Текст книги "«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг."

Нехватка женщин на фронте чувствовалась очень остро. «В полуразрушенных деревнях, под регулярным обстрелом германских батарей, остались лишь немногие смельчаки. Солдаты, придя на отдых, сейчас же идут искать, – кто остался и чем торгует. Ибо все, что остались, торгуют – торгуют вином, спичками, колбасой, бисерными веночками, женщинами. На всю деревню, на весь баталион две-три женщины: товар редкий и дорогой. Вильикур. Маленький домик, случайно уцелевший рядом с разгромленной церковью. У калитки толпятся зуавы. Спрашиваю: „Что здесь?“. „Это хвост. К старухе. Что делать? Во всем Вильикуре только одна баба и та в бабушки годится“. В раскрытое окно видна старая крестьянка с желтым пергаментным лицом. У нее усы, на подбородке и в ушах растут большие черные волосы. Она поит молоденького франтоватого зуава кофеем из пузатой чашки в цветочках. Кажется, это действительно бабушка потчует вернувшегося домой внука. Но потом достает зеркальце, пудреницу и с ужимками обезьяны пудрится, приговаривая: „Если ты дашь луи – я буду с тобой, как с офицером. Другие подойдут. Ну, поцелуй меня! Ты можешь меня звать – Гортензия“. Зуав мычит. Товарищи у окна хохочут, ругаются и нетерпеливо окликают его. Хвост растет. Немного дальше в тыл – и все „благоустроеннее“. В каждом городке публичный дом, и ходят туда по расписанию. В Маи, где вместе стояли французы, бельгийцы, сенегальцы и наши, русские, – каждый народ имел свой день. Бельгийцы ходили по вторникам, русские – по пятницам. Об этом заботились власти. Были и особые любители, жаждавшие обойти закон. Один русский брал у бельгийца напрокат шинель, чтобы попасть „сверх нормы“ в бельгийский день. Женщин доставляли в достаточном количестве: они являлись частью великолепного военного аппарата, как сапоги или замороженные австрийские бараны. После революции, в июле месяце, на отрядном съезде русских солдат официально был включен в порядок дня „вопрос о публичном доме“. Выяснилось, что французская администрация согласна привезти в Ля-Куртин публичный дом лишь в том случае, если русские обещают нести внутренние караулы. „Мы можем нести караулы только снаружи. Требование караулов внутри оскорбляет честь армии“, – гордо воскликнул один оратор. На что другой, менее искушенный во фразеологии, чистосердечно заявил: „Чего зря болтать? „Честь!”. Сам знаешь, без караулов нельзя. Забыл что ли, как душат девочек?..“. Места в этих публичных домах часто освобождаются. Прибывают другие. „Душат“ ли или просто не выдерживают тело и душа столь рьяного служения отечеству – кто знает? Об их смерти никогда не говорится в официальных бюллетенях, и никто не награждает их крестами»[440]440
  Эренбург И.Г. Лик войны… С. 66–68.


[Закрыть].

Американский писатель и журналист Д. Рид писал о том, что Румыния долго колебалась по вопросу: какую сторону выбрать – Антанты или Тройственного союза. «Сколько темных дельцов успело разбогатеть за кулисами политической жизни! Балканская политика в значительной мере зависит от личных видов; газеты являются органами отдельных лиц, назначивших сами себя партийными лидерами, – и это в стране, где новые партии родятся ежечасно за кружкой пива в ближайшем кафе. Например, La Politique («Политика») – орган миллионера Маргиломана, недавнего вождя консервативной партии, положение которого теперь сильно поколебалось. Он так рьяно выступал за французскую ориентацию, что злые языки поговаривали, будто он посылал свое грязное белье стирать в Париж, но его заполучили немцы. Его союзнические избиратели раскололись при Филипеску, неистовом враге Германии, у которого есть свой орган – Journal des Balkans («Балканская газета»)… Кроме того, есть еще Independent Roumaine («Независимая Румыния»), принадлежащая семье премьер-министра Братиану, председателя либеральной партии, находящейся сейчас у власти, который в начале войны был германофилом, но затем стал умеренным сторонником союзников, и La Roumaine («Румыния»), орган Таке Ионеску, вождя консервативных демократов, который является в стране наиболее влиятельной силой, выступающей на стороне союзников. Консерваторы – это крупные помещики, либералы, это капиталисты.

Консервативные демократы – почти то же самое, что у нас (в Америке) прогрессисты. Крестьянская социалистическая аграрная партия в счет не идет. Но все внутренние программы были забыты перед вопросом: на чьей стороне выступит Румыния в этой войне? Два года тому назад король Карл созвал в Синае совещание министров и партийных вождей и произнес речь, в которой защищал немедленное выступление на стороне центральных держав. Но когда дело дошло до голосования, то только один из участников совещания поддержал короля. Это был первый случай за все время его царствования, когда ему посмели противоречить, и несколько дней спустя, не успев вернуться в столицу, он умер. Фердинанд, теперешний король, находится в таком же положении, и даже в еще более затруднительном, так как женат на англичанке. Через голову короля и народа разыгрываются жаркие битвы между могущественными финансовыми интересами и амбициями политических жуликов»[441]441
  Рид Д. Вдоль фронта… С. 108.


[Закрыть].

Каждая страна пыталась привлечь Румынию на свою сторону. «Между тем непрерывный поток русского золота наполнял жаждавшие карманы, а постоянные методические тевтонцы создавали общественное мнение своим собственным неподражаемым способом. Тысячи немцев и австрийцев, одетых по-праздничному и с портфелями, разбухшими от денег, обрушились на Бухарест. Гостиницы были полны ими. Они занимали лучшие места на всех театральных представлениях, неистово аплодируя немецким и румынским пьесам и освистывая французские и английские. Они издавали германофильские газеты и бесплатно раздавали их крестьянам. Они скупили рестораны и казино, столь дорогие румынскому сердцу. Магазины наводнили по пониженным ценам германскими товарами. Они содержали всех девиц, закупили все шампанское, подкупили всех государственных чиновников, до которых только могли добраться. Широкая национальная агитация началась с „наших бедных угнетенных братьев в русской Бессарабии“ для того, чтобы отвлечь внимание от Трансильвании и возбудить антирусские чувства. Германия и Австрия сулили румынскому правительству Бессарабию, включая даже Одессу, и Буковина была бы тоже уступлена, если бы Румыния на этом настаивала. Союзники же обещали Трансильванию, Банат и плоскогорье Буковины к северу от румынской ее границы. Если даже и было много разговоров в прессе о „спасении потерянной Бессарабии“, бессарабский вопрос был, по правде говоря, совсем не жизненен, в то время как трансильванский вопрос был жгуч и безотлагателен. Кроме того, румыны понимали, что Россия – страна растущая и что спустя сорок лет, даже если бы она потерпела поражение в этой войне, она все равно стала бы такой же, а пожалуй, и еще сильней. В то же время Австро-Венгрия – старая, разлагающаяся империя, которая не может расширяться на восток. Трижды со времени начала войны пыталась Румыния выступить на стороне союзников, и трижды она отступала[442]442
  Рид Д. Вдоль фронта… С. 109.


[Закрыть]. Наконец 14 (27 августа) 1916 г. правительство И. Брэтиану объявило войну Австро-Венгрии.

Интересные подробности оставил вице-адмирал Д.В. Ненюков о жизни русских военных в союзной Румынии: «Вообще наши дипломатические сношения с румынами велись довольно оригинальным способом. Официальный представитель – посланник в Румынии Поклевский-Козелл, выполняя инструкции министра Сазонова, сдерживал румынский шовинизм, но у нас был еще другой, неофициальный, представитель, контр-адмирал Веселкин, начальник экспедиции особого назначения на Дунае. Веселкин был личный друг государя и подчинен начальнику Морского генерального штаба, но фактически действовал совершенно самостоятельно, опираясь на свою силу при дворе. Экспедиция, как это уже было сказано выше, имела своим назначением снабжение Сербии боевыми и всякими другими припасами и выполняла эти функции очень хорошо, но после того как Сербия была занята немцами и болгарами, Веселкин остался без дела и, будучи человеком энергичным, занялся дипломатией. Об адмирале Веселкине как об очень оригинальном человеке нужно вообще сказать несколько слов. Он был очень умный и чрезвычайно веселый человек с неисчерпаемым запасом анекдотов, чем привлекал к себе всех, с кем имел сношения. Вместе с тем он не был типичным карьеристом и делал всегда много добра своим подчиненным. Вся беда его была в том, что он не родился в век Екатерины, так как самодурство его не знало границ. Он не признавал никаких правил и законов и действовал всегда по своим личным соображениям. Как пример можно привести раздачу им знаков военного ордена и медалей по своему личному усмотрению не только воинским чинам, но и штатским людям и даже женщинам. Над ним уже военное начальство собиралось наряжать следствие, но приехал государь, и Веселкин подал его величеству список, и на нем было начертано: „Согласен“. Воспользовавшись приездом государя, Веселкин произвел в следующие чины почти всех своих подчиненных, большинство которых не имело никаких прав на производство, и в Морском министерстве прямо за голову схватились, чтобы дать этой каше какие-нибудь законные формы. При нем всегда состояла кучка прихлебателей всяких профессий, составлявших его личный двор и обязанность которых была в развлечении своего покровителя. Тут были и певцы, и музыканты, и просто пьяницы из хороших фамилий. Все они были записаны как рабочие в мастерские и получали паек и жалованье».

Звезда М.М. Веселкина окончательно взошла: «когда в Румынии начали серьезно поговаривать о выступлении, Веселкин приехал в Ставку за получением инструкций. Генерал Алексеев поручил ему построить плавучий понтонный мост для соединения местечка Исакчи в Добрудже с русским берегом Дуная, а от государя он получил в свое распоряжение полтора миллиона рублей для расположения румынского общественного мнения в нашу пользу. Веселкин сейчас же накупил в Москве на 50 тысяч всяких серебряных и золотых вещей и с этим багажом начал действовать. Румыны очень падки на всякие подарки, а Веселкин был щедр, и скоро он сделался персоной грата как в румынском флоте, так и в партии Таке-Ионеску. Он субсидировал две большие газеты и, действительно, много способствовал благодаря своей энергии, обаянию своей личности повышению настроения в Румынии. Поклевский-Козелл, конечно, писал жалобы, что Веселкин ему портит всю его политику; Сазонов жаловался морскому министру, но Веселкин никого не слушал и вел свою линию»[443]443
  Ненюков Д.В. От мировой до гражданской войны. Воспоминания. 1914–1920… С. 91.


[Закрыть].

Д.В. Ненюкову пришлось повстречаться и с самим М.М. Веселкиным, что произвело на первого большое впечатление: «В июле месяце, когда выступление Румынии в недалеком будущем стало уже делом решенным, адмирал Русин послал меня на Дунай, чтобы на месте составить план действий для помощи Румынии со стороны Черноморского флота. Я поехал на Одессу и оттуда через Раздельную и Бендеры на Рени. Я сел в обыкновенный вагон первого класса, но вскоре ко мне пришел какой-то господин в форме военного чиновника и предложил пройти в специальный вагон экспедиции, курсирующий постоянно по линии. Он мотивировал свое предложение тем, что здесь меня могут побеспокоить, а в вагон экспедиции никто не имеет права войти без разрешения. Влияние Веселкина начинало, оказывается, сказываться уже с Одессы. Я перешел в вагон, и, действительно, ни одна живая душа не смела туда войти, хотя все вагоны были переполнены. По приезде в Рени сейчас же явился сам Веселкин и повез меня обедать на свой флагманский пароход „Русь“. Я провел на Дунае три дня, и все время были завтраки и обеды с возлияниями, так что я боялся, что заболею от несварения желудка. В особенности мне памятен завтрак в Вилкове в устье Дуная, куда меня Веселкин возил на своей яхте. Там при нас распотрошили только что пойманного осетра, при нас же вынули из него икру, посолили так называемым сладким рассолом и потом на пароходе подали на тарелках к водке. Однако Веселкин успевал не только кушать и пить. Он совмещал в себе все свойства энергичного администратора, помпадура щедринского типа и нормального кутилы. Дисциплина у него, по крайней мере наружная, была самая строгая. И офицеры, и нижние чины тянулись и отдавали честь, как в Петербурге. Я видел развод караулов, и ей-богу он происходил, как во времена императора Николая I, и все это с ополченскими частями, которых у него было шесть рот. Как он все это устраивал, я просто диву давался. Одновременно он был и Аракчеевым, и демагогом, и, например, разрешил, в противность всем уставам, нижним чинам курить на улице. В конечном результате его все любили, несмотря на порку, потому что в нем чувствовали сердце и широкую русскую натуру»[444]444
  Ненюков Д.В. От мировой до гражданской войны. Воспоминания. 1914–1920… С. 139.


[Закрыть].

В 1915 г. в греческих Салониках побывал Д. Рид, на которого этот город произвел странное впечатление. «Шпионы наводняли город. Немцы с бритыми головами и сабельными шрамами выдавали себя за итальянцев; австрийцы в зеленых тирольских шляпах сходили за турок; глупо выдававшие себя своими манерами англичане пили в грязных кофейнях, болтая и подслушивая разговоры на шести языках; изгнанники магометане старотурецкой партии составляли по углам заговоры; греческие сыщики и шпионы переодевались по несколько раз в день и меняли форму своих усов. Иногда со стороны востока на гладкой поверхности моря медленно вырастало французское или британское военное судно, ошвартовывалось в доках и чинилось. Тогда город днем и ночью кишел пьяными моряками. Салоники были чем угодно, но только не нейтральным портом. Кроме расхаживавших по улицам армейских офицеров, каждый день можно было видеть приход английского судна с обмундированием для сербского фронта. Ежедневно в темных горах по направлению к северу исчезали вагоны, нагруженные английскими, французскими и русскими пушками. Мы видели, как английская канонерка в специальном вагоне пустилась в дальнее путешествие к Дунаю. И через этот же порт провозили французские аэропланы с пилотами и механиками; проходил русский и английский флот. С утра до вечера текли беженцы: политические изгнанники из Константинополя и Смирены; европейцы из Турции; турки, боящиеся великого разгрома, когда падет империя; левантийские греки. Из Лемноса и Тенедоса беженские лодки занесли чуму, захваченную среди индийских войск и распространившуюся в скученных нижних кварталах города. Постоянно можно было наблюдать по улицам скорбные процессии: мужчины, женщины и дети с окровавленными ногами ковыляли возле разбитых повозок, наполненных поломанным домашним скарбом жалкого крестьянского хозяйства; сотни греческих монахов из монастырей Малой Азии, в поношенных черных рясах, в высоких пожелтевших от пыли скуфьях, с рогами, обмотанными тряпками, и с мешком за плечами. В обшарканных дворах старых мечетей, под колоннадой синих и красных портиков, женщины в покрывалах с черными шалями на головах тупо смотрели перед собой или тихо плакали о своих мужьях, взятых на войну; дети играли среди заросших травой гробниц хаджи; барахло в скудных узлах кучами валялось по сторонам»[445]445
  Рид Д. Вдоль фронта… С. 14.


[Закрыть].

В Сербии, по свидетельству Д. Рида, не было ограничений на продажу спиртного. «В сумерки мы сидели за столиком кофейни на большой площади в Лознице, пили турецкий кофе и ели черный хлеб и каймак – очаровательный желтый сыр. В сумеречном вечернем свете волы лежали около телег, а крестьяне, одетые в белый холст, разговаривали, стоя большими группами. Из десятка дверей питейных лавок вокруг большой площади выливались потоки желтого света и доносились взрывы скрипки и пения. Мы встали и подошли к одной из них; хозяйка, худая женщина с желтыми волосами, заметила нас и пронзительно закричала: „Чего вы стоите там на улице? Чего не войдете сюда и не сядете за мои столы? У меня есть хорошие вина, пиво и коньяк“. Мы кротко послушались ее совета. „Мы американцы, – объяснил я ей, как мог, – и не знаем вашего языка“. „Это не причина, чтобы вам не пить! – нагло закричала она и шлепнула меня по спине. – Какое мне дело, какой язык вы запиваете!“. Внутри играли двое цыган – один на скрипке, другой – на кларнете, а старик-крестьянин, откинув назад голову, пел в нос песню о бомбардировке Белграда. Над острыми изогнутыми крышами домов к западу от круглого купола греческой церкви распространялся мрак по теплому желтому небу, большие деревья очерчивались, подобно кружеву, по небосклону, где уже зажигались бледные звезды. Узкий серп месяца поднялся над затемненными Боснийскими горами, далекой родиной сербской песни»[446]446
  Рид Д. Вдоль фронта… С. 37.


[Закрыть].

Солдат Русского экспедиционного корпуса В.И. Новиков попал в Грецию через Францию. «В Марселе, в котором мы остановились по пути в Салоники, в то время находились африканские войска. Одеты они были кто во что. Многие солдаты ходили босиком. Нас, русских, не пускали прогуляться по городу, хотя свободного времени было порядочно. Кормить стали еще хуже. Из Марселя на русском пароходе „Адмирал Чихачев“ через военный порт Тулон мы отплыли в Грецию. В Тулоне французы не приняли от нас с парохода двух опасно больных, ссылаясь на то, что под видом больных могут скрываться шпионы. Через город Бон и через острова Милос и Скирос (путь наиболее безопасный от нападения неприятельских подводных лодок) мы направились в Салоники. В то время в Салониках находились солдаты различных национальностей: русские, английские, французские, сербские, арабы и негры… Война посеяла нищету также и среди местного населения. Много бедноты приходило к нам просить хлеба. Приходили большей частью дети и жены сербских солдат. Из Салоник мы выехали во Флорину и недалеко от города расположились в палатках. Местность вокруг была гористая, на некоторых горах виднелся снег. Утром мерзли ноги, а днем, несмотря на то, что было уже 15 октября, стояла жара. В город нас не пускали. Говорили, что там находится Ставка командующего союзными армиями. В 30 км от нас – позиция. Каждый день играла полковая музыка, „подбадривая“ уезжающих на фронт солдат французской армии, которых отправляли по нескольку эшелонов в день. Каждый день летали аэропланы. Иногда происходили воздушные бои. Здешние русские солдаты рассказывали нам, как они в июне 1917 г. вступали в город Афины. Сначала туда направились англичане и французы, но греки стали в них стрелять. Русских же встретили с музыкой и без боя отдали арсенал и весь город. Голодовка в городе тогда была большая – женщины продавались за кусок хлеба. „Батька наш духовный, – рассказывали товарищи, – согрешивши, получил в наказание венерическую болезнь“. Деревня, в которой расположился наш батальон, называлась „Песочия“. Дома у местных жителей крыты черепицей. У домиков огороды и садики. Македонцы очень трудолюбивы и почти не употребляют спиртных напитков. Как видно из разговоров с ними, до войны они жили неплохо… Вскоре меня послали работать на кухню. Работа с 6 часов утра до 7 часов вечера, к концу дня я настолько уставал, что еле двигался. Однако я имел возможность хоть вечерком посидеть над обрывом у Средиземного моря и немного отдохнуть на чистом воздухе. От трудной работы хотел было бежать с кухни, решив лучше отсидеть в одиночке, но потом раздумал. Нам пятерым, работавшим на кухне, дали 15 франков на вино, а французскому повару… 6 франков. Так „щедро“ расплачивались… с теми, кого заставляли работать сверх человеческих сил. Они думали, что вино зальет глотки, из которых иначе вырвется крик протеста против невиданных притеснении»[447]447
  Новиков В.Н. Мытарства русских солдат. М. – Л.: Госиздат, 1929. С. 24–27.


[Закрыть].

Иногда на греческий фронт отправляли в качестве наказания. Солдат П.Ф. Карев рассказал об одном таком случае: «Получив оружие в Марселе, солдаты осмелели. В саду Мирабо они жили настолько свободно, что офицеры опасались заходить к ним в палатки. Многие солдаты уходили в город. Чтобы запугать, усмирить солдат, полковник Краузе приказал стрелять боевыми патронами по тем, кто будет замечен на стене сада. Возвращенных из города солдат ставили под винтовку с полной выкладкой. Скоро вся центральная часть сада была заставлена наказанными. Ночью солдаты самовольно разошлись по палаткам. Об этом донесли Краузе. Озверевший таким поведением рядовых, он бегал по саду, избивая каждого встречного. В одном глухом месте на полковника неожиданно наскочила группа вооруженных солдат. Молча, без шума она исколола штыками Краузе насмерть и скрылась никем не замеченной. Виновников так и не нашли. Вечером следующего дня солдаты были отправлены в порт. Предназначавшийся смотр полку был отменен. В похоронах полковника Краузе солдаты не участвовали: их спешно погрузили на пароход и отправили в Салоники, а затем дальше – на македонский фронт, на передовые позиции, не дав солдатам отдохнуть. Это было безумством со стороны высшего начальства полка, ибо солдаты должны были вести бой в совершенно неизвестной местности, без какой бы то ни было ориентировки, без учета неприятельских сил. Все, что осталось от 3-го полка, это – громадный деревянный крест, поставленный на высокой горе, на месте боев. На кресте была прибита доска с надписью: „Помни Мирабо“. Это была месть царских опричников за убийство полковника Краузе. В Россию же семьям убитых солдат было сообщено, что они пропали без вести»[448]448
  Карев П. Нас не укротили… С. 46.


[Закрыть].

Разложение царской армии в 1917 г., в полной мере проявившееся в России, не обошло и русские войска во Франции, хотя падение дисциплины и боевого духа происходило не только среди русских частей. Провалившееся наступление на Западном фронте Ж.Р. Нивеля, главнокомандующего французскими армиями, весной 1917 г. только обострило и до того сложное положение на передовой и в тылу всех воюющих стран. Дисциплина разваливалась. Достаточно сослаться на два приказа, где говорится о наказаниях за пьянство. В первом, № 13 от 24 января 1917 г. по 3-й Особой бригаде, некий нижний чин, напившийся «до нетрезвого состояния», подлежал аресту на 20 суток. Согласно второму приказу по той же бригаде, № 42 от 21 февраля 1917 г. (то есть спустя месяц), за один день патруль задержал в общей сложности 13 пьяных военнослужащих, двое из которых были задержаны лично командиром бригады генералом В.В. Марушевским. В итоге наказанию были подвергнуты только четверо, на которых налагалось строжайшее взыскание; под арест попали четверо командиров рот, в которых служили «напившиеся до бесчувствия». «С прочих нижних чинов не взыскиваю, так как целиком возлагаю всю вину и ответственность за них в данном случае на их непосредственных начальников»[449]449
  Цит. по: Чиняков М.К. Мятеж в Ля-Куртин // Вопросы истории. 2004. № 3. С. 57–73.


[Закрыть].

Большие потери русских войск во время провалившегося наступления французского генерала Р.Г. Нивеля послужили последней каплей, переполнившей чашу терпения солдат. С этого времени начинается полный крах боеспособности русского военного контингента во Франции. Русские солдаты настойчиво требовали прекращения их участия в войне на французском фронте и немедленной отправки в Россию. Однако вместо попыток разрешения внутренних проблем в Особых дивизиях, из Петрограда приходит приказ от военного министра А.И. Гучкова о продолжении войны.

После весенних боевых действий русские бригады отвели в тыл, под Нефшато, где началось полное разложение войск. В Особые бригады хлынули нескончаемым потоком агитаторы с антивоенными и пацифистскими взглядами. Даже Временное правительство способствовало проникновению антивоенных и большевистских идей в солдатскую массу. Для дальнейшего разрешения проблемы с русским военным контингентом 1-ю Особую дивизию решили временно разместить в одном из внутренних военных лагерей во Франции – в Ля-Куртине (департамент Крез), где до прибытия русских войск содержались германские военнопленные. Именно в Куртине в июне-июле расположилась русская дивизия, прибывшая из лагеря под Нефшато – 135 офицеров и 16 187 солдат. Отныне она выводилась из состава действующей армии и передавалась в подчинение тылового управления командующего XII военным округом генерала Л. Комби, назначившего военным комендантом лагеря подполковника французской службы Фарина. Для наблюдения за русскими войсками генерал разместил около лагеря два полка. Однако спасти дивизию уже было почти невозможно. Она постепенно превращалась в самоуправляемую вольницу со своими законами и обычаями. Вместо военного командования власть в полках захватывали солдатские комитеты.

В 1-й Особой дивизии образовались две большие группы. Их объединяло только одно – требование возвращения в Россию. Но если первая требовала сражаться только в России, вторая выражала согласие принять участие в борьбе и на французском фронте, если прикажет Временное правительство. Первого мнения придерживалась большая часть всех русских солдат 1-й Особой дивизии (преимущественно 1-я Особая бригада). В это время французское правительство вело долгие переговоры с Временным правительством по поводу отправки 1-й Особой дивизии в Россию. Между договаривающимися сторонами возникли разногласия. Временное правительство не желало, чтобы 1-я Особая дивизия прибыла в Россию, так как она непременно оказалась бы еще одним источником напряжения в стране. Поэтому Петроград пытался разрешить проблему другими способами. Так, Временное правительство решило послать 1-ю Особую дивизию на Салоникский фронт, но из-за нежелания французского командования иметь недисциплинированные войска в одном месте от данного проекта отказались.

Немного позднее представители Временного правительства во Франции, генерал М.И. Зенкевич и комиссар Е.И. Рапп, дали приказ начать подготовку к новому выступлению на фронт. Такой приказ вызвал сильное недовольство части войск. 1-я бригада, где большая часть личного состава состояла из рабочих Москвы и Самары, придерживалась самой жесткой позиции неповиновения и требований отправки в Россию. Бойцы 1-й бригады выбрали Временный дивизионный совет солдатских депутатов. Главным требованием восставших была отправка домой. Просочились слухи, что Совет готовится напасть на 3-ю бригаду и разоружить. Бригада ночью ушла в другой лагерь, в Фельтен. 1 августа М.И. Зенкевич и Е.И. Рапп потребовали в течение 48 часов сдать оружие и выйти из лагеря в местечко Клерво. Кто не явится, подлежат военному суду как изменники родины и Временного правительства. Солдаты и не думали никуда идти. М.И. Зенкевич и Е.И. Рапп резко сократили продовольственный паек восставших, ас 1 сентября вообще прекратили подвоз еды. Одновременно вокруг Ля-Куртин сосредоточивались верные Временному правительству русские войска, отряд французских войск – до 6 тысяч штыков.

11 августа для переговоров с 1-й бригадой прибыли представители 2-й артиллерийской бригады, которые услышали тот же ответ: «Оружия не сдадим, а в Россию вернемся». В ответ на нежелание сдавать оружие 14 августа генерал М.И. Зенкевич приказал уменьшить дневные рационы питания и прекратил поставку фуража для трех тысяч лошадей. Французские военные власти не рвались наводить порядок в лагере Ля-Куртин, а русское командование более не могло полагаться даже на лояльную 3-ю бригаду. 21 августа командование сократило отпуск продуктов в два раза. Солдаты вынуждены были питаться продуктами, хранившимися на складе, и забивать лошадей. 27 августа генерал М.И. Занкевич сообщил о согласии Временного правительства на возвращение бригады в Россию по частям и без оружия. Но солдаты в очередной раз не пошли на уступки и потребовали одновременного выезда всех частей.

3-й бригаде пообещали возвращение домой после подавления мятежа. К операции были привлечены французские части. Ближайшие к лагерю деревни были эвакуированы. На высотах вокруг Ля-Куртинского лагеря были размещены орудия калибров 58, 120 и 240 мм. Командовать операцией должен был полковник Н.Н. Бобриков, которого по этому случаю произвели в генерал-майоры. 11 сентября лагерь был блокирован, и начались демонстративные обстрелы из стрелкового оружия. 15 сентября Ля-Куртин подвергался ружейно-пулеметному обстрелу, а 16 сентября открыли огонь орудия 2-й артиллерийской бригады. Утром 17 сентября артиллерийский обстрел усилился. В 11:00 17 сентября над казармами были подняты белые флаги и начались переговоры о сдаче. На этот раз М.И. Занкевич не стал выслушивать возражения представителей Совета. Новые угрозы отбили желание сдаваться. Брошенные на лагерь «батальоны смерти» были отражены контратакой 1-й бригады, которая при этом понесла большие потери. 8 тыс. человек были захвачены атакующими. 18 сентября обстрел продолжался, прерванный только удачной вылазкой осажденных. 19 сентября оставшимся в лагере солдатам удалось отразить еще одну атаку. 20 сентября после артподготовки осаждающим удалось прорваться в Ля-Куртин, который был полностью занят в 11:00. Из 12 907 солдат, предположительно находившихся 15 сентября в осажденном лагере, 20 сентября были зарегистрированы 8 515 арестованых мятежников. Некоторые были арестованы позже. В итоге после всех попыток миротворчества в Ля-Куртине погибло около 1 500 человек. Французские войска в обстрелах лагеря почти не участвовали, а наблюдали со стороны за небольшой русской гражданской войной на территории Франции.

Дальнейшая судьба солдат и офицеров Русского экспедиционного корпуса сложилась по-разному. Около 400 человек-куртинцев попали в тюрьму и ссылку. Из остальных сформировали маршевые роты (без оружия) и временно оставили в лагере. До прибытия американских подразделений французское правительство в соответствии с инструкциями от 24 декабря 1917 г. взяло на себя содержание, довольствие и командование русскими войсками и разделило весь контингент на три категории: 1) бойцов добровольческих батальонов, полностью подчиненных французской дисциплине, для отправки на французский фронт; 2) военных рабочих для использования внутри страны и в зоне военных действий, но вне неприятельского обстрела; 3) тех, кто не захотел войти ни в одну из этих категорий, «неблагонадежных». Последние подлежали отправке в Северную Африку на принудительные работы. В результате 500 человек остались воевать на французском фронте, 1200 стали добровольными рабочими, рассылавшимися в различные регионы Франции отрядами по 500 человек, и почти 12 тыс. отправили в Северную Африку. Впоследствии «Легион чести» увеличился до 1 500 человек за счет русских, переведенных из Французского иностранного легиона, а также тех, кто, устав от тягот службы в рабочих ротах, согласился вновь взять в руки оружие.

Летом 1919 г. началась активная репатриация Русского экспедиционного корпуса, прежде всего с Восточного фронта, по Черному морю в южные порты России. Она была увязана с репатриацией русских военнопленных из Франции и центральных держав. Согласно приказу А.И. Деникина, всем офицерам, находившимся в Балканских странах, предписывалось присоединиться к белой армии на юге России. В связи с репатриацией солдат в порты, бывшие под контролем деникинских войск, Г.В. Чичерин не раз направлял соответствующие ноты протесты французскому правительству, в одной из которых, в частности, говорилось, что «подвергая опасности жизнь русских солдат, оно подвергает той же опасности жизнь своих собственных граждан» в России.