги – они с нами, нет – до свиданья…“. „Поставлю я бутылку – сидит, как увидит донышко – слова не скажет, простыл след. Разве мне вина жалко? Обидно мне, будто я не человек…“. „Он говорит: „товарищ”. А какой он товарищ? Нет у них этого. Каждый сам по себе…“. „Больно заносчивые. Увидал кашу – это, говорит, только свиньи едят. Я вот тоже видел, как они улиток жрут, а такого слова не скажу“. „Нас ругают: „Грязные! Свиньи!”. А вы поглядите: сам напомажен, а целый год в бане не был. Только видимость одна. Они грязь не смывают, а внутрь загоняют…“. Французы, в свою очередь, естественным, разумеется, непониманием русских нравов еще более обостряли рознь. Наши солдаты на одном передовом посту завели обычай каждый день ругаться с немцами. После обеда это происходило. Покажется немец утром или вечером – сейчас же убьют. А в полдень ничего, и сами вылезают. Начинают ругаться: кто – по-русски, с толком, а кто – „швейн“. Поляки среди немцев были, тоже по-русски здорово ругались. Так целый час забавляются. Раз увидал это француз-адъютант. „Что ж вы не стреляете?“. „Нельзя, потому мы ругаемся“. Француз сам выругался, схватил винтовку и ранил одного немца. Русские возмутились: „Не дело это. Теперь они на нас подумают…“. Много недоразумений было из-за пленных. Русские к ним относились ласково, давали суп, табаку. Французы толковали это как симпатию в „бошам“. Вот одна из происходивших часто сцен: русские ведут в штаб пленного немца. По дороге – француз. Он начинает ножом отрезать пуговицы с шинели немца. „Ты это, собственно, зачем?“. „Сувенир“. „Вот что выдумал! Это ты оставь. Не лето теперь. Без пуговиц ветер гуляет. Слышь? Оставь его!“. Через минуту – драка. Французы негодуют: „Русские дружат с бошами“. Русские неохотно сдавали пленных французам. „Это – наши. Мы взяли. А они, небось, где сидят, да еще над ними куражатся. Пустой народ!»[430]430
  Эренбург И.Г. Лик войны… С. 92–93.


[Закрыть].

Впрочем, в ряде случаев французы оказывали положительное влияние на русских. «Несмотря на недружелюбные чувства, русские многому научились во Франции. „Это у нас все норовят драться. А у них скажет „мои женерал” и все выложит, как следует. Так прямо стоит – и никаких. В кафе еще придет, а там хоть полковник, хоть генерал сам – все равно сидит, кофе пьет. Умиляла французская вежливость: „Зайдешь в лавочку – сейчас тебе: „мосье”. Приятно. У нас я хоть на сто целковых куплю, никто мне такого слова не скажет“. Сами заражались учтивостью. Любили заходить в кафе компанией и угощали друг друга по очереди кофеем. И то, что хозяйка приветливо улыбается, и то, что они пьют не чай и не водку, но кофе, приводило их в торжественное настроение. Пили и благодарили друг друга: „мерси“. Дивились, что французы много пьют, а никогда пьяных не видно. „Устройство! Меня возьми – выпью, так тошно станет, беспременно полезу драться. А он пьет и песенки ноет – и ему весело, и глядеть одно удовольствие…“»[431]431
  Эренбург И.Г. Лик войны… С. 95.


[Закрыть].

Русских солдат «очень… поражали француженки. „Я вот в Шадоне с одной сговорился, а подступить боюсь. Не наша баба. И шляпка на ней, и все говорит, говорит… Такую не облапишь“. В парижском кафе видел я двух русских и с какой-то уличной девицей. Один выругался – товарищ цыкнул на него. „Так она же по-русски не понимает“. „Все-таки при ней неудобно“. Оба чинно улыбались. Вероятно, бедная барышня никогда в жизни не сидела с такими церемонными кавалерами»[432]432
  Там же. С. 92–95.


[Закрыть].

И.Г. Эренбургу удалось побывать и во французском вагоне-ресторане. «"Который час?“. „Половина шестого“. „Чорт! Ведь в восемь поезд из Ша-лона“. Этот разговор происходит не в буфете, но в воронке, вырытой снарядом, в полуверсте от немецких окопов. Мы спешим, путаемся по траншеям и по проходам. „Не зажигайте спички, оттуда видно“. „Теперь свернем направо – здесь часто падают…“. Грязь. Потом грузовик. Уезжаем. Останавливаемся. Нельзя зажигать фонарей. Какая-то деревушка. Штаб. Снова едем. Уж скоро восемь. Еле поспели. Вваливаемся усталые, грязные в вагон-ресторан. На столиках – цветы, и ярко горят электрические лампы. От тепла, от света, от людского говора – одуреваем. Все вместе за столиками – от дивизионного генерала до нашего кашевара Булю, который решил ради такого события истратить десять франков. Одиннадцать часов. За потными стеклами реют огни Парижа. В шесть мы еще укрывались от снарядов. Булю купил за франк сигару и наслаждается. Маленький Кири изучает электрический вентилятор. Вот дама в углу с офицером. Как давно мы не видели дам, да еще в большой шляпе!.. Это рай или болото? „Скажи, Булю, отчего сердце, увидев смерть, не забыло уюта. Отчего до последней минуты привязано оно тысячами нитей к этим пустым, ненужным и трижды дорогим вещам?“»[433]433
  Там же. С. 110–111.


[Закрыть].

Известный российский прозаик и публицист Н.А. Афиногенов был рядовым в Экспедиционном корпусе Русской армии во Франции и оставил воспоминания о жизни русских солдат на Западном фронте: «У французов были прекрасные полковые кооперативы, в которых мы потихоньку, через „черных“, брали вино и другие продукты, покупали французские газеты, в которых жадно искали сведений о России; почта с родины до нас не доходила, письма попадали вскрытые, замазанные, повычеркнутые, так что оставались только бабьи поклоны… Жили, наблюдая чужую жизнь, а эта жизнь была интересна. Артиллерия французская превосходна – на один немецкий выстрел отвечали десятью. Саженные, глубокие окопы с траверсами (элемент открытых фортификационных сооружений в виде поперечного вала, который располагают на протяженных прямолинейных участках для прикрытия входов, защиты от рикошетов. – Прим. автора), отличными ходами сообщений, с маленькими мулами для переноски тяжестей, прекрасные шоссейные дороги, прямо подходящие ко второй линии, железные узкоколейки, деревни, за шесть миль от позиции живущие полной мирной жизнью: с кафе, магазинами, театрами и т. д. Аэропланы, десятками вылетающие на обследование. Бесчисленные автомобили ежедневно подвозят все необходимое для частей войск… Пайки выдавались нам обильно, а мы, по обыкновению, жадничали и „копили экономию“, которой и накопили до трехсот тысяч франков на полк. Варили всего одно блюдо, в которое складывали все – и мясо, и рис, и зелень. Солдаты получали 35 франков в месяц, как все колониальные войска, и, конечно, расходовали все деньги на питание. Хлеб выдавался белый роскошный. Поп, было, выпросил черный, о чем писал целый доклад французскому начальству, доказывая, что русский солдат привык к черному, но он обходился дороже, да и любовь русского солдата к черному хлебу была сомнительна, а потому попова затея не прошла, хотя выдавали раз в неделю черный хлеб, к которому никто не притрагивался, а берегли от других дней белый. Солдаты покупали все. Вино – франк бутылка, виноград, фрукты – кило 80 сантимов, разные консервы, все, что попадало на глаза и под руку, и не оставляли от жалования себе ни копейки про запас, что, конечно, очень удивляло бережливых французов… Иногда брали в складчину на все жалованье вина, чтобы хоть раз напиться всласть, да так и пропивали все деньги, а пьяны не были… Когда наш командный состав видел, что солдат несет бутылку вина, то бутылка тут же разбивалась, а солдату давали 25 розог; солдат, конечно, шел покорно на кобылу. А в следующий раз сливал вино в банку, в которой хранилась маска от газов… И при газовых атаках погибал без маски»[434]434
  Афиногенов Н.А. (Н. Степной) Записки ополченца. Издание Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Петроград: Тип. Училища глухонемых, 1917. С. 82–84.


[Закрыть].

С.М. Тебеньков также в качестве рядового попал во Францию в середине войны. «Волею, как говорится, судеб в Первую мировую войну, в 1916 г., в составе Русского экспедиционного корпуса он попал на Западный фронт, во Францию, где участвовал в помощи войскам союзников – в кровопролитных боях в провинции Шампань. Помощь русских войск тогда переломила ход боевых действий – немецкие соединения были отброшены от Парижа. Однако после наступившего перемирия судьба солдат экспедиционного корпуса сложилась драматически, они стали заложниками обстоятельств. Февральская, а затем Октябрьская революции закрыли перед солдатами, воевавшими за веру, царя и отечество, путь на родину. Из нескольких десятков тысяч солдат, сражавшихся во Франции, далеко не все смогли возвратиться домой, а отправка «счастливчиков» растянулась вплоть до 1925 г.»[435]435
  Французская эпопея рядового Тебенькова // Республика. 2014. 28 января.


[Закрыть].

По мнению С.М. Тебенькова, неумеренная выдача «винной порции» иногда приводила к трагедиям. «На Верденском участке редко-редко замолкает орудийная, пулеметная и винтовочная пальба. До Вердена – совершенно близко, не более 10–15 километров. К обеду 4 числа принесли коньяк – полную флягу. Черпай, сколько душа требует, и бери в свою флягу, сколько хочешь, хоть в запасные бутылки лей. Мои друзья полные кружки и фляги набрали. Во время обеда стали пить. Я им говорю: „Не пейте, не пейте коньяк, наверное, будем наступать“. Но напились вдрызг. Я ни одной капли не выпил. Выпивать перед наступлением – хуже нет. Ведь верно пословица русская говорит: пьяному и море по колено… Выходим гуськом к проходу. Только начали выходить, как жахнет из орудий. Настоящий гром, земля стонет. Я вышел наверх окопа, но как ахнет снаряд вблизи меня, так я и упал обратно в окоп: голова закружилась. Ищу, где бы найти убежище, и вижу проход в него. Но тут как рванет трехдюймовка, я еле-еле успел схорониться. В убежище темным-темно. Почиркал спичкой, а там полно солдат, русских и французов. Сел на брусок рядом с французским солдатом. Попросил его немножко подвинуться. Дотронулся до его плеча, а он упал на проволочную сетку. Оказалось – мертвый. Земля дрожит под ногами. Народ гибнет – ой, ой, ой… Некоторые повисли на заграждениях да там и остались. Как мой взводный командир, старший унтер-офицер, полный Георгиевский кавалер… 4 апреля 1917 г. нашел в окопе убитым и своего ротного командира, поручика Правосудовичева. Я взял его револьвер, но скоро его отобрали мои новые командиры, не пришлось мне револьвер долго хранить. На следующий день в километре от передовой построили нашу роту. И оказалось, что из 200 штыков после боя осталось всего 17. Остальные 183 человека остались меж двух окопов. А кто их убрал и похоронил – нам не известно»[436]436
  Там же.


[Закрыть].

Солдатам и без того жилось несладко. «Жалованье солдатское между тем уже два месяца не получали. Полковника, который приехал вербовать солдат в формируемые „батальоны смерти“, с машины стащили: „Когда будешь жалованье выдавать?“. „Буду, буду, – говорит, – но сейчас денег нет“. Кто-то из солдат крикнул: „Снимайте погоны с дьявола“. Сняли погоны. „Братцы, умоляю, отпустите живым! – взмолился полковник. – Господа солдаты, сегодня уже поздно принести зарплату, банк закрыт, а завтра – точно, честное слово, приеду“. Отпустили под честное слово. На другой день, к часам 12, приехал, привез жалованье за два месяца. Но в „батальон смерти“ ни одного солдата завербовать не смог»[437]437
  Французская эпопея рядового Тебенькова…


[Закрыть].

К концу войны солдат союзников раздражало буквально все. «В лагере Лякурно находились солдаты из трех держав – Франции, Америки и России – союзников против немцев. Французов не было, были лишь негры из колоний – Алжира, Туниса, Марокко. А также солдаты из Канады. Вечерами обитатели лагеря посещали пивнушки. Выходцы из Африки там крепко напивались, часто случались драки, доходило до рукопашной. Пьяные нещадно колотили французский комсостав. Как-то попал я в наряд в штаб полка. Под вечер ко мне подходят два солдата-негра. Я было испугался, но они приобняли меня и говорят: „Сольда бон-бон, а франс сольда буржуа капут!“. После революции в России мы, русские солдаты, в лагере уже не подчинялись никому. А африканцев за провинности наказывали, заставляли бегать на плацу по часу и два. Ужасно это было. Как-то вечером пришлось наблюдать, как солдаты-негры бросились на французского офицера, ехавшего по мосту маленького канала. Велосипед разбили вдребезги и бросили в канал. Следом полетел туда и офицер. Но канал был неглубокий, офицер смог выбраться… Помню, пошли в кинематограф. Народу в дощатый барак набилось до отказа, большинство – русские солдаты. Вдруг начали показывать картину „Наполеон в Москве“. Что тут началось! Все русские солдаты с первых же кадров вскочили, сняли экран и от возмущения порезали его на лепестки. Заодно поломали все скамейки. Лишь сам барак после киносеанса остался цел»[438]438
  Там же.


[Закрыть].

По мнению И.Г. Эренбурга, война ускорила эмансипацию французских женщин. «Кроме немногочисленных „embusques“ (embusques – по-французски – засады. – Прим. автора), в тылу остались старики, ребята и женщины. Женщины – главная сила, строители жизни. Проскучав, протомившись, проплакав первые месяцы, они потом быстро вошли во вкус самостоятельной жизни. Почти все пошли работать, а труд теперь хорошо оплачивается. В рабочих кварталах многое изменилось. В квартирах стало уютнее, появилась новая мебель, безделушки. Ломбарды отмечают массовые выкупы старых закладов. Магазины на окраинах бойко торгуют столиками „Louis XV“ (Людовик XV. – Прим. автора), пейзажами в золоченых рамах, усовершенствованными кофейниками. Работницы покупают модные шляпы, духи, лайковые перчатки. Прежде в кафе и в барах рабочих кварталов бывали только мужчины. Теперь там к шести часам – женский клуб. Стоят у стойки и за рюмкой „Пикона“ беседуют о фильме „Красная маска“, о новом главнокомандующем, о политике Англии, о ценах на уголь. Фабричные города в районе Сан-Этьен и Лиона переполнены приехавшими из деревень женщинами и чужеземными рабочими. Модные и парфюмерные магазины, кафе и притоны торгуют во всю. Среди женщин быстро расцвел алкоголизм. Они сходятся каждый день с новым иностранцем. Эти города стали очагами сифилиса, который отсюда течет в села и фермы. Эмансипация женщин, о которой столько говорили, произошла невольно и быстро. Вкусив свободы, женщина больше не вернется на кухню ждать мужа целую неделю – усталого и злого, а в субботу – пьяного, веселого и тоже злого. Уж теперь, встречаясь в кафе, женщины с опаской обсуждают: что будет, когда война кончится и „они“ вернутся? „Они“ – это мужья. „Я теперь зарабатываю восемнадцать франков в день. Из вчерашней получки я купила себе на платье, ребятам носки, поднос и портрет Жоффра (Ж. Жоффр (1852–1931) – маршал Франции. – Прим. автора). Каждый день бываю в кафе, по пятницам в кино, в воскресенье мы едем все за город. Я живу свободно с Жюлем, а Жюль надоест – возьму другого. Когда „он“ вернется, пусть приспособляется. Мужчины, приезжая в отпуск, замечают перемену и недовольны ею: „Мы в траншеях дохнем, а вы наслаждаетесь“. Им не нравится, что жены уходят из дому, не говоря куда, бывают в кафе, имеют политические суждения и вообще отбились от рук. Утешаются: „Вот кончится война, вас прогонят с мест, тогда другое запоете“»[439]439
  Эренбург И.Г. Лик войны… С. 102.


[Закрыть].